Фениксы

Едва Юнги покинул школу, мелькнула мысль позвонить Вану и с ним провести ночь. Но время близилось к двенадцати. Из дома, даже если омега не спал, выйти ему было бы затруднительно, ибо как вменяемо объяснить папе и отцу, куда в такое время ни с того ни с сего отправляется их любимая деточка. Вдобавок Юнги был уверен, что следующая после выпускного ночь и так будет принадлежать ему и Вану. Один юнгиев гон омега и альфа уже пережили вместе. И Мин волновался поначалу, выдержит ли Ван его темпераментно-настойчивые, многократные и длительные любовные набеги. Но омега был настолько же жадным до всех видов альфьей ласки, насколько Юнги неутомим и горяч в ее проявлении. Конечно, Мин не обошелся без подавителей, иначе Вану все же нелегко бы пришлось, но в целом обоюдные эмоции и воспоминания гон оставил приятные. Юнги знал прекрасно, что он не первый у Го. Равно как и Мин не с одним омегой ночи проводил до встречи с Ваном. Но это не смущало обоих. Го, казалось, чувствовал, предугадывал, каждое желание Юнги, и старался дать партнеру именно то, чего тот хотел, даже если это сопровождалось некоторым физическим дискомфортом для самого омеги. Альфа тоже не игнорировал замечания своей пары, и им, в самом деле, было хорошо вдвоем. Физически хорошо. А Вану еще и эмоционально. Юнги же ловил порой необъяснимый, непонятный дискомфорт, и чей-то размытый, нечитаемый образ всплывал в сознании, но тут же и растворялся в отрывистом низком мычании самого альфы, в высоких томных стонах омеги, в его аромате, который мог быть и нежным, тонким, но в минуты близости часто становился агрессивным, едва ли не удушающим. Мин иногда думал, как Ван, спокойный, понимающий, ласковый, может время от времени так яростно феромонить. Понятно, что во время секса, темпераментного, жесткого, когда непонятно становилось порой, кто кого трахает, загорались, бешеной страстью наливались ароматы обоих. Но и в обычное время, пусть редко, когда омега был совершенно спокоен, его цветок колол злой сладостью. Мин особенно отчетливо ощутил это, когда Го и альфа вместе смотрели снимки фотосессии Юнги и донсена, и когда Ван говорил о том, что у Намджуна и Чимина вполне мог бы роман приключиться, а Юнги оборвал его грубо. Но вчера вечером другой аромат обо всех остальных заставил позабыть. И Юнги сбежал из школы, оставив младшего в одиночестве, потому что показалось в тот момент, что иначе он не смог бы оставить его вовсе. В другом совсем смысле. Он едва справился с соблазном притянуть, прижать так, чтобы каждый изгиб тела, его тепло, напряжение ощутить своим. И руки положить на омежьи ягодицы, и сокровенным прижаться к сокровенному. «Нет! Нет! Нет! Безумие!» Торопливо двигаясь в сторону дома, он думал о Ване, его розу представлял, вдыхая попутно свежий майский воздух. И – слава Небу! – справился. Но едва выпил подавитель и рухнул на постель в маленькой темной спальне, нежный теплый аромат дыни разлился по ней мгновенно. И запретный образ другого омеги встал перед глазами. И осознание накатило вместе с очередным яростным желанием плоти. Другой! Чимин, действительно, в момент стал каким-то другим. Раскованным, свободным, насмешливым, дерзким. И запах его был в точности таким же. А потом намертво, кажется, вплелся в обонятельную память альфы, слился, одним целым стал с ней. И Чимин стал тоже. И впервые Юнги, ненавидя, стыдясь себя, легко отринул всяческие мысли об одном омеге, чтобы не иметь никакой возможности и желания прекратить думать о другом, вспоминать о котором в такие моменты было кощунством. И хотеть, и брать тоже. А Юнги хотел. И брал. И представлял на постели выгнутое дугой худенькое нежное тело, и небольшие соски, и аккуратный, с нежно-розовой головкой, омежий член. И невозможно пухлые губы – на своем. И стоны, протяжные, медовые, как аромат согретой солнышком спелой сочной дыни. И в темноте спальни отчетливо, ясно слышал свое имя, которое тихо, прерывисто, протяжно, жалобно-сладко выстанывал, раз за разом, его лучший друг. Не подозревая даже, что совсем рядом, в полукилометре от него, в уютной комнатке, на кровати, где они с Чимином сотни раз сидели, лежали, лопали пиццу и смотрели дорамы, в течной сладкой, нисколько не болезненной горячке омега метался, себя лаская, и, снова и снова доходя до пика, тихо, прерывисто, протяжно, жалобно-сладко выстанывал, раз за разом, имя лучшего друга. И это было безумием обоих. Запредельно-сладким, непередаваемо-желанным, настоящим, пусть и тысячу раз фантомным. Все предыдущие годы, за исключением первого раза, гон подступал деликатно. Предупреждал и давал подготовиться. А сейчас хищным зверем набросился. Немедленно зажег аромат, кровь заставил течь быстрее. Всю, что в теле была, отправил вниз, особым зудом наполняя низ живота, позволяя руками снимать напряжение, разряжаться, но с каждым разом все менее эффективно. И только к середине ночи, когда подействовали, наконец, блокаторы, напряжение спало. Тело перестало источать агрессивный, ядовито-яркий аромат миндаля, и мелкая противная дрожь прошла, и особым липким сладко-горьким цветочным потом Юнги перестал обливаться. И отрубился, обессиленный. И только под утро уснул в своей маленькой комнате Чимин, который единолично принял самое обдуманное и самое безумное решение в своей жизни. Самое простое и сложное. То, что, казалось, ставило крест на будущем. А скорее, радикально меняло. При условии, что Пак добьется своего. Он вспоминал алое пламя во взгляде Юнги, и сам взгляд, который будто магнитом приковало к ключицам, к лицу Чимина, и капли пота, что выступали на лбу альфы, когда омега язычком снимал такие же, но только над своей верхней губой. И хриплое «красивый», и тепло, и напряжение руки, когда Чимин крутил тонкое серебряное парное кольцо вокруг безымянного пальца хена. Украшение, ставшее смертельной удавкой для последней надежды Чимина. Надежным кляпом, который не даст запоздалому признанию в любви сорваться с пухлых омежьих губ. А еще он помнил, с каким огромным трудом отстранился от него Юнги. И ушел, убежал под тихий смешок донсена. От него и от одного на двоих желания. «Одумайся, Чимин, одумайся, что ты творишь?» – робко сказал себе, и себе же повторил уверенно, искренне. – Я проиграл в битве за любовь, за душу и сердце. Но есть еще что-то. Предаю себя воле Вселенной Омегаверса. Пусть будет так, как решит она. *** Юнги подходит к школьному кабинету, превращенному в раздевалку, и обонянием, многократно усиленным вновь начинающим бушевать в теле гоном, улавливает аромат течного омеги. Юнги останавливается резко, пополам сгибаясь, руками обхватывает голову, воет тихонько: – Безумие! Что Чимину делать здесь сейчас, незадолго до выступления?! Я с ума схожу, и от этого не помогут никакие блокаторы. Он осторожно заглядывает в класс. Там темно и пусто, и только фантомное медово-желтое ласково поглаживает по шее, лижет-мажет ароматическую железу, пощипывает соски, мягким, пухло-розовым обхватывает, нежно посасывая, тоже розовое, мягкое, но твердеющее быстро… Юнги идет к рюкзаку. Там его спасение – два блистера самого мощного подавителя, который он купил после минувшей ночи. Они сверху лежат. Открывает рюкзак. – Блядь, где, с-с-сука, где-е-е?! В десятый раз раздраженно пересматривает содержимое рюкзака. Бесполезно. Альфу в жар бросает при мысли о том, как он выдержит без блокаторов. И все-таки выдержит. У него выбора нет. Все, что остается, собрать в кулак волю, полувозбужденный член и звенящие от напряжения яйца. И выступить рука об руку, рука в руке с донсеном, аромат которого преследует его почти неотступно целые сутки. Альфа к окну подходит, открывает настежь, старается успокоить неровное, рваное дыхание. Потом из маленького умывальника плескает в лицо ледяную воду и несколько глотков отправляет внутрь, протирает лоб, щеки, шею. Холод внутри и снаружи спасением становится, успокаивает разгоряченное тело, чуть замутненный гоном разум проясняет. И теперь лишь мягкая свежесть майской ночи слышна вокруг. А сладость? Была ли она вообще? – Я выступлю, справлюсь. Мы столько готовились, репетировали, я не могу подвести Сонсу и Чимина, которому тоже непросто, наверное. Все хорошо будет. Альфа переодевается в черные джинсы и белую рубашку, оставляя открытой шею и часть ключиц, приводит в порядок волосы, наносит на губы немного бесцветного блеска. Направляется в небольшую комнату перед актовым залом, один из выходов которой ведет прямо на сцену. Чхве ждет его, а Чимина все еще нет. – Где омега? – спрашивает с беспокойством, чуть порыкивая, вытирая капельки выступающего на затылке пота, цветком наполняя пространство крохотного помещения. – Чимин полностью готов, но придет, когда ты выйдешь на сцену, поздравишь выпускников. – Что за хрень, что за долбаные тайны? Я не увижу его перед выступлением? – Он сказал, так лучше будет для вас обоих, и ты можешь быть совершенно спокоен. Номер отточен до мелочей. Строго говоря, вам не о чем разговаривать в этом смысле. Обо всем остальном наговоритесь, когда уйдете со сцены. У тебя несколько минут. Я в зал за пульт. И вообще, не нравишься ты мне. Этот румянец, и взгляд, и аромат сильнее обычного. Блокатор у тебя какой-то слабый! У тебя все хорошо? – Отлично, Сонсу, обыкновенное волнение. Не забывай, пожалуйста, что это мое первое и последнее выступление перед аудиторией, – улыбается, звучит максимально спокойно и альфа успокаивается. Хлопает по плечу, выходит. – Ну, Чимина, вредина омежья, получишь у меня за самоуправство и тайны непонятные, – поднимается по ступенькам, замирает перед дверью, нажимая ручку. В наступившей в зале тишине выходит на сцену, погруженную сейчас в полумрак. *** Чимин идет спокойно к актовому залу. Чхве обещал позвонить, предупредить, когда надо будет поторопиться. В пустом, неярко освещенном коридоре, удаленном от зрительного зала, замечает стоящую у стены целующуюся нежно пару. Рука альфы лежит на щеке омеги, тонкие длинные пальцы хрупкого парня – на плече партнера. Альфа высокий очень, а омега ниже и тоньше даже миниатюрного Чимина. Пак опускает голову, старается пройти мимо быстрее и как можно более бесшумно, чтобы не смущать влюбленных, когда слышит знакомый приятный аромат и удивленные голоса: – Чимина-а-а-а! Это ты ли?! – говорит невозможно удивленный альфа, и едва слышный смолистый теплый запах доносится до обостренного чрезмерно течкой омежьего обоняния. – Чимин, какой ты красивый! – раздается следом мягкий, искренне-восхищенный голос омеги. – Парни, привет, – Чимин улыбается во весь рот, когда узнает Гесана и его спутника, выпускника параллельного класса омегу Минхо. – Извините, что помешал. Думал, все в зале. – Мы там и были, – смущенно улыбается Минхо. – Просто вышли проветриться, – закусив губы, добавляет Гесан. – Но скоро вернемся. А ты, такой невероятно, сказочно красивый, что делаешь здесь? – Не вижу смысла скрывать это теперь. Мы с Юнги будем исполнять последнюю на вашем выпускном песню, – сияет, глядя на двоих, и не может сдержаться, ладони складывает бутоном, источая яркий аромат. – Гесан, как же я рад за тебя. Очень-очень рад. За вас обоих. Минхо, тебе достался самый добрый, заботливый и умный альфа. Береги его, ладно? Альфы такие впечатлительные, нежные и тонко чувствующие сознания. Гесан прижимает к себе крепко Минхо, все трое переглядываются, хохочут. – Непременно, – выглядывая из-под подмышки пары, произносит нарочито низким голосом омега. – На руках всю жизнь носить буду, если не оторвутся после первой же попытки. Телефон Чимина звонит. – Я должен поторопиться, – кивает, спешно уходит в сторону зала. Двое целуются вновь и, взявшись за руки, отправляются следом. *** Чимин осторожно заглядывает в комнатку, ведущую на сцену. Юнги нет здесь, только его аромат, яркий, острый, насыщенный, обнимает омегу жестко, поцелуями хищными впивается в шею, лижет-мажет ароматическую железу, пощипывает соски, посасывает розовую мягкую нежную плоть в паху. Но Чимин берет себя в руки быстрее, чем это удалось альфе. Доза блокатора омеги рассчитана ровно на столько, чтобы с ума сходил Юнги, а омега сводил и контролировал. Чимин быстро наносит на губы розовый блеск. Стоя перед приоткрытой дверью, поправляет волосы и крохотный головной убор, слыша прекрасно усиленный микрофоном низкий, глубокий, бархатный голос лучшего друга. – Друзья, еще раз с окончанием школы всех. Всем желаю осуществить свои мечты, поступить, отучиться, закончить, найти себя, свой путь. Свою любимую половину. В зале тут же раздается смех, аплодисменты, голоса. – Все верно, – смех Юнги, как и голос, обворожительный, с сексуальными, царапающими сердце, хриплыми нотками. – Я свою уже нашел. Снова звучат аплодисменты. – И именно Вану, своему омеге, – улыбка хена и воздушный поцелуй летят в зал, – я посвящаю песню, кусочки которой услышал случайно несколько месяцев назад, когда автор только работал над ней. А сейчас это мировой хит. Уверен, вы все знаете ее. Под эту композицию будет очень классно танцевать парам. Да, это медляк, – очевидно, отвечает на вопрос кого-то из выпускников, а потом снова смеется. – Да, надеюсь, я умею петь. Но это не все еще. Все вы знаете, что у меня есть еще и лучший друг, мой донсен, – снова аплодисменты, снова доброжелательные, веселые голоса, – омега… Да, верно, Пак Чимин. Эту песню я также посвящаю и ему, нашей многолетней дружбе. И не только посвящаю… Чимин стоит у двери, и Юнги, что смотрит сейчас в его сторону, не видит омегу, но насыщенный аромат не оставляет сомнений: донсен здесь. Юнги глядит в зал, кивает Енсану. И тут же сцену заливает мягкий бледно-сиреневый свет, звучат первые аккорды, и зал взрывается довольными криками, выпускники на разные голоса произносят название песни. Но тут же и замирает все, и только негромкие шаги направляющихся к танцполу пар звучат во время недолгого вступления. Голос Юнги, низкий, невозможно чувственный, разбивает тишину, наполняя ее первыми словами, полными боли, надежды, любви… Чимин открывает ведущую на сцену дверь, бросает взгляд, полный боли, надежды, любви на альфу, и идет к нему, микрофон в золотистой обертке сжимая в руках, замечая, как невозможно широко открываются небольшие карие глаза, как уходят вверх темные брови. А потом Мин Юнги руку, сильную, крепкую, с длинными нервными пальцами, протягивает омеге. И Чимин подходит ближе, переплетая свои с пальцами любимого. А зал замирает вновь, взгляды выпускников прикованы к юному прекрасному принцу. Темные волосы Чимина перекрашены в «пепел». Серебристо-серые тени лежат в уголках глаз, делая взгляд выразительным и глубоким. Омега в маленькой, из серебристого легкого плотного материала, короне, в белоснежном одеянии: белые скини и белая шелковая свободная блуза с высоким воротником-стойкой, широкими свободными рукавами и удлиненными серебристо-белыми манжетами. Высокие белые полусапожки на шнуровке и длинный, красиво струящийся шелковый плащ за спиной. В зале только трое – Ван, Юнги и Чимин – знают, что это свадебный костюм. В точности такой же восемь месяцев назад демонстрировал на одном из показов Го, а Юнги и Чимин сидели тогда в зале. Сейчас младшему омеге не достает только перевязанного алой лентой букета белоснежных, источающих яркий запах каал. Вместо них в руках микрофон, и аромат другой – яркий, сносящий крышу, усиленный многократно особыми феромонами, что источает железа облаченного в прекрасный наряд Чимина. Зал взрывается восторженными криками и аплодисментами, а омега, улыбаясь, ищет глазами Вана. Юнги заранее рассказал, где будет сидеть его парень, потому что донсен после завершения номера хотел послать Го воздушный поцелуй. Свет софитов нежный, рассеянный, и Чимин быстро находит своего соперника. Победителя. Тем более, что Ван сидит в первом ряду. Чимин – в белом. Лицо Вана захлестывают белизна и неподвижность. Оно будто в ледяную маску превратилось, застыло от злого изумления, а улыбка Чимина, яркая, солнечная, счастливая, делает лед еще прочнее и толще. «Тебе больно? Конечно! Пусть тебе будет так же больно, как все эти месяцы мне». Чимин поворачивается к Юнги, сжимая по-прежнему сильно его чуть подрагивающие пальцы и улыбаясь. Тело омеги почти чисто от блокатора, тело альфы чисто, и ароматы смешиваются, и горько-сладкое целует солнечное, нежное, сахарное. И взгляды пересекаются. Сияющие серые глаза сейчас смотрят с нежностью в карие, и ответный взгляд полон нежности и тревоги. Взгляды, сердца, души безмолвно говорят. Я только что очнулся ото сна, «Я очнулся, Чимин». «Ненадолго, Юнги». В котором нам с тобой пришлось попрощаться, «Я помню тот сон с Фениксом, ты был там со мной, а потом пропал, Чимин». «Я помню его тоже. И ты пропал, Юнги». И я не знаю, что всё это значит, «Это может не значить ничего, Чимин». «Это может значить, что нам предстоит расстаться. Надолго. Навсегда. И причина не в том, что ты в Сеул уезжаешь, Юнги». Но поскольку я выжил, я понял: Куда бы ты ни пошел, я буду следовать за тобой. «Даже если не я, Чимин, моя душа, мое сердце, моя память». «Частичка тебя всегда будет со мной, Юнги, даже если тебя никогда не будет рядом». Завтрашний день никому не гарантирован, «Как безнадежно-больно, но как верно, Чимин». «Как безнадежно-больно, но как верно, Юнги». Так что я буду любить тебя каждую ночь, как будто это последняя ночь, «Сейчас я жизнь бы отдал за ночь с тобой, Чимин. «Только прошу, пожалуйста, не вспоминай другого, Юнги». Как будто это последняя ночь. «Первая и последняя, Чимин?» «Одно Небо знает, Юнги». Юнги поет, стоя вполоборота к Чимину, не сводя глаз с лучшего друга, с юного красавца-Омеги, маленького принца, которого любит много лет. С того самого новогоднего вечера, с того самого крема на пухлых пальчиках четырнадцатилетнего Чимина. Это крем был сладкий? Нет! Это омега в тот момент стал высшей сладостью. Запретной. Неприкасаемой. Юнги запретил себе Чимина. Альфа, вступающий в первый гон, запретил себе маленького омегу, лучшего друга. Забывая, что и маленькие вырастают, и дружба иногда превращается в любовь. Ладонь в ладони. По коже, под кожей бежит ток желания. Чимин посылает его Юнги? Юнги отправляет его Чимину? Не так, не так! Он рождается сам. Там, где соприкасаются ладони. А Чимин вспоминает, как увидел впервые Вана. И как хен и Го держались за руки крепко, и меж их ладоней оказалось сердце Чимина. Разбитое. Растерзанное. Несчастное. Оно за эти месяцы ожило немного, и раны зажили, оставив грубые рубцы. И болело по-прежнему, и будет еще болеть. Но сейчас омега взгляд Халифа на час бросает в зал. Ван глаз от двоих не отводит, улыбаться пытается. Но это не улыбка, а оскал. Боли, отчаяния, бессилия, злобы. И руки в замок стиснуты крепко, словно Го на замок запирает невыносимое желание броситься на сцену, расцепить ладони Юнги и Чимина, свою пару за спиной спрятать от наглого мелкого сученыша, что посмел не просто вырядиться в свадебный омежий костюм, но и выглядеть в нем не гадким утенком, а прекрасным принцем. Юным, чистым, светлым. И порочным, невыносимо, невозможно порочным в своей невинности. Крохотная пауза – и вот уже Чимин подносит к своим губам-проклятьям микрофон. И музыка затихает на мгновения, чтобы вспыхнуть подобно столпу пламени и пламя разжечь в телах обоих. И с надрывом, с болью и надеждой, поворачиваясь и глядя в зал, где танцуют пары, целуясь, лаская друг друга взглядом или робко улыбаясь. А Юнги и Чимин пальцы размыкают и отступают друг от друга, и Вану становится легче… Если бы наступал конец света, Я бы хотел быть рядом с тобой. Если бы вечеринка заканчивалась И наше время на Земле иссякало… …но спустя мгновения альфа с улыбкой, в которой жизни и смерти пополам, обнимает крепко за талию стоящего перед ним Чимина, на чьих губах замерла улыбка идущего на заклание человека. И омега шею свою прекрасную откидывает на альфье плечо, и микрофон к губам подносит, и оба взрывают зал гармонией печали и радости: Я бы хотел ненадолго обнять тебя, И умереть с улыбкой. Если бы наступал конец света, Я бы хотел быть рядом с тобой. Ван смотрит на двоих, хочет и не может оторваться. Они, кажется, обо всем позабыли. И не на сцене в многолюдном зале находятся, но вдвоем, в погибшем после Апокалипсиса городе. И сами погибнут скоро. У Чимина лицо сейчас искажено болью, и брови заломлены, и пухлые розовые губы кривятся, и глаза блестят от подступающих слез. И у Вана блестят, да у него ли одного. И тихим шепотом за спиной: – Нереально талантливо. Можно поверить, что они влюбленные, а не друзья. А Чимин в этом белом наряде. Какой он красивый! Жених… Они оба женихи… Вана разрывает от ревности, злости, боли, что на кусочки рвет существо, сердцем играет, как мячиком для сквоша: лупит, швыряет безжалостно в бетонную стену. Это маленькая шлюшка Чимин играет в свою игру! А Юнги, слепец, не видит, не понимает ничего! Как пережить весь этот позор? Восемь месяцев Ван в узде держал Чимина, как только мог. И пару недель назад, кажется, самые веские слова подобрал, чтобы задвинуть мелкого на дальнюю полку отношений Го и Мина. И Чимин, казалось, сам смирился. Но нет! Затаился. И вот кусает, рвет Вана. И наслаждается этим. Ему нечего терять. Он понимает, что Ван и Юнги уедут все равно. Но хотя бы напоследок он нанесет Го такую рану, от которой тот не сразу придет в себя. Какое счастье, что все эти идиоты вокруг принимают истинную любовь за игру. Вот только – Ван холодеет – за что принимает ее альфа Мин Юнги? Да и сам он, оказывается, актер от Бога. Или это… не игра. Это… – Небо Омегаверсное! – воет безмолвно Ван. – Да неужели же Чимин, маленькая сучка, был прав, говоря, что Юнги сам, возможно, не понимает своих истинных чувств к Паку. Как там Чимин предположил: тело Вана создано для Юнги до того момента, пока Мин не попробует тело донсена. Да нет же, омега блефовал, конечно. Ему просто нужно было задеть так сильно, как он тогда мог. И сейчас он, кажется, для одного Вана весь этот чудовищный спектакль устроил. Ван никогда в жизни, кажется, не испытывал еще такой бессильной, опаляющей ярости. Он горит в этом огне, и ничего не может сделать. Только за улыбкой прятать ненависть и боль. Пережить эти четыре минуты, растянувшиеся на четыре столетия. «Дрянь, мелкая дрянь. Так вот он, ваш сюрприз. Юнги в самом деле мог подумать, что мне приятно будет? Он эту песню разве мне посвятил?! Паку! Будь ты проклят, омега! Взгляд Чимина сейчас, его аромат, каждое его движение, каждая эмоция – ЛЮБОВЬ. Единственная, настоящая, глубокая. Обреченная. Она пеплом упадет у ног любимого. Но до этого яркой звездой вспыхнет. Голос, от силы и слабости, искренности и нежности которого замолкают все в зале: Потерялся, я потерялся в словах, которые мы кричим. «Я кричу душой и сердцем, Юнги». «Мои душа и сердце все слышат, Чимин. Но разум глух и слеп… И сознание молчит». Я даже не хочу больше этого делать, «Я устал, я отпускаю, но перед этим я дам себе последний шанс, Юнги». «Я дам себе последний шанс, Чимин». Потому что ты уже знаешь, что ты для меня значишь, «I know, Jimin». «You know, Yoongi». И наша любовь – это единственное, за что стоит бороться. «Я любил, но не боролся, потому что ты сделал свой выбор, Юнги». «Я сделал свой выбор. Но не ошибся ли я, Чимин?» Последняя строка соло омеги. Чимин поет ее, глядя на Вана, голосом проигравшего и принявшего свой проигрыш. И слезы блестят в глазах, и по щекам бегут. И Ван не сразу понимает, а понимая, сходит с ума, и его роза тоже. «Что же, это, в самом деле, вечер сюрпризов. Маленькая дрянь, ты все-таки понял, кому принадлежит Юнги. Ты куражился, издевался, чтобы в самом конце свою любовь кинуть под ноги нашей с Юнги. Ван бросает на омегу взгляд победителя. Его роза горделивой горечью все пространство заполняет, а сам он расправляет плечи, сияет улыбкой. За своим цветком, за расстоянием, что отделяет его от стоящих на сцене альфы и омеги, Го не слышит яркую сладость дыни. Но ее слышит альфа, что с ума сходит от этого призывного, манящего аромата. И слезы своего любимого донсена… своего любимого… видит тоже. И в последней строчке, которую омега на репетициях пел всегда так яростно, так уверенно, с такой надеждой, теперь только отчаяние и безнадежность. И все границы ломаются, все, кажущееся верным и правильным, теряет смысл, и роза отвратительна, а дыня прекрасна. И где любовь, где дружба не понять, когда дружба любовью в мгновения становится. О, эти слезы на прекрасном лице его… Чимина. О, это отчаяние в нежном сильном голосе. О, эта улыбка. Она, и безнадежная, прекрасна. Альфа подходит, обнимает, прижимает крепко, под нежной белой тканью шелка ощущая напряжение и тепло, и горячку желания в ярком аромате. И снова алое в глазах Юнги. А слез в прекрасных серых зеркалах нет. Там желание: хочу. Там мольба, просьба, приказ: возьми. И яростное алое «Да» альфы в ответ. Двое поют припев, и голоса накаляют, распаляют воздух. И в нем любовь и беда. Дыня и миндаль. И роза кружит поодаль. Она бы и хотела ближе, да не может. И Ван загибается снова. А Чимин снова играет с ним. И смотрит презрительно, с ненавистью. А Юнги с ума сходит с омегой рядом. Последние строки поет на автомате, разумом, затуманенным желтым, течным, мягким. И его надо уложить на твердое, и самому сверху, и сжимать яростно. Покусывать, вылизывать, победно урча. И языком, и пальцами ласкать глубину, чтобы потом войти… Если бы наступал конец света, Я бы хотел быть рядом с тобой. Если бы вечеринка заканчивалась И наше время на Земле иссякало, Я бы хотел ненадолго обнять тебя И умереть с улыбкой. Если бы наступал конец света, Я бы хотел быть рядом с тобой. Последние аккорды и слова растворяются в криках» «Браво», последние аккорды и слова растворяются в объятьях Юнги, в жару и напряжении его тела, и легкий шелковый плащ скользит-струится по телу омеги, и падает медленно к его ногам, когда Чимин смотрит в глаза и полуоткрытым пухлым розовым безумием беззвучно, безмолвно просит: – Поцелуй. Или Юнги кажется? Или Юнги вспыхнувшее остро, резко, ненасытно желаемое выдает за действительное? Время замирает, несется вспять. И вот память рисует картинку: Юнги вытаскивает из бассейна Чимина, у которого резко началась течка, и в кабинет врача несет. Лучший друг – лучшего друга. А тело донсена смеется, издевается, дразнит. Кричит: «Нет лучших друзей. Нет Юнги. Нет Чимина. Есть омега, который хочет альфу. Есть альфа, который хочет омегу». Так и сейчас. Юнги хочет… Как и тогда, разум замутнен желанием. Последние аккорды звучат, когда сцена погружается в полумрак. Два силуэта в тусклой серебристой дымке стоят в центре подмосток. Юнги смотрит мгновения, а потом сухие горячие пальцы ложатся на щеки, и губы, тоже сухие, приоткрываются, накрывая омегины влажные лепестки, и язык жадно, властно, зло, толкается в рот. Но музыка смолкает, Чимин отстраняется резко. И тут же яркий свет озаряет сцену. И Чимин кланяется, и альфу тянет за собой. А потом двое смотрят туда, где сидит Ван, где он должен сидеть. Но там пусто. Чимин прикрывает глаза, голову опускает, сдержанную улыбку сопровождает легким смешком. Юнги же в мгновение прошибает потом. Он позволил себе непростительную дурацкую слабость, которая его состоянием продиктована. Он может сейчас потерять любимого парня. И лучшего друга. Он пальцы расслабляет, отпуская руку Чимина. Двое снова кланяются и под одобрительный гул направляются в маленькую комнатку. И Юнги, который так близко был еще мгновения назад, сейчас так далеко. Он отходит к двери, ведущей в холл, оставляя после себя горечь миндаля. – Прости, Чимин, – с глухим хриплым отчаяньем, вытирая пот со лба, подрагивая мелко. – Я не очень хорошо чувствую себя. Я забыл дома лекарства. А ты был слишком хорош сегодня. И выглядел, и играл, и пел… Я не хотел обидеть… Омега подходит к нему, двигаясь плавно, развязно даже, виляя сексуально обтянутыми в плотное белое бедрами. И под тонкой тканью рубашки видны темные контуры напряженных маленьких сосков, и злая агрессивная сладость аромата атакует альфу вновь, заставляя его внутреннего волка скулить от желания. А Чимин в своем наряде и сам похож сейчас на маленького, уверенного в победе белоснежного волка, и его внутренний зверь об одном и том же скулит в унисон со зверем альфы. Чимин останавливается в метре от Юнги. Смотрит из-под полуопущенных ресниц: – Я не простил бы, если бы ты не поцеловал… И я… не играл… И тоже не пил лекарства. Альфа поднимает потемневшие глаза, в которых огромный черный зрачок скрывает теперь карюю радужку, вытирает текущий непрерывно со лба пот, повторяет, пытаясь осмыслить: – Не простил бы… Не играл… А Чимин в два шага подходит. И вот уже мягкие нежные пальчики ложатся на шею альфы, поглаживают невесомо, и взгляды на секунды соприкасаются, и влажные губы омеги обхватывают осторожно, робко пухлую нижнюю альфы. Сколько лет мечтал об этом Чимин: поцеловать, быть поцелованным. Он язычком бежит, пробует, лижет, тихонько стонет от удовольствия, от осознания того, что может касаться любимых губ, ощущать их тепло, податливость, мягкость. Эти прикосновения к шее, к устам мгновенно в паху в медовый ком превращаются, и он давит на возбуждающийся член и на глубину. Но Юнги отстраняется резко, едва ли не отталкивает омегу: – Ты хотел этого? Но почему? Как? – А ты не понимаешь? Так и не увидел ничего? Даже сейчас... – Что я должен понять?! Что должен увидеть?! Как прогнулся?! Как целовал и не хотел, не мог остановиться?! Это все твоя течка, твои феромоны дурацкие, мой гон… Мы же друзья! Я не могу хотеть тебя, не должен и не буду! – со злыми слезами орет альфа. – Ты понимаешь, что я Вана потеряю из-за тебя. Я тебя из-за тебя потеряю! Из-за себя! Зачем, Чимин? Зачем?! И выбегает из комнаты. А Чимин устало садится на стул, опускает голову и плечи. Вздрагивает, проводит по губам, снимая альфийскую сладость, которую цветок Юнги источал в момент их поцелуя, и вдыхает резкую горечь миндаля, что излучало тело альфы, когда он кричал и плакал минуты назад. Юнги впервые плакал. И впервые кричал на Чимина. Своего лучшего друга. Которого целовал, не имея сил остановиться. А Чимину плакать нельзя. Будет еще время. Сейчас он должен переодеться и двигаться дальше. Он выходит в холл, сталкивается с выпускниками, которые тормошат его, благодарят за бомбический номер, интересуются, где Юнги. – С Ваном, где же еще быть двум влюбленным? – широко улыбается Чимин, а слезы уже скапливаются в уголках глаз. – Чимин, если бы не знали о вашей с Юнги дружбе, подумать можно было, что она давно себя переросла, – смеется один из выпускников. – О, ребята, знали бы вы, сколько они для этого репетировали, сколько нервных клеток мне убили, пока картинка стала реальной, – Сонсу подходит к Чимину, обнимая. – Это было выше всяких похвал. И исполнение, и номер. А уж твой наряд. У меня чуть крышу не снесло, – шепчет тихонько. – И у Юнги, кажется, тоже. – Чимин, – Сонсу, едва они вдвоем остаются, хмурится, говорит строго, грустно, – что это, в самом деле, было? Где Юнги? Омега выпускает свои феромоны, которые вне разгоряченной толпы возбужденных танцами и эмоциями выпускников звучат вызывающе-отчетливо. И не скрывает одну правду, чтобы за ней другую спрятать: – Это течка, Сонсу-щи… Спасибо вам большое. Торопится в сторону кабинета. – Я бы сказал, что это любовь. И никаких игр, – глядя вслед омеге, выставляет точный диагноз альфа. – Чимин и Юнги потрясающе спели. И сыграли любовь просто невероятно, – Минхо, что вместе с Гесаном танцевал под сингл, целует нежно альфу, а тот кивает, целуя в ответ, закусывая губы, вздыхает, мысленно произнося: «Я с самого начала видел, знал, Чимин, что ты не играл. И совсем немного времени понадобилось, чтобы понять: Юнги не играет тоже. И, несчастный слепец, даже не знает об этом. Сил тебе, маленький омега». *** Чимин не заходит домой после школы. Родители не ждут его раньше утра: омега предупредил, что после дискотеки вместе с выпускниками отправится в ночной клуб, а потом на рассвете они вместе поедут кататься на пароходике по Нактангану. – Чимин, как ты выдержишь? – волновался несколько часов назад папа. – В полдень у нас поезд. Ты совсем сонный будешь. – Вот в поезде и посплю, – резонно заметил тогда омега, закрывая чемодан и отправляясь на выпускной. Едва выйдя из школы, он направляется неспешно к дому Юнги, не зная, сколько времени проведет, ожидая. Альфа должен как минимум найти взбешенного, расстроенного Вана, который слинял из зала неизвестно когда. Заметил ли он тот краткий, на полутемной сцене поцелуй? Чимин надеется – заметил. И всю искренность чувств к альфе, и всю нежность взаимных прикосновений, когда четыре с небольшим минуты Юнги и Чимин лишь друг другу принадлежали.  Всего четыре. Целых четыре! Смотреть на то, как топчут твою любовь, как забывают о ней. Даже мгновения в такие моменты становятся пыткой. А для Вана она бесконечной казалась. И он не выдержал, ушел. Плевать на Вана! Чимин будет ждать. Но чего он дождется? И что будет потом? Не нынешней ночью. А потом, когда и если он осуществит задуманное. Лучше не думать. Иначе уйдет, сбежит прямо сейчас. По сути, он в эту ночь ставит крест на одной жизни, чтобы началась другая. Но она нужна Чимину. Наверное, нужна. В его почтальонке лежат бутылочка воды и блистеры. Те, что вытащил из рюкзака альфы, Чимин, губы кривя в горькой усмешке, выбросил по дороге к дому Юнги. А еще одну маленькую упаковку сжимает сейчас в руке, размышляя, стоит ли принимать… возбудитель. Препарат для взрослых омег, у которых во время течки слабо выражен природный аромат. Чимин не взрослый и с ароматом у него все в порядке, и как реагирует на его дыню Юнги, он за последние сутки видел дважды. И с учетом задуманного Пак не мог этому не радоваться. Но омеге надо, чтобы у альфы от аромата омежьего тела крышу снесло окончательно. Хорошо бы и сознание Юнги вполсилы работало. – Небо, да с чего я взял, что у меня вообще все получится? Вот вернутся сейчас хен с Ваном, и ничего не будет… И все-таки закидывает в рот несколько таблеток, запивает водой. Замирает. В темноте вдалеке слышны быстрые шаги, которые опережает злой, яркий аромат хена. Чимин стоит, зажимая ладонями ароматическую железу и едва дыша. Альфа проходит мимо, делает еще несколько шагов и останавливается, с шумом втягивая воздух, а потом тихо, безнадежно: – Я с ума схожу, наверное… И идет медленно к дому, в подъезде скрывается. А у Чимина сердце стучит в груди отчаянно, бьется с такой силой и скоростью, какой не подозревал Пак. Небо дает ему шанс? Или не торопится спасти от неразумного поступка?Омега победит сейчас или проиграет? А может, уже проиграл? Этот злой крик-упрек Юнги, его слезы? Намджун был тысячу раз прав, когда говорил, что признание омеги затруднит их с Юнги общение. А Юнги слова Чимина, их поцелуи списал на простую физиологию. Да и ладно. – Мне не нужна любовь, Мин Юнги. Мне ты нужен ты, – омега зло сжимает кулаки, стоя у подъезда минова дома. Достает и отключает телефон, ждет кого-нибудь, кто впустит в дом. Пожилой альфа как раз выходит из подъезда, а Чимин здоровается громко, улыбается и проскальзывает к лифтам. Альфа принюхивается удивленно, ворчит о бессовестном поколении юных омег, которые в течку не только не пьют блокаторы, но по ночам шляются по улицам. То ли дело раньше омеги были… А Чимин, едва дверь лифта открывается, понимает, что альфа в этом же ехал. Небольшое пространство пресыщено особым гонным феромоном Юнги. Чимин ступает в кабину, и аромат, насыщенный, тягучий, объятьями-сетями оплетает омегу, скручивает по рукам и ногам, забивает легкие, и под кожу, и по сосудам, венам, артериям течет теперь неторопливо, но уверенно, начиная свой путь с ароматической железы. Ее, и без того распечатанную течкой, пылающую, кричащую ароматом, многократно усиленным лекарством, вылизывает. А потом спускается ниже, к плавному изгибу, где шея в плечо переходит, где кожа самая нежная, чувствительная, где альфьей метке стоять положено. И там покусывает, пробует. И ниже, ниже… Почти все тело, от блокаторов чистое, в одну тугую пружину желания скручивает… Лифт открывается, и сети ослабевают, Чимин выходит – и тут же новый плен, такой же сладко-горький, такой же мучительный. Омега хотел, чтобы мозг альфы погрузился в полудрему и дымку, но с ним то же теперь происходит. И его аромат, и гонный цветок Юнги доводят до дрожи, и физическое желание делают почти нестерпимым. И Чимину больно вдруг становится. Очень-очень больно. Так, как было в первую течку, когда выкручивало тело, когда каждое собственное прикосновение к коже огнем жгло, когда глубина пульсировала, выделяя смазку обильно, безостановочно, просила тугой, напряженной альфийской плоти, хотя бы пальцев, сильных, длинных чутких, просила. Тогда ему помог запах альфы, кусочек длинного, фиолетового. А сейчас никто не поможет, он умрет здесь, он до квартиры Юнги даже десять шагов не в силах сделать. – Больно, мне так больно, Юнги… Он тихо скулит, плачет в унисон с внутренним волком, мелко дрожит от боли, пополам сгибается. Он сам себя в ловушку загнал. Аромат стал в разы сильнее, но Чимин не предполагал, что и желание тоже. Он хотел, он по-идиотски надеялся, что убедит, что сам заставит хотеть, что сам поведет… А сейчас умирает от боли. И только блокаторы спасут. Или Юнги, который два часа назад убегал от него, к Вану убегал. А вернулся один. Лучше бы он с омегой своим вернулся. И Чимин успел бы дойти до дома, и его не накрыло бы гонным ароматом любимого альфы и собственным, многократно усилившимся течным. Он блокатор выпил бы и новую жизнь начал. И завтра до отъезда встретился бы, как планировал, с Намджуном. И поревел бы у него на груди. А сейчас он боится даже к двери юнгиевой квартиры подойти, но и сил вернуться у него нет тоже. В нескольких шагах от двери – на пол. – Юнги… Юнги… И не знает, что в паре метров от него, в квартире, также мечется и скулит сейчас альфа. Он догнал Вана, он хотел поговорить, он объяснить хотел. Он и так все объяснил перед выступлением. Это же для Го песня была. От них с Чимином ему сюрприз. А Ван кричал, плакал, руки заламывал: – Я видел, я все видел. Ваши взгляды, ваши прикосновения, ваш поцелуй. Это не игра была. – Игра! Игра! Игра! – кричал в ответ альфа, не вполне осознавая, когда все-таки играл: тогда, на сцене, с Чимином рядом, или сейчас, доказывая Вану, что тот неправ. – Кто-то увел у меня блокаторы, а у Чимина течка началась. Ты хоть понимаешь, каково гонному альфе быть рядом с течным омегой?!!! – орет, дрожа крупно, пот со лба убирая. – Он и увел! Он тебя увести хочет! – Я не игрушка, Ван, чтобы распоряжаться мной! – рычит злобно. – И я не игрушка для тебя тоже, Юнги. Я люблю тебя. Выбирай: Чимин или я. – Ты с ума сошел! Как можно выбирать между другом и парнем? Я не буду этого делать. Мы уезжаем скоро. Чимин останется… – Я слышать не хочу о Чимине, мне плевать на него… – Мне не плевать! И никогда не будет. Чимин слишком много значит для меня, – кричит, а Ван замолкает резко, в клубок сжимается и тихо плачет: – Я ненавижу твоего Чимина… И тебя ненавижу… Уходи… Убирайся… – Ван, пожалуйста, – Юнги пытается обнять, прижать к себе и с удивлением понимает, что его тело, всегда такое жадное до Вана, молчит сейчас. И омега отталкивает, и альфа, пораженный, отстраняется. – Уходи, Юнги! Убирайся к своему Чимину! – шипит, уходя, уверенный абсолютно, что альфа вновь бросится за ним. Но, повернувшись, видит лишь удаляющуюся быстро фигуру. А ведь Ван поверил всем словам Юнги: и про «игру», и про блокаторы, и про гон, и про «уедут скоро». И уж точно в то, что Мин не будет выбирать между другом и Ваном. Но ему хотелось помучить альфу, вину его усугубить, выглядеть маленьким, обиженным, нуждающимся в утешении омегой. И это утешение он, ощущая жар тела Юнги, его захлестывающий природный аромат, многократно возросшую силу пальцев и рук, рассчитывал ощутить в самом ближайшем времени. И его роза, что альфу неизменно заводила, распустилась быстро, но Юнги прижал и… отпустил, отстранился, ушел. И Ван едва сдержался, чтобы следом не броситься. Но нет! Пусть Юнги один побудет, помучается, попереживает… И Юнги, в самом деле, переживал, потому что впервые за много месяцев его тело, да еще в такой момент, было равнодушно и к телу, и к аромату Вана. И он, домой направляясь, думал, то едко усмехаясь, то горько хмыкая, что Ван послал его по тому именно адресу, к тому именно омеге, с которым и хотелось сейчас быть. Омеге, имя которого со вчерашнего дня почти непрерывно выскуливал, облизываясь жадно, хищно, его внутренний волк. И Юнги на пару с ним одного хотел: сжимать, сминать все тело пары, вылизывать жадно, помечая своим запахом. И, ягодицы омежьи раздвинув, там мазать, языком толкать, фурча мягко. А потом входить членом осторожно, плавно. И, наконец, в бедра донсена пальцами впившись до синяков, вбиваться в тесное, теплое, влажное, ни одним альфой до того не тронутое. И слышать стоны, и стонать самому, и, почти доведя до пика, почти дойдя до пика, кончать потом, мыча и имя омеги выстанывая. И свое слышать тоже… Юнги показалось, что рассудок отказывает ему, когда, подходя к дому, опять ощутил аромат дыни, но такой яркости, какой никогда не слышал, и не подозревал даже, что тело омеги способно феромонить с такой силой. – Я с ума схожу, наверное… – сказал безнадежно и пошел домой. И там не находил себе места. И блокаторов не находил тоже. Чимин в белоснежном стоял перед глазами, и руку альфы сжимал, и смотрел так, что каждый нерв, каждая клетка тела напрягались, и жаром окатывало беспрерывно, и кровь била в пах, в член, в яйца, а потом рикошетом вверх. И снова по кругу, доводя до безумия. И цветок горчил, и снова невыносимо-сладко пахло дыней. В пустой квартире, в которой так несправедливо, так чудовищно-давно не появлялся маленький донсен. И альфа растворялся в запахе, в Чимине растворялся, и лихорадочно ласкал себя, бесполезно надеясь, что цветок уйдет, и желание, ставшее злым, болезненно-острым, невыносимым, ненужным, отпустит наконец. Он, измученный гоном, Ваном, Чимином, из спальни вышел на кухню воды выпить, а обратно идти сил не было. По входной двери сполз на пол. – Юнги, Юнги… Голос Чимина. Безнадежный. Тихий. Со слезами. Аромат Чимина. Яркий. Взрывной. Возбуждающий. Альфа затылком в дверь что есть сил: – Небо, за что это, когда это закончится?.. – Юнги, Юнги… Волк альфы, затихший было, воет с неведомой прежде силой, и скулит, и когтями скребет внутри. И Юнги, слушая его, Небо слушая, поднимается, двери открывая, чтобы вновь ударило желтым, чтобы на полу, недалеко от двери: – Чимин! Чимин! И к нему, и на руки! И силы столько в теле, что нести омегу он может, кажется, тысячи часов, и тысячи километров. А всего-то надо несколько шагов, несколько секунд. До спальни… Прошлое крошится, ломается, на осколки разлетается. Будущее темной пеленой покрыто. Сейчас есть только настоящее. В котором один несет, сжимая бережно, источая чудесный цветочный, с крохотной горчинкой, аромат. А второй оживает от нежности, нежной силы, любимого запаха любимого альфы. И нет пожара, нет боли. Все растворяется в мягком ласковом тепле, в том, что произойдет скоро. В том, чего оба хотели. Один, много-много месяцев назад признавшийся себе честно, второй – до конца не готовый признаться. Принять собственное желание. Ересь. Кощунство. Сладкое, солнечное, теплое. Лучший друг. Любимый друг. Любимый. Стонет мягко, тихо на его руках, и тело выгибает, и маленькую руку кладет на пах, сжимая. Все, как тогда… Но альфа омегу не в кабинет врача несет, а в полутемную спальню, освещаемую тусклым светом уличных фонарей и тонким серпиком молодой луны. На постель кладет осторожно, нависает над Чимином. – Хочу тебя, хен. Я так хочу тебя. – Это безумие, Чимин. – Ты – мое безумие, Юнги. Самое желанное… – Ты – мое безумие, Чимин. То, на которое не имею права. – Я даю его тебе. На одну ночь. Я прошу о нем… – А завтра? – Никто не обещал нам, что наступит завтра, – тихонько поет Чимин, касаясь осторожно пальцами шеи Юнги, не отводя взгляд от сияющих глаз. И альфа нагибается близко, и строчкой отвечает на строчку: – Поэтому каждую ночь я буду любить тебя, как в последнюю ночь… Первая и последняя ночь. И к приоткрытым губам. Накрывает своими. И от этого первого прикосновения, от осторожных, посасывающих движений, все замирает внутри, сердце перестает стучать, и кровь не бежит по сосудам, и дыхание останавливается. А потом все взрывается и срывается, и с удвоенной силой и скоростью стучит, и бежит, и дышит… Губы его лучшего друга, его омеги… Есть ли в мире большая сладость и мягкость, нежность и податливость? Их своими накрыть, не отпускать долго, наслаждаться снова и снова. И языком входить в рот, и чувствовать напряжение языка Чимина, и сталкиваться, и касаться-дразнить, и небо вылизывать-щекотать нежно. И чувствовать, как омега пробует альфу, его язык, и свой запускает в рот альфы, и тоже мажет, ласкает. Так неумело, так робко. И от этой робости и неуверенности полных губ и маленького языка, и невесомых прикосновений к шее и к телу, сносит крышу. И на нежность хочется отвечать силой, сжимать сильнее, ласкать жестче. Но не сейчас. Чуть позже. Он раздевает неторопливо лежащего на кровати омегу, проводит по шее и груди, соскам, животу, невесомо, испытующе касается лобка, полусведенных бедер. Слушает тело донсена, ощущая легкую дрожь и россыпь жемчуга на коже, улыбаясь мягко, по щеке проводя подушечками пальцев: – Все хорошо, Чимин? Глаза открывает, кивает и отводит взгляд. Альфа наклоняется, целует нетерпеливо, требовательно, покусывая губы: – Разденешь меня? Омега вздрагивает, смотрит неуверенно, кадык дергается. – Чимина, я могу сам, но мне будет приятно, если ты это сделаешь. Я хочу и готов гладить и ласкать тебя непрерывно, но мне и твоих касаний хочется, и твоего взгляда. Не отводи его, пожалуйста. И смотрит внимательно, и урчит призывно, и радужка полыхает алым. Чимин улыбается, тихонько урча в ответ, кивает. Альфа руку протягивает, помогает подняться, на ноги стать. Маленькие пальчики цепляют кромку футболки, тянут ткань вверх, а потом проходят по шее, спускаются ниже, задевают уже возбужденные соски альфы, пробегают по бокам, нежно касаются живота. А после альфа чувствует теплое дыхание на коже и короткие, одно за другим, прикосновения губ к шее. А потом теплые влажные уста накрывают поочередно то один, то второй сосок. И маленький язычок кружит по ареолам, покусывает осторожно затвердевшие «жемчужинки», вылизывает навершия и выбивает у альфы первый стон. Низкий, громкий, несдержанный. И Юнги голову запрокидывает, к шее снова ощущая прикосновения, от которых тело подрагивает мелко и тысячи мелких мурашек бегут по нему… А Чимин уже возится с ремнем, расстегивает его, и пуговицу, и ширинку, и спускает плотные джинсы альфы до пола. И Юнги освобождает босые ноги, а маленький течный девственник снова и снова сквозь плотную ткань хипсов прикасается губами к возбуждению альфы, и гладит чувствительную кожу бедер внутри. Юнги дышит тяжело, прерывисто. Отрывается от омеги, на руки подхватывает, кладет на кровать. Ласкает пока одним взглядом все худенькое, напряженное сейчас тело. И Чимин вновь отводит в сторону голову, и глаза закрывает. – Чимини, мой маленький донсен, – голос гладит, ласкает не меньше прикосновений, – посмотри на меня, не отводи глаза снова. Мы ведь оба хотим одного? И в тот момент, когда это случится, я хотел бы видеть твои глаза. Омега кивает. – Когда ты прячешь от меня взгляд, мне кажется, я против твоей воли творю с тобой что-то непристойное. И Чимин улыбается: – Непристойно-прекрасное, и я сам хочу этого. Очень хочу. И словно в подтверждение своих слов выпускает сладкий возбужденный феромон. – Закрывая глаза, я просто прислушиваюсь к себе, к своему телу, хен. – И что же? – смеется тихонько альфа. А Чимин ноги разводит, и, чуть приподнимая ягодицы, стараясь не отводить смущенный взгляд от глаз пары, ведет юнгиевы пальцы к самому сокровенному. И Юнги касается осторожно чуть напряженных половинок, задевает сомкнутый плотно, но увлажненный сильно, девственный вход, ощущая, как тут же выходят из нутра новые капли. Тягучие, душистые. И простыня под омежьими ягодицами, и пальцы альфы становятся мокрыми от обилия ароматной смазки. И гонный волк внутри мечется, требует взять пару. И течный волк скулит тонко, жалобно, и просит омегу стать на четвереньки, поднять и развести ягодицы, хочет быть вылизанным и взятым. И Чимин смотрит в потемневшие глаза, танцующие в них алые искры, слушает в момент ставшее напряженным, шумным дыхание. И чувствует первые осторожные прикосновения влажных от его смазки пальцев альфы к своему члену. И губы снова в поцелуе глубоком, чувственном сливаются. И Чимин мычит, потому что альфа, целуя, не перестает ласкать его уверенными, быстрыми движениями, одну лишь только силу прикосновений меняя: сжимает член то мягко, то ощутимо сильнее. И омега дышит теперь быстрее, и в кулак альфы толкается, и подмахивает бедрами, и, всякое смущение откинув, сконцентрировавшись лишь на растущем плотском удовольствии, стонет так нежно, сексуально, томно, что собственное полувозбуждение Юнги твердеет алмазом под эту чувственную музыку. А потом Чимин замирает ненадолго, выгибает тело, напрягает ягодицы и, выстанывая имя альфы, изливается, пальцы пары увлажняя вязкой белесой влагой. И Юнги, не отводя взгляда от разнеженного, расслабленного омеги, слизывает ее до капли, будто сладкий дынный десерт. И урчит, и жмурится, и на донсена смотрит с обожанием. Бисеринки пота в свете полумесяца поблескивают на лбу омеги, и маленький кадык выступает на запрокинутой шее. И альфа рядом ложится, ведет с нажимом губами и языком по шее, и пощипывает, покусывает ощутимо, оставляя первые мелкие отметинки на коже, понимая, что нельзя, но не имея сил сдержать эти напористые, грубоватые ласки. И снова слышит тихие стоны, и в изгиб шеи впивается теперь сильнее, чем прежде. Захватывает, всасывает и всасывает кусочек нежной, сладко пахнущей желтым, кожи. И там, где губы хозяйничали, багровеет теперь небольшой засос. И альфа вылизывает его и урчит довольно. Эта метка останется на теле Чимина и будет некоторое время напоминать о проведенной вместе первой ночи. «И последней ночи… Но зачем она тогда? Нет, лучше не думать об этом сейчас». Чимин тихонько ворочается и довольно урчит под боком, а альфа тянется за лежащими на тумбочке влажными салфетками, вытирает впалый животик омеги от остатков спермы, и тот смеется тихонько: – Щекотно, хен… И тянет на себя, и альфа не сопротивляется, ложится сверху на теплое, подрагивающее тело, потирается полувозбужденным членом о мягкий теперь омежий. А Чимин пальцами бежит вдоль позвоночника пары, и зубками покусывает альфье плечо, несколько крохотных отметинок оставляя на нем тоже. А потом извивается под альфой, толкается вверх, выворачивается. – Ляг на спину, Юнги, – просит тихо. И альфа подчиняется тотчас. Он проявит еще инициативу, он возьмет совсем скоро того, кто был его лучшим другом, того, для кого он был лучшим, но в какой-то момент на смену дружбе пришло более сильное чувство? И омега молчал об этом. И альфа молчал тоже. Столько лет сопротивлялся, психовал, злился на себя, доказывал себе. Но с той самой минуты, когда на последней репетиции у обоих почти одновременно начались особые дни, у альфы тоже будто крышу сорвало. Ни доводы рассудка, ни Ван, что был почти все время рядом, не могли убить вспыхнувшее желание. И те прикосновения, и объятья на сцене, и тот поцелуй. Он хотел. Он всего этого хотел. Вопреки себе. Потому что одна аксиома сидела в голове безвылазно и тихо с того самого момента, когда первый гон наступил и Чимин был рядом. Юнги хотел своего лучшего друга, Чимин не только как друг нравился ему все эти годы. Все это и привело сегодня Чимина к Юнги, Юнги к Чимину. И в маленькой спальне у них совсем другие, недетские игры будут сейчас. И двое одним станут. А потом разойдутся. Тогда зачем все это? Еще есть время остановится. Но нет сил. – Чимина, – зовет тихонько, но омега не слышит. Или не отвечает. Ведет пальцами по животу Юнги, по тонкой волосяной дорожке от пупка к паху, касается теплого, чуть увлажненного предэякулятом, члена альфы. Опускается ниже, губы свои, эту чуму розовую, с ума сводящую, облизывает, и головку напряженного члена захватывает, посасывая и вылизывая осторожно. И пальцами касается ствола. И альфа всем телом вздрагивает, мычит низко, протяжно, и с ума сходит от этой нежной неопытной ласки, такой желанной, потрясающе-приятной. Только один Кегван-придурок несколько лет назад посмел касаться его донсена, и альфа отбил тогда омегу и избил наглеца. И в тот же вечер сказал, что уйдет, едва Чимин найдет себе пару. И вот сам ею стал. Халиф на час. И Чимин халиф. Нежные губки, которые никаких других поцелуев не знали, касаются его губ, его член ласкают. И хорошо, как же хорошо сейчас. А о том, что будет завтра, не хочется думать. Но вот Чимин отстраняется в мгновение: – Ты слишком сухой, хен, – шепчет лукаво, – но я знаю, как исправить это. И ягодицами, от смазки мокрыми, садится на пах Юнги, и потирается упругим задом, и альфа, одним инстинктом движимый, бедрами вверх подается резко, и Чимин от неожиданности ойкает, а потом сам приподнимается, ведет ладонью по кольцу, увлажняет пальцы, и смазку свою наносит на альфийский член, и вновь касается его, и теплыми влажными пальцами ведет вверх-вниз, сжимая ощутимо. И вот уже наклоняется к паху, и снова головку в рот, и ласкает языком, и кружит по ней, и в уретру мягко толкается, и губами сжимает, и насаживается так глубоко, как может, и руками помогает себе, лаская ствол. Юнги стонет, мычит, мечется по кровати, и мечется, воет его гонный волк. Он прямо сейчас другой глубины, другой, не сравнимой ни с чем, сладости хочет. Он пробивается сквозь негу, истому, накатывающее мощными волнами удовольствие. Отстраняет Чимина усилием воли, мягко, но властно, и смотрит так, что внутренний волк омеги замирает, и сам Чимин понимает: время пришло. И замирает тоже. Юнги встает, поднимает омегу, к себе прижимая, оглаживая по спине, пахом, возбужденным членом, животом касаясь его плоского животика, ощущая вновь пробуждающееся желание. А потом руками под ягодицы обхватывает, толкает, и Чимин бедрами и икрами обвивает талию Юнги. И альфа так на постель садится. Целует нежно, чувственно, долго, и омега у живота по-прежнему ощущает твердыню желания, и капли предэякулята альфийского члена, и свою влагу, что, выходя из нутра, пачкает ноги альфы. Они так близко, ближе невозможно, кажется. Но Юнги прижимает еще крепче, отчаяннее, и Чимин прижимается, и за шею обнимает, как в последний раз. В первый и последний. И оба замирают, тела напрягаются, и плоть соприкасается с плотью, и запахи смешиваются, и дыхание, сбитое, шумное – одно на двоих. А потом Юнги ложится на постель аккуратно с Чимином, прижимает еще мгновения крепко и перекатывается, под себя подминает, отстраняется резко и на живот переворачивает, разводит бедра. И, не давая опомниться, повинуясь желанию волка, своему желанию, ягодицы омеги разводит, чуть сжимая, и губами прижимается к кольцу. И ласкает страстно, громко, победно урча, и жадно вылизывает, толкается вглубь, и снова мажет языком, и губами посасывает чувствительную кожу. И нежные стоны омеги, и влажные, с ума сводящие звуки альфийской ласки, распаляют и без того возбужденную плоть, и желание обоих. Но вот Юнги останавливается. И теперь не языком, подушечками пальцев, мягко, нежно проводит по влажному входу, и плавно, неспешно вводит один в нутро. Чимин тихонько фыркает, инстинктивно напрягает ягодицы, и кольцо сжимается. Но альфа стимулирует настойчиво-мягко, и омега расслабляется, наконец, и дает ввести второй, и третий. И Юнги из последних сил сдерживается, потому что член звенит от возбуждения, требует глубины, узости, трения девственного нутра. Но до того, как взять омегу, альфа хочет и должен найти золотую точку нетронутой никем глубины. – Мой хороший, маленький, прекрасный мальчик, – одной рукой гладит ягодицу сейчас пытающегося отстраниться омеги, пальцами второй касается бархатистых стенок. И находя, и задевая, наконец, самый чувствительный островок, слышит полный удовольствия стон. И ток наслаждения, что бежит сейчас по телу омеги, напрягая и выгибая его, и Юнги передается, и альфа понимает, что не в силах больше ни секунды сдерживаться. Он так и взял бы лежащего на животе омегу, но глаза Чимина видеть должен. Альфа на спину переворачивает младшего, и тот разводит свои длинные стройные ноги, и Юнги садится меж них. Кладет под омежьи ягодицы небольшую подушку, руками упирается в простыни, нависает над Чимином. Смотрит с нежностью, с трепетом, с волнением. Лучший друг. О, если бы все так! Если бы они оставались друзьями. Но то, что через мгновения случится, не о дружбе. Чимин смотрит из-под полуопущенных век. Во взгляде смущение и волнение сплелись тесно, и нежности море, и ласки океан. И тоски, и безнадежности. «Никто не обещал, что наступит завтра, Поэтому сегодня я буду любить тебя, как в последний раз…» Юнги одной напряженной, пунцовой от прилившей крови головкой входит, замирает. Омега напрягается, ненадолго губы закусывает, потом кивает. И альфа все также осторожно, плавно, из последних сил сдерживаясь, входит дальше. Чимин пытается отстраниться, стонет тихонько, простынь сжимает в пальцах. Юнги наклоняется, целует, и нежно посасывает чувствительные соски, что твердынями стоят в светлых ареолах. И Чимин расслабляется, и кольцо расслабляется тоже, и истекает смазкой. Юнги не сдерживается больше, входит, наконец, полностью с возбуждающим влажным звуком. А омега мычит, выгибается резко, подаваясь телом к альфе. И глаза на секунды открывает широко. И в них удивления и робкой радости наполовину. А еще капелька гордости от осознания того, что получил, добился кого хотел. И самое последнее осталось, самое важное перед тем, как уйдет. Юнги тоже не верит. Но то, что судьбой обоим предуготовано было, случилось. И альфа заходится в победном хриплом урчании. И входит теперь быстро, но по-прежнему мягко, в это нежное, прекрасное, податливое тело, любуется им. Чимином любуется. Ему сладко, ему так хорошо, как никогда и ни с кем… Нет! Только Чимин сейчас. Только его бархатистая узость, только его восхитительная глубина, только его с ума сводящий аромат. – Мой… Мой прекрасный… маленький донсен, – выстанывает, входя. И ответом – одно лишь имя его: – Юнги… Юнги… Юнги… Альфа останавливается, целует, привлекает к себе: – Мой сладкий, мой желанный, чего сейчас хочет твой волк? И Чимин становится по-волчьи, на колени и локти опирается. И смотрит из-за плеча. И в глазах сияет ночное, животное, алое. И смазка заливает кольцо, льется по ногам. И Юнги волком рычит, и входит теперь по-животному сильно, быстро, и впивается пальцами в ягодицы и бедра, и на талии омежьей оставляет следы сильных сжатий. И меняет угол вхождения, ищет и находит вновь золотой островок. И по нему проходится, сейчас выбивая из Чимина не стоны высокие, но волчий, хриплый рык, вой наслаждения. И дрожь во всем теле. И дрожит, и рычит сам. Обо всем забывая, с ума сходя от своего маленького донсена. От пары, что сейчас кажется ему идеальной. Истинной. Ни с кем, никогда ему не было так хорошо! Чимину же просто хорошо. Он растворяется в сладости и силе проникновений, в стонах Юнги. Он чувствует, что альфа на пике почти. И на каждый толчок отвечает, сжимая, напрягая нутро максимально сильно, даря Юнги удовольствие такой яркости, что оно разум замутняет. И альфа забывает обо всем. Он под живот подхватывает омегу, укладывает на бок и прижимается тесно. И входит по-прежнему, но в какой-то момент замирает. И Чимин слышит, как набухает, растягивая и запечатывая его нутро, альфийский узел. И член изливается в глубину. А Юнги толкает снова, и снова мычит. И имя Чимина выстанывает. Сладко, низко. И прижимает, и гладит живот, и пощипывает соски. И вылизывает, и урчит, и касается губами шеи. – Мой маленький донсен, мой сладкий мальчик… И, обессиленный, засыпает спустя мгновения, по-прежнему прижимая. А Чимин не спит. Лежит тихонько, улыбается и умывается слезами. Вот и все. Он получил то, чего хотел. К чему стремился. Чего хотел? К чему стремился? Нутро непривычно и неприятно давит разбухший узел. И боль, и сладость давят изнутри. Чимин отбросит сейчас все мысли, он будет думать лишь о таинстве, которое в эти секунды происходит внутри. И о том, что его первым и, сейчас ему кажется, единственным альфой, стал его лучший друг. Его любимый хен. От которого он уйдет. Потому что Юнги любит другого, и они женятся скоро. Юнги и Чимина, наверное, любит. Но предложение сделал Вану. И Вану не нужно то, что, Чимин надеется, смог заполучить от Юнги. У Юнги планы на будущее, Юнги уже студент. И будет блестящим врачом. И Чимин тоже будет, просто отложит немного свою мечту. А может, и не отложит. Юнги рукой, которой сжимает сейчас запястье Чимина, дергает во сне. И омега ощущает боль. Опускает глаза, усмехается горько. Парное кольцо. Его фиониты впиваются в нежную кожу. Чимин берет ладонь альфы, к своей щеке подносит, ластится. И погружается в волчью дрему, чуткую, настороженную. Последние мгновения с хеном дарит себе. Майский ясный рассвет едва-едва вступает в права, когда Чимин чувствует, как спал внутри узел и как огнем снова вспыхивает вдруг под левой лопаткой маленький кусочек кожи. Но тут же и проходит все. И ровно в этот же момент Юнги хмурится, болезненно стонет и дергает сильно левым плечом. И тоже успокаивается быстро, и спит дальше. Омега выскальзывает осторожно из постели. Одевается. На Юнги не смотрит. И это тяжелая пытка. Но так уходить будет легче. Подходит к прикроватной тумбочке, скользит взглядом по стоящим на ней фотографиям. Юнги и Ван. Юнги и Чимин. Вторую осторожно кладет на столешницу, изображением вниз. А потом ставит на ладонь маленького невзрачного Феникса, который живет на тумбочке уже несколько лет. Вспоминает, как в хосписе впервые с Юджуном вместе плел птицу, не зная даже, для кого. Смотрит на Феникса, к лицу подносит близко, тихонько всхлипывая: – Сохрани его, помоги, пусть он будет счастлив. Ладно? Ставит на тумбочку. Так и не взглянув на спящего Юнги, выходит тихонько из комнаты, а спустя минуту и из квартиры. На улице он набирает и отправляет смс Го. «Ван-щи, искренне желаю вам с Юнги-хеном счастья. Берегите друг друга». И, сейчас он уверен в этом, навсегда уходит из личной жизни альфы Мин Юнги…