Фениксы

Чимин просыпается глубокой ночью в маленькой, неярко освещенной больничной палате от осторожного прикосновения чьих-то пальцев к руке. Затуманенное сном и препаратами сознание включается не сразу: требуется немного времени, чтобы омега вспомнил, что находится в клинике, и понял, почему он здесь. Наконец глаза открывает, встречаясь подернутым дымкой взглядом с молодым высоким альфой в медицинской форме. Тот смотрит доброжелательно, улыбается, и на его щеках немедленно появляются две очаровательные ямочки. – Чимин, как чувствуете себя? Что-то болит? Сейчас поменяю вам капельницу и до утра не потревожу больше. Пока парень заменяет висящий на штативе пустой флакон новым, омега прислушивается к себе. Боль в животе и груди стала меньше и дышать теперь комфортнее. А вот лицо болит. Он проводит рукой со сбитыми костяшками по спрятанной под пластырем разбитой опухшей брови, по саднящей скуле. Трогает нос, болезненно морщась. И руки, и ноги болят тоже. Хотя не так, конечно, сильно, как пару часов назад. Впрочем, он равнодушно смотрит на сбитые костяшки пальцев и россыпь мелких синяков на кистях и предплечьях. «Да это ерунда, заживет. Где для другой раны найти лекарство? Нет, не буду думать об этом сейчас». – Так что же, Чимин? – медбрат, определенно, не ради галочки спрашивает, но смотрит внимательно, терпеливо ждет ответа. – Все нормально. И вообще я зря здесь. Послушал вот родителей. Зачем согласился только. – Поверьте, Чимин, никто понапрасну не стал бы вас держать в больнице. Ваши жалобы могли указывать на переломы и внутреннее кровотечение. Да и раны надо было как следует обработать. И температура при поступлении у вас была высокая. Так что пару дней полежать придется. – Так а что со мной вообще, если поконкретнее? Никто ведь не сказал. Я в приемном отделении почти заснул. Вообще плохо помню, как в палате оказался, – омега хмурится. – Я не имею права, к сожалению, отвечать на ваши вопросы. Вы их утром врачу зададите. – Жаль, что вы не врач, понравились мне очень. У вас такие ямочки, на них смотришь и сразу улыбаться хочется, – Чимин в самом деле улыбается широко, искренне, но тут же за разбитую губу хватается: рана расходится, кровит. – Я врач, только будущий. Учусь на медицинском факультете университета Кёнсан, а здесь медбратом подрабатываю, – смеется тихонько, идет, сильно прихрамывая, к маленькой процедурной тележке, берет ватный тампон с перекисью. – И я будущий, – Чимин говорит серьезно, грустно, но так легко, охотно: от незнакомого альфы исходят волны тепла и доброты, великодушия и сострадания. И это очень располагает быть откровенным. Поздней ночью. В больничной палате. Когда к душевной боли добавилась еще и физическая. – Думал, в Сеул поеду учиться, но теперь точно нет. Останусь в Пусане, в наш национальный университет на медфак буду поступать через год. – Правда? – альфа обрабатывает ранку на губе омеги, смотрит на него недоверчиво-удивленно. – Может, и со специальностью уже определились? – Да, педиатром хочу быть. Пришел впервые волонтером в детский хоспис и принял решение. Теперь каждую неделю там бываю. Альфа головой качает одобрительно, говорит серьезно: – Респект вам, Чимин. Врач приемного сказал, что в больницу вы попали, защищая кота уличного от каких-то ушлепков конченых. А тут вон как. Хоспис. Непростое в эмоциональном плане место. Но сейчас, коллега, – мягко улыбается, накрывает ладонь омеги своей, – вам самому нужна помощь и немного отдыха. А мы… Может, встретимся еще когда-нибудь. Меня Намджун зовут. Ким Нам… – Феникс, наказание мое! Вот ты где. Три часа ночи, а он с пациентом болтает. Бегом в шестую палату, а потом в десятую, там и там капельницы скоро надо будет менять. Пожилой медбрат заглядывает, говорит, впрочем, довольно добродушно, пока Чимин в кровати приподнимается, с изумлением уставившись на Намджуна, шепчет хрипло: – Феникс… Да как такое возможно? – Я дежурю в отделении пару дней в неделю, не факт, что увидимся еще, Чимин. Но чего не бывает в жизни. Ладно, побегу, работы много. Встает, опираясь на тележку, почти выхрамывает из палаты. А омега лихорадочно ищет хоть какой-нибудь повод ненадолго задержать альфу. – Намджун-щи, можно только один вопрос. У меня нос болит очень. Он цел вообще? – Ну-у-у, э-э-э… В общем, до свадьбы заживет, Чимин-щи, – альфа вновь выводит на щеки свой очаровательный ямочковый дуэт и уже в дверях слышит тихие сдерживаемые всхлипы. – Чимин, хороший мой, ну что вы? – возвращается, садится на постель. – До свадьбы? – улыбается сквозь слезы. – Это не про меня. Уже… – Вам только шестнадцать исполнилось. Не рано ли для «уже»? – Ну, вы же не просто так не говорите, что со мной. Наверное, физиономия страшная стала и восстановлению не подлежит. Да, может, оно и к лучшему. Все равно всю жизнь один буду… – вырывается помимо воли. Намджун вздыхает: – Да ладно вам, Чимин. Должно пройти время, чтобы отек спал с лица, скула, бровь и губы зажили. Да и нос. У вас трещина в носовой кости. А еще в ребре, в грудном отделе. Зато в самой груди – сердце доброе. И последнее, к счастью, неизлечимо. Тут уж либо есть, либо нет. Если кто-то не может этого понять… Оценить не может… Да был бы я нормальным альфой, – вздыхает, улыбка слетает с лица, – я бы… Ай, ладно. Все хорошо бу… – Намджун-щи, – Чимин перебивает, смотрит умоляюще, обхватывает своими побитыми пальцами теплые крепкие альфийские. – Вы заняты, я понимаю. Но мне очень-очень важно знать: почему Феникс? Альфа размышляет некоторое время, потом рукой машет. – Только не пугайтесь, ладно. Чимин кивает, но когда Намджун задирает до колен свои свободные зеленые больничные брюки, сжимается всем телом, вздрагивает: застарелые бело-розовые ожоги и шрамы сплошным уродливым «ковром» покрывают ноги альфы, на колени переходят, и выше, выше… Ни одного, самого крохотного даже кусочка здоровой кожи. – Вам очень больно? – Чимин так поражен увиденным, что неуместный вопрос невольно с губ срывается. Но Намджун, очевидно, давно привык к подобным реакциям. Он смеется тихонько: – Совсем не больно. Физически не больно, – уточняет тут же. – Во всем остальном по-разному бывает. – Простите, Намджун-щи. Я не подумал, спрашивая о таком... – Да все в порядке. За тринадцать лет, кажется, можно было, привыкнуть. У Чимина в глазах немой вопрос. Хотя и ответ услышать страшно. А Намджун по глазам хорошо читает и не останавливается: – У нас был свой старый деревянный дом в небольшом городке, откуда я родом. Я же в Пусан переехал, когда в университет поступил, а так не местный. Все просто очень: родители пили. Ну и напились однажды. Старая проводка заискрила, начался пожар. Мне шесть лет было. Когда проснулся, весь первый этаж полыхал. Я на втором спал, в единственной комнатке крохотной. Все, что оставалось – в окно прыгнуть. Там совсем невысоко было – дом в землю от старости ушел наполовину. Но мне высоты хватило, чтобы ногу сломать. И не хватило сил, чтобы прыгнуть дальше, чем требовалось. Так что прилетел я в огонь, пусть и небольшой. И вытащили меня секунды спустя, потому что в окне заметили сразу. Красота вот эта, – Намджун указал на ожоги, – выше колен продолжается, но до паха не доходит. Так что я, в целом, цел, где надо. У меня был сложный перелом ноги, а сами ноги… – вздохнул. – Много дней в ожоговой реанимации, потом в отделении комбустиологии. Врачи сделали главное: сохранили мне жизнь. И это уже настоящее чудо: ожоговая болезнь в моем возрасте вообще мало шансов выкарабкаться давала. Меня просто спасали, об эстетике дело не шло. И гипс на такие страшные раны было не положить, только мягкие фиксирующие повязки. Кости срослись неправильно, отсюда и хромота. Дела до этого никому особого не было, мои родители погибли на пожаре, деды и дедушки вообще не заметили пропажи детей и внука, их больше выпивка интересовала. Так что из больницы я выхромал прямиком в детский дом. А Фениксом меня назвал спасатель, который из огня вытащил. Сам я, естественно, не помнил ничего, но мне врачи рассказали. И нередко обращались ко мне именно так. Почему нет? Я вроде как сгорел и возродился к новой жизни. Правда, вся «эстетика», – вновь указал на ноги, – осталась со мной. Я привык к прозвищу, а потом и полюбил. Оно красивое, романтичное. Хотя романтикой в моей жизни, как раз, не пахнет, все больше паленым мясом из прошлого, – усмехнулся горько. – Фениксом меня и в детском доме называли. А сейчас вот на работе и в университете. – Намджун, марш в шестую палату! – теперь уже сердито потребовал заглянувший вновь пожилой медбрат. Феникс встал, обнял осторожно лежавшего на постели всхлипывающего омегу. – Чимин, все будет хорошо. Поверь, все раны, – альфа подчеркнул, выделил эти два слова, – рано или поздно заживут. А если нет, то боль не будет уже такой сильной, как поначалу. И знаешь, я верю, что Небо не дает нам испытаний больше, чем мы можем вынести. По сути, каждый человек в какой-то тяжелый момент жизни становится Фениксом, сгорает. А вот возродиться, справиться, преодолеть? Это, прежде всего, от него зависит. И времени зачастую много требуется. И гарантий никаких. Но ведь и по-другому никак. Для меня никак, по крайней мере. – Можно, я позвоню вам как-нибудь, Намджун-щи? Может быть, позвоню… Альфа коротко кивнул, и сам забил свой номер телефона в мобильник омеги. – Кодовое слово – Феникс, Чимин. Если помощь понадобится, набирай. Хотя, не сомневаюсь, что у тебя есть все же те, к кому можно за ней обратиться. Чимин смотрит молча, без тени улыбки, отрицательно головой качает. Намджун вздыхает, выходит из палаты. Омега не в сон погружается, в мысли. «Юджун, а теперь вот Намджун. Принятие. Сила и мужество. А я смогу так? Да можно ли вообще нас сравнивать? Нужно ли? У каждого своя радость. И боль своя. Но, может, Небо таких вот Фениксов посылает мне, чтобы и я учился быть сильнее, бороться? Только вот с чем? С любовью? С дружбой? Не то, не то… А может, и то. Но разве я не боролся? И победил. Сам. Значит, могу сам. Цена, конечно… Если каждый раз придется в больницу… – хмыкает. – Но оно стоило того. И Перца успел врачам отдать. И сам вот тоже… Под присмотром». Он вздрагивает крупно: воспоминания о том, что случилось утром, фантомными ударами вновь бьют по телу, и омега, прижимая резко ноги к животу, ойкает от боли, но тут же закусывает губы, вспоминая изуродованные, покалеченные ноги Намджуна и, контрастом, его чудесные ямочки. «С сильным сам станешь сильным? Может, мы могли бы подружиться? Хотя зачем ему прилипала вроде меня? Я ведь просто ищу того, кто мне Юнги заменит. Разве это возможно? Но и без друга тяжело. Гесан классный, но у него ведь не дружба. У него, как у хена… Вот бы у хена ко мне, как у Гесана… Хен… Ащ! Результаты конкурса! Их, конечно, опубликовали уже. А я ведь обещал Юнги позвонить. Чимин осторожно, чтобы не повредить капельницу, садится на край кровати, тянется в тумбочку за мобильником. «Может, Юнги сам звонил? Или писал? Или кружочек прислал?» Но на мониторе старенького мобильника нет никаких оповещений. Да и откуда? Это ведь Чимин обещал, не Юнги. Это ведь Чимину одному надо… Было… А у Юнги теперь есть красивый омега, который заменил ему и Пака тоже. Но обещание надо сдержать. Чимин заходит на сайт олимпиады. Имя друга первым бросается в глаза, и омега улыбается счастливо и так широко, что сукровица крупными каплями выделяется из разбитой губы. – Хен, какая же ты умница! Вау! Один из призов – зачисление без экзаменов в мед при условии, что химия и физика в аттестате будут отмечены высшим баллом. И ведь будут. А химия – это и мой маленький вклад. Хотя Юнги и сам бы справился. Теперь он точно уедет. Строго говоря, уже уехал. Отчалил. Открестился. Забил. Имел полное право. Но почему-то попросил перезвонить. Четыре часа утра. Чимин в нелепой больничной рубашке – папа в спешке забыл захватить пижаму сына – сидит, скрючившись, в темной палате, непослушными пальцами набирает: «Прости, пожалуйста, хен. Я только сейчас смог до телефона добраться. Поздравляю тебя с победой. Ты даже представить не можешь, как я рад! И ты ведь не только выпускник, но и студент уже. Как же это здорово! Ты молодец! Ты такой молодец! Я горжусь и очень счастлив!» Омега отправляет сообщение и мобильник откладывает, не ждет ответа: после такой напряженной недели Юнги, наконец, может отлично выспаться. И особенно теперь, когда блестящий результат позволяет альфе уверенно смотреть в будущее. Прекрасное будущее, в котором Чимину нет места, разве только в воспоминаниях хена. Омега укладывается осторожно на бок, радуясь тому, что сон, наконец, гладит его мягко по векам. Сон – классная штука. Заставляет забыть о боли. Чимин засыпает мгновенно и спит крепко. Не слышит, как приходит спустя два часа Намджун. Осторожно освобождает от капельницы затекшую кисть омеги, заботливо прячет ее под одеяло. А потом на прикроватной тумбочке оставляет огромную желтую грушу, маленькую шоколадку и рисунок шариковой ручкой: нелепый синий кот держит в лапах ромашку. «Лучшему Ангелу-КОТителю от Перца, всех пусанских котеек и Намджуна. Выздоравливай, Чимин». Омега просыпается утром, улыбается этим милым знакам внимания. А потом к телефону тянется, где уже есть сообщение от Юнги: «Спасибо, Чимин-щи, что вспомнил обо мне и нашел в своем плотном графике время поздравить». Хен обиделся. И это значит, что он очень ждал звонка и ему не все равно. Но как же тогда то голосовое в День рождения Чимина? «Доброе утро, Юнги. Я, в самом деле, не мог раньше. Я все объясню непременно, когда ты вернешься». Отправляет, замечая, что альфа сразу прочел сообщение: «Не утруждай себя, не трать время. Ни сейчас, ни в дальнейшем. Хорошего дня, Чимин-щи». Юнги выходит из сети. Чимин сглатывает, давит слезы: – Что же, это шанс для нового меня. Отправляется в маленький санузел, впервые за сутки смотрит на себя в зеркало: разбитые бровь и губа, рассеченная скула распухли, а перелом носа синевой отдает под глазами. Чимин вспоминает идеальную кожу лица Юнги, совершенную красоту Вана и почему-то покалеченные ноги Намджуна, и его чудесную улыбку. Горьким смешком выплевывает: – Да я красавец, блядь. И такой бомбической звезде ничего больше не остается, как попытаться забыть тебя, Юнги. *** Пятница пролетает быстро. Чимин ходит на обследования, повторно сдает анализы. Отправляется к омегологу, который после осмотра сообщает, что тупая травма живота не сказалась, похоже, на репродуктивной системе омеги. Офицер полиции приходит после обеда, пытается выяснить нюансы произошедшего. Чимин рассказывает в подробностях обо всем случившемся, но упрямо твердит, что знать не знает нападавших и фоторобот тоже составить не поможет, потому что в половине седьмого утра еще темно очень, а единственный фонарь находился от заброшенного здания далеко, и поэтому лица мучителей кота Пак разглядеть не смог. Разве только их ботинки на грубой подошве. – Господин Ли, поймите, главное, что Перец цел. Да и я тоже, пройдет все. А я… Мне ведь все это тоже надо было для чего-то. – Чимин-щи, я все понимаю. И за Перца рад, но ваши философские замечания в протокол записать не могу. Они делу не помогут. Чимин плечами пожимает. Что он может сделать? Два уебка-старшеклассника вполне способны привести свои угрозы в действие. Но Пак решает дать им еще один шанс. Тронут кота – он пойдет в полицию сам. И тогда уж расскажет обо всем. К тому же у него есть свидетель по первому аналогичному случаю. Старшеклассник Мин Юнги. Чимин подойдет к нему, если что, и попросит. Не для себя. Для Перца. Юнги-щи ведь тоже среди тех, кто кота опекает. И как-то уже спас его от тех двух придурков. Старшеклассник Мин Юнги. У Чимина сердце щемит, он вытирает по привычке нос, ойкая тихонько от боли. Говорит себе, что ему, по всей вероятности, еще долго будет больно. И это нормально. В субботу в отделении тихо. Дежурный врач заглянул утром. Медбрат принес лекарства, сделал укол, обработал раны. Позвонил папа, сказал, что они с отцом заедут непременно вечером. А в приют Чимин набирает сам. К радости омеги, дежурит ветеринар, который принимал Перца. Доктор говорит, что кот чувствует себя неплохо, и ожоги у него заживают быстрее, чем ожидалось. При этом Перец возмущается и сердится из-за того, что вынужден ходить в специальном пластиковом воротнике. Но иначе никак: едва его снимают, кот немедленно приступает к неэффективному самолечению – зализывает ожоги. Чимин извиняется за то, что ни разу не навестил своего подопечного. Спокойно, ровно сообщает ветеринару, что и сам попал в клинику, просит позаботиться о Перце, обещая забрать того, едва сам окажется на свободе. – Чимин, не беспокойтесь ни о чем. Поправляйтесь скорее. Кот пробудет под нашим присмотром, сколько потребуется. Он вообще теперь на особом счету. Ради геройского спасителя мы и для спасенного сделаем больше возможного, – улыбается ветеринар. Пак благодарит и отключается, но телефон, лежащий на тумбочке, срабатывает спустя минуту. – Хен… – омега не руками только, бессмысленной дурацкой надеждой к трубке тянется. – Нет, Гесан. – Привет, Чимина, – альфа улыбается, но спрашивает с беспокойством в голосе. – Как дела? Не видел тебя в школе уже три дня. Ты приболел, может быть? – Я… Да… Заболел немного. – Простудился? – Ну… Как бы, да… А ты как? У тебя все хорошо? К очередной олимпиаде готовишься? – Ага, к городской по химии. Только для выпускников. Если хорошо выступлю, будет приличное количество бонусных баллов к тем, что получу на вступительных на химфак. – А если победишь? – Тогда вообще без экзаменов на химфак пройду, – замолкает на мгновение. – О, ты же знаешь, конечно, что Юнги выиграл сеульскую олимпиаду по биологии? И вот он-то как раз без пяти минут студент медуниверситета. – Знаю, – переводит разговор. – И тебе очень желаю победить. Альфа тихонько вздыхает, а потом спрашивает чуть напряженно: – Чимин, скажи пожалуйста, а ты вот… м-м-м Перца до того, как заболел, давно видел? Ясно, что он сам по себе гуляет, но что-то загулялся как никогда. Даже секьюрити волнуются. Ответить на этот вопрос Гесана – почти наверняка услышать еще несколько не нужных Чимину. Но и обманывать омега не хочет. Да ему и приятно, что за кота даже взрослые переживают. Вздыхает: – С ним все в порядке, Ван. Уже все в порядке. – Уже, Чимин? – Он в приюте. Его… Я его нашел… Над ним… В общем, с ним все хорошо. И мне его отдадут, когда я поправлюсь. Но если проболею дольше, чем думаю, тогда заберите его вы с ребятами. Я врача предупрежу. – А что с ним? И с тобой что? – Гесан, я потом расскажу все. – Ты сейчас расскажешь. Иначе я приду к тебе домой. Вот прям немедленно. – А дома нет никого. Вообще… Омега осекается. – Вообще? Так ты же болеешь. Чимин, пожалуйста. Я просто волнуюсь за тебя. «Что скрывать, зачем? Рано или поздно все узнают». – Я в больнице, – и, услышав взволнованное «ох!», торопится успокоить. – Все в порядке со мной, честно. Я расскажу тебе, ладно, но пообещай, что больше не узнает никто. – Обещаю. – Я шел в школу рано утром на допы по физике. Услышал, как Перец кричит. Над ним два урода издевались. Я кота отбил, но мне от них перепало. Перца отнес в приют, потом домой пошел. Мог отлежаться спокойно, но родители распереживались, парамедиков вызвали. Вот в клинике теперь чужое место занимаю. – Ох, омега. А кто Перца мучил и на тебя напал? – Я не знаю их, честное слово. Двое взрослых. Такие асоциальные парни, реальные ноен. – Чимин, – мягко передразнивает Гесан, – честное слово, я думаю, тебя не забрали бы в больницу без необходимости. Я приеду к тебе. – Нет, Гесан! – омега едва ли не на крик срывается. – Я не в том состоянии, чтобы принимать визитеров. – Ты же сказал только что, у тебя ничего серьезного. Чимин вздыхает и… успокаивается: – Скорее, ничего красивого, Гесан. Спасибо, что позвонил, – омега говорит искренне, тепло. – Я рад был тебя слышать. Но видеть сейчас кого бы то ни было не готов. Пожалуйста, постарайся понять и не обижайся. – Понимаю, не обижаюсь. Ты, главное, поправляйся. А я успокою секьюрити и парней, особенно мелких. Да, скажи только: в каком приюте Перец? Его-то мы можем навестить, отнести вкусняшек? Чимин называет адрес, прощается. А Гесан, запнувшись, спрашивает: – Чимин, Юнги в курсе того, что случилось? Пак замирает на секунду. Глухо, резко: – Да. Отключается тут же. – И почему я не верю тебе, омега? – тяжело вздыхает Гесан, откладывая мобильник. *** Выходные тянутся медленно. Воскресным днем в отделении еще тише, чем накануне. И в палате стоит гробовая тишина. Чимин почитал, посмотрел дораму. Все без интереса, равнодушно, только чтобы быстрее прошло время. В душе – тоска, тупая, смиренная. Омега лежит, свернувшись полуклубком. Ему бы сильнее хотелось, чтобы ноги к животу крепко-крепко и руками плечи обхватить, и баюкать себя, жалеть. Но живот болит и грудь тоже. Не так, как три дня назад, и все-таки в клубок не свернешься. Ему говорить особо ни с кем не хочется, но ясное осознание приходит: Чимин совершенно одинок. Десять лет его единственным другом, его миром был Юнги, который всех заменил собой. Дружба с альфой была идеальной, полноценной, прекрасной. Наполненной самыми лучшими эмоциями, позволяющей с самыми тяжелыми справляться. И омега не думал до поры до времени о том, что может стать иначе. И у Юнги, и у него все может стать иначе. Чимин только сейчас с удивлением замечает, как мал его телефонный справочник. В нем контакты папы, отца, дедов и дедушек, нескольких преподавателей и одноклассников. И Гесана, номер которого летом появился, когда оба к олимпиаде готовились. И Вана, по инициативе старшего омеги забитый в контакты в сентябре. И Юнги, конечно же. И самый свежий – Ким Намджуна. Чимин не знает, наберет ли он когда-нибудь этого альфу, но о его силе, мужестве и мудрости будет помнить еще очень долго. Как помнит о маленьком Юджуне-Фениксе, что навсегда ушел в вечность, для жизни в ней возродился. Чимин в ранних сумерках выключил свет в палате, и тишина сгустилась вместе с темнотой. А теперь вот звенит отчаянно, на уши давит. Омега к окошку подходит: в неплотных, разбавленных светом фонарей дымчато-влажных сумерках глухо, печально стучит по карнизу осенняя капель. Оттепель наконец-то пришла в Пусан. Наверное, из Сеула ее привез в морскую столицу Южной Омегаверс Кореи альфа Мин Юнги. Он в воскресенье после обеда должен был вернуться. И примерно в это же время Чимин услышал стук первых капель за окном. И снег почти растаял, обнажил ковер из листьев, притушил, разбавил, почему-то, его яркие, нарядные краски, в багрянец и янтарь добавил бурого, грязно-коричневого, гнилого. А может, просто влагой напитал землю, а та собой – ковер, сплетенный осенью. Жесткий ковер, по которому Чимин пойдет в зиму. Хорошо бы и на душе зиму. Вечную. Лютую. Чтобы на все плевать. Но нет. «Я сегодня был уже сильным, а завтра побуду еще дольше. Но пока все. Не могу больше. Хен, ты рядом. И так далеко. И не знаешь даже, что я смог быть сильным без тебя. Я не хотел, очень страшно было, но смог». По обе стороны стекла – капель. Холодная на улице, горячая – на щеках. – Люблю тебя, Юнги... Слезы не сдерживает в ледяных равнодушных объятьях одиночества и тишины и не замечает, что мрак позади рассеивается. Большая теплая ладонь ложится на плечо. – Ну что ты, Чимин? Феникс-Намджун к себе притягивает. Обнимает. – Все пройдет, мой хороший, и это тоже пройдет. Омега плачет, прижимаясь к теплой груди, но постепенно успокаивается. Понимает, что никакой неловкости не испытывает рядом с Кимом и за свои слезы ему не стыдно. Удивляется только: – Намджун-щи, а как же вы тут оказались? Я думал, не увижу вас в больнице. Ким улыбается. Глаза прячутся – ямочки появляются: – Поменялся с коллегой сменами. Подумал, вдруг один маленький грустный омега захочет поплакать на моей груди. – Я стараюсь не плакать. Просто не получается пока. – Дай угадаю: любовь? Первая? – И единственная. На всю жизнь. – Первая всегда кажется единственной. – И вам казалась? – С моими ногами, с хромотой? – С вашими ямочками, с добротой. – Я запретил себе любовь. – Разве можно ее запретить? – Значит не встретил. И не хочу. – Она не спрашивает, хочешь или нет, хен. В том-то и беда. – Хен, это звучит неожиданно. – И для меня неожиданно. Я только одного человека всю жизнь называл так. – Расскажешь? Если захочешь? – Посоветуешь? Если сможешь? – Я бы и рад. Но советчик из меня никакой. – А мне и попросить больше некого. – У такого замечательного тебя, в самом деле, нет друзей? – Мой единственный лучший друг… – Стал твоим возлюбленным? – А знаешь, мне ведь и добавить к этому особо нечего. *** Чимин не думал, что сможет так. Он не заплакал ни разу. Он будто со стороны смотрел. Не о себе рассказывал. Может, потому, что Намджун сидел рядом, ободряя своей лечебно-ямочковой улыбкой. И руку сжимал осторожно, когда видел, что омеге особенно тяжело. И не было ненавистной Чимину жалости, но необходимое, чтобы до самого дна выговориться мог, молчание и внимание. И очередная огромная желтая груша из кармана не форменной рубашки, но почему-то оверсайз-худи, и мягкие объятья, и банальное: – Время – лучший лекарь. Только один у него недостаток – врачует уж очень неторопливо. А может, это и хорошо? Чтобы осмыслить, внутренне пережить много-много раз и все-таки принять и отпустить, – Намджун вздохнул тихонько, кажется, заколебался. – Только есть еще и другое, Чимин. Да, то, что я сказал, логично, правильно. Подтверждено опытом миллионов людей. Только из каждого правила есть исключения. Может статься: боль, как хроническая болезнь, ослабнет, но так и не уйдет никуда. Затаится внутри, время от времени будет вылазить и терзать. Это хуже. Но и с этим учишься жить. – Ведь ты так и живешь, хен? – Чимин спросил тихо-тихо, указывая на ноги Кима. Намджун кивнул, но сделал упреждающий жест рукой: – И наконец, Чимин, самое банальное: если вам суждено быть вместе с альфой, рано или поздно так и будет. Пока же не забывай о вашей дружбе, держись ее, не переступай через нее. Она бесценна и столько лет связывала вас тесно, и вы не знали, – вздохнул тяжело, – что такое одиночество. Когда ни беду, ни радость разделить не с кем. Альфа написал тебе, в самом деле, очень обидные вещи, особенно учитывая, где и почему ты в этот момент находился. Но это значит лишь то, что как друг ты ему по-прежнему важен. А то сообщение, что ты получил в свой День рождения? Тут мутно все как-то. – Это голос хена был, совершенно точно, – вздохнул омега. – Ну, голос ведь подделать можно. Нашел специалиста – и пожалуйста. – Да зачем же такие сложности?! Смысл в них какой? – Судя по тому, что я от тебя услышал, никакого. Но это ты так видишь. Возможно, парень Юнги подмечал в твоих поступках, словах, взглядах то, что с его точки зрения ставило под угрозу их совместное с Юнги счастливое будущее. Влюбленные омеги потенциального соперника душой и сердцем чуют, даже если он сам еще не понимает, что представляет угрозу для их амурного счастья. Чимин рассмеялся: – Намджун-хен, а ты откуда знаешь? Говорил ведь, что не влюблялся ни разу. Да и вообще, ты же не омега. – Ну-у-у, я дорамы люблю смотреть. Что еще остается. Оттуда, в основном, и черпаю подобные сведения, и разные душевно-сердечные тонкости познаю. Если твой Ван… – Он не мой, – Чимин скривился, фыркнул раздраженно. – Если Ван заподозрил, что ты можешь стать пусть и крошечной, но угрозой для их с Юнги дальнейших отношений, он мог на многое пойти. – Да я здесь при чем, если хен по уши влюбился в Го. – Ха! А этот Го, видимо, так не считал. И в тебе соперника видел. Если, конечно, это он состряпал и прислал ту запись. – А если не состряпал? Услышал эти слова от хена и как-то записать их смог. И прислал. – И такое возможно. Только верится с трудом. И дело не в том, что я утешить тебя хочу. Любовь – одно. Дружба – совсем другое. То, что Юнги, встретив этого Вана, тебе меньше времени уделять начал, понять можно. Но стоило тебе сказать, что ты тоскуешь… И вот альфа одумался, вспомнил. А твой День рождения… И то, что он говорил тебе, когда вы прощались. – И сообщение, которое я услышал той ночью… – Чимин, так бесконечно можно ходить по кругу. Мне кажется, самым правильным было бы спросить у Юнги об этой записи. – Ее ведь нет. Да и не стану я этого делать. Если Ван не виноват, подло будет забрасывать в душу Юнги вместе с такой инфой даже зернышки сомнения. А ведь заброшу. Вот ты, Намджун, засомневался бы? Альфа подумал, кивнул. – Ну и потом, Юнги ведь любит Вана и счастлив. Вот что главное. Он сказал мне однажды, что уйдет и не будет мешать, когда я полюблю. А я пожелал ему самого красивого омегу. А потом влюбился в хена сам… – Но дружбу вашу никто не отменял. И если ты готов к ней… Если вы сможете не потерять ее. А было бы очень глупо потерять. – Я просто не знаю, как дружить? Втроем точно нет. А вдвоем? Да последнее сообщение Юнги не дает нам шанса просто общаться… «Не утруждай себя, не трать время. Ни сейчас, ни в дальнейшем…» – Вот попомнишь мое слово, Чимин: альфе еще стыдно будет. В полутемной палате вспыхивает свет, медбрат заходит, таща за собой тележку: – О, Феникс, не наговорились еще. Девять вечера вообще-то, пациенту пора на процедуры и баиньки. Чимин смотрит на Кима, рот и глаза раскрыв широко: – Намджун-щи, ты же сказал, что поменялся с коллегой, что у тебя дежурство. А на самом деле… Ким голову втягивает в плечи, щеками алеет, смущается так, словно сделал что-то в высшей степени непотребное. А Чимин ревет белугой и вновь на грудь Намджуна бросается: – Феникс… Ты из-за меня пришел? Просто навестить? Спасибо… Спасибо тебе… И долго еще не может успокоиться. И, ложась вечером в кровать, сквозь Мин-слезы Ким-улыбкой сияет. *** То небольшое, но теплое сообщение-поздравление, что Чимин прислал Юнги в четыре утра, альфа прочел, едва проснувшись. Понимая в порыве мгновенно охватившего раздражения, что ждал несмотря ни на что. Нетерпеливо, яростно, зло. А потом злился уже на собственную несдержанность, которая вылилась в такой оскорбительно-сдержанный – «не утруждай себя, не трать время...» – месседж донсену. Совесть самого альфу хлещет сейчас безжалостно, на белых щеках алые пятна оставляет. Надо бы отправить Чимину сообщение, извиниться, признаться, что очень ждал его звонка или послания, а получив намного позднее, чем рассчитывал, сорвался. Омега бы, несомненно, понял все. Но если посмотреть: всего-то пару минут надо было, чтобы, едва результаты олимпиады на сайте появились, написать и отправить сообщение. Голосовое же или кружочек еще меньше усилий и времени требуют. Даже в хосписе для этого легко улучить минутку. А Чимин не нашел ее для лучшего друга. И всю неделю не находил. Спасибо – трубку снял и потом перезвонил разок. Соизволил, его омежье величество. Юнги задумывается, губы кусает зло. Эти его блядские долбанные эмоциональные качели! Откуда они взялись вдруг?! Что вообще происходит?! Теперь, когда альфа выиграл олимпиаду, на желанный факультет поступил без экзаменов досрочно и в любви у него все отлично – только радоваться. Так какого хрена ему не достает?! Чего не хватает?! – Просто. Поздравления. От Чимина. Без той дурацкой задержки. Почему я должен был ждать, столько времени ждать?! – отвечает себе. И раздражение, гнев опять охватывают. И желание написать, позвонить, извиниться октябрьским холодным ветром напрочь сдувает. Руки в кулаки стискивает, урчит зло. – Юнги, завтрак на столе. И целый день впереди до отъезда, – Ван присаживается на кровать в спальне, осторожно кулаки разжимает и напряженные горячие ладони альфы кладет на свои прохладные щеки, и собственные пальцы поверх их. Смотрит нежно, внимательно, с тревогой. – Что не так, любимый мой? Чем я могу помочь? Чимин написал тебе? У него все в порядке? – в мягком, бархатном голосе – искреннее волнение. – Написал. Соизволил. В четыре утра. До этого времени не нашлось. – Юнги, – Ван осторожно гладит пальцы Юнги, говорит с легкой укоризной, – ты не знаешь истинных причин. Не горячись. Возможно, у Чимина… Юнги одновременно злят и восхищают эти слова: Ван проявляет больше понимания, уважения и терпения к Чимину, чем сам альфа. Он рывком притягивает к себе омегу, в глаза заглядывает: там беспокойство, непонимание, а еще нежность. И неискренность, лицемерие, которых не замечает Юнги. Альфа ведет пальцами по щеке, по чудесной гибкой шее омеги, чувствуя, как напрягается она, покрывается мгновенно мурашками. И роза тотчас наливается приторной сладостью, тысячами ароматных атомов заполняет пространство небольшой спальни, альфийского паха касается возбуждением. – Я не хочу сейчас говорить о… Я ни о ком не хочу говорить! В коленно-локтевую, Ван, быстро! – рычит, рывком закидывая на кровать омегу, стягивая с него тонкие пижамные шорты, заставляя в талии прогнуться, снимая тотчас капли влаги со входа, пальцы вгоняя во влажную глубину. И, накрывая тело пары своим, к омежьему ушку тянется, не просит, приказывает: – Я только одно имя сейчас хочу от тебя слышать, свое! Ты понял это, моя сладкая роза? Ван немедленно молча кивает. «Ты думаешь, что покорил меня, Юнги. Что ж, и это верно. Как верно и то, что сам ты покоряешься мне и моему цветку. А твой донсен проиграл…» Член входит плавно, осторожно раздвигает глубину, сильные руки впиваются в бедра, сладкая, желанная тяжесть заполняет нутро обоих, туманит рассудок. Вану не надо играть сейчас. Ему хорошо. От первого соприкосновения, от первого толчка, от мысли о том, что будет прямо сейчас: – Да, Юнги… Да… Стон слаще аромата розы срывается с губ. Только плоть и ее желания теперь надо всем. Остальное неважно. Остальные – не важны. *** В Пусане пасмурно и влажно. Мглистое угрюмое небо, рваные тяжелые остатки серо-белого снега лежат еще под деревьями и на клумбах, под ногами сплошная слякоть. И на душе у альфы слякотно, муторно, серо. Он вернулся победителем, но почему же тогда ощущает себя аутсайдером? Юнги расстается с Ваном у его дома, через силу растягивает губы в улыбке, прощается до завтра, отправляется к родителям. Он соскучился без отца и папы, и ему становится веселее при мысли о скорой встрече и уютных посиделках с ними. Он вспоминает, что ему, в конце концов, всего семнадцать, пусть и к восемнадцати ближе. Да, у него уже есть своя квартира и омега, с которым через восемь месяцев он жить начнет в Сеуле под одной крышей. Да, Юнги не по годам взрослый и самостоятельный. Но сейчас он просто ребенок, который идет к тем, кого любит, кем любим. В ком неизменно ощущает поддержку и внимание, тепло и заботу. Путь Мина пролегает мимо дома, где совсем еще недавно он частым гостем был. Где сидел за одним письменным столом с лучшим другом рядышком, и каждый свои уроки делал или один помогал другому. И на постель они вместе заваливались, чтобы дораму посмотреть или в телефоне зависнуть, а то и пиццу слопать с комфортом для спины и задницы. И там, на небольшой прикроватной тумбочке, много лет неизменно стояла серебристая фоторамка. Юнги подарил ее Чимину спустя два года после знакомства. Донсен только их совместные с альфой фотографии менял в ней периодически. И часто одну и ту же они распечатывали в двойном экземпляре: у них вкусы совпадали во многом. Может, поэтому, столько лет дружили душа в душу. Друг друга с полуслова понимали. Это ведь в любви противоположности притягиваются, а в дружбе лучше, наверное, когда общего много. У них с Чимином много. Было?.. Юнги в наступающих сумерках проходит чересчур быстро мимо высотки, оглядывается бегло и летит вперед, точно боясь чего-то. А чего, и сам не понимает. Но потом останавливается резко. – Да что я, в самом деле. Возвращается, голову – вверх, на знакомые окна четвертого этажа. В окнах комнаты Чимина, впрочем, как и всей квартиры, темно. Вечер унылого промозглого воскресенья. Куда только омегу понесло? Да мало ли... На свидание, например. Почему нет? Чимин взрослый уже. Старшеклассник. А Юнги все не привыкнет к тому, что его маленький донсен вырос. Его донсен. Юнгиевы внутренние качели вновь двигаются резко: альфа в очередной раз ловит себя на мысли, что гори в комнате Чимина свет, он наплевал бы, кажется, на злость и гордыню свою дурацкую, поднялся в квартиру. Поговорил, выяснил все. Вздыхает тяжело. Он завтра увидит Чимина в школе. Вот только захочет ли омега разговаривать после последнего сообщения Юнги? Захочет ли сам альфа? Он то готов, то нет. То прощает, то психует, ни видеть, ни слышать Чимина не хочет. Мин сумку на плечо забрасывает. В ней на самом дне лежит огромная шоколадка. На теплого нежно-кофейного цвета обертке – рисунок прекрасной алой гвоздики. Точно такую же месяц назад привез из Токио Чимин. Вот и Юнги свое обещание выполнил. В первый день пребывания в Сеуле разыскал тот японский магазинчик сладостей и купил шоколадку. Удивился только откровенному замечанию разговорчивого улыбчивого продавца, молоденького совсем красавчика-омеги, промурлыкавшего томно: – Хотел бы я быть объектом любви такого симпатичного альфы. – Любовь? – переспросил тогда удивленный Юнги. – А она здесь при чем? Продавец глянул, кажется, недоуменно: – Ну как же? Самый сладкий шоколад… Гвоздика вот… – Да я лучшему другу. Он лакомка невероятный. – Лучшему другу? – продавец переспросил удивленно, а потом хихикнул. – Хотя, конечно, и другу можно. А мало ли как потом сложится. Юнги не понял этих омежьих экивоков и разбираться в них не стал. А теперь вообще не знает, когда отдаст этот маленький презент Чимину. Да и отдаст ли вообще. Альфа вздыхает, запахивает плотнее куртку, пытаясь спрятаться от налетевшего сильного ветра, торопливо идет в сторону родительского дома. *** Начало первого. Чимин лежит на постели с телефоном в руках. Зеленая горошина около аватарки лучшего друга выскакивает. Юнги в сети. Омега набирает короткое: «Спокойной ночи, хен», – вдыхает глубоко, отправляет… И плевать на свою гордость, и на юнгиеву грубость. Плевать? Точно? Альфа не прочитал пока сообщение. Чимин удаляет его, но из сети не выходит. Откладывает мобильник на тумбочку. Гасит ночник, мгновенно проваливаясь в сон. Юнги из ванной выходит. Берет телефон в руки. Зеленая горошина горит около аватарки донсена. Омега в сети. Альфа набирает короткое: «Спокойной ночи, Чимина», – вдыхает глубоко, отправляет… И плевать на свою гордость, и плевать на его молчание. И так стыдно, так невозможно стыдно за свою недавнюю грубость. А может, не плевать. И не стыдно. Чимин не прочитал пока сообщение. Юнги удаляет его. Тушит свет, мгновенно проваливаясь в сон. *** Юнги не ожидал, что будет так волноваться, подходя к школе, в школе. Что будет осторожно, исподтишка высматривать в гардеробе, коридорах, столовой донсена, с которым в этих стенах столько лет проводил массу времени. Не смущался, не стеснялся. Болтал без умолку, смеялся или грустил. И в столовой они всегда обедали вместе. Омеги нет нигде. Юнги допускает поначалу, что мог легко разминуться с Чимином, из класса в класс переходя. Но на большой перемене в столовой среди одноклассников Пака нет тоже. Альфа Вана оставляет, придумывая какую-то маловразумительную причину, и выходит из столовой, направляясь в класс физики, где у Чимина будет следующий урок. Заглядывает осторожно в кабинет, на третью парту у окна смотрит. Он сам много лет сидит на этом месте. У них же столько общего с лучшим другом. Даже в таких вот мелочах дурацких. Стол Чимина пуст, нет учебника и конспектов, и рюкзака нет тоже. И класс пуст – парни в столовой все. И это очень на руку Мину: спросить о Чимине, значит, дать понять остальным, что в его отношениях с лучшим другом что-то не так. А Юнги не готов пока к тому, чтобы окружающие были в курсе этого. Юнги сам не готов, как бы ни бравировал, ни психовал, ни злился на Чимина. Он в класс возвращается понуро, садится за парту. Ван появляется, подсаживается, говорит обеспокоено: – Юнги, я Чимина не вижу нигде. Ты бы позвонил ему, любимый? А хочешь, я позвоню? Альфа сжимает зубы и кулаки, говорит с плохо скрываемым раздражением: – Я сам решу, что и как мне делать, Ван. И тебя попрошу не звонить. Мы сами с Чимином разберемся. Но Ван, всегда корректный и сдержанный, на сей раз не молчит: – Юнги, ты ведешь себя неправильно. Возможно, у Чимина неприятности, возможно, он заболел. Сердиться из-за того, что донсен поздравил тебя позже, просто глупо. И потом, возможно, у него веские причины были для этого. Если ты не наберешь его после уроков, это я сделаю. Если тебе это не нравится… Юнги, пойми, нельзя так с лучшим другом. Звонок на урок прерывает монолог Вана, который берет свой рюкзак и учебники, пересаживается за соседнюю парту. Юнги охеревает: его парень и его донсен, кажется, собираются дружить против него, пусть и по-отдельности. При этом признает: Ван прав. Но гордость снова берет верх. Он не будет звонить Чимину, не станет искать с ним встречи. Наберется терпения, дождется, пока омега появится в школе. А там уж как будет. *** Во вторник после обеда лечащий врач сообщает Чимину, что в среду его, наконец, выпишут. Намджун, который дежурит в отделении с обеда до утра, залетает-захрамывает к омеге со своей тележкой и поздравлениями вечером. У него, по обыкновению, работы выше крыши, поэтому он быстро очень, но осторожно обрабатывает раны на лице омеги, обещает набрать и непременно встретиться. За те дни, что Чимин провел в больнице, отеки уменьшились, ранки затянулись, покрылись надежными корочками, синева под глазами не выглядела столь зловещей. Синяки посветлели, хотя по-прежнему заметно контрастировали с кожей. – Красавчик вы, омега Пак Чимин, – обрабатывая сбитые костяшки, с улыбкой, но очень серьезно констатировал Намджун. Потом достал с нижней секции тележки очередную, на сей раз зелено-красную, гигантских размеров грушу и вручил ее улыбающемуся омеге. – Признайся, Намджун-хен, у тебя собственная плантация груш в родном городе? – смеется Чимин. – У меня чудесный магазинчик овощей и фруктов рядом с общагой. И там же кофейня. В ближайшие дни мы с тобой, надеюсь, непременно туда отправимся. Только время найду. Тяжело учиться в медицинском на дневном и работать. Я бы ушел из больницы, да с финансами тогда туговато будет. Хотя как сирота я живу в общежитии бесплатно и стипендию получаю повышенную по той же причине, да вдобавок, – задрал высоко подбородок, – учусь отлично, а это тоже дополнительные к стипухе воны. Но работа все равно выручает здорово, хотя устаю я прилично. Ладно, на пенсии отдохну и высплюсь. – Хен, – Чимин обнимает крепко, – какой же ты молодец. Учишься, работаешь, только на себя рассчитывать можешь. И вот не унываешь, и еще других поддерживаешь, грушами кормишь некоторых, а сам когда ел-то? – Я малоежка, – хохочет альфа, а его живот аккурат в это время разражается гудением, не то поддерживая, не то опровергая высказывание хозяина. Чимин же выгребает из тумбочки и протягивает Намджуну конфеты, печенье и маленькую коробочку любимых макаронс. – Хен, пожалуйста, очень прошу, это тебе. К чаю. Не отказывай, мне это очень важно. Если бы не ты… Я так рад… что ты был… есть… Пожалуйста, пожалуйста… Чимин срывается, всхлипывает, обнимая альфу. – Ну что ты, Чимина. Да я возьму, не плачь только, – прижимает, а потом смеется. – Думаешь, плохо питаюсь? Знаешь, сколько таких, как ты, сердобольных пациентов, меня постоянно угощают чем-то. Да я из больницы каждый раз шариком выкатываюсь. Чимин смотрит на подтянутого стройного Намджуна, вспоминает немедленно его худые покалеченные ноги. Вздыхает. – Феникс, опять к Чимин-щи залетел! Эта палата для тебя, как клетка. Захлопывается, едва ты заходишь туда, – коллега Кима заглядывает, головой качает недовольно. – Я позвоню, Чимина, – замирает. – А твой друг звонил? Омега губы закусывает, головой качает отрицательно. – Эй, Чимин-щи, – шепчет альфа. – Вангую, он себе уже все локти искусал, а может, куда и пониже забрался. Просто мы, альфы, те еще гордецы. Омеги у нас, – кулак сжимает, хохочет, – вот где все сидеть должны. Но это в теории. А практика? Ее вы, омежки, будь здоров как диктуете. Намджун палату покидает, а Чимин звонит в приют, сообщает волонтерам, что завтра вечером заберет Перца к себе домой, а в четверг утром вернет в привычные места обитания. Дежурный ветеринар рассказывает, что кот вполне себе оправился, что его навещали ребята из чиминовой школы, и сам он уже рвется в бой. С окна не слазит и норовит проскользнуть в дверь, ведущую на улицу. Едва Пак заканчивает разговор, его мобильник срабатывает. Омега смотрит, вздрагивает, пальцы сжимает до хруста: Ван. Он звонил в понедельник вечером и вчера тоже. Но Чимин так и не решился взять трубку. И сейчас не возьмет тоже. Он не готов слышать омегу. И отвечать не готов. Хотя, возможно, не Го все-таки отправил то сообщение, иначе не звонил бы так настойчиво. Чимин в такой ситуации со стыда сгорал бы и к тому, кому отправил подобное, на шаг не подходил, в глаза не смотрел при встрече. А Юнги по-прежнему молчит. Что же, это выбор альфы, который Чимину только принять остается. И дождаться, пока Мин уйдет из школы и из жизни омеги. Навсегда оставаясь лишь в его памяти. И в разбитом на миллионы осколков сердце. *** Ван понимает прекрасно, что ведет себя правильно. И Юнги понимает тоже. Только каждый из них это «правильно» трактует совершенно по-разному. «Пусть Чимин думает, что я набираю, поскольку беспокоюсь за него, переживаю из-за его отсутствия и молчания. И да, звоню, а значит, ни в чем не виноват перед ним. Если он посчитал, что отправителем того сообщения был я, то теперь, вероятно, усомнится. К тому же, зная немного Чимина, предположу: по какой бы причине он не снимал трубку, его совесть от этого все равно грызет. Он же такой весь правильный, хороший. Только вот, сучка мелкая, на чужое посмел облизываться губехами своими блядскими. Юнги же будет видеть, что я переживаю и за его лучшего друга, и за своего парня, который в последние дни тоже находится в подавленном состоянии. И как бы альфа ни злился, уверен, что моя инициатива радует его, меня в его глазах еще лучше делает». Что же, Ван прав. И Чимин сомневается, и Юнги восхищается безмолвно. Го тогда отсел от него, не разговаривал больше, домой ушел один. И на следующий день они молчали, сидели порознь. «Пусть любимый помучается, – Ван улыбается довольно. – Молчание же Чимина против самого омеги и оборачивается: Юнги-то переживает, но бесится, закипает еще больше. А я этот градус кипения только повышу». Вечером следующего дня Ван домой к альфе приходит. Ничего не говорит, у порога обнимает. И Юнги дает себя обнять. А Го устало, грустно, извиняюще: – Любимый мой, я опять прошу тебя о понимании. Я звонил вчера Чимину, его телефон работает, но омега не снимает трубку. И на то, безусловно, есть причины. Пожалуйста, набери его сам, родителям его позвони. Альфа не говорит ничего, плечи опускает, головой качает отрицательно. – Хорошо, я наберу донсену еще раз. Юнги не противится, по-прежнему стоит молча. Ван набирает безрезультатно, а Мин кулаки сжимает, губы стискивает. «Чимини, дурачок, продолжай в том же духе. И ты, Юнги продолжай». Омега подходит, обнимает мягко, к губам прижимается. Альфа на поцелуй отвечает, но тут же отстраняется. «Потрепыхайся еще, любимый. Я подожду, пока Пак Чимин окончательно тебя выбесит». В среду Ван делает такой же бесполезный звонок, о чем с тоской в голосе информирует своего парня. А четверг. В четверг недалеко от школы, глазам своим не веря, Мин Юнги и Го Ван замечают сидящего на корточках перед Перцем омегу Пак Чимина. И альфа только сейчас вспоминает, что ни разу с момента возвращения из Сеула не видел Перца. И вот сейчас у него на глазах одна пропажа гладит громко мурчащую вторую и с руки кормит. А когда к Перцу с радостными воплями устремляются несколько младших школьников, тяжело поднимается, рюкзак закидывая на плечи, капюшон опуская пониже на лицо, и, ссутулившись, чуть, кажется, прихрамывая, идет к школьному крыльцу. – Ох, слава Небу, живой! Юнги, идем, поздороваемся, – в голосе Вана отчетливо слышны и облегчение, и улыбка. – Нет! – Мин шипит зло, раздраженно, запястье пары сжимает изо всех сил. – И ты не смей! – Почему? – вопрос болезненным стоном с губ срывается. – Потому что я – твой альфа. И ты будешь меня слушать. Вану хочется смеяться. Эти слова – его очередная победа над Юнги и его пока еще другом. *** Они намеренно задерживаются на школьном крыльце, отправляются, наконец, в раздевалку. По расчетам Юнги, Чимин давно должен был покинуть ее, но – блядство! – идет, чуть прихрамывая, навстречу двоим, не замечая их. Опустив низко голову, ссутулившись, рукава темно-синего школьного джемпера натянув до середины пальцев. Юнги смотрит исподлобья, замечая, что за две почти недели с момента их последней встречи Чимин, и так худой, истончал еще больше. А омега смотрит себе под ноги, в полуметре проходит от Вана и Юнги, направляясь к лестнице, ведущей на второй этаж. И альфа... Он, увидев, ничего не может сделать. Он помимо воли. Себе вопреки. Ненавидя себя. Ненавидя Чимина. И каждой клеткой тела, сердцем, душой, стремясь к нему. Своему лучшему, единственному другу. Своему любимому донсену. Все, чем может сопротивляться себе же, – голос. И, проклиная себя за это, резко, жестко в спину: – Что же, Чимин-ним, даже не поздороваетесь после долгой разлуки? И видит, как вздрагивает и замирает омега. Стоит несколько секунд, а потом оборачивается неловко и голову медленно, так мучительно, так невыносимо медленно поднимает, и глаза в глаза: – Здравствуй, Юнги-щи. А потом переводит взгляд на красивое ухоженное лицо Вана: – Доброе утро, Ван-щи. И не может не улыбнуться, глядя, как синхронно расширяются глаза у стоящих напротив альфы и омеги. И дурацкая ранка на губе тут же, в миллионный раз, трескается, очень густую темно-вишневую каплю выпуская. А Чимин ойкает болезненно, пальцы прикладывая к губам, обнажая подзажившие костяшки и желто-фиолетовые синяки на коже повыше запястий. А потом улыбка сходит с губ, он секунды еще смотрит внимательно на Юнги и его спутника, которые, застыв, не отводят от него взгляд. Усмехается, опускает снова голову: – Хорошего дн... Юнги крошится, ломается, на осколки разлетается, глядя на искалеченные лицо и руки донсена. Каждый синяк, каждая затянувшаяся и вновь открывшаяся ранка мощными ударами отдают внутри. Ему так больно сейчас, что пополам согнуться хочется и выть, скулить тонко. От боли, что испытал Чимин, от собственных слов, что он посылал донсену мысленно и реально, не зная ничего. Не пытаясь узнать. От того, что не смог помочь, не защитил, когда что-то – он еще выяснит, что, – случилось с его лучшим другом. Он на колени готов рухнуть перед Чимином, и на глазах целого мира просить прощения за свои слова и тупые необоснованные обиды. И Вана, который почувствовал, что с Чимином что-то неладное случилось, и столько раз говорил об этом Юнги, благодарить. Он отмирает, несколько метров пролетает за доли секунды, за предплечья болезненно застонавшего омегу хватает, и сам со стоном к себе, и лицо ладонями обхватывает, смотрит, глазами целует, и слезы ручьями текут из глаз: – Прости, прости, мой хороший, мой маленький, мой родной… А потом прижимает к себе крепко, не видя, не слыша ничего и никого вокруг, боясь только, что Чимин оттолкнет, отвернется, уйдет. Но омега стоит, не двигаясь. Телом доверчиво прижавшись к телу. Щекой к щеке. Ощущая тепло и крепость любимых рук. И влагу на щеках Юнги, и на собственных тоже. И слезы смешиваются, и обида уходит, вытекает с ними. И обоим хорошо, тепло, спокойно сейчас. И о том, что дальше будет, оба не думают в эти мгновенья. И не замечают белого, как снег, Вана, который, за двоими сейчас наблюдая, осознает с ужасающей ясностью: Юнги, как и Чимин, перерос эту дружбу. Но не понимает этого. И не должен понять. Никогда. И Чимин не должен...