Фениксы

– Ван, я не могу и не буду врать: эту ночь мы провели с Чимином, – голос-снег и лицо белее белого, и взгляд – застывший, холодный. Юнги не звонил, не предупреждал о визите и не думал о том, что потом будет. Как будет, так будет. Просто пришел, надеясь, что застанет омегу дома. И, не здороваясь даже, едва Ван на пороге квартиры показался, правдой своей ударил. И замолчал, готовый к тому, что Го уйдет сразу. Но тот стоял, замерев, к стене прислонившись, словно примерз и к голосу, и к взгляду, и к признанию этому чудовищному, которое внутри и адским пламенем, и холодом лютым обжигало. – Ты любишь его… – это не вопрос, не утверждение – надежда, которая или оборвется сейчас, или… Лед трещит, в голосе Юнги теперь боль и неуверенность: – Я не знаю, как это назвать. Не знаю. Да, люблю. Как друга, как… Это безумием каким-то было. Я виноват в том, что произошло. Я должен был остановить и остановиться. Но не хватило сил ни на то, ни на другое. В тот момент я хотел его, Ван. – А… он? – Го, кажется, никогда не сможет произносить это имя. Он люто ненавидит и его, и того, кто его носит. – Он?.. Чимин сказал, что эта близость для него была лишь физической потребностью. У него течка... А у меня… Ты сам знаешь. Донсен уехал из Пусана сегодня днем. Просил не говорить тебе ничего, но как молчать о таком? И это звучит сейчас, наверное, как насмешка, как издевательство, и ты можешь не верить, но я люблю тебя. Все равно люблю… И именно поэтому пришел. Мое молчание отравило бы нам будущее… Хотя о каком будущем я сейчас говорю. Этой ночью, кажется, я вас обоих потерял… Пусть так. Лучше так, чем врать. Ван молчит, и Юнги, который смотрел на него все это время, но, кажется, не видел, только сейчас замечает, что омега, всегда ухоженный и холеный, нынче такой же бледный, осунувшийся, вымотанный, как и сам Юнги. И у него синева под распухшими заплаканными глазами. И всегда аккуратно уложенные волосы сейчас растрепаны, и спутанными рваными прядями обрамляют лицо. «Что я наделал? – Юнги разрывает от боли. – Себе и Вану сломал жизнь в одночасье. А Чимин? Как бы хотелось верить в искренность его слов, в то, что не с кровью и болью он отпускает эту ночь. Но что-то ведь не дает верить. Его отъезд, хоть, кажется, и не спонтанный, все равно на бегство похож. Да, течка. Да, гон. Ему было бы хорошо с любым альфой? Он так убедительно говорил. Слишком убедительно. Будто готовился и к этому разговору, и к тому, что до него случилось… Мы столько лет были вместе. И ни намека. Ни полслова от него, что есть что-то большее, чем дружба. И сейчас так просто, так логично все, что случилось, списать на физиологию. И поцелуй Чимина после выступления, и все его слова. И то, что я хотел его. Я с первого гона хотел его, наверное. И только ли о теле мечтал? Но как бы ни было, Чимин всю ответственность за эту ночь пытался снять с меня. Слишком взрослый, слишком разумный для маленького… Когда же ты успел повзрослеть?.. «Ты друг, хен. Лучший, любимый друг», – Юнги так отчетливо слышит сейчас голос Чимина, словно омега рядом стоит. «Любимый. И альфа на одну ночь… За что мне это? Для чего?» – Юнги, пожалуйста… Ты слышишь меня? – другой голос, глухой, убитый, прерывает размышления. – Омега сам пришел к тебе этой ночью? – Сам… И ушел, когда я спал… А потом, много часов спустя, об одном просил только: нашу дружбу сохранить. Сказал, больше ему от меня ничего не надо. Я пообещал, что так и будет. Иначе никак. – Еще одно, Юнги... А если у Чимина ребенок появится? – Ему не нужен ребенок. Он дал это понять совершенно четко. Чтобы не забеременеть, Чимин контрацептива выпил в два раза больше, чем надо. Альфа молча кивает, прощаясь так. Направляется в сторону лифтов, пока Ван стоит неподвижно у дверей квартиры. – Юнги, это все? – в негромком голосе омеги теперь столько обреченного отчаяния, столько боли, что Мин останавливается тотчас, но повернуться, в глаза пары посмотреть нет сил. – Тебе решать, Ван. Сможем ли мы быть вместе после того, что случилось. Ты сможешь быть рядом, не упрекая меня? Доверяя? Принимая то, что я никогда и ни при каких условиях не вычеркну из своей жизни лучшего друга, с которым… занимался любовью. С которым изменил своему парню… Ван глаза закрывает, лицо искажает гримаса боли. – Юнги, а ты можешь дать слово, что сохранишь верность мне, что твоя измена так и останется первой и единственной? Что ты не побежишь к нему при первой возможности? Ван опускается на пол, тихо плачет, уткнувшись лицом в ладони. И альфа не выдерживает, скорым шагом идет к омеге. Ему страшно. Страшно, что потерял Чимина, что Вана может потерять сейчас. – Ван! – Уходи, Юнги. Уходи. Альфа останавливается в метре от пары. – Я даю слово. – Уходи… Юнги не спорит, уходит, не обернувшись. А Ван парное кольцо теребит. Он и на пальце Юнги видел свой подарок. Мин не снял его, несмотря на прошедшую ночь. «Тварь. Ты все-таки смог затащить в постель моего альфу! Этот ваш короткий поцелуй на сцене в полумраке, эта ночь! Все так удачно совпало для тебя. Не сомневаюсь даже: именно ты оставил своего хена без блокаторов перед выступлением. А потом пришел к нему! Сам пришел! Как хорошо, что я сказал о нашем бракосочетании! Как хорошо, что так с кольцами все обставил. Небо! Теперь мне надо срочно придумать способ, как, в самом деле, женить Юнги на себе. Хм… Ну-ну! Ты сам, маленькая шлюшка, и подсказал мне безотказный вариант. Возможно, я им воспользуюсь. Да, я, конечно, прощу Юнги. И великодушно разрешу ему общаться с тобой. А за год, что вы не будете видеться, парные кольца я и Юнги, действительно, заменим на обручальные. Впрочем, ты ведь уже сегодня мог забрать у меня альфу. Трудно было представить более подходящий момент. Но не только не сделал этого, а еще и пожелал нам счастья. Переспал и отпустил. Несмотря на то, что любишь. Была ли это месть? Или ты чего-то другого добивался? Но ведь ушел! Хоть бы ты в небытие свалил, тварь! Ненавижу! Всю жизнь буду ненавидеть! Ван поднимается с бетонного пола, сжимая кулаки изо всех сил. Голову вверх: – Маленькая дрянь! Пусть когда-нибудь из тебя выльется столько крови, сколько слез я пролил за эту ночь! Пусть все твои ночи будут наполнены слезами и болью! А потом, заходя в квартиру, всхлипывает, улыбается, шепчет: – И все-таки ты мой, Мин Юнги. Все-таки мой… *** После неожиданной, кажущейся невозможной ночи, проведенной с Чимином, и тяжелого разговора с ним, в котором двое все, кажется, выяснили, Юнги чувствует лишь пустоту и глубокую усталость. И не верит, что донсен был искренен с ним до конца. Альфе бы в тот момент, когда младший о дружбе говорил, об одной ночи, о будущем, своем и хена, глаза Чимина увидеть. Да, омега звучал очень убедительно. Но почему же так тяжело, так неспокойно. Внутри будто глыба многотонная ворочается. Царапает, выворачивает наизнанку. И под лопаткой тянет, саднит. Не сильно, но вполне ощутимо. «Моя душа, видимо, там обитает», – вздыхает Юнги, бесполезно пытаясь унять несговорчивую мятущуюся эфемерную материю. – Успокоиться не может, вот так познав Чимина. Любимый маленький донсен. Искренний, чистый, невинный. Экс-невинный. Юнги ото всех его был готов оберегать, от себя не уберег только. А Чимин, кажется, и не хотел никого другого. Невинность свою для одного Юнги берег. Ведь если на минуточку перестать винить себя в произошедшем, четкое осознание приходит: да, Юнги не удержался, но Чимин сам пришел к нему, сам попросил его взять. Пусть и в течном угаре, в горячке дурацкой. Ведь это не первая течка Чимина, но первая, которая закончилась так. Небо! У альфы, несмотря на максимально возможную выпитую, наконец, дозу блокатора, при одном воспоминании о том, как он ласкал Чимина, как брал, входя поначалу осторожно в нетронутое, прекрасно-тугое, смазкой истекающее нутро, все тело подергивается мелко, кровь бежит быстрее, вновь под лопаткой саднит ощутимее и цветок ароматом нежно-сладким, благодарным, все пространство заполняет, но и гаснет, едва Юнги вспоминает непростой разговор с омегой. Он сказал Чимину искренне, не кривя душой, что готов с Ваном порвать, с донсеном остаться. И университет отложить, и работать, и ребенка воспитывать, хоть и не готов к отцовству. Он бы и сделал все это, но омега отказался, ушел. Одна только дружба ему нужна была. И ведь яснее, кажется, некуда сказал. Но почему так тошно, так муторно? Или Юнги просто накручивает себя? А потом был разговор с Ваном, и он прогнал Юнги, но альфе кажется, что у этих отношений есть будущее. Вымотанный, измученный, терзаемый сомнениями, он после разговора с Го не к себе домой пошел, но, как всегда, когда плохо было, к отцу и папе. Где тепло и уютно, где любят и ждут всегда, и помочь готовы. Поддержать словом и делом. И молчанием тоже. Оно иногда любых слов нужнее и спасительнее. Юнги обнимает отца и папу, о дискотеке и выступлении рассказывает – родители выпускников только на официальной части мероприятия были, потом уж дали детишкам побеситься всласть. Вот Юнги и побесился… – Сынок, иди пить чай, – Мин Джоно выкладывает на тарелку куски ароматного, только что приготовленного им яблочного пирога, пока Юнги заканчивает принимать душ и в одних легких шортах заходит на кухню, целуя папу. – Сейчас. Сверху накину что-нибудь, – левым плечом поводит, по-прежнему ощущая тянущую, саднящую боль. Направляется к выходу, возвращается быстро. Подходит к окну, в руках сжимая футболку: – Пап, посмотрит, пожалуйста, под лопаткой саднит сильно. Я, наверное, поцарапался? Джоно присматривается, касается осторожно подушечками пальцев бледной чистой кожи сына. – Юни, ничего не вижу. Ни ранок, ни царапинок. Может, потянул мышцу, сынок? – Наверное, – боль по-прежнему дает о себе знать, и Юнги морщится, одеваясь. И не только снаружи больно, внутри сейчас похлеще саднит и ноет. И тяжело, и тревожно, и давит что-то. И на глаза давит тоже. – Сынок, позвони Вану, пусть приходит, попьем чай вместе. Уедете ведь скоро, – папа смотрит на него с грустью и нежностью. Его мальчик. Внимательный, заботливый, неравнодушный. Трудолюбивый, успешный и умный. Взрослый и такой маленький еще. Он всегда для них с мужем будет маленьким. А сейчас он, кажется, такой уставший, потерянный, измученный. Юнги в ответ на предложение Джоно головой качает отрицательно. Вздыхает, говорит тихо: – Знаешь, пап, хочу сегодня с вами побыть. Никого не хочу видеть. – Конечно, мой родной. Джоно обнимает сына, а альфа Мин Минсок, что тоже появился на кухне, обоих заключает в объятия. И Юнги не может больше сдержать слез. Он безумно устал за прошедшие сутки. Он будто десять лет прожил за эти часы. Он, безусловно, потерял что-то очень дорогое. И эту потерю – сейчас кажется – не вернуть. А ответить за нее придется. Вот только кому и когда? Да, он совсем молод еще. Но сколько помнит себя, всегда знал, чего хотел. Шел упорно к своей цели или мечте. А сейчас не знает вообще ничего. Юнги будто на вершине скалы стоит, и любой шаг для него все равно обернется падением в пропасть. Тоска и безнадежность невыносимы, и объяснить их невозможно. И в родительских объятьях плачет сейчас не восемнадцатилетний альфа, а маленький потерянный мальчик. – Устал, как же я устал… А папа с отцом молчат, лишь обнимают крепче, просто давая сыну возможность вместе со слезами отпустить что-то горькое, тяжелое, тоскливое, ими обоими незамеченное. И надеяться, что Юнги справится со всем. Сможет. – Все будет хорошо, сынок, – шепчут тихонько, а Юнги долго еще не может успокоиться, но затихает, наконец… И, кажется, становится немного легче. Хотя яснее не становится. И боль отпускает понемногу. И внутри. И снаружи. *** Два следующих после выпускного дня Мин провел у папы и отца. Выплакался, выспался, выговорился, насколько это было возможно, объясняя свои внезапные слезы простой усталостью, завершением одного важного этапа в жизни и приходом очередного, который потребует еще больше сил, внимания, напряжения и личной ответственности. И волнением за Вана, которому только предстоит поступать, и, конечно, за Чимина, который один остается в Пусане. Юнги при этом маленьким ребенком себя ощутил, получив от родителей столько тепла, нежности, ненавязчивого участия, поддержки и заботы, сколько давно не получал, потому что считал, что не нуждался в этом. А вот ведь, еще как! И он радовался этому, и принимал с благодарностью. И перестать упрекать себя не мог тоже: – Ребенок, который взял другого ребенка! – сжимал кулаки, зубами скрипел в ночной тишине своей комнаты в родительской квартире. – И вполне мог стать отцом еще одному! Юнги сейчас, спустя короткое время, понимал: близость с Чимином была восхитительна. У альфы не так много партнеров было, и никогда не было девственников. Но столько нежности, страсти, тепла, удовольствия, сколько он получил и сколько хотел дать и дал… Только с Чимином такое стало возможно. Но ночь закончилась. И эмоциональная боль, и мучения от осознания того, что он сделал, когда прошел этот невозможный угар, когда Юнги один проснулся, были невыносимы. И еще более невыносимым стало признание Чимина в том, что он выпил убойную дозу препарата, чтобы беременность не наступила. «Донсен пожалел меня, а себя нет. И маленьким клеточкам не суждено было встретиться. И то, что, наверняка, угодно было Небу, Чимин принес в жертву нашему будущему. Не совместному. Своему для каждого из двоих. А ведь омега всегда хотел много детей. И я мог бы стать отцом. Хотел ли, был готов, это другое уже. Но если бы Чимин не выпил препарат, я принял бы все, что последовало за этим. А вдруг омега не принял лекарство? Нет, едва ли он стал бы врать о таком». Юнги вздрагивает вдруг. Он так и не смог совсем забыть тот странный, увиденный несколько лет назад сон: малыш, похожий на Чимина и на него, которого альфа на руках держал, пропал вдруг. Это простое совпадение. Или нет? Кто же знает? Одно ясно: Чимин ушел. У него свой путь. И у Юнги тоже. *** Ван звонит и просит о встрече спустя три дня после выпускного. Он появляется на пороге своего дома еще более бледный, исхудавший, потерянный. И подходит к Юнги как-то неуверенно, чуть пошатываясь. И синяки под его глазами темнее и выразительнее, а сами глаза покрасневшие, опухшие. Ясно, что Ван плакал недавно. И запах его розы даже для обычных дней такой бледный, угасший. Зато говорит он хоть и едва слышно, но твердо: – Я ценю твою честность и благодарен за нее. Помню, ты дал слово не искать особых встреч с Чимином, но сказал, что от дружбы с ним не откажешься никогда. Прошло несколько дней. Ты, я уверен, снова выбирал между нами двумя. Если тебе важнее другой, я все приму без единого слова, уйду прямо сейчас и никогда больше не напомню о себе. Только не лги мне, пожалуйста. И голову опускает, теребит парное кольцо на своем безымянном пальце. Юнги берет его левую руку в свою. И своим украшением кольца омеги касается. – Ван, я не выбирал, донсен избавил меня от тяжелой необходимости. Все, что я сказал тебе два дня назад… Ничего не изменилось. И я бы снял кольцо, если бы ты был мне безразличен… Пак Чимин – мой лучший друг. Го Ван – мой омега. – Я люблю тебя, Юнги, – Ван не говорит, едва шелестит и оседает у ног альфы. Тот на руки подхватывает, испуганно, резко: – Ван, Ван, все хорошо. Я буду рядом, мой цветок. Мы будем вместе. Омега глаза открывает, смотрит из-под полуоткрытых век мутным взглядом и снова «проваливается в небытие». Он до неба готов прыгать теперь от радости, и Небу возносить благодарственные молитвы, но лежит, замерев, вдыхая тихонько горько-сладкий цветок, произнося без конца беззвучно: – Ты проиграл, Чимин! Ты проиграл. *** Сентябрь почти на исходе. Го Ван и Мин Юнги уже месяц как должны были расписаться. Но и в очередном разговоре Юнги ни слова почти не говорит о личной жизни. А омега не спрашивает, хоть и очень хочет. Двое больше об учебе разговаривают, о планах на будущее. У Мина много новых впечатлений и эмоций. И катастрофически мало времени. Он с утра до вечера в университете, на лекциях и в учебных лабораториях. И несколько ознакомительных походов в сеульские клиники у первокурсников уже было. – Юнги, тебе, может, и укол кому-то разрешили сделать? – улыбается Чимин, глядя на хена. Уставшего, кажется, но довольного, воодушевленного, сияющего. – Пока только утку разрешили вынести, – смеется Юнги. – Практики, даже самой элементарной, еще нет. Но есть пару десятков «а» за теоретические занятия и лабораторные работы. – Пару десятков? Какой же ты молодец, хен! Я так рад за тебя. Ты, наверное, очень счастлив? Молчание длится несколько секунд. – Я… Да, счастлив, что поступил и учусь. И пока мне все очень-очень нравится! И нравится, что получается, что быстро схватываю все. Знаешь, это не моя оценка даже, так преподаватели говорят. А еще, Чимина, – в глаза омеге смотрит, чуть улыбаясь, – я благодарен очень своему самому любимому профессору. Умному, терпеливому, вдумчивому. Чимин глядит в монитор, глаза блестят: – Спасибо, хен… – Тебе спасибо, Чимина. Химия, и общая, и биоорганическая, и аналитическая, все так просто и легко дается. И я каждый раз вспоминаю и благодарю своего маленького донсена. – Да ладно тебе. Ты ведь и сам отлично подготовлен. Я так, по мелочам только. Юнги качает головой: – Не надо, Чимина, умалять свой вклад. Ты умница и здорово помог мне. Уже сейчас на занятиях было пару моментов, когда именно благодаря тебе я справился и получил высшие баллы. Знаешь, я вообще готов пахать с утра до вечера, чтобы стать классным врачом. И от много готов отказаться. От сна, отдыха, развлечений… И Чимин не сдерживается. Так спокойно, вежливо-незаинтересованно, с легким смешком: – И от личной жизнь? Или на нее все же остается время? Юнги брови поднимает, улыбается: – Ну-у-у… Мы видимся утром и вечером. И в воскресенье тоже… – Ван-щи, похоже, тоже очень занят? – Я не говорил тебе разве? Ван на заочное поступил. У него контракт выгодный в Национальном институте красоты и еще несколько с компаниями-производителями одежды и парфюмерии. Поэтому полноценной учебе Ван предпочел работу. Да, дома он тоже появляется нечасто. И… – хмурится, говорит с едва заметной досадой, – моя стипендия, увы, ни в какое сравнение не идет с его зарплатой. – Хен, – Чимин в мгновение начинает звучать расстроенно, а его взгляд полон понимания и сочувствия. – Ясен перец: любая зарплата будет выше студенческой стипендии. Но вы же любите друг друга, вы рядом и вместе. Сейчас Ван-щи лидирует, но пройдет четыре года – не сомневаюсь, ты станешь крутым хирургом и зарабатывать будешь просто офигенно. Деньги – это важно, не собираюсь спорить. Но если бы со мной рядом был любимый альфа, красивый, заботливый, умный, перспективный… – Чимин с трудом сдерживается, чтобы не сказать, «такой, как ты», – мне было бы все равно, кто из нас больше зарабатывает. Уверен, что Ван тоже не парится из-за этого. Ваша любовь, как всякая настоящая, это ведь и поддержка, и понимание. – Не парится, в самом деле, и говорит так же, как и ты, – искренне отвечает Юнги. И Чимин, себе вопреки, не может не радоваться тому, что ненавистный ему омега хотя бы в этой ситуации ведет себя благородно. И честно признается себе: он хотел бы, дабы Го оказался меркантильным жлобом и послал бедного студента Мин Юнги далеко и подальше. Но Ван, как и Чимин, любит альфу. А Чимин, который слышит о первых успехах Юнги, о его готовности многим пожертвовать ради возможности стать классным специалистом, с тяжелым сердцем, с подступающими к глазам слезами признает все-таки, что его ложь в том знаковом после их близости разговоре была спасительной для альфы. Для его счастья и будущего. И только Чимину разгребать теперь кашу, которую он заварил в ту майскую ночь. И кажется, хотя родители не говорят еще ничего конкретного, Чимин сможет спрятать, увезти свою тайну далеко от Юнги. Вот только сердце свое неугомонное, дурацкое, навсегда оставит с любимым хеном. – Чимина, хороший мой, а ты как? Мне кажется, или похудел очень? Странно, лицо худенькое, а губы еще пухлее стали. И вообще, бледный ты какой-то… Чимин смеется чуть натянуто: – Для альфы, у которого есть законная пара, твое замечание о моих губах так неоднозначно звучит… Юнги головой качает и серьезно: – Чимина, на правах твоего лучшего друга… А омега, слыша эти слова и сам от себя не ожидая, хохочет вдруг искренне и заразительно: – Ну да, лучшего друга, конечно… Хен. Да ладно тебе, не придирайся. И не волнуйся. Все хорошо. И я уж точно не бледнее тебя. Учусь, на курсы хожу. И пятерок у меня тоже достаточно, хотя и четверки есть. И тройбан по физкультуре схлопотал недавно. Юнги урчит сердито: – Меня нет – тройбан есть. Опять физрук вредничает! – Да не вредничает! Мне вообще-то единицу надо было ставить, а он, наверное, в память о тебе, поставил невозможный высокий балл. – И в чем ты оплошал, Чимина? Омеге плакать и смеяться хочется. – На козла запрыгнул и застрял, – хохочет. Юнги сводит брови и тоже смеется. – Запрыгнул физруку на спину, а слезть уже не смог? – Козлу… – Это одно и то же… – Фу-у-у, до чего грубо. И это будущий врач! – Чимин надувает свои бомбические губы, морщит нос, звучит утрировано-назидательно, и оба тут же смеются. А потом Юнги замолкает, мнется: – Чимин, только пойми правильно: я скучаю без тебя, очень… – Правильно? А разве можно как-то иначе? – После той ночи… Мы ведь не говорили больше… Чимин качает головой, перебивает мягко: – Мы обо всем поговорили, Юнги. Все выяснили. И я очень рад, что эта… Это… В общем, что мы по-прежнему можем общаться. Я бы, наверное, с ума… Мне бы очень плохо было. Юнги губы закусывает, и вздох, такой тяжелый, громкий, честный, срывается: – Чимин, что бы ни случилось, как бы ни было. Ты мой друг. Лучший. Любимый. И все еще единственный. Мне очень жаль, что мы не увиделись летом. Вздох в ответ. Такой же тяжелый, честный… И пухлые губы превращаются в тонкую полоску. И глаза омега опускает: – Я обману, если скажу, что не скучаю без тебя, хен. – Но когда-то же мы увидимся, Чимина. Ни слова, только кивок в ответ. Через несколько секунд оба прощаются. Чимин инстинктивно кладет руку на совершенно плоский пока живот, говорит теперь сухо, сдержанно: – Когда-нибудь, наверное… *** Беременность Чимина приближается к четырем с половиной месяцам, а он так и не сходил к врачу ни разу. Намджун не просто просит, он рычит злобно, раздраженно, требует настоятельно, ругает, почти не выбирая слов и выражений. Он переживает и за малыша, и за его несерьезного, безалаберного, легкомысленного папу. А Чимин улыбается только. Он уверен абсолютно, он каждой клеткой своего прилично уже беременного тела и души заодно чувствует: с малышом все в полном порядке. Но омега не может пойти ни к врачу, ни на УЗИ, потому что ему даже семнадцати пока нет. Доктор как минимум родителей обязан будет поставить в известность, а Чимин хочет оттянуть этот момент до последнего. Пусть его любимые папа и отец еще немного времени поживут спокойно. Впрочем, и они, кажется, в последние недели на Чимина смотрят уж как-то чересчур пристально, да и дольше обычного. А Юнбин неделю назад спросил осторожно, все ли с циклом течек в порядке. – Сынок, которую уже неделю подряд твою дыню утром слышу. Аромат не слишком яркий для течного, но для обычного времени, определенно, сильнее, чем следует. И потом, ты исхудал совсем, а животик, мне кажется, подрос. Давай-ка к омегологу сходим. Гормоны проверим. Ты взрослеешь, мало ли, сбои какие-то в организме. Чимин вздыхает, отвечает безмолвно: «Сбой в мае случился, папа, и жизнь с ног на голову в момент стала. А сейчас как раз все идет своим чередом». – Папа, да без вопросов. Вот только отметим мой День рождения, – соглашается сразу и папа, довольный, успокаивается. Юнбин прекрасно помнит, как с ночи до утра усиливался его собственный природный аромат, когда он Чимина вынашивал. Впрочем, это любого омеги в положении касается. Вот только его ребенок каким боком к этому относится? Чимин ходит в школу и в университет, где к летней химической олимпиаде готовится. Друзей у него почти нет. Юнги уехал, а с Намджуном омега встречается нечасто. Тот занят очень. Учеба в университете все больше сил и времени отнимает. Альфа все чаще говорит о том, что подработку в клинике придется оставить или свести к минимуму. Он круглый отличник, при этом альфийское честолюбие и незыблемое желание стать лучшим врачом для своих земляков требуют от него не снижать планку в учебе. И не о формальном подходе речь идет. Намджун сроду за оценками не гнался. Он до знаний охоч и жаден. А высшие баллы являлись лишь закономерным результатом этой замечательной, любому хорошему специалисту необходимой жадности. В начале октября Намджун встречает Чимина около школы, тащит в кафе и грозно требует рассказать о беременности родителям. – Пак Чимин, в конце концов, – злится Нами, – ты решил доходить до конца срока и с началом родов поставить в известность папу и отца? Чтоб одним махом сразу: ты в роддом, они в кардиологию! Хватит, Чимин. Перестань хотя бы над малышом издеваться, покажись врачу. – Да я нормально себя чувствую, – в который раз отмахивается, сейчас, впрочем, как никогда вяло омега. – Намджун, я даю тебе слово, что расскажу все родителям в День рождения. Или на следующий день. – Свежо предание, – Намджун выглядит расстроенно, звучит теперь грустно-тревожно. – Я обещаю, Нами. Тянуть больше некуда. Мне хотя бы от физкультуры освобождение взять. Пару дней назад по канату взобрался кое-как и чуть не рухнул, в глазах потемнело. У Намджуна от этих слов тотчас темнеет тоже. И там же: – Засранец мелкий, – он ладонями лицо обхватывает, – а напрягаться так, а живот напрягать! Нет, я завтра же… – Нами, пожалуйста, – Чимин закашливается, его подташнивает, спазмы сжимают горло. И звучит он сейчас невероятно устало, и выглядит совершенно замученным, и слезы текут по щекам. – Я обещаю. Намджун смотреть на плачущего Чимина не может вообще. Подходит тотчас, обнимает, урчит, обдает своим прохладным, свежим чайным деревом. И тошнота отпускает. – Не толкается еще? – на животик Чимина рукой показывает. Трогать эту сокровенную сейчас часть тела альфа бы ни за что не посмел. По его глубокому убеждению, только отец и папа могут к животу прикасаться. Ну и врачи, конечно. А Намджун еще не врач, да и учится на хирурга. Омегологию, конечно, тоже изучал, но это не его прямая специализация. Омега робко, мягко улыбается, глядя на Нами, отрицательно качает головой: – Нет еще… Альфа кивает, заявляя авторитетно: – Ну, для первой беременности это норма. Но скоро уже почувствуешь. – Как начнет толкаться, сможешь руку приложить, – серьезно говорит Чимин. – Да ты что, Чимина, нельзя мне! – Еще как можно, – дразнит в ответ, улыбается, но тут же и выдает грустно. – Пусть не отца-альфу почувствует, но близкого друга папы. И в слезы. И Намджун опять обнимает. И сам не знает, но так уверенно, торжественно даже, и абсолютно веря в правду сказанного: – Чимина, все будет хорошо! Когда-нибудь ты спасибо скажешь себе и Небу за то, что сохранил эту беременность, за то, что забеременел вообще. – Да сбудется пророчество, – Чимин улыбается сквозь слезы и в сопровождении друга отправляется домой. *** Накануне Дня рождения омега покупает огромный торт, набор пирожных и конфеты. Он вечером в хоспис пойдет. Там о его днюхе не знает никто, да это Чимину и на руку. Омеге просто приятно будет провести время с мальчишками, которые так ждут его, так искренне радуются каждому визиту. Омега не умеет играть на гитаре, но поет здорово. И после очередного урока бисероплетения маленькие подопечные непременно просят Чимина о небольшом концерте. И сами выбирают репертуар, и слушают внимательно, и подпевают своими тоненькими иссохшими голосками. Эти мальчики и выглядят также – хрупкие, тонкие и с едва не прозрачной, как папирус, тончайшей сухой кожей. И с глазами, где жизни больше, чем у любого здорового человека, которому еще много лет суждено провести в этом мире. И Чимин даже за несколько лет визитов в хоспис не может привыкнуть к тому, с каким спокойствием многие уходящие мальчики принимают свою участь. И как не по-детски мудры бывают. И все равно остаются детьми. Они знают, что Чимин собирается стать врачом, и радуются, и поддерживают, и желают ему, для начала, быть самым прилежным студентом. – Я, возможно, в другой город уеду скоро, там начну учиться, – вздыхает омега. – Буду скучать без вас, ребята. Сгребает в охапку троих, сидящих рядом с ним мальчишек. Они такие худенькие, что Чимину легче легко привлечь к себе всех одновременно. – Не скучай, Чимин-ши, мы с неба всегда будем смотреть за тобой, поддерживать. – С неба… – омега с трудом сдерживает слезы. – Ясное дело. Да мы ведь понимаем все, не маленькие, – из уст двенадцатилетнего альфы эти слова-принятия калеными стрелами летят в душу омеги, и еще тяжелее становится от искреннего, теплого. – А ты живи долго-долго и будь очень счастливым. Может, когда-нибудь сможете с другими врачами наши болезни побеждать. Мальчики молча кивают. А Чимин не может позволить себе лгать: – Я… Мы будем очень стараться. Вот только пообещать наверняка не могу. – Зато честно, – кивает альфочка, и от собственной непростой правды Чимину легче становится, и мальчишки улыбаются неярко, и вздыхают. И Чимин снова поет, и перед этим недетским мужеством и детской добротой все его собственные проблемы кажутся сейчас такими простыми и незначительными. *** В первую же минуту своего Дня рождения Чимин получает смс от Юнги. Теплые, искренние слова и пожелания и неожиданный волшебный подарок, который заставил омегу лить слезы умиления и печали в полутемной маленькой комнате. Впрочем, Чимин вообще сейчас плачет часто. Когда не видит никто. И только Намджун знает, что улыбки и смех донсена редко теперь бывают искренними. Нечеткая, полуразмытая в «зернах» фотография. Маленький Чимин прижимает к себе большого серого кролика. Этот снимок был сделан много лет назад, в первый день знакомства Юнги и омеги. И Чимин вообще не знал о его существовании. А уж каким чудом фото сохранилось у хена и вовсе одному Небу известно. Чимин прямо сейчас набрал бы Юнги, тем более, он в сети. Но этот звонок едва ли придется по душе омеге Мин Вану. Или все еще Го? Чимин отправляет хену десяток благодарственных смайликов, спрашивает о фотографии. Видит, что Юнги набирает текст, ждет терпеливо. «Еще в конце июля перед отъездом в Сеул пересматривал старые вещи и нашел свой древний мобильник. Хотел выкинуть, но остановило что-то. Подзарядил, и вот какую ценность откопал. Сразу решил, что в твой День рождения тебе этот снимок отправлю». Они переписываются еще пару минут, Юнги спрашивает как бы между прочим о планах Чимина на завтра, выясняет, во сколько заканчиваются уроки и что омега потом будет делать. Наконец, двое желают друг другу спокойной ночи, чтобы завтра вечером созвониться уже по видеосвязи. И Чимин засыпает почти сразу, неблагоразумно прижимая телефон к небольшому, но вполне четко обозначившемуся животику. Семнадцатый День рождения Чимина мало отличим от обычных дней. Друзей у омеги по-прежнему двое: один в Сеуле, второй после лекций в университете отправится тотчас в клинику, на работу. Чимин неторопливо выходит из школы, руку инстинктивно кладет на живот. Он с трудом уже помещается в свои форменные брюки, пуговицу на пояске неумело перешивал несколько раз, а теперь ни ее, ни замок на застегивает. Легким ремешком, в котором пробил очередное отверстие, ограничивается. И рубашку носит на выпуск, благо, школьный этикет этого не запрещает. А сверху одевает еще и свободный длинный джемпер. В классах сейчас прохладно, и две трети его одноклассников одеваются так же. Чимин проходит пару десятков метров, замирает, подставляя лицо неярким солнечным лучам. Золотая осень царит в Пусане, и золотая погода стоит: небо уже не такой острой, насыщенной синевы, каким бывает поздней весной и летом, но нежно-голубое, безмятежное. И солнышко не такое яркое, жгучее. Ласковое, мягкое, оно больше сияния и блеска придает янтарным, чуть поредевшим уборам деревьев. Алую и багряную листву подсвечивает, и кружащие в воздухе листья подобны маленьким кострам-искоркам. Чимин вспоминает свой прошлый День рождения, который провел вместе с Юнги. Хен тогда уже с Ваном встречался, но тот уехал на показ мод в Сеул, чтобы вечером преподнести омеге свой убийственный подарок. Но день шестнадцатилетия омега вместе с любимым альфой провел. И на пароходике они катались, и в парке гуляли, и первые аккорды той песни, что семь месяцев спустя на выпускном исполняли вместе, Юнги сыграл тогда Чимину. Омега еще накануне Дня рождения решил, что пойдет после школы в парк. Он знает, что будет больно. Он знает, что плакать будет. И не пойти не может. Там ведь и хороших воспоминаний немало! И Чимин будет их извлекать из памяти, постарается извлечь. Омега делает еще несколько шагов, когда кто-то незнакомый окликает его: – Пак Чимин? – молодой высокий омега всматривается внимательно в его лицо, шепчет тихо-тихо. – Ага. Точно он. По губам узнаю. – Да. Парень протягивает ему букет из семнадцати алого цвета гвоздик и большую нарядную коробку: – С Днем рождения! – Спасибо, – Чимин синхронно широко открывает рот и глаза. – А это от кого? – В букете открытка, – кивает, уходя. У Чимина вариантов немного. И первый же оказывается правильным. «С днем рождения, мой любимый маленький донсен. Да-да, все равно маленький…» – И все равно любимый, – шепчет сквозь слезы омега. «…Я не желаю, я просто уверен, что ты победишь на олимпиаде, станешь студентом еще будучи школьником, и мы встретимся с тобой на медфаке сеульского университета год спустя». – Спасибо хен, за пожелания. Все они чудесные и все – в молоко. Кладет руку на живот, гладит осторожно, мягко. Чимин никогда почти с малышом не разговаривает вслух, безмолвно только. А тут шепчет сквозь слезы: – Но хотя бы в главном мы постараемся не подвести отца, правда? И под рукой вдруг – едва-едва ощутимый толчок. Чимин останавливается, замирает: показалось, наверное. Делает десяток шагов – и снова ощущает слабые легкие толчки. Омега плачет едва ли не навзрыд, домой торопится: – Не подведем, Юни. Теперь уже точно! И, быть может, когда-нибудь расскажем твоему отцу о том, кому в Японии альфы дарят алые гвоздики. Но это неточно… *** Чимин гуляет в прекрасном осеннем парке. Вдыхает чудесный аромат чуть увядшей листвы, осматривается по сторонам. Поблизости – никого, только вдалеке гуляет несколько пар. Омега животик обнажает, подставляя поцелуям солнышка. – Пусть хоть оно нас целует, малыш, – гладит живот, но кроха молчит сейчас. А Чимин идет неспешно, поддевает время от времени ногами упавшие листья. То с улыбкой, то со слезами вспоминает время, проведенное здесь с Юнги. С того момента, когда они детьми после уроков в парк приходили и до прошлого года, когда хен играл на гитаре, а они то дуэтом, то поодиночке пели. И пожилую супружескую пару вспоминает. Слова омеги о том, что в глазах Чимина и Юнги любовь сияет. Что же, так и есть. Только Чимин любит Юнги. А вот Юнги... Тут сложно все. Очень сложно. *** Вечером Чимин возвращается из хосписа с очередным букетом, рисунками, поделками из бисера и огромным тортом в виде цифры семнадцать. Едва в двери квартиры заходит – Юнги звонит. – С днем рождения, Чимина! Как день прошел? – Твоими стараниями, хен, отлично. И за букет, и макаронс спасибо тебе. Чимин переводит планшет на прикроватную тумбочку. Там в вазе букет алых гвоздик и Феникс, которого сплел Юнги для омеги к шестнадцатилетию. И фотография: альфа и омега после картинг-заезда, на котором донсен победил. – Чимина, мой Феникс с тобой по-прежнему. – Конечно, а как иначе. – И l омега. Возле компа живет. Юнги подносит к монитору маленького кривого Феникса, и Чимин улыбается, губы кривит: – Пусть он бережет тебя от всех бед, Юнги. – Твоего я попрошу о том же, – альфа кивает. – Кстати, у тебя все та же фотография в рамке. Ей больше года уже, раньше ты чаще их менял, – улыбается Юнги. – Просто это последнее наше с тобой совместное фото, хен, – пожимает плечами, смотрит почему-то виновато. – Мы больше года не фотографировались вместе?! – Юнги выглядит изумленно. – Не считая той фотосессии для журнала, но у меня не было цифровой версии, поэтому и распечатать снимки я не смог. – Я, наверное, зимой приеду, Чимин. И тогда мы с тобой кучу фоток наделаем, – виновато говорит Юнги. – Зимой… – Чимин вздрагивает, но тут же кивает. – Хорошо, хен. – А ты чем занимался сегодня? – Да ты и так все знаешь. Ничего необычного. В школе был, в нашем с тобой парке, как год назад, мы гуляли, в хоспи… – Мы, Чимина? Кто это, мы? – Мы… Э-э-э… С Нами… Юнги кивает, говорит ровно: – Рад, что у тебя все-таки есть… друг. – И я тоже рад, хен. Без него я сейчас был бы совсем один. – Чимина, а что же ты грустный такой? Красивый и грустный. Этот твой Нами не обижает тебя? – Что ты! – Чимин аж фыркает от возмущения. – Джун практически святой. Он самый добрый и терпеливый альфа на свете. Я иногда думаю, что Небо послало мне его, чтобы легче было пережить… Э-э-э… В общем, у каждого рядом должен быть друг. Или альфа любимый. Альфы у меня пока нет, как ты знаешь, зато есть Нами. И все равно, – нет сил сдержать слова, и есть совсем немного выдержки, чтобы слезы скрыть, – я скучаю, Юнги… И сразу переводит разговор: – Ладно, как дела, расскажи, пожалуйста, и побегу. Сейчас с папой и отцом еще чаю попьем с твоими пироженками. Я скоро, как шарик буду, – Чимин говорит это, кажется, с особым каким-то смешком, но Юнги лишь на секунды подвисает, задумывается, а потом рассказывает Чимину об учебе, о том, что готовит вместе с преподавателем доклад на ноябрьскую научную студенческую конференцию. И практика у альфы начинается через две недели. И если Юнги проявит себя достойно, то уже летом после сессии его на пару месяцев возьмут медбратом в отделение оперативной омегологии Госпиталя Сеульского национального университета. Да, он не вернется в Пусан, но будет ждать Чимина в Сеуле. – Но мы ведь зимой увидимся, донсен, – повторяет вновь. И вновь Чимин кивает, понимая, что это едва ли будет возможно. Как только они с хеном завершают разговор, отсылает смс Намджуну. Тот еще утром поздравил Чимина и вновь напомнил о данном обещании поговорить с родителями. «Нами, я пошел, держи за меня кулачки». Смайл в виде кулака с поднятым вверх большим пальцем приходит спустя несколько секунд. *** Папа и отец сидят за столом, когда Чимин заходит на кухню и в дверях останавливается. – Сынок, все хорошо? – беспокоится папа. – Ты что такой бледный? – Все нормально, – Чимин тяжело опускается на стул, и Юнбин бросает пристальный взгляд на сидящего в профиль сына, по всей фигуре пробегает, глаза широко открывает, качает головой, словно открещивается от пришедшего в голову предположения. Он ведь не первый раз открещивается. Они с Чимином через день-другой как раз к омегологу собирались. А Хенсу не замечает ничего, улыбается: – Сынок, мы утром, когда поздравляли тебя, не стали говорить, но сейчас самое время. Я же и при тебе упоминал вскользь несколько месяцев назад, что мне предложили возглавить токийский офис нашей компании. Там был целый ряд непростых нюансов, которые требовали уточнения и решения. Но теперь не осталось никаких вопросов. Это новый опыт и очень неплохие деньги. Через четыре года, если захочу, я могу вернуться в Пусан или Сеул, продолжить работать в Корее. Но через три недели я должен быть в Токио. Знаю, что этот переезд не в самое удачное время состоится. У тебя выпускной класс, олимпиада, поступление. Поэтому мы с папой хотели предложить тебе остаться в Пусане, если ты сам этого хочешь. Дедушка и дед готовы переехать к нам и быть с тобой. Но ты должен знать, что в Токио для тебя забронировано место в закрытой частной химико-биологической школе, одной из лучших в столице. Там обучение едва ли не персональное. Моя компания готова понести все расходы, если ты поедешь с нами. Но почему-то мне кажется, что ты решишь остаться в Пусане. – Я поеду, отец, – Чимин ставит на стол локти, ладонями прикрывает лицо. – Он поедет... – голос Юнбина дрожит, слезы из глаз капают. Хенсу, испуганный, непонимающий, переводит взгляд с обожаемого мужа на любимого сына. – Сынок, – папа придвигается ближе, обнимает, руки дрожат, – ты… ты… Чимин встает, к стене прислонившись, смотрит на ничего не подозревающего отца и обо всем догадавшегося папу, вздыхает глубоко: – У меня ребенок будет. Родители смотрят на сына, ни слова не говоря. И это молчание, кажется, длится целую вечность. Хенсу прерывает его: – А отец?.. Он… знает? Чимин отвечает мертво, равнодушно: – Я не знаю, кто отец. Это случилось в ночном клубе, после выпускного. Я перебрал с алкоголем… Мы все перебрали… А там ведь не только выпускники были… В себя пришел один, в комнате наверху… Помнил все смутно очень… Но я уверен был, что не забеременею. Я же на подавителях сидел, и утром выпил лекарство специальное… Я даже представить не мог… Чимин молчит. Он устал за этот день и за прошедшие месяцы, устал врать Юнги, устал скрывать свою тайну от родителей и всех окружающих, устал, ожидая со страхом момента, когда придется рассказать отцу и папе. Устал, представляя их реакцию на свои слова. Папа встает, подходит, вздыхает тяжело, но говорит теперь спокойно, ровно: – Все произошло в конце мая, почти четыре с половиной месяца назад. Ты давно знал, что ждешь малыша? «С самого начала», – проносится в голове. – Около двух месяцев, – и снова так ровно, безразлично. – Я знал, что не стану делать аборт, я надеялся, но не был уверен, что вы не отправите меня на него. Я тянул так долго, чтобы дать ребёнку шанс родиться. – Чимин, а как же учеба, университет? – Я знаю, что ни о чем не могу просить вас. И все-таки прошу. Я прерву учебу, только чтобы родить. И немного времени возьму на восстановление. В частной школе я смогу ведь заниматься по индивидуальному плану? Я и сейчас не делал себе никаких поблажек на учебу. И не хочу терять год. Если у меня будет хоть малейшая возможность поступить и продолжить учебу в вузе, я так и сделаю, не стану откладывать даже на год. В кухне вновь воцаряется молчание. Чимин сползает по стене на пол. Слезы вновь текут по щекам, но омега улыбается: – Знаете, малыш сегодня толкнулся впервые… – Сынок, – папа подходит, на колени опускается перед Чимином, берет за худенькую кисть. – Ты у врача был? – Ни разу, пап. Иначе вы узнали бы о том, что со мной. Я же несовершеннолетний. Омеголог обязан был поставить вас в известность. Но я знаю, я уверен, что с ребенком все хорошо... – Толкается… – отец опускается рядом. – Это безумие какое-то. Я сплю, наверное! Чимин, все, что ты сказал сейчас… Я… Я в шоке, да… Но ведь и наша вина в этом есть. Мы упустили что-то, не доглядели. Я всегда был спокоен за тебя, потому что рядом был Юнги, твой лучший друг… Впрочем, при чем тут Юнги… Стечение обстоятельств… Все, что ты сказал… Мне надо время, чтобы осмыслить. Еще больше – чтобы принять. Задумывается, а потом спрашивает, сдерживая раздражение: – А Намджун? Кто вообще знает о том, что ты… ты… – зубы стискивает, – ждешь ребенка? – Намджун знает, и все эти месяцы просил, требовал, настаивал, чтобы я, – руку положил на подросший заметно животик, – все рассказал вам. И не вините его, пожалуйста, он слово мне дал. Если бы не его поддержка… Он... Ближе Нами никого у меня не было в эти месяцы. – А Юнги, Чимин? – Хен? – напускное равнодушие в голосе зашкаливает. – При чем тут он? Нет, конечно, не знал ничего. Он ведь переживал бы за непутевого меня. А Юнги в учебе весь. Горит ею, ни о чем другом не говорит. И с таким рвением врачом станет отличным. И я стану тоже. Непременно. Чего бы мне это ни стоило. – То есть Нами напрягать можно, а Юнги нет? – Отец, хен в Сеуле, к тому же женат уже, скорее всего. А Нами тут, рядом. И он один. Я бы тоже старался поддержать, случись что… Я очень тоскую без Юнги. И только благодаря Намджуну не сошел с ума… Отец губы поджимает, хмурится: – Небо! Какая насмешка! Юнбин, ты помнишь, о чем мы говорили, отправляясь к твоим родителям в Тэджон. – Небо услышало нас, – слабо улыбается омега. – Не все услышало. Слишком, невозможно преждевременно! Чимин, ты точно не знаешь, кто отец? Сын отрицательно качает головой: – Нет, отец. Не знаю. И не скрываю ничего. И никто кроме меня не виноват в том, что случилось. – Вот только расхлебывать будем мы… – жестко, глухо парирует отец. Юнбин обнимает мужа, проводит по щеке сына: – Хенсу, мы ничего не можем изменить, и не только тебе надо время, чтобы осмыслить и принять. Но в одном я уверен абсолютно: ты будешь самым молодым и прекрасным дедом. И, возможно, самым ворчливым. Утро – время обдумать то, что услышал вечером. Чимини, сынок, иди ложись, я загляну попозже. Чимин встает, взглядом пересекаясь с Хенсу: – Прости, отец… Но тот молчит. И замирает. Но едва Чимин уходит, голову руками обхватывает: – Как же так, Юнбин? Омега подходит, обнимая: – Мы справимся. Я не работаю и помогу Чимину с малышом. Хотя сам не вполне осознаю, что говорю сейчас. Но нашему мальчику несравнимо сложнее было. Я думать не хочу и не могу о том, как это вообще произошло. Что он пережил, когда понял, что был с кем-то. И позже, когда узнал о ребенке. Небо! – Юнбин плачет теперь. – Толкается. Ребенок нашего ребенка сегодня толкнулся впервые. А потом смотрит на супруга холодно, слезы по-прежнему струятся по-щекам: – Он сохранил эту беременность, пытался защитить малыша до последнего. Не был уверен, что мы не пошлем его на аборт. Это звучит ужасно! Ты вообще хоть понимаешь, каково Чимину было? А представь, что он решил бы аборт сделать. Для него ведь только криминальный возможен! И тогда не только малыш, мой Чимин, единственный сыночек, мог погибнуть. Небо, какое счастье, что Намджун был рядом. Я сам позвоню и поблагодарю. И перед отъездом мы непременно увидимся еще с Нами. И в Токио пригласим, когда, – каждое слово выделяет, – родится. Наш. Внук. – Наш внук… – тихим эхом повторяет Хенсу, а утром обнимает осторожно сына, отправляющегося в школу, целует в макушку: – Я постараюсь быть самым лучшим дедом во Вселенной. *** Двое неспеша идут к остановке после ужина, на который Намджуна Юнбин пригласил персонально. Нами долго отнекивался, ссылаясь на занятость, пока господин Пак едва ли не со слезами взмолился: – Нами, пожалуйста. Мы поблагодарить тебя хотели с Хенсу. – Да-а-а, – Намджун был искренне удивлен. – А я думал – отругать. – Ты поэтому приходить отказываешься? – теперь удивился Юнбин, а Нами коротко смущенно уркнул. – Да за что же, Намджун? Чимин рассказал нам, как ты поддерживал его после всего, что случилось. И он очень хочет, чтобы ты пришел, так что не отказывайся, пожалуйста. Намджун пришел. Намджун услышал немало искренних слов благодарности от супругов Пак. Был заключен в нежные объятья не могущего слез сдержать Юнбина и в короткие крепкие Хенсу. Намджун получил приглашение приехать в Токио следующим летом. Намджун уходил бы из квартиры семьи Пак в прекрасном настроении, если бы этот ужин не был прощальным. – Уже послезавтра, Чимина. Эти три недели, их будто и не было, – Намджун даже не пытается скрыть, как грустит сейчас. – Я остался бы, если бы один был, – руку кладет на живот, и Намджун молча кивает. – Но через несколько лет вернусь непременно. Да и ты ведь пообещал, что прилетишь летом. – Непременно прилечу. Мне же надо будет познакомиться с маленьким Юнги, – улыбается, а потом мнется, хочет спросить и не решается. – Нами, смелее, – подбадривает Чимин. – Ты знаешь обо мне даже то, чего родители не знают. Я доверяю тебе всецело и на любой вопрос отвечу. – Да, ничего такого, в общем-то… Ты… Ты расскажешь Юнги? Ты ведь расскажешь. – Конечно, завтра наберу его. – Завтра? Всего лишь за день до отлета? – Намджун, а какая разница? Юнги не станет менее счастливым с моим отъездом. У него есть любимый омега, у него все с учебой складывается отлично. Он об одном мечтает сейчас – стать лучшим на курсе студентом и, в будущем, высококлассным врачом. Как и ты, кстати. – Как и ты, Чимин. И знаешь, почему-то мне кажется, что ты сейчас здорово преуменьшаешь свое место в жизни Юнги. Я абсолютно уверен, что он будет очень расстроен… Ты помнишь, Юнги не раз говорил, что будет ждать тебя в Сеуле. Для него это не пустые слова. Да разве в них только дело? Ты вновь сейчас обесцениваешь десять лет вашей дружбы. – Верно. Те, что мы были вместе, все время вместе. Каждый день рядом, – голос срывается, дрожит. – Вдвоем. Прошлый год изменил многое, но мы по-прежнему находились недалеко друг от друга, все равно виделись. А сейчас… Между нами скоро будет две тысячи километров. И Ван. И мой малыш. И виртуальное общение – а это все, что нам останется – сойдет на нет рано или поздно. Для него сойдет, наверное… Он еще больше погрузится в учебу, а потом в работу. И у них с Ваном появится со временем ребенок… Но у меня есть маленький Юнги… Намджун смотрит с тоской: – Не стоит жалеть меня, Нами. Я сам во всем виноват. – Тебе всего шестнадцать. Ащ, ладно, семнадцать уже... Ты имеешь право на ошибку, – и тут же рот рукой прикрывает, морщится досадливо. – Прости, Чимина. Применительно к твоей ситуации слово «ошибка» звучит слишком грубо. Омега задумывается, а потом на одном дыхании: – Намджун, сколько раз ты говорил мне перестать думать о Юнги. Сколько раз я сам давал себе обещание… Знаешь, будь у меня возможность вернуться в прошлое, я не переспал бы с хеном. Но и о том, что было между нами, не жалею. И не пожалею никогда. Друзья расстаются на один день. Намджун приедет в аэропорт послезавтра. *** Эти дни были наполнены бесконечной суетой сборов, оформлением различных бумаг и документов, походами по разным учреждениям с родителями и визитом с папой к омегологу, где после УЗИ, анализов и сетований врача по поводу вопиюще позднего обращения выяснилось, что с малышом, в самом деле, все в порядке. А еще Чимин в последний раз сходил в хоспис и с несколькими приятелями-одноклассниками посидел в кафе, и ребятам, с которыми к олимпиаде на курсах готовился, притащил огромный торт. Преподаватель очень огорчился, узнав о переезде: омега был одним из лучших его подопечных. – Жаль, Чимин, что вы уезжаете. Но я желаю вам удачи и об одном прошу: не останавливайтесь. У вас уже имеется отличный багаж знаний, не дайте ему пылью покрыться, увеличивайте. Знаю, что вы хотите стать врачом. Поступить в мед более чем реально для вас, если продолжите заниматься также усердно. Останься вы в Корее, не сомневаюсь, что после олимпиады смогли бы студентом стать, еще будучи школьником. Но вы и так умница. Справитесь. Я дам вам характеристику для школы, в которой вы будете учиться. Уверен, ваши знания и без того расскажут о вас, но пусть еще и оценка преподавателя престижного корейского вуза будет. Удачи вам, мой мальчик. *** Вечером накануне отлета Чимин отправляется к школе с внушительного размера пакетом. Ему еще с одним, очень важным для него парнем, попрощаться надо. Омега устал, вымотался за эти дни и идет теперь медленно, вдыхает сырой прохладный ноябрьский воздух и куртку запахивает поплотнее: ветер швыряет под ноги пожухлые скукоженные мертвые листья, морось – в лицо. Чимин уже на подходе к школе присматривается, ищет – напрасно. И не факт вообще, что увидит. Но в домик секьюрити заглянуть надо в любом случае, пакет ведь омега именно там оставит. Чимин стучит и заходит в крохотное, теплое очень помещение, здоровается с пожилым доброжелательным охранником. Оглядывается и улыбается, замечая того, к кому шел в этот промозглый вечер поздней осени. – Перец, Перчик, ты тут. – А где ж ему по такой погоде быть, – улыбается охранник, глядя на лежащего в небольшом старом кресле большого старого трехцветного кота. – На улицу носа не кажет с обеда. Только по делам своим туалетным отойдет – и сразу назад, греться. Услышав свое имя, кот поднимает голову, мяукает, тяжело спрыгивает на пол. Чимин на руки подхватывает толстый теплый клубок, садится в кресло, гладит и кот немедленно заводит незамысловатую мурчащую песенку. – Я попрощаться с ним пришел, – объясняет охраннику омега, – завтра уезжаю жить в другую страну. Секьюрити лишь улыбается, кивает понимающе. И омега молчит, гладит кота, и тот мурлычет, ластится, трется щекой о ладонь. А Чимин вспоминает, как Юнги спас его и кота от двух придурков, а потом не спас, не мог просто. А Чимин лежал тогда избитый без сознания на снегу, и Перец, что сбежал вначале, вернулся, и облизывал, и мяукал, и жалел. А потом уже израненный омега нес кота в приют к ветеринару. – Я вкусняшек принес Перцу, – Чимин поднимается, на пакет указывает, а кот трется у ног, мурлычет громко. – Спасибо, да уж голодным он точно не останется, не переживай. Мы с напарником его угощаем все время, да и мальчишки Перца балуют. Сам видишь, какой он пузатый. Да кот и нас угощает, случается. То мышь словит, принесет, то птицу. Благодарный. Чимин на корточки присаживается, берет кота на руки, прижимает крепко. Прощается с охранником, выходит. А Перец следом бежит. Ни холод, ни ветер, ни противная морось, ни уговоры Чимина не останавливают. Кот будто понимает, что не увидит больше омегу. А Чимин понимает точно, что они не увидятся. И слезы бегут по щекам. В сотне метров от школьного забора Перец останавливается, наконец. И Чимин гладит снова, наклоняется к самой мордочке, а кот, тихонько урча, слезинки со щек слизывает. И замирает, и уходит только тогда, когда омега скрывается из виду. *** Последнее. Самое сложное. Никогда Чимин не оставлял напоследок трудное. С него начинал, вопреки всем советам, что правильнее от простого к сложному. А тут оставил. Не смог иначе. – Привет, хен, как ты? – Привет, Чимина, дружище. Все хорошо, все как всегда. Учусь, кажется, на пределе возможностей, но они, к счастью, у меня не ограничены. Завтра итоги студенческой конференции объявят. Мой руководитель говорит, что если не первое, то второе место – точно мое. – Поздравляю, хен. И, конечно, рад за тебя очень. А помимо учебы? Или она одна только? Может, друзья появились? – Скорее, приятели. Но, в самом деле, есть несколько очень классных парней. Мы общаемся изредка вне универа. Даже в кафе пару раз выбирались. Но друг у меня по-прежнему один. Знаешь, после десяти лет нашего общения сложно назвать кого-то другом, пообщавшись так недолго. Даже если человек нравится тебе, и вкусы, и взгляды, и стремления у вас схожие. – Но приятели есть все-таки, это очень хорошо. А как семейная жизнь? Как у вас с Ваном? – Чимина, – брови Юнги уходят вверх от удивления. – Что это ты интересуешься вдруг? – Ответь, пожалуйста, хен, а я все объясню позже, – омега улыбается, глаза блестят. – Что объяснишь? – нотки волнения в голосе слышны отчетливо. – Все хорошо у нас. Ну, ссоримся иногда, кому посуду мыть и какую дораму смотреть. А так – все отлично. – Хорошо, хен. Я рад это слышать. Ты не один, и значит, не будешь скучать, – Чимин хочет улыбнуться, но губы кривит. – А у нас, знаешь, снег выпал. Ну как, снег. Крупа белая с неба. Почему-то второй год подряд что-то важное в жизни происходит вместе с первым снегом. – Чимин, пожалуйста! Что происходит? – в голосе, во взгляде Юнги – тревога. – Хен, я не хотел беспокоить раньше. И правильно делал. У тебя и учеба, и подготовка к конференции была, и вот она сама еще не закончилась даже. Надеюсь, нет, уверен, ты завтра первое… – Чимин! – Юнги едва ли не рычит. – Что происходит, в конце концов?! – Хен, завтра в полдень я улетаю в Токио. Жить улетаю. На три года минимум. Отец будет там работать… Молчание затягивается на целую вечность, а потом Юнги спрашивает, тщетно стараясь скрыть отчаяние: – Почему ты раньше не сказал, Чимина? – Я же объяснил. Ты все время говорил, что занят очень. Да я и сам это понимаю прекрасно. – Чимин, как же так?.. А учеба? А университет? – Хен, в Токио тоже есть школы. Я буду учиться в очень крутой, частной, с химико-биологическим уклоном. – Как же так, Чимина? А я? Как я? Как мы будем? – голос Юнги дрожит, и глаза блестят. – Хен, я буду очень скучать. Мы сможем увидеться. Я непременно прилечу в Сеул, а ты, быть может, в Токио, на какую-нибудь олимпиаду или конференцию студенческую. – Да… Наверное. – Но мы же на связи будем. Всегда на связи. В ту ночь… В тот день после выпускного ты пообещал, что мы навсегда останемся друзьями. – Навсегда, конечно. Не уезжай, Чимин, пожалуйста… – Юнги, не надо... Я буду скучать. Я наберу сразу, как только получится. Мы будем перезваниваться очень часто. Мы увидимся. – Я зимой хотел приехать в Пусан. Ты помнишь? Не уезжай… – Хен, мне пора уже. Завтра рано вставать. Я люблю тебя. Ты всегда будешь моим лучшим, моим любимым другом. Моим любимым… Чимин отрубается и тут же ставит телефон в режим полета. Ложится на кровать, содрогается, заходится от беззвучных рыданий, пока не засыпает обессиленный. *** Он не успел. Как ни старался. Он решил сразу, едва Чимин отрубился. Он ни на минуту не уснул в эту ночь. Он выехал из заснеженного Сеула утром, чудом успев выкупить вечером после разговора с омегой последний билет на экспресс KTX до Пусана. Он раньше хотел, чтобы наверняка. Но sold out. Без шансов. Он молил Небо. Чтобы помогло. Он молил погоду. Чтобы успеть. Несмотря на пришедший в Сеул сильный снег и шквалистый ветер. Он молил полицейских. Чтобы быстрее разгребли огромную пробку на заснеженной трассе, соединяющей железнодорожный вокзал Пусана с пусанским аэропортом Кимхэ. Он молил водителя такси. Чтобы ехал быстрее, когда затор позади остался. Он из такси выскочил, потому что очередь и перед шлагбаумом на въезд в аэропорт была огромная. Он бежал как никогда в жизни. Он не чувствовал ни ледяного ветра, ни зябкой колючей снежной крупы, что таяла на его холодных щеках. Холодные щеки. Горячие слезы. Ледяная крупа. Он бежал, понимая, что опоздал. Опоздал безнадежно. Что регистрация на рейс давно закончена. И давно объявлена посадка. Он бежал, как безумный. Бежал, веря в чудо. Чтобы увидеть лучшего друга, любимого донсена. Любимого. И вот он стоит перед огромным панорамным окном, смотрит, как катится по взлетной полосе, набирая все большую скорость, Mitsubishi Space Jet. И сердце катится в пропасть. И слезы катятся по щекам. А самолет в воздух взмывает, унося кусочки его души и сердца в Токио. Он не видит и не слышит ничего и никого вокруг. Повторяет без конца с невыносимой тоской: – Чимин, Чимин, Чимин, мой маленький донсен… Как же я буду без тебя? Белое, как обморок, лицо. Невидящий взгляд. Уходит, опустив голову, руками обхватив плечи. Высокий, с милыми ямочками на щеках альфа, что стоял совсем рядом, ошарашенно смотрит ему вслед, хрустя костяшками пальцев. Альфа никогда не влюблялся. Он о любви и ее сложностях только благодаря дорамам и лучшему другу знает. Но почему же так отчетливо, так ясно чувствует сейчас: не только Чимин любит… Юнги тоже. Чимина. Впрочем, альфе это, наверняка, показалось. Ведь он запретил себе любовь. И ничего, абсолютно ничего в ней не понимает...