Фениксы

Сеул, наше время

Чимин который день пытается закрыть глаза на очевидное, бесполезно гонит тревогу: что-то не так в их отношениях. Что-то меняется, в мелочах отражаясь. Альфа и омега ведь больше года встречаются. У них есть свои совместные традиции и привычки. Не оговоренные, не установленные строго, но прочно вписавшиеся в жизнь обоих, ставшие чем-то само собой разумеющимся. Например, они давно почти все ночи проводят вместе. То в просторной роскошной квартире Ше Шивона, то в скромной чиминовой. Но вот уже неделю омега засыпает один. И даже под пуховым одеялом мерзнет без Шивона. Без тепла его большого крепкого тела, без сильных, до боли, объятий. Одиночество даже физической боли страшнее, а резкое, злое, горячечное «мой» желаннее и нужнее едко смеющейся, звенящей тишины маленькой пустой квартиры омеги. Чимин слишком много лет был один. Да что там, всегда был. Много лет ложился в холодную постель, даже когда на протяжении года спал в ней с Юнги. Ему важно было поначалу теплом своего тела согреть простыни, своим запахом напитать их. И только потом положить рядом кроху-омегу, к себе прижать и ласково мурлыкать какую-нибудь незамысловатую песенку, пока Юни возился у папиного соска, смешно причмокивая, и пощипывал пальчиками, копией чиминовых, кожу груди. А потом, насытившись, засыпал. И восемнадцатилетний омега, который и сам не так давно был ребенком, осторожно прижав к телу своего, укрыв одеялом и укутав ставшим после родов особенно теплым, нежным дынным феромоном, засыпал тоже. И постель согревалась, и совсем молодому, и очень маленькому омеге было в ней тепло и уютно. Однако лед едва расстеленной, одинокой, для Чимина был сродни лютому январскому. И даже в июле пробирал, кажется, до костей. Но вот уже год, как омега не один спит, даже если в одиночестве ложится в постель. Чимин знает, что и поздней ночью Шивон придет, и осторожно устроится рядом. И, чрезмерно уставший, просто обнимет, и тут же вырубится. Или начнет целовать, ожидая, как отреагирует Чимин. И если омега одним движением, одним поцелуем легким даст понять, что хочет и готов, альфа будет настойчиво-нежен, а его ласки, поначалу намеренно робкие, дразнящие, невесомыми крыльями бабочек станут касаться кожи, чтобы возбудить и превратиться потом в уверенные, зачастую слишком сильные прикосновения, и в близость, где удовольствие будет на тонкой грани с болью находиться или переплетаться с ней ненадолго. Близость и на завтрак нередко бывала у двоих. Спонтанная. Тоже острая, быстрая, пронзительная. Или нежная, мягкая, неторопливая. Словно и не ожидал затем альфу и омегу суматошный рабочий день, неизменно наполненный основной, в клинике и медцентре работой, и массой запланированных или внезапно появившихся в плотном графике дополнительных мероприятий. Но даже тогда они находили минутки, чтобы в течение дня перекинуться хоть парой слов. Если же изредка оба засыпали и просыпались не рядом, Шивон всегда звонил, чтобы пожелать спокойной ночи или доброго утра. А если вместе, то не только омега лишал себя сладкого предутреннего сна, чтобы порадовать альфу вкусным завтраком. Но и Шиви незримым духом выскальзывал из постели, дабы к шести утра явиться в спальню с подносом, на котором кофе источал чудесный жизнеутверждающий аромат. И горячие аппетитные панкейки, щедро залитые апельсиновым топпингом, даже самое хмурое, неприветливое утро делали солнечным и счастливым. Точнее, альфа с его милыми знаками внимания делал. Но вот уже неделю Чимин засыпает и просыпается один. И в одиночестве завтракает в тишине небольшой кухни. Пять предыдущих дней начинались хотя бы со звонка Шивона, пожелания хорошего дня, вопросов о предстоящих делах. Правда, в устах альфы они звучали теперь как никогда сухо, не слишком заинтересованно. Впрочем, Чимин убеждал себя, что ему показалось. Но сегодня Ше даже не позвонил. Хотя обещал заехать утром, чтобы позавтракать, наконец, вместе, а потом отвезти омегу на работу. Который день подряд Шивон, стараясь сдерживать раздражение, рассказывает о «хуевейшей туче херовейших рабочих проблем», которые должен решить в срочном порядке и гордом одиночестве. В том, что проблемы, в самом деле, есть, Чимин не сомневается. Только истинных масштабов оценить не может. Но впервые за год подработки в крутом столичном многопрофильном частном медцентре «Асан» он, как и другие сотрудники, вовремя не получил зарплату. И еженедельный благотворительный бесплатный прием детей из малообеспеченных семей, который охотно взял на себя Пак, тоже был отложен. Омега за завтраком думал порасспросить осторожно Шивона о том, что происходит в центре. Но альфа, увы, и сегодня утром, похоже, не появится в квартире Чимина. Пак горько вздыхает, сглатывает резко скопившуюся во рту слюну и не в силах совладать со взбунтовавшимся желудком бежит в туалет, отдавая фарфоровой вазе скромный, без аппетита съеденный завтрак. Споласкивает рот, лицо протирает. Задумавшись, глядит в зеркальную стену. Еще месяц назад он, ногами обхватив мощные бедра Шивона, поддерживаемый под ягодицы его невероятно сильными руками, спиной скользя по гладкой зеркальной поверхности, насаживался с высокими довольными стонами на альфийский член. И сладостью отдавались в ушах ответные хрипло-рваные стоны его пары, и слова о том, как омега любим и желанен. А потом оба стояли уже лицом к зеркалу. Один, кипя тяжелой страстью, брал. Как всегда несдержанно, но в этот раз чересчур жестко, резко. Другой, руками оперевшись о зеркало, выпятив небольшой упругий зад, принимал. И залитые желанием и удовольствием лица, что беспристрастно отражало зеркало, стимулировали зеленоглазого альфу двигаться еще быстрее, входить резче и глубже. Так, что для омеги сладость толчков мешалась с непрекращающейся ощутимой болью от них же. Кончая, Шивон, укусил Чимина за шею. Омеге в этот момент и самому немного оставалось до пика, но болезненный укус так и не дал испытать ему оргазм. Впрочем, он затрепетал тогда всем телом. От радости, ожидания еще большей боли и фантомного ощущения уже бегущих по коже струек крови. И взрыва дынной сладости, смешавшейся с пряной кинзой Шивона. Но альфа метку так и не поставил, и кожу не прокусил насквозь, и кровь не выпустил. Глубоким засосом-укусом ограничился. А Чимин надеялся, хотел. Он тогда уже знал, что ждет ребенка. И метка, символ дальнейшей совместной жизни, была бы чудесным подарком. Увы… *** Сегодня не его день. Чимин прислоняется к прохладной зеркальной стене, пытается справиться теперь уже с головокружением. Голову опускает, глаза закрывает, дышит глубоко, медленно. Сползает вниз, ощущая, как горит теперь его давно молчавший Феникс. «Плохо, плохо…» Мобильник срабатывает, но сигнал звучит лишь пару секунд, обрываясь внезапно. «Шивон. Ну, наконец-то...» Смотрит на экран, вздрагивает. Скрытый номер. Набирает тотчас, не веря, что звонок будет результативным. Несколько бесполезных гудков и – «аппарат абонента выключен…» Чимин знает, сердцем, душой чувствует – это Юнги звонит. И маленький контур летящей птицы с длинным изогнутым хвостом, что в ту, первую и последнюю их ночь, появился под левой лопаткой омеги, вновь саднит сейчас, хотя вообще-то не так часто дает о себе знать. А с тех пор, как Юнги совсем исчез и без того нечастые разговоры обоих прекратились, и вовсе молчит. Хотя вскоре после последнего вспыхнул на мгновения сильной болью. И Мин совсем ушел из его жизни. А потом были редкие звонки со скрытого уже номера. Чимин смски на него отправлял, здоровался с Юнги, просил написать хоть несколько слов, сообщить, что у альфы все в порядке. Но вновь и вновь получал месседжи о том, что его послание абоненту не доставлено. Зато звонки – и вот этот, последний, и два предыдущих – всегда пробуждали на омежьей коже птицу, которую Чимин называл Фениксом. *** «Аппарат абонента выключен», – вновь повторяет металлический голос, а омега маленькие кулачки сжимает сердито. Какой он нахрен абонент?! Лучший друг. Лучший альфа на свете. Несмотря ни на что – лучший. Неужели, опять почувствовал, что с Чимином что-то не так? Как чувствовал, даже когда оба детьми были. И сейчас хотя бы так старается поддержать, дает знать, что помнит. Что слышит, чувствует боль омеги. Что Чимин по-прежнему небезразличен ему. И их многолетняя, внезапно прерванная дружба, все равно важна альфе. Прошлое важно. До того, как Юнги пропал, в минуты редких телефонных разговоров омега так и не решился спросить: появился ли на теле хена Феникс? Да если бы и так, что толку? Между их городами и возможной истинностью много лет существовало расстояние почти в две тысячи километров, которое, строго говоря, можно было преодолеть. Но вот миллионы световых лет в виде супружества молодого талантливого хирурга-омеголога Мин Юнги и корейской топ-модели Мин Вана возможности одолеть у Чимина не было. К тому же тайну, которой он владел, тоже проще было хранить на расстоянии. А потом случилось что-то, и Юнги исчез. Из отделения оперативной омегологии сеульской Национальной университетской клиники, из медийного пространства, в котором появлялся чаще, чем сам хотел, в качестве врача, эксперта, консультанта. И из жизни Чимина. Ходили слухи, что альфа допустил профессиональную ошибку, приведшую к гибели пациента, и был уволен. Кто-то, напротив, говорил, что это неадекватный пациент чуть не отправил на тот свет доктора Мина. И тот уволился, и ушел из медицины, и из Сеула уехал. Узнать что-то близкое к правде Чимин не мог даже по своим каналам: сотрудники Национальной университетской клиники Сеула хранили гробовое молчание о личной и профессиональной жизни коллег. Этого требовал внутренний кодекс медицинской этики престижнейшей клиники Южной Кореи. И персонал следовал ему неукоснительно. На работу сюда попадали лучшие из лучших врачей и медбратьев, и только самые перспективные студенты-старшекурсники проходили здесь практику. Клиника была оснащена по последнему слову медицинской науки. Сотрудникам создавали идеальные условия для ежедневной рутинной работы, самым талантливым – для индивидуальной научно-исследовательской. И зарплаты здесь были отменные. И этика на высоте. Профессиональный и личный сор из этой высокотехнологичной крутой «избы» без острой надобности даже дозированно не выносился: потерять такую работу не хотел никто из сотрудников, а излишне болтливых как раз ждала подобная участь. Поэтому Чимин так и не узнал ничего. Теоретически у него еще одна возможность имелась выяснить о Юнги хоть что-то. Совершенно невозможная возможность, использовать которую он так и не смог, а точнее, не захотел. Ван в отличие от своего мужа из медийного пространства не исчез. И на обложках СМИ появлялся регулярно, и на показах сиял, и на телеинтервью с ним Чимин пару раз нарывался. Пак бы немедленно переключился на другой канал: мало радости было смотреть на эту прекрасную, утонченную – Чимин хмыкал едко – рожу. Но омега надеялся узнать из интервью хоть что-то о личной жизни Вана, а значит, и о Юнги узнать. Но об этом, умышленно ли, случайно, Го журналисты не расспрашивали. Вообще, у Чимина были знакомые в медиасфере, и через них он мог бы как-то выйти на Вана, телефон его узнать. Но омега в буквальном смысле от ужаса и отвращения сжимался при одной мысли об этом. А когда набирался все-таки смелости представить, как наберет Мина-щи и начнет о его муже, одной на двоих вановой-чиминовой любви расспрашивать, слышал немедленно мягкий, вкрадчивый, срывающийся постепенно на визг голос: «А не охуел ли ты, Пак Чимин, тварь бесстыжая, жених недоделанный, такие вопросы задавать?» И фантомный аромат розы ощущал так ярко, словно в питомнике, где эти цветы разводят, стоял. При этом подташнивало Чимина вполне себе реально. Пять лет прошло с тех пор, как омеги последний раз виделись. На выпускном, где Чимин Вана для начала до истерики довел, а потом и до бешенства. И до лютой, наверное, неприязни по отношению к себе. И то короткое смс, которое Пак написал Го, едва ли поменяло что-то к лучшему в отношении старшего омеги к младшему. И кто бы знал, какими кровавыми слезами обливалось сердце омеги, когда он отправлял сообщение Вану. Чимин будто смертный приговор себе подписывал. А Юнги и Го еще раньше приговорили омегу, обменявшись парными кольцами. Но Чимин обезболивающее – ту ночь с Юнги – принял. Оно ненадолго совсем помогло. И самым счастливым воспоминанием, парадоксальным венцом многолетней дружбы двоих стало для омеги. А для Чимина в каком-то смысле еще и мученическим венцом. *** После выпускного Пак вернулся домой ранним утром, с удивлением замечая, что его течный аромат исчез сейчас, растворился полностью. Омега усмехнулся грустно: узел, которым запечатал его нутро Юнги, наверное, и ароматическую железу заставил молчать. И пусть бы так, вот только тело омеги другой запах источало сейчас. Тот, что вместе с поцелуями, объятьями, прикосновениями, близостью, впечатал прочно в тело Чимина Юнги. И омега многое бы отдал, чтобы сохранить цветок на волосах и губах, на шее и ключицах, на сосках и бедрах так долго, как это было возможно. Вот только папа и отец, слава Небу, спящие сейчас крепко. Как им объяснить? Чимин не станет прятать небольшие отметинки на шее, как и засос на ароматической железе. А вот запах Юнги придется смыть. Капли горячей воды смешиваются с теплыми солеными каплями, что непрерывно бегут из глаз. Чимин садится в полупустую ванну, руками обхватывает колени, плачет горько, безутешно. Не страшно – шум воды поглощает все звуки. Больно – вода смывает аромат хена. Растворяет его прикосновения, объятья, поцелуи. Правильно – вода очищает, готовит Чимина для новой жизни. Новая жизнь Чимина начинается. Новая жизнь в Чимине начинается? *** Короткий сон, и около девяти утра омега, молчаливый, поникший, измученный, сидит с Намджуном в их маленьком любимом кафе. И свежий грушевый пирог, который Чимин в обычное время уплетает до крошки в два счета, и чашка ароматного какао стоят нетронутые. Чимин ни слова почти не проронил с момента встречи. Только обнял крепко и глухим «привет» ограничился. И Намджун молчит. Альфа-калека без личной жизни душой и телом чувствует, что особая личная жизнь его лучшего друга началась сегодня. Именно душой. Именно сердцем. Потому что хоть и глаз с Чимина не сводит, далеко не сразу замечает маленькие отметинки на шее и ключицах, и неумело замазанный консилером засос чуть пониже ароматической железы, и распухшие искусанные губы. И переживает, и негодует. На Чимина? На того, с кем был омега в эту ночь! С кем был? Тут вариантов – один. Но Намджун все равно поверить не может, а спросить боится. Хотя уж лучше с тем, о ком он думает, да по любви, чем от отчаяния с левым кем-то. Чимин голову назад откидывает, вздыхает глубоко – и глазами в Намджуна: – Хен, ты спросить хотел, кажется? Или и так понял все? Да, я с Юнги провел эту ночь. Я переспал с Юнги. Занимался. С ним. Любовью. Намджун тихонько вздыхает, говорит серьезно, спокойно, без капли осуждения: – Наверное, я всегда это знал. Чувствовал, что, появись у тебя такая возможность, ты обо всем забудешь, все в сторону отодвинешь. И дружбу вашу, и будущее свое, и все собственные доводы о необходимости отпустить любовь и строить новую жизнь. А наш последний с тобой разговор два дня назад. Как ты сказал? Юнги ушел, потому что у него гон начался. Боялся, что ты нагонишь его тоже, и он удержаться не сможет. И вот ведь, ты догнал все-таки. А он не удержался. И тебя не удержал… Твой хен… – Мы оба не смогли удержаться, Намджун. Он хотел меня так же сильно, как и я его. Я не хочу и не буду думать сейчас, почему так. И потом постараюсь не думать. Да, конечно: его гон, моя течка, физиология и всякая такая хрень. Это тоже мне помогло быть с ним. А ему о дружбе забыть и взять меня, наконец. Взять… Как же я хотел этого! Наша дружба… Если бы не она, если бы не эти дурацкие хеновы принципы. Если бы не мое молчание… Почему я молчал?! Почему не признался Юнги, что люблю?! – Чимин опускает голову, плачет. – Может, мы были бы вместе? А теперь… Они поженятся. Юнги Вану кольцо подарил, – поднимает голову, сморит невидяще. – А мне после этой ночи... Надеюсь, все получится… Намджун вздрагивает, когда немыслимая, кажется, догадка озаряет сознание. И глаза на мгновение становятся огромными. И совсем не по-альфийски он прижимает ладонь к широко открытому рту: – Чимини, пожалуйста. Ведь вы же предохранялись?! Предохранялись, правда?! Омега молчит, едва заметно отрицательно головой качает. Намджун подходит к Чимину, на ноги ставит и обнимает крепко-крепко, и омега не сопротивляется нисколько. Всхлипывает, уткнувшись носом в грудь, вдыхает в мгновение ставший ярким природный намджунов аромат – свежее, холодное, терпко-горьковатое чайное дерево. – У меня будет свой Юнги. Понимаешь, Нами? Свой! Хоть так. – А Юнги? Если ты… Если… малыш… Если ты забеременеешь? Небо, Чимин, ты почти наверняка забеременеешь. Чудом было бы обратное. Гонный альфа и течный омега. Ты расскажешь ему? Чимин отстраняется, смотрит испуганно: – Нет, Юнги не узнает ничего! Ты не расскажешь никому! Ты не посмеешь! – шипит теперь зло, кулачки сжимая. – Это мое решение было! Только мое! Даже если допустить, что хен вообще хотел когда-нибудь этой близости, разве это он пришел ко мне сегодня ночью?! А на сцене, этот поцелуй…. – Какой поцелуй, Чимин! Что я еще пропустил?! – На выпускном. Я незаметно увел из его рюкзака блокаторы. Я хотел, чтобы он хотел меня! Чтобы у него крышу от меня сносило! И чтобы Вану было так же плохо, как все это время было мне! – Маленький омега, это у тебя снесло крышу! – Пусть, пусть, пусть!!! Но я добился, чего хотел. Он на сцене поцеловал меня, а потом дал поцеловать себя, когда мы на несколько минут вдвоем остались после выступления. По-настоящему! А потом орал, что этот поцелуй из-за его гона и моей течки, что он не может и не должен меня хотеть, что мы можем потерять нашу с ним дружбу! – Видимо, отсутствие блокаторов не помешало ему мыслить здраво. Омега смотрит раздраженно, но не отвечает на ремарку Намджуна, продолжает рассказывать: – А потом Юнги бросился Вана своего драгоценного догонять. Кричал, что потерять его может. Боялся потерять. Боялся! Снова Ван. Юнги снова меня бросил ради него… – омега ревет на груди у Намджуна, а тот гладит по волосам, по спине, шепчет едва слышно: – Тебе тогда надо было уйти… Тогда не поздно еще было… Чимин не слышит. Да и что толку. Прошлое не вернуть и редко можно исправить. – Я дождался Юнги, он домой вернулся один. А потом… Потом уже никакой Ван не помешал ни мне, ни ему. У него не хватило сил прогнать меня. Он не пытался даже. Он хотел меня, хотя бы в тот момент. – Юнги не дурак, Чимин. Он не может не осознавать того, какими могут быть последствия вашей ночи. – Так и я не дурак, Нами, – улыбнулся сквозь слезы Чимин. – Я понимаю, что рано или поздно нам придется поговорить. И не один раз. Я скажу ему, что выпил противозачаточные. – А потом, когда скрывать беременность будет уже невозможно? А твои родители? А школа? А университет? – Я буду скрывать до конца. Столько, сколько смогу. Хотя и так уверен, что родители не отправят меня на аборт. И сам бы я никогда не пошел на такое. Я вообще хотел много детей. От одного. Но и за одного от него спасибо. – Ты скажешь родителям, кто отец? – Скажу, что после выпускного пошел с выпускниками в ночной клуб, перебрал и переспал непонятно с кем. И сам не подозревал долго, что залетел. – А если они догадаются, кто отец? – Откуда бы? Родители знают, что у моего лучшего друга есть парень, что оба уезжают в Сеул. Я даже о том, что Ван и Юнги распишутся скоро, рассказал родителям. – Чимин, я прошу тебя, расскажи Юнги. – Не о чем рассказывать, Намджун. И незачем. Я сказал, что хочу его на одну ночь. Он не возразил. И ни разу за эти часы я не услышал: «Любимый». Прекрасный, желанный, нежный. Но только не любимый. Это слово у хена не для меня. И не про меня… И если ребенок все-таки будет… Я, повторяю, буду скрывать эту беременность так долго, как только смогу. – Юнги ведь еще вернется в Пусан до того, как начнется учеба. – Наверное. Я не спрашивал. Но мы с родителями уезжаем на две недели в Тэджон к деду и дедушке отца. А потом... Намджун, я попросить хотел. Пожалуйста, возьми меня на лето в Макпхо. Родители отпустят с тобой без вопросов, если ты сам не откажешься. В твоей больнице, наверняка, найдется временная вакансия санитара или уборщика. А жить? У меня еще осталось немного личных сбережений. Я могу снять какое-нибудь жилье. Чимин был уверен, что его просьба – проигрышный вариант, и удивился, и обрадовался ответу: – Я попробую все устроить, Чимина. Санитары в больнице, в самом деле, всегда нужны. Вот только не уверен, что излишние физически нагрузки то, что тебе надо сейчас. Но ты хотя бы под постоянным присмотром будешь. Околомедицинским. – Почему около? – слабо улыбнулся Чимин. – Да потому что я не врач еще все-таки, – мягко поддразнил Намджун. – И сбережения свои не трогай. При больнице есть несколько небольших квартир для медперсонала, в одной из них и обоснуемся. Я именно в такой живу, когда на лето домой возвращаюсь. А когда насовсем приеду, от больницы мне выделят персональную, мою собственную. Так что и тебе будет куда в гости приезжать, – помолчал, тяжело вздохнул. – Эх, Чимини, не уследил я за тобой… И в Юнги-хене слишком уж был уверен. – Ты осуждаешь его, Нами? – тут же вскинулся Чимин. Намджун вздохнул тяжело: – Наверное, у него не было шансов… – Совершенно точно, Намджун, не было. – Когда ты поговоришь с Юнги? – Когда буду один, когда приду в себя немного, высплюсь. Когда у меня будут силы, – закусил губы, прошептал сквозь вновь подтупившие слезы, – убедительно врать. – А если он скажет, что хочет быть с тобой? Что любит? – Не знаю… Повторюсь, я сказал хену, что у нас только одна ночь… И он ничего не ответил… Не возразил. А любовь? Разве близость не время для того, чтобы назвать любимым… Хоть разочек. Но я от другого, наверное, когда-нибудь это слово услышу. Если Небу угодно будет. Намджун, я не хочу сейчас думать ни о чем. Не знаю, что будет завтра и через месяц. А тут еще такое дело… Отец, ему… Ладно, об этом потом. Чимин взглянул на часы: – Побегу, Нами. Скоро на вокзал ехать. – Я всегда на связи, донсен, – сказал альфа, протягивая другу гигантских размеров платок. – Держи, и пусть он тебе не понадобится. Чимин обнял, торопливо вышел из кафе, так и не прикоснувшись ни к пирогу, ни к какао. – Что же ты наделал, Чимин. Что. Ты. Наделал? Но, может быть, в самом деле, все, что ни делается, к лучшему? Как бы хотелось верить. Намджун с трудом поднялся, прихрамывая сильнее обычного, вышел из кафе. *** Первый звонок от Юнги раздался в полдень, едва поезд тронулся. Мобильник стоял на беззвучке, Чимин перевел его в режим полета, отрубился мгновенно и проспал всю дорогу до Тэджона. В какой-то момент тонкий лонгслив чуть сполз с шеи омеги, обнажая ее больше, чем Чимин предполагал, и Пак Хенсу, указывая тихонько на шею крепко спящего сына, чуть нахмурился, переглянулся с мужем. Юнбин улыбнулся, ладонью накрыл руку супруга, прошептал тихонько: – А что ты хотел, любовь моя. Мальчик взрослеет, осенью семнадцать исполнится. Он и так в учебе весь. Ты помнишь, когда Чимини вообще на дискотеку ходил последний раз? Хенсу задумался, посмотрел на мужа чуть виновато, отрицательно покачал головой. – Вот и я не помню. И переживать, убежден, нечего. Там же все ребята Чимину знакомы. А с Юнги, Чимин сказал, они отлично выступили. Только запись позже будет. – Жаль, что с Юнги они общаться стали меньше, – нахмурился Хенсу. – Жаль, еще как. Вдобавок альфа в Сеул уезжает скоро. Да и отношения у Юнги с омегой-одноклассником серьезные. Едва ли не о браке речь идет. Наш ребенок, во всяком случае, мне так говорил. – О браке? Не рано ли? – Ну, мы ненамного старше были, Хенсу. Двадцатилетние студенты. Зато сын у нас взрослый, а мы еще дет-тиш-ки, – засмеялся тихонько. Хенсу улыбнулся широко, коснулся пухлых чудесных губ мужа своими. – Точно! Может, еще одного де-тиш-ку заведем? – Ну, если Небо пошлет. Хотя, признаюсь, боязно все было бы начинать заново. Пусть уж лучше Чимин нас внуком осчастливит, когда время придет. – Ну, это когда еще будет, – хмыкнул альфа. – Торопишься? – Совсем нет, любимый. Особенно сейчас, сам понимаешь… Юнбин кивнул: – Насколько велики шансы на переезд? – Очень велики… И времени не так много. – Как будет, так будет, Хенсу, – спокойной констатировал Юнбин. Супруги переглянулись и задремали тоже. *** Пока взрослые заканчивали обедать в просторной гостиной родителей Хенсу, Чимин закрылся в маленькой, ему предназначенной комнате, разблокировал телефон, и тот почти сразу ожил в его руках. Юнги. Омега вздохнул глубоко, активировал. Спокойно, негромко: – Привет, хен. – Чимин, что случилось? Телефон молчит, и дома у тебя нет никого. Где ты? Мы можем?.. Мы должны встретиться, поговорить! – Поговорить – можем. – А встретиться? – Не получится, хен. Я далеко от Пусана. Да и нет смысла. Наша встреча ведь не изменит ничего. Верно? – Я… Я не знаю. Где ты? – Мы уехали с родителями из города. – Надолго? Когда вернетесь? – Надолго. Ты успеешь уехать в Сеул. – На пару недель. Потом приеду и до начала августа буду в Пусане. Чимин, мы вообще не о том. Я не о том. Я… То, что было между нами… – Между нами, хен, – смеется глухо, – была физиология чистой воды. Твой гон и моя течка. – Ты это так называешь? – А ты? Молчит. – Черт… Чимин… Как же тяжело говорить с тобой об этом… – Не надо, хен. Говорить не о чем. Секс по дружбе. – Это… Это не так… Мне, черт… Мне было хорошо с тобой, Чимина. – Тебе было бы хорошо с любым омегой, Юнги. Мне было бы хорошо с любым альфой. – Что ты несешь, Чимин? – Хен, мне тоже было очень хорошо с тобой, хотя сейчас, признаю, я не вполне осознавал, что делаю и как вообще решился на такое. Неделю назад омеголог назначил мне новые, по его словам, очень крутые блокаторы. Но они не просто не справились с задачей, а, кажется, дали обратный эффект. Я очень-очень люблю тебя, Юнги, но как друга. А блокаторы… Мне нужен был альфа. Мне казалось, я умру, погибну без те… Без альфы. Я на сцену шел, уже загибаясь. Но рядом с тобой мне стало так легко, хорошо. А когда ты ушел, убежал тогда… Я очень плохо помню, как оказался около твоего дома, как около квартиры очутился. Только невыносимую боль вспоминаю. Все остальное в тумане. А потом уже на руках у тебя. И боль отпускала. Но не желание. Я обо всем забыл тогда, всякий стыд отринул, о Ване не вспомнил тоже. Мой разум, тело, все хотело те… очень хотело альфу. Я не жалею и никогда не пожалею о том, что произошло. Ты мой лучший друг, и навсегда им останешься. Я очень, очень люблю тебя, хен. Когда я пришел в себя, все случилось уже. Я ушел, сгорая со стыда. Снять трубку в ответ на твой звонок, сказать тебе все… Ты не представляешь, чего мне это стоило. Но я рад, что нашел в себе мужество... Я написал Ван-щи, едва за двери твоей квартиры вышел. Я пожелал вам счастья. Не говори, пожалуйста, Ва… Юнги перебивает: – Чимина, ты в течке, я в гоне. У нас была сцепка. Ты не хуже меня понимаешь, что у тебя будет ребенок. Почти наверняка будет. – Ты из-за этого переживаешь, хен? Юнги молчит, сил набирается, а потом мягко, медленно, тщательно подбирая слова: – Чимина, хороший мой. Мне непросто говорить, но буду честным с тобой. Отцовство – не то, к чему я готов сейчас, не то, чего хочу. Но я тоже виноват… Я тоже… Я мог отказаться, мог не трогать тебя. Но не нашел сил. Я отложу учебу на несколько лет… – А Ван? Вана ты тоже отложишь? Ты же любишь его? Вы же… женитесь скоро… Юнги молчит. – Я… Мне нечего сказать, Чимин. Ты ведь сам знаешь все. Если я начну отрицать, что люблю… Это будет смешно. Женимся? Я не знаю… Сейчас вообще не время говорить об этом. – Ты любишь его, Юнги, в этом все дело. – Люблю, и не могу разлюбить по щелчку. И тебя люблю тоже. Небо, как же это сложно! Как невыносимо! Чимини, я, правда, люблю. Я знаю тебя столько лет. Я не могу не любить тебя. Мне было хорошо сегодня ночью, с тобой хорошо. Мне всю жизнь с тобой рядом было хорошо. Иначе мы не дружили бы столько лет. Я поговорю с Ваном, объясню ему все. Голос Юнги звучит очень спокойно, только глухо, грустно. – Прости, Чимин, я виноват. Я испортил тебе жизнь. Я себе… Не думаю, что ты хотел стать папой в семнадцать лет. Ты ведь тоже мечтал быть врачом. Мы отложим свои мечты… – А как мы будем жить, если ребенок родится? – Родители помогут, я пойду работать. В клинику санитаром устроюсь. Это ведь какой-никакой опыт. Ну, хотя бы посмотрю на больничную жизни изнутри. Чимин тихонько смеется. Забавно, Юнги прочит себе ту же должность, что и сам омега в разговоре с Намджуном нынешним утром. Умница Юнги, победитель крутой олимпиады, один из немногих молодых корейцев, студентом ставший еще будучи школьником. Заслуживший это право многочасовым, многолетним интеллектуальным трудом, усердием, талантом. Юнги своими чудесными руками не за столом операционным станет жизни спасать пациентам, но будет выносить утки и драить палаты. И пальцы загрубеют, чуткость потеряют. И знания, те, что сейчас есть, пылью покроются. А новые, за которыми он так стремился в университет? Учеба отодвинется на неопределенный срок. А ежедневная рутина заберет мечты, надежды, ожидания. Одноклассники хена поступят в вузы, будут образование получать, а на него станут смотреть с высокомерной насмешкой. А кто-то еще и в лицо кинет: первый стал последним. Юнги будет рядом с Чимином. Чимин будет счастлив. Но будет ли счастлив Юнги? Будет ли счастлив Чимин рядом с несчастливым хеном? Это Чимин все решил за них обоих несколько недель назад. Это он пришел к хену сегодня ночью. Это он и только он был инициатором их близости. Это он ломает сейчас мечты и надежды Юнги. Жизнь его ломает. Своим необдуманным поведением, своим идиотским поступком. Не Юнги отвечать за минутную глупость Чимина. Юнги любит обоих – его и Вана. Чимин любит Юнги. Любовь – не только слова. Действия. Спокойствие и уверенность, за которыми тоска и боль. И глухо, мертво: – Ребенка не будет, Юнги. И я не собираюсь привязывать тебя к себе. Я не просто так говорил про одну ночь. Мне только одна и нужна была, поверь. Чтобы унять физическую боль. Я в аптеку пошел, когда от тебя вышел. И там же купил и сразу принял средство экстренной контрацепции. И не одну таблетку, а две, чтоб уж наверняка. – Чимин, – у хена в голосе гнева и боли пополам, – ты же химию и биологию знаешь отлично и основы фармацевтики на курсах и при подготовке к олимпиаде тебе давали. Такая доза гормонов… Зачем ты вообще это сделал? Как мог так поиздеваться над собой? И ребенок. Если Небу угодно было даровать его нам… Чимин взрывается, надеясь, что звучит искренне: – Мне не нужен ребенок, Юнги. Или ты считаешь, что мечты и планы есть только у тебя? Ты уже студент, хен, а я еще школьник. Я не собираюсь губить жизнь ни тебе, ни себе. – Чимин, если у нас не хватило сил сдержаться, нам двоим стоило ответить за последствия. И я больше тебя виноват. Потому что старше, потому что альфа, потому что не уберег своего маленького донсена от глупости, от себя не уберег. – Хен, нам пора заканчивать. Я отпускаю тебя, хотя ты и так не мне принадлежишь. Эта ночь. Я не жалею ни капли и никогда не пожалею о том, что провел ее с тобой. Было ли это ошибкой или так Небу угодно было, не знаю. Но не отказывайся, пожалуйста, от нашей дружбы. Скажи мне, что мы останемся друзьями, что одна ночь не разрушит прошедшие десять лет. Мне не надо большего. Но без лучшего друга, без любимого хена я жить не смогу. – Друг, – тихим эхом откликается Юнги. – Конечно, Чимини. Я тоже не смогу жить без своего любимого маленького донсена. И ты ведь помнишь: через год я жду тебя на медфаке. Но мы и до этого еще не раз увидимся. – Увидимся. Я очень люблю тебя, Юнги, – отрубается. – Я очень люблю тебя, Чимин, – говорит коротким гудкам, что несутся из трубки. Чимин улыбается сквозь слезы. Он любит. Он сделал сейчас для Юнги все, что мог, что должен был сделать. Юнги улыбается сквозь слезы. Чимин только друга видит в нем. Но так ли это? И неужели же эта ночь для омеги была лишь способом справиться с болью? «Чимин обманывал тебя, а ты себя по-прежнему обманываешь», – яркой неуслышанной вспышкой проносится в голове и к ногам бесполезным пеплом опадает. *** Двое так и не увидятся этим летом. Их графики пребывания в Пусане не совпадают, и совпасть не могут, потому что Чимин осторожно и как бы невзначай выясняет, когда Юнги вернется из Сеула в родной город. Но парни, пусть нечасто, перезваниваются. Обмениваются сообщениями и по видеосвязи не раз говорили. Чимин, как правило, слушатель, Юнги – рассказчик. Почти сразу после возвращения от родителей папы Пак уезжает на два месяца к Намджуну и не скрывает этого от Юнги. Но город на всякий случай другой называет, пусть и недалеко от Макпхо расположенный. – Я не только отдыхаю здесь, хен, еще и подрабатываю, – Чимин, наверное, в лаборатории какой-то находится. Переводит камеру на швабру и тряпку, и кучу использованных пробирок, и прямоугольных стекол, и штативов, и мензурок, и хрен еще знает чего. – Вот, сейчас все это помыть надо, простерилизовать. Переводит на себя камеру. Он в голубом медицинском костюме и хирургической шапочке, на маленьких руках огромные синие перчатки. И под глазами синева, и бледный какой-то. – Чимина, ты чего такой замученный? – беспокоится Юнги. – Потому что на дискотеке местной всю ночь отрывался, – хохочет. – Потому что легкий токсикоз у нас, Юнги-щи, – ворчит стоящий в метре от Чимина Намджун, который принес омеге стакан гранатового сока. И полезно, и с тошнотой помогает справляться. И Чимин, закончив разговор, маленькими глотками стакан осушает, и не смеется уже, сидит на полу, к стене прислонившись. В целом, омега не так плохо себя и чувствует. Приступы тошноты и слабости у него редки. А вот настроение горным козлом скачет с тех самых пор, как тест на беременность, который Чимин по возвращении из Тэджона сделал в туалете намджунова общежития, мгновенно показал две полоски. И Чимин, который, кажется, готов был к подобному, как совершенно точно был готов Нами, на колени упал, голову обхватив руками, и, раскачиваясь в разные стороны, выл тихонько. Пока Намджун не поднял и к себе не притянул. И, обняв крепко, шептал: – Не ты первый, не ты последний, мой хороший. Справишься. У тебя выхода нет. А Феникс под левой лопаткой мягкое тепло источал, и от этого немного спокойнее на душе становилось, и высыхали слезы. Но едва разговор заканчивался, омега, отбросив трубку и напускное спокойствие, вновь белугой ревел в покалеченные колени Намджуна. *** Август подходил к концу, а значит, день, когда Юнги и Ван должны были расписаться, приближался, хотя точной даты Чимин не знал, да и хен молчал о предстоящем событии. Сам же омега лучше умер бы, чем спросил. А еще он эмоционально загибался, представляя, как отправится в школу. Это как вернуться после похорон любимого человека в ваш общий дом, где много лет вы провели вместе, радости и проблемы делили пополам, находя поддержку и утешение, тепло, заботу и нежность друг в друге. И даже несмотря на последний тяжелый год Чимин знал, что Юнги рядом. И все дела отложил бы, попроси его об этом донсен, и помог бы непременно. А теперь Чимин и в школе, пока не покинет ее, чтобы доходить последние, самые тяжелые месяцы, и родить, будет один. Без Юнги. Но с частичкой Юнги под сердцем. Крохотная жизнь, что зародилась от решения, принятого в порыве отчаяния и душевной боли. Месяц спустя, когда две полоски не оставили больше сомнений в том, что омега ждет ребенка, он признавался себе, что едва ли пошел бы к хену и провел с ним ночь, дай он себе время подумать и взвесить все. Но и о том, чтобы прервать эту беременность, Чимин и подумать не смел. Ребенок его и любимого альфы. Омега ничего не чувствовал к малышу, и его самого пока не чувствовал – слишком уж крохотным был срок. И только усиливающийся с ночи до утра природный аромат Чимина, и незначительный, к счастью, токсикоз, напоминал о том, что новая жизнь зародилась той майской ночью, когда оба будто с ума сошли. Не удержались. И друг друга не удержали… Юнги не удержал Чимина. И вместе в пропасть. Только Чимин в ней остался, а Юнги вытолкнул, отпустил… *** Чимина опять выворачивает, теперь одной желчью, кажется. И даже сил нет подняться, чтобы сполоснуть рот. Он ложится на теплый кафельный пол, в клубок сворачивается, телефон сжимает в руках. Он много лет себе запретить пытался. Иногда получалось. Иногда – нет. Но именно сейчас, когда ребенка Шивона он под сердцем носит, вспоминает о Юнги. И его поцелуев, прикосновений, нежности хочется. Эту любовь не выкинуть, не забыть, не перечеркнуть. Много лет назад Чимин в больнице, едва познакомился с Намджуном, сказал, что Юнги его первая и единственная любовь. А Ким парировал: первая всегда единственной кажется. И ошибся. Чимин смотрит в темный, мертвый монитор мобильника. Бесполезно пытается вспомнить, когда последний раз плакал. Но сейчас слезы льются из глаз: – Где ты, хен? Куда пропал? Почему? Ты так нужен мне сейчас. Хотя бы голос твой услышать. Он, как прикосновение всегда был. И жесткое, резкое, болезненное тоже, но чаще, всегда почти, нежное, поддерживающее, ласковое. Ласкающее. Отпусти меня, Юнги. Отпусти-и-и-и… Не мучай. Уйди, насовсем исчезни… Зачем эти пустые молчаливые звонки… Они – поддержка. Они – еще большая боль. Феникс вспыхивает на теле Юнги, левая рука, кисть, пальцы, что сейчас затянуты в плотный латекс, вздрагивают… Он руки держит перед собой, спиной, горящей лопаткой прислоняется к двери-распашонке. Заходит в стерильный операционный блок, стараясь думать только о предстоящей операции, сердясь на себя: он снова не сдержался, снова набрал Чимина. И снова положил трубку, едва понял, что омега снимает свою сейчас. «Слишком слепой, слишком лживый для Чимина. И слишком урод сейчас. Больной. Никчемный. Урод». – Доктор Мин, все готово, – голос медбрата прерывает рассуждения, Юнги кивает, направляясь к операционному столу. *** Чимин два предыдущих за прошедший год звонка, которые, не сомневается, от хена были, отлично помнит. Первый раздался, когда тяжелое воспаление легких подхватил маленький Юнги. Состояние омеги ухудшалось, его с минуты на минуту должны были отправить в реанимацию. Чимин из палаты вышел ненадолго на пост медбратьев, а когда вернулся, ему показалось, что с ума сходит: Феникс под лопаткой огнем пылал, сладкий запах миндаля растворялся в воздухе, телефон Чимина разрывался на прикроватной тумбочке, а Юни, чье дыхание еще недавно было тяжелым, рваным, поверхностным, дышал спокойнее, ровнее, тише и аккуратным, со скругленным, в точности, как у отца, кончиком носа, втягивал нежный запах. Второй звонок… Чимин, вспоминая, вздрагивает, еще теснее прижимает к животу колени, еще горше плачет, еще безнадежнее смотрит на темный экран монитора. Это единственный раз за год их знакомства случилось. Шиви пришел глубокой ночью. На взводе и здорово выпивший. Чимин едва задремал, однако острым обонянием уловил не только сильный запах алкоголя, но и наполненный раздражением, злостью и животным желанием альфий феромон. И на постель Шивон не аккуратно, как всегда, когда Чимин уже спал, опустился, но рухнул всем телом, сразу притягивая к себе сжавшегося в клубок омегу. Пак запах любого крепкого алкоголя переносил с трудом, да и Шивона в таком состоянии не видел никогда прежде. Чимин просил оставить его. Поначалу спокойно, ровно, уверенно, потом с отвращением и волнением в голосе, а там и со страхом. Страх Чимина пах так крышесносно-сладко, так невозможно притягательно, что Шивон обезумел от желания. А Чимин от ужаса. Он кричал и бился, пока хватало сил, а потом затих и замолчал, понимая, что не может больше сопротивляться ни грубым укусам, ни болезненным засосам, ни резким сжатиям, ни навалившемуся, наконец, сверху Шивону, потирающемуся исступленно об обнаженное сейчас тело омеги. И когда невыносимо больно стало еще и в грубо схваченных, зафиксированных над головой запястьях, у Чимина полыхнуло резко под лопаткой, и звонок его телефона резанул пространство спальни. И острой злой миндальной горечью наполнился на мгновения воздух около двоих. И Шивон буквально отскочил, отпрыгнул от омеги, так и не взяв его. Но доверие забрал в секунды. А потом на пол у кровати рухнул и заснул. Чимин ушел бы из квартиры сразу, когда бы было куда. Ночь он провел в гостиной, сухими глазами в потолок глядя, стараясь не думать о том, что его личная жизнь сейчас подобна хрупкому стеклянному шару, стоящему на склоне крутой горы. Одно крохотное движение – в тартарары покатится, разлетаясь на тысячи брызг. А еще он думал о том, что снова услышал аромат Юнги. Только тогда в палате малыша Юни растворявшиеся крохи миндальных феромонов были сладко-нежными. А сейчас грубыми, резкими, злыми. «Да как возможно такое?» – повторял раз за разом, понимая, что вразумительного ответа не найдет, на бесполезную для обоих истинность списывая произошедшее. Но настолько ли бесполезную? А если Юнги, действительно, чувствовал что-то, даже не осознавая это? Ага, и помощь на расстоянии оказывал? Бред. Совпадение. Просто память играет с Чимином злые шутки. Ведь лучший и единственный друг часто приходил на помощь, когда они совсем детьми были, и потом, когда повзрослели. Чимин вздыхает тяжело: столько лет двое не рядом, а он по старой детской привычке у Юнги ищет защиты и утешения. В мыслях, в памяти, что подкидывает ему десятки таких воспоминаний. А сейчас и вовсе непонятно: не то смеяться, не то плакать, ибо если все здравое откинуть, один альфа, которого он все еще любит, спас его от другого, которого Чимин полюбить пытался, почти полюбил. Потому что Шивон всегда был чудесным партнером – умным, тактичным, терпеливым, нежным и веселым. Но сегодня точно с катушек слетел. Сказка с печальным финалом? Сказкой было то, как повел себя Ше после пробуждения, когда Чимин молча показал синяки и глубокие засосы-укусы на теле, и багрово-синие следы пальцев на запястьях, а распухшую прокушенную нижнюю губу альфа и сам увидел. Он на колени опустился тотчас и просил простить, клялся, что подобное никогда не повторится. И Чимин, не веря, этот шанс Шивону все-таки дал. И не разочаровался больше ни разу, хотя не одну неделю еще напрягался и принюхивался, когда слышал, как поздно ночью поворачивался ключ в замке и альфа на пороге чиминовой квартиры появлялся. Но потом и это волнение отпустило. Омега расслабился и снова стал доверять. И Шивон доверял ему тоже, а Чимин не мог не ценить этого. Не реже чем раз в две недели Пак на выходные покидал Сеул. Поначалу просто говорил, что ему необходимо уехать, не объясняя, куда и зачем. Их отношения тогда лишь приближались, хоть и уверенно, к конфетно-букетным, и альфа считал, что правильнее будет пока не расспрашивать омегу ни о чем, раз сам он молчит. Хотя и пролетавших впустую выходных было жаль: в плотном рабочем графике обоих именно эти дни были наиболее свободны. Но у Чимина имелся, очевидно, веский повод для таких регулярных поездок. Впрочем, через пару месяцев омега объяснил альфе, что просто навещает в Ульсане родителей, к которым привязан очень. Шивон улыбнулся. И внутренне напрягся. Чимину почти двадцать три года. Он, несмотря на молодость, успешный и самостоятельный омега, который год назад обосновался в Сеуле и рассчитывать привык, прежде всего, на себя. Такая нежная привязанность к родителям похвальна, конечно, но и необычна, что ли? Да и видеосвязь никто не отменял, общайтесь и смотрите друг на друга хоть каждый день. Зачем обязательно ездить? Омега мягко улыбался, слыша осторожные доводы Ше, и твердо следовал установившейся традиции. Однажды Шивон предложил Чимину отвезти его в Ульсан на машине. Причем альфа не сомневался нисколько, что омега согласится с удовольствием. Почему нет? Несколько часов провести в дороге, поболтать, выпить кофе в маленьком придорожном кафе. А потом погулять по городу. Быть может, с родителями Чимина познакомиться? Ше был немало удивлен, когда омега, кажется, едва ли не испугался, услышав это предложение. Вздрогнул, глаза на мгновения раскрылись широко, а потом он и вовсе опустил их, и захрустел костяшками пальцев, головой качая отрицательно. И заговорил чересчур торопливо, отрывисто, не слишком убедительно, стараясь скрыть волнение за неискренней улыбкой: – Шиви, не стоит. Мы встречаемся недолго… Я вообще не говорил пока о нас родителям… Они такие консерваторы у меня. Подумают еще не то, переживать будут. Давай как-нибудь позже. – Хорошо, Чимини, – немедленно согласился альфа и озвучил еще один, очень, как ему казалось, удачный вариант. – Знакомство с твоими родителями мы можем отложить, но почему бы мне просто не отвезти тебя в Ульсан? У нас с отцом есть там свои деловые интересы, я переночую в гостинице, а в воскресенье заберу тебя, где скажешь. Чимин закусил губы, глаза опустил снова: – Не получится, Шивон. Родители всегда провожают меня на вокзал. Альфа не показал тогда, насколько был удивлен, если не сказать раздражен. Чимину, кажется, есть что скрывать? Уже? Почти в начале отношений? Но омега точно почувствовал состояние альфы. Подошел тогда, глянул своими глазами-радугами, улыбнулся робко, извиняюще. Прижался к высокому очень, крепкому Шивону доверчиво: – Я непременно познакомлю тебя с родителями. И, – чуть замялся, кажется, сглотнул, – не только с ними. Просто дай мне немного времени, пожалуйста. И в одном ты можешь быть уверен: у меня нет никого, кроме тебя. Много лет не было. – Много, Чимини? – спросил осторожно Шивон, мягко беря за подбородок, в глаза заглядывая. – Но ведь ты совсем еще молод. Чимин лишь плечами пожал, губы дрогнули, вновь повторил: – Дай мне время. Но если это невозможно, нам лучше прямо сейчас расстаться. Я не стану злоупотреблять твоим доверием, но и добавить к сказанному мне нечего. Чимин сказал это просто, искренне и вместе с тем очень грустно. И альфа, даже помимо воли, тут же успокоился. И тоже обнял нежно-нежно, и носом втянул едва слышный сладковатый аромат. Мягкий, легкий, он ощутимо отзывался внизу живота, дразнил, играл с плотью. Сдавливал то сильнее, то мягче, но одинаково возбуждающе. Нежно-медовая дыня настойчиво распаляла грубое, неуемное желание. И Шивону хотелось, чтобы Чимин со своим чудесным ароматом ему и только ему принадлежал, а не родителям и какой-то непонятной тайне. Сейчас Ше казалось: он никому и никогда не отдаст омегу. Сделает все, чтобы Чимин только с ним был. При этом Шивон разумом понимал и сердцем чувствовал: омега говорит искренне, у альфы нет повода ревновать. И субботне-воскресные поездки Чимина не с сугубо личной жизнью связаны. Будни же омеги, альфе ли не знать, с утра до вечера нередко по минутам расписаны. А ночи? Через несколько месяцев после знакомства ночи Чимина принадлежали Шивону. И их первый раз, действительно, убедил альфу, что у партнера нет никого и не было очень давно. Чимин и вел себя как в первый раз. Зажимался, стеснялся, отводил взгляд, и на спину ложиться отказывался долго, а ягодицы сводил так, что ни лаской, ни силой, казалось, невозможно было расслабить два идеальных полушария, что скрывали вход к источнику высшей плотской радости. Несомненно, Чимин был бы более раскован, если бы их первая близость совпала с течкой, но до очередной еще было прилично много времени, а альфа и так который месяц плавился от желания. Он в «Асане» в небольшой обеденный перерыв зашел бесшумно в кабинет к омеге, когда сластена Чимин, по иронии судьбы, неэстетично, но с большим аппетитом облизывал испачканные кремом и крошками после очередной съеденной пироженки пальчики. Языком по подушечкам пробегал, а затем еще и пухлыми губами проходил. Шивон пару секунд завороженно наблюдал за Чимином, который как раз снимал крем с мизинчика, а потом дверь на ключ закрыл. Подошел, глядя так страстно, властно и требовательно, феромоном выстрелив с такой силой, что Чимин забыл, как дышать. А альфа на колени перед ним опустился. Бархатно-призывно урча, закончил с остатками крема, слизывая их так, что кожа на пальцах омеги еще не один час горела. А потом легко, будто перышко, под ягодицы взял Чимина и на стол уложил, так и держа его разведенные широко ноги прижатыми к своей талии. И пахом о пах. И пахом в пах. И, чувствуя сквозь неплотную ткань медицинских брюк, как возбуждается его партнер, сам затвердел быстро. И продолжал толкаться быстрее, и потираться членом о член. И слыша сдерживаемые довольные стоны, видя отведенную в сторону прекрасную длинную шею омеги с пульсирующей быстро артерией, и наблюдая, как Чимин полные губы-вишни язычком мажет, с ума сходил, мечтая повторить все то же как можно быстрее в своей или омегиной квартире, и без одежды, и без дурацкого стука нетерпеливых пациентов в дверь чиминова кабинета. Но пока и так ловил удовольствие. Для себя. Для Чимина. И кончил первым, пачкая брифы и белые медицинские брюки. А потом руками через тонкую ткань чиминовых и омегу, который и так почти у пика был, быстро довел до разрядки. – Хочу тебя, Чимин. А ждать больше не хочу, и не буду. Завтра продолжим в более комфортных условиях, – прошептал требовательно, безапелляционно, глядя твердо, уверенно, чуть насмешливо, в дымкой подернутые глаза. И Чимин, который много лет обходился лишь собственными руками, вибраторами и прочими неживыми приспособлениями, а теперь так ярко, вкусно кончил от альфийских властных умелых движений и прикосновений, лишь покорно, безропотно кивнул. Чимин взрослый. Чимин всегда был одинок. Чимину так отчаянно захотелось тепла и мощи альфийского тела. Касаний, ласк, поцелуев, проникновений. Не латексного, но яркого, искреннего, теплого удовольствия, похожего на то, какое он совершенно неожиданно испытал минутами ранее. Только раз в жизни много лет назад омега ощутил такую радость от близости, усиленную многократно тем, что рядом был любимый альфа. Его первый и единственный пока альфа. А потом молодого здорового тела, его особых сладких точек, его потаенной глубины не касался никто очень долго. Справедливости ради, Чимину, пока он вынашивал и кормил Юни, даже думать было противно о том, чтобы спариваться с кем-то – он именно так называл близость с абстрактным партнером. Но время шло, тело все больше и больше требовало своего. И Чимин не мог собственными прикосновениями заменить себе альфу. Не мог обнять себя, и к себе же прижать. И целовать себя в губы, и языком ласкать язык не мог. И вдавить себя в простыни, ощущая приятную желанную тяжесть тела альфы, его аромат, не мог. И никакие игрушки не могли. А потом на одной из медицинских научно-практических конференций по педиатрии, где Чимин, выпускник Токийского медицинского университета, выступал с докладом, он познакомился с Ше Шивоном, детским хирургом, совладельцем частной сеульской клиники «Асан». Зеленоглазый темноволосый альфа подошел к Чимину во время пятнадцатиминутной кофе-паузы под предлогом того, чтобы задать несколько уточняющих вопросов относительно доклада, который, в самом деле, заинтересовал его. А в зал они вернулись час спустя, потому что несравнимо больше Шивона заинтересовал докладчик. И, надо сказать, Чимину он понравился тоже. Сразу понравился. Высокий, крепкий, красивый, альфа красиво же, терпеливо, ненавязчиво ухаживал. Да, Шивон не мог ни заменить Юнги, ни занять в сердце Чимина место любимого альфы. Но он свое найти сумел. Юнги был прошлым, настоящим и будущим Чимина. По-прежнему неизменным, тайным, о котором только Намджун знал и, возможно, подозревали отец и папа. А потом появился Шивон. И Чимин, улыбаясь грустно, сравнивал Мина и Ше с двумя параллельными в своей жизни, которые никогда не пересекутся не только потому, что это в принципе невозможно, но и потому, что одна так и осталась недосягаемой, невозможной мечтой, а вторая была вполне себе реальна. И, с недавних пор, горяча и настойчива. На следующий вечер после того дневного, но, тем не менее, результативного, сладкого недосекса в рабочем кабинете Чимина, Шивон пришел к омеге домой с букетом роскошных красных – нет, слава Небу! – не роз, гвоздик, бриллиантовой моносережкой в форме птичьего крыла и самыми серьезными намерениями на эту ночь и на всю жизнь. Ночи после вчерашнего дня альфа ждал особенно нетерпеливо. Он помнил застывший поначалу взгляд омеги, а потом слабые, но сладкие чиминовы толчки ответом на сильные, жесткие альфийские, и возбужденный член под тонкой тканью, о который он, нависая над омегой, своим терся, с ума сходя от удовольствия, а потом, надрачивая Чимину, уже руками ощущал упругую силу небольшого члена, и излившуюся из него влагу, когда омега, мечась по гладкой столешнице, кончил со сдавленным сладким стоном. И альфа, что предвкушал теперь горячую ночь и ожидал увидеть раскованного, страстного, жадного до ласки и готового щедро делиться собственной партнера, был немало удивлен, но нисколько не расстроен тому, как все на самом деле происходило. Ибо Ше сейчас немалых усилий стоило омегу, чье тело можно было сравнить то с натянутой чрезмерно гитарной струной, то с прекрасной мраморной статуей, расслабить, разнежить. Позволить касаться губами, пальцами, членом везде. Чтобы потом, долго, умело лаская, целуя, оглаживая, вылизывая, сжимая, довести и разум, и тело до иного напряжения. Возбудить плотским жадным желанием, которое отключит всякое смущение, заставит Чимина стонать бесстыдно-сладко, дрожать мелко в крепких объятьях, извиваться под вжатым в простыни мощным телом. И, наконец, подставить под ласки самое сокровенное, позволить касаться там, входить пальцами в узкое, тесное, чуть влажное, и ласкать, растягивать, искать самое сладкое, искристое, чтобы сладко было омеге, чтобы Шивону было сладко. И альфа, едва войдя членом, казалось, все плотское удовольствие мира поимел сразу. Он держал мертвой хваткой, владел, насаживал, брал резко, несдержанно. Стонал, хрипел сладко, слыша тихие стоны партнера. Входя и отстраняясь, возбуждался еще больше от вида пульсирующего, то смыкающегося, то расходящегося небольшого кольца. С ума сходил от давления нежных стенок омежьего нутра, от узости, что дарила приятное трение его внушительного размера члену. А когда все, наконец, закончилось к обоюдному максимальному удовольствию обоих, Чимин, вымотанный и довольный, от мягких теперь прикосновений, нежных объятий и под низкое завораживающее урчание заснул почти счастливым. Тайна, которую он не был готов открыть Шивону, и была тем самым почти. Чимин очень любил своего маленького Юнги, невероятно скучал без него, но и ему так хотелось получить хоть капельку любви и заботы, внимания и нежности. И близости хотелось тоже. И все это ему щедро дарил Шивон, который, будучи отличным, талантливым очень детским хирургом, к детям, парадоксальным образом, относился с изрядной долей прохладцы. – Я главное даю пациентам, свой профессионализм, умения, знания. Эмоции же неуместны за операционным столом, это враг хирурга, да и вне работы у меня есть куда их растрачивать, – в одно из первых свиданий спокойно сказал Чимину альфа, рассказывая о себе и расспрашивая об омеге, который с первой же, на той конференции встречи, в сердце, мыслях и боксерах Шивона занял топовые позиции. Кажется, всерьез и надолго. Омега в целом не мог не согласиться с доводами альфы, но такой холодный подход там, где дело касалось юных пациентов, их страданий и боли, напрягал и расстраивал. – А вне работы, Шивон-ним, вы также, м-м-м… сдержанно относитесь к детям? – поинтересовался, нахмурившись. – Предпочитаю взрослых, Чимин-щи. Ничего не могу поделать: мне с ними интереснее. Впрочем, о детях я тоже всегда не прочь поговорить, точнее, о детских болезнях, новых методах лечения. – Как же вы вообще с таким отношением к детям попали в педиатрию? – грустно усмехнулся омега. – О, тут без вариантов, знаете ли. Последние полтора века почти все альфы нашей династии, за исключением моего отца-онколога, были детскими хирургами. К хирургии, кстати, я всегда неровно дышал, но вот эта специфика вынужденная, бескомпромиссная, с уклоном в детство… А почему, собственно, вас так это волнует? Я с уважением отношусь к коллегам, которые и эмоциональное, и интеллектуальное готовы положить к ногам каждого юного пациента. Просто сам не такой. – Ну а свои дети? Ведь будут же они у вас когда-то? Шивон посмотрел на омегу мягко, также мягко улыбнулся, промолвил серьезно: – Если они будут у меня от вас, Чимин-щи, я утоплю их в любви и нежности. И отцом буду идеальным. К остальным я едва ли смогу когда-то питать подобные чувства. Чимин подумал в этот момент, что правильнее было бы прямо сейчас рассказать Шивону о Юнги. Или просто уйти, ничего не рассказывая. Но альфа смотрел с такой нежностью и теплом, вел себя так обходительно и галантно, был так мил и весел, что Пак решил дать ему шанс. И себе тоже. Мало ли, Шивон изменит свое отношение хотя бы Юнги. А если нет, Чимин всегда сможет уйти. Но сейчас, омега признавался себе, уходить ему совсем не хотелось. *** Три дня спустя после того, как Шивон предложил Чимину отвезти его в Ульсан, а Пак отказался, Ше на сеульский вокзал приехал, чтобы встретить возвращавшегося в столицу омегу. И прижимал, и прижимался как никогда крепко. И все снимал и снимал обонянием нежнейший, едва-едва слышный аромат. Точнее, микс ароматов: дыня Чимина и что-то совсем еще детское, наивное, трогательное. Отдающее теплым молоком с тончайшим ванильным оттенком. И любовью. Но другой совсем. Не опасной для альфы. Скорее и почему-то делающей уязвимым Чимина. Альфа отстранился, очередной раз втянул носом аромат нарочито громко и сказал наивно-восхищенно: – Твоя дыня сегодня отдает почему-то молоком и ванилью, – из-под полуопущенных век впиваясь в Чимина взглядом, замечая, как тот свой опускает, а потом упрямо губы сжимает, говорит спокойно, чуть насмешливо: – Именно так, Шивон: молоко и ваниль. Ревнуешь к запаху? – Нет, – засмеялся. – Какой-то он детский очень. Это как ревновать тебя к ребенку. Да еще омеге, кажется. Хотя, – нахмурился, – я ревную тебя ко всем. Потому что ты мой только. И я ни одного соперника, будь то ребенок или взрослый, не потерплю рядом. Чимин вздрогнул, прямо сейчас вновь испытав острую потребность рассказать Шивону обо всем и уйти. Но тот к полным губам прижался крепко, властно, яростно, по шее под затылком пробежал пальцами нежно, выпустил свой остро-пряный дурманящий сейчас феромон кинзы, зашептал на ушко, мурашек запуская по коже: – Я соскучился, Чимин. Безумно соскучился. Хочу тебя. Каждую клеточку твоего прекрасного тела хочу гладить, губами, пальцами касаться. Хочу вылизать твои соски, твое кольцо губами и языком ласкать, утопить тебя в себе, собой затопить, заполнить. Хочу твоей глубины, твоей узости, мой сладкий. И Чимин одними этими страстными искренними словами, этими прикосновениями нежными и объятиями сильными взбудораженный до предела, не мог сказать ничего, и уйти не мог. Лишь хриплым, рваным эхом ответил: – И я хочу тебя… А потом были розовые лепестки и маленькие ароматические свечи в роскошной ванной, и холодное Rose Gold Methuselah, и горячий, снова на тонкой грани между болью и удовольствием, обо всем заставляющий забыть, бесконечно долгий секс…