Фениксы

Чимин просыпается оттого, что ему холодно очень и тело затекло совсем. Он, скрючившись, лежит на полу, ноги прижав к животу, скрестив на груди руки. Тяжело поднимается, смотрит на светящиеся в кромешной тьме голубые цифры электронного будильника. Два часа ночи. Омегу колотит, но он не в кровать идет, к окну. Ледяным лбом – в холодное стекло. Глаза распахивает удивленно, а потом улыбка на секунды трогает губы: город засыпан снегом, и большие влажные хлопья продолжают падать со ставшего низким мглистого, буро-черного неба. Никогда на памяти Чимина первый снег не приходил в Пусан так рано. Снег – это красота. У альфы Мин Юнги кожа, как самый первый нетронутый снег. Белая, чистая, гладкая, совершенная. Снег – это радость. Первый растает быстро, но в снежки поиграть можно. И они всегда играли с альфой. И даже на санках иногда успевали прокатиться. Однажды ночью Пусан накрыло снегом, и уже утром деcятилетний Юнги зашел за Чимином по дороге в школу, таща за собой маленькие санки. Омегу усадил на них и вез. И Чимин от одного резкого движения упал на белое. И Юнги плюхнулся рядом, и оба хохотали, глядя на небо, с которого сыпались редкие теперь хлопья. И пробовали, слизывали их, на теплые губы упавшие, ставшие мгновенно каплями. И в школу пришли в мокрых куртках и брюках. И заболели через пару дней синхронно. Они даже болели вместе. Они все делали вместе. Снег – это покрывало. Он прячет на время все красивое. И всю грязь и мерзость укрывает тоже. Только чище не делает. Снег – это холод. Это Чимин сейчас. Те слова Юнги. Они лавой раскаленной потекли поначалу по венам, остатки радости выжигая. А потом лава окаменела и ее не выплеснуть слезами и криком. И она давит изнутри больно. Чимин идет, пошатываясь, трясясь, к кровати, взгляд бросает на тумбочку. Там фотография стоит. Они с Юнги два одинаковых снимка тогда, после катания на карте, распечатали. Альфа и омега в обнимку: сияющий, довольный Чимин-победитель и Юнги, который смотрит на младшего с мягкой спокойной улыбкой. Этот август был таким теплым и уютным. И подарил Чимину надежду. А сентябрь забрал. А октябрь уничтожил то важное, что еще оставалось между двоими? А может, под снегом правду спрятал? Юнги ведь не мог так с Чимином. После десяти лет дружбы, после вчерашнего дня, после всех слов, что были сказаны перед расставанием. Омега подходит к кровати, на которой мобильник лежит. Смотрит на него, но в руки взять боится. Словно те фразы Мин Юнги телефон превратили во что-то мерзкое, отвратительное, и к нему прикоснуться, все равно что к ядовитой змее, которая пасть раскрыла и шипит злобно, укусить готовая. Уже укусила. «Не мог, не мог, не мог он так сказать! – упрямо стучит внутри. – Может, это чья-то шутка злая? Надо еще раз послушать. Убедиться, что это голос хена». Но где сил взять? Впрочем, больнее, чем есть, все равно не будет. Или будет? Ведь предстоит еще принять, жить научиться. А он не научился еще жить с тем, что Мин Юнги никогда не станет его парнем. Но теперь и дружбы не будет тоже? Чимин садится на кровать, замирает, а потом воздуха в легкие – и на кнопку: «Как же он надоел уже… Тягается с нами везде... Когда только отстанет…» Омега раскачивается мерно на постели, обхватив холодными руками ледяную шею. А боль мечется внутри, рвет на клочки сердце и душу, но наружу не выходит. Ей там, внутри, нравится. Это голос Юнги. Вне всякого. И только один человек мог прислать Чимину это сообщение. – Ван. Но точно ли он? Зачем, для чего? Ведь Юнги сам выбрал Го. И они оба счастливы, им хорошо вместе. Да они и смотрятся вдвоем чудесно. И даже то, что Ван чуть выше Юнги, не портит нисколько красоту и гармонию пары. Чимину казалось всегда, что его друг переживает из-за своего среднего роста. И Юнги ведь сам говорил, вспоминает в который раз омега, что ему нравятся невысокие и хрупкие парни. На деле же вон как вышло. Когда влюблен, все превращается в мелочи, неважным становится. «Как же он надоел уже…» Дружба Чимина переросла в любовь. А Юнги вообще перерос их дружбу. Быстрее даже, чем ожидал Пак, едва узнал, что Мин встречается с Ваном. И надежда омеги по-прежнему общаться с альфой как с другом сгорела тоже. «Тягается с нами везде…» Разве Чимин вел себя навязчиво? Разве не сам Юнги звал его с собой третьим? И Ван звал. Омега же ни разу за это время не был инициатором их совместных походов куда бы то ни было. И всегда чувствовал себя неловко, ощущал лишним. И правильно ощущал. «Когда только отстанет…» Вот и все, что от десяти лет осталось. Хотя, может, эти слова только их совместных походов втроем касалось? Чимин не сдержался как-то, признался Юнги, что скучает без прежнего общения и постоянных встреч. И ведь не требовал ничего, ни о чем не просил, просто ответил на вопрос честно. И именно после того разговора Ван и Юнги начали чаще общаться с омегой. И были такими милыми, так естественно вели себя. Ван прислал эту запись. Некому больше. Как он умудрился сделать ее? А важно ли это? Чимин даже благодарен ему. Сам Юнги продолжал бы поддерживать видимость ненужного ему общения. А Чимин питать напрасные надежды. Теперь альфе не нужно притворяться, а омеге… Снег и лед растаяли, давая боли выйти наружу. Чимин опять сползает на пол, воет тихонько, руки заламывает: – Хен, как же так? Почему? За что ты так со мной? Разве я претендовал на что-то? Только видеть иногда хотел, общаться немного… Неправда, неправда, ты не мог так сказать! Вчерашний день, и все предыдущие дни. И этот подарок. Ты же пообещал, что будешь ждать меня в университете. И Феникса сделал для меня сам. А может, эти слова не мне предназначались? Но были отправлены мне? И с чего я вообще решил, что это Ван? Как доказать? Спросить у Юнги, говорил ли он так? Да разве хен ответит честно? Не захочет ведь обидеть. Чимин нажимает на экран снова, ставит на повтор. Роняет слезы, слушает раз за разом, позволяет этим словам намертво впечататься в кровь. В душу. В сердце. Пусть уж и там все кричит от боли и обиды. Пусть не принимает и отторгает. Все равно придется. Может быть, в новую школу перевестись? В другой город уехать? Учиться в Сеул Чимин не поедет теперь точно. – За что ты так со мной? Для чего мне это? Ненавижу тебя, ненавижу, Юнги… – орет изо все сил, забывая о том, что глубокая ночь на дворе и за стеной спят отец и папа. Телефон подхватывает и изо всех сил швыряет в стену, на постель бросается сам, в подушку отчаянно рыдая. Пак Юбин вздрагивает и просыпается: ему кажется, или Чимин кричал? Омега вскакивает, торопливо идет к комнате сына, замирает, прислушиваясь, а потом осторожно открывает дверь. В комнате темно и тихо. Чимин «спит». Юбин, успокоенный, возвращается в спальню. *** В шесть утра Юнги садится в скоростной поезд Пусан-Сеул, который расстояние в четыреста сорок семь километров преодолеет менее, чем за два часа. И едва тот трогается, отправляет в Kakaо два пожелание доброго утра, Вану и Чимину. Его парень отвечает сразу. Присылает кружочек-видео и выражает надежду: вчерашний день у Юнги и донсена прошел отлично. А также, очаровательно смущаясь и немного запинаясь, просит альфу быть хорошим мальчиком и перед тем, как отправиться на регистрацию для участия в олимпиаде, заглянуть в Каннам и вещи свои оставить у Вана. Юнги улыбается, глядя на своего красавца-омегу, вздыхает, ощущая вдруг, не к месту и не ко времени, острое возбуждение: ток несется по коже, покалывая приятно соски, нежную кожу подмышек и пах. Альфа сдавленно мычит, прикрывает глаза, чуть выгибает и напрягает тело. Несколько глубоких медленных вдохов помогают успокоиться. За это время Ван отправляет ему забавный смайлик-вопрос и продолжает оставаться в сети, ждет. Юнги принял решение накануне вечером и понимает отлично, что за одним и второе последует. Вопрос времени. Да, он поедет к своему омеге. И теперь уже пойдет до конца. И свой конец, уходящий в глубину меж двух привлекательных крепких вановых половинок, он представляет немедленно и так отчетливо, что вновь ощущает болезненно-приятное умеренное напряжение в паху. А сейчас он еще немного помучает своего парня, поэтому его ответом становится размышляющий нахмуренный смайл. Ван присылает рыдающий. И Юнги, задержав на мгновение пальцы над экраном, отправляет, один за другим, смайл-поцелуй и большое, в горящем алом пламени, белое сердце. Выбор сделан. Теперь его едва ли что-то остановит. «Это значит да, Юнги?» «Это значит «да», мой прекрасный цветок. И даже больше…» Алое, тоже в огне, сердце и роза поверх него становятся ответом. *** Чимин выныривает из короткой тяжелой полудремы задолго до звонка будильника. Он притворился спящим, когда в комнату тихонько заглянул папа, а потом долго еще лил слезы, снова доказывая себе, что лучший друг не мог так с ним поступить, и пытаясь принять, что поступил все-таки. Телефон разбит, и слова в нем, голосом Мин Юнги сказанные, тоже. Только в голове омеги они по-прежнему стучат отбойным молотом. А доказать, что были, теперь невозможно. Да и кому, и что вообще надо доказывать? У Чимина есть чуть больше недели, чтобы немного прийти в себя. Или свихнуться окончательно. Он взгляд бросает на фотографию, а потом прячет ее в тумбочку, только сейчас замечая вновь небольшую коробку, которую вечером поставил за рамку с фото. И вот на его ладони вновь прекрасный Феникс, сплетенный лучшим другом. Да, и никак иначе. Чимин не предаст дружбу. Не вырвет то, что намертво вплетено в сердце, в легкие. Что было его воздухом, большей частью жизни, а теперь теплыми добрыми воспоминаниями останется. А любовь? Ее бы вырезать, да! Только она, такая недолгая, кажется, еще сильнее, еще глубже проросла в каждую клеточку тела. В геном встроилась, его неотъемлемой частью стала. – Сдохни, любовь, сука проклятая. Какое право ты имеешь решать за меня! Ненавижу! Тебя. И его! Ненавижу! Люблю! Как же я люблю тебя, хен. Будильник срабатывает в шесть утра. Поезд Юнги отбывает в Сеул через три минуты. Альфа сказал, что каждые утро и вечер ждет от Чимина хотя бы короткое «привет». Омега включает неяркий свет. Поднимает с пола ночью брошенный в стену телефон. То, что осталось. Корпус разлетелся на несколько крупных кусков, темный экран покрыт множеством трещин, отдельные детали разбросаны по комнате. Но симка цела. Чимин находит в ящике свой старый телефон, заряжает, активирует, вставляет карту. И мобильник, пробудившийся после нескольких лет сна, пиликает робко, сообщая об уведомлениях. «Доброе утро, Чимина, дружище, и хорошего настроения. Ты в окошко смотрел уже? Если нет, то с первым снегом тебя! Чудо какое-то, впервые на моей памяти так рано! Брось за меня парочку снежков. Хорошего дня. Вечером спишемся». «Доброе утро, Юнги-щи. И хорошего дня». Юнги играет. В интерес. В дружбу. Чимину придется переиграть Мина. К минимуму свести их общение, а потом – на нет. Если альфу, в самом деле, так напрягает теперь хвостик-Чимин, Мин только рад будет. «А может, не будет? – омега вновь всхлипывает, сжимаясь в клубок. – Может, это все ужасный розыгрыш, чтобы поссорить, разлучить нас? Узнаю ли я когда-нибудь? Он встает с кровати, мечтая, чтобы новый день не наступал и за утром сразу последовала ночь. Провалиться в сон, забыть обо всем. Слишком легко. И его легко надолго, кажется, закончилось с началом сентября. *** Чимин держится изо всех сил, старается вести себя, как обычно. Прежде всего, в школе, где двое много лет ни от кого не прятали свою дружбу, которую иные принимали за что-то большее. Где Чимин на глазах у всех стал третьим. А скоро останется один. Как ни странно, эмоциональная боль, на которой он весь сконцентрирован, имеет спасительный побочный эффект. В омеге будто два человека существуют сейчас. Один Чимин, когда рядом нет никого, самим собой становится, не прячет ни слезы, ни переживания, отчаянно и мало пока эффективно стараясь примириться с реальностью. А вот второй… Что же: быть таким, «как обычно», у него не совсем получается. Зато получается, кажется, лучше, чем обычно. Потому, возможно, что в школе нет сейчас нет ни Юнги, ни Вана, сдержанность и спокойствие становятся едва ли постоянными спутниками Чимина. И каждое его слово поэтому взвешено и обдумано. И каждая эмоция к месту. Он и смеется, когда ситуация того требует. И к месту оживлен и разговорчив бывает тоже. И пусть его смех и улыбка чуть натянуты, а спокойствие и сдержанность граничат с печалью, этого не замечает никто. Омега не подозревал, что может быть таким. Не сильным, нет. Просто другим: спасительно-лицемерным. Да что там! В его игре все средства хороши. Только бы не выдать себя. Не стать объектом насмешек. Или жалости. И то, и то невыносимо. Он вечером отправляет Юнги сообщение с пожеланием спокойной ночи и не сомневается, что в первом этапе конкурса альфа проявит себя блестяще. Юнги отвечает мгновенно. Благодарит, в отличие от Чимина сомневается, но надеется. Присылает страдающий смайлик, а потом хохочущий. Пишет, что в Сеуле совсем сухо и ни снежинки не выпало. И до того, как он просит донсена прислать кусочек снежного Пусана на фото, омега желает ему спокойной ночи и уходит из сети. Юнги удивляется, даже плечами пожимает: он припомнить не может, когда последний раз омега отрубал интернет. Ван, одетый в короткие джинсовые шорты и футболку, заходит в гостиную, принося с собой едва слышный пока, нежно-сладкий предтечный аромат розы. Тушит яркий верхний свет, зажигает торшер. Подходит медленно и на чуть разведенные ноги, на бедра альфы садится. И потирается пахом о пах, и мягко нежно массирует плечи. Но Юнги хмурится, отстраняется. – Что-то случилось? – Чимин… «О, Небо! Конечно, нам только о нем разговоров не хватало!» – У него все хорошо? «Надеюсь, я не переигрываю с тревогой?» – Он из сети вышел. Кажется, впервые в жизни. – Папа Юнги, – Ван говорит, мягко, понимающе, без намека на шутку. И смотрит так же, чуть головой покачивает. – Набери ему, если волнуешься. Хотя я и так уверен, что с омегой все хорошо. Наверняка, устал просто. Альфе не кажется верным это предположение: как будто Чимин раньше не уставал. Но это никогда не становилось поводом отключать интернет. Юнги смотрит на экран, набирает младшего, пока Ван закипает внутренне, и его роза от этого раскрывается больше, звучит ярче и дурманит сознание, и дразнит, заводит тело пары. И свое собственное наполняет первыми искорками желания и первыми крохотными капельками особой влаги, которые так и не выйдут из нутра, но увлажнят его и начнут готовить к возможной близости. Альфа сбрасывает, не дожидаясь первого гудка, телефон в сторону откидывает. Притягивает, вдыхает глубоко, резко, смакуя чуть уловимый предтечный феромон. Кончиком носа, а потом губами ведет по напряженной шее. Ван стонет тихо, протяжно, прижимается сильно, двигается, толкаясь в альфийский пах своим. Юнги – резко на диван омегу, снимает с него футболку, садится рядом, накрывая сладость розы легкой горечью миндаля. Он секса не хотел сегодня, все подобные ожидания с последней ночью в Сеуле связывал, когда конкурс закончится. Как бы он ни выступил, изменить нельзя будет уже ничего. И Ван стал бы наградой или утешением. Но кажется, Юнги получит свой приз заранее. Он пальцами – по нежно-бархатистой коже щеки. И омега ластится тотчас, сильнее прижимаясь, кладет на альфийские пальцы свои, переплетая, и обе руки ведет к соску. А потом своей касается затылка Юнги. Пробегает по чувствительной коже его шеи, пока альфа пощипывает мягкую темно-кофейную плоть, что растет от прикосновений, в жемчужины-твердыни превращаясь. Юнги чувствует, как несется, закипая, по венам, кровь, приятным теплом наполняется пах, и узкие джинсы давят на возбуждающийся член. Красивые тонкие пальцы омеги пробегают по ткани. Реакция альфы на губах Вана вызывает чуть надменную, сдержанно-удовлетворенную улыбку. Он из-под полуопущенных век смотрит на Юнги. Язычком медленно проводит по контуру верхней губы, шепчет-выстанывает томно, жалобно: – Так сильно, сильно хочу тебя… Пожалуйста… Цветок омеги распускается. Его аромат по-прежнему тонок и нежен, но он сильнее, чем был даже четверть часа назад. Юнги понимает, что хочет так же сильно. Юнги понимает, что… не хочет. Не может. Не готов. Дурацкий внутренний барьер. Он будто против воли растет внутри вместе с желанием. И нежная роза его омеги вдруг пахнет огнем и пеплом. И знакомый крик из недавнего сна, полный страха, ножом режет внутри. Альфа вздрагивает, переводит взгляд на лежащего под ним нахмурившегося парня, вдыхает теплый, ставший вдруг чистым от призывного цветочного аромата воздух: – Одиннадцать вечера, ну кто там настырный такой?! – с досадой шепчет Ван. А крик превращается в обычный телефонный звонок. Резкий, громкий, настойчивый. Альфа тянется за мобильником, лежащим в изголовье дивана, улыбается, глядя на скисшего омегу, шепчет: – Папа, – и в коридор выходит, но возвращается очень быстро. – Я позвонил им с отцом только утром, когда в Сеул приехал. Потом замотался совсем, забыл набрать, хотя обещал. Вот они и заволновались. Подходит к Вану, который сидит теперь на диване, ноги скрестив по-турецки. Взглядом нашкодившего кота смотрит на омегу и мурлычет мягко, но без тени раскаяния и чересчур, возможно, прямолинейно: – Роза моя, твой аромат, как и инициатива, восхитителен, но подождём еще немного. Мы же договаривались не торопиться. Я хочу заслужить тебя, – улыбается, глаза сощурив. – Ты – мой главный приз на этой олимпиаде. И мотиватор тоже. Если я сорву свой цветок раньше времени, одна из моих целей будет достигнута безо всяких усилий. А ты достоин того, чтобы за тебя побороться. И я надеюсь, что оба главных приза будут моими. – Ты просто не хочешь меня, – омега встает, натягивая футболку, сутулится, говорит тихо, грустно. А Юнги тянет его руку к своему паху, откуда так и не ушло возбуждение, спрашивает, изогнув бровь: – Не хочу? Правда? Ван губы сжимает тесно. Смотрит из-под насупленных бровей поначалу наиграно-обиженно, потом довольно. Юнги его на руки подхватывает, несет в спальню, на кровать кладет: – Как я хочу тебя, ты увидишь совсем скоро. Но ведь и у тебя завтра не один показ, и у меня первый день олимпиады, один из самых важных. По его результатам половина участников отсеется сразу. И тебе, и мне надо выспаться. Наклоняется, целует нежно, долго, языком с язычком играет, щиплет губами шею. И это прикосновение Ван ощущает еще некоторое время: тепло и настойчивость уст Юнги будто впечатываются в кожу, затекают под нее. Омега чувствует искренность слов и желаний альфы. И обаяние его улыбки топит раздражение, что вползало в душу Вана. Го мягко улыбается: – Твой приз будет ждать тебя. Юнги кивает, уходя в зал. Ложится на диван, еще раз смотрит в мобильник, в Kakao быстро находит переписку с Чимином. Месенджер сообщает, что его лучший друг был в сети более получаса назад. Альфа хмурится, печатает: «Спокойной ночи, мой маленький донсен. Пришлешь мне фото пусанского снега? Я скучаю без города, без первого снега и без тебя…» А потом засыпает мгновенно, спит спокойно и крепко, безо всяких сновидений. Чимин утром включает интернет, перечитывает сообщение, хмуро усмехается: – Скучает, ага, – и активирует режим полета. Подходит к окну. Фантастический в это время года морозец по-прежнему не уходит из города. Снега не стало больше с прошедшей ночи, но тот, что был, не растаял тоже: «поизносился», утоптался, потемнел под тысячами шагов. Совсем белого, нетронутого мало осталось. Чимин выполнит просьбу старшего позже, когда будет на улице и найдет кусочек действительно белоснежного покрывала. *** Как бы ни было больно, в Kakao Чимин ежедневно исправно желает Юнги доброго утра и вечера, радуется каждому удачно пройденному этапу выступления, подбадривает. И все это лишь текстовыми сообщениями. За четыре дня омега не позвонил Юнги ни разу, ответил только на один его звонок. А ведь они десять лет до появления Вана каждый день болтали. Вживую, по телефону или аудио и видеосообщениями обменивались. Да мало ли что вообще было до появления Вана. Зато в регулярных голосовых от хена омега слышит поначалу шутливое удивление, потом недоумение и, наконец, легкую обиду. И в который раз звучит вопрос, почему Чимин не берет трубку. Пак придумывает поводы столь же «искренние» и «убедительные», как юнгиевы «недоумение» и «обида». Но все же в четверг рано утром отвечает, наконец, на звонок. С напускным, лихорадочным весельем извиняется, объясняет, что очень загружен учебой и допами, к тому же в хосписе он был в понедельник и накануне вечером, и завтра пойдет тоже. Впрочем, он говорит Юнги, и не лукавит нисколько, что собирался сегодня вечером непременно позвонить. Хотел только дождаться результатов олимпиады, понимая, что альфа в любом случае будет в тройке лучших. Мин все этапы прошел с одним из самых высоких результатов. Он и еще двое участников идут нос в нос, с разницей в несколько десятых балла. Чимин знает об этом, потому что ежедневно и не один раз просматривает сайт олимпиады. Сегодня в восемь вечера здесь будут опубликованы, наконец, окончательные итоги и назван победитель. И Чимин готов отбросить все обиды, поздравить, наговорить множество искренних приятных слов. И не только по телефону. Он хотел бы, когда хен вернется, броситься к нему, как бросился, когда сам приехал из Японии, обнять крепко-крепко. Прижаться на мгновения. И сказать, как рад его успешному выступлению и как сильно он скучал. Но этому желанию не суждено сбыться. Омега загоняет его в особый эмоциональный кокон, который усердно возводит вокруг себя. Там Чимину от Юнги надо спрятаться, и все свои чувства, всю боль, что пришла с появлением Вана и усугубилась несколько дней назад после того сообщения-удара, спрятать тоже. А Юнги вновь не прячет ненужную ни ему, ни Чимину обиду в голосе: – Я, наверное, не знаю чего-то, омега. У тебя точно все в порядке? Ты так и не набрал меня ни разу. Никакая, даже самая запредельная занятость, никогда не мешала тебе найти хотя бы минутку для звонка. Кроме того, ты слишком весело звучишь. Зная тебя, рискну предположить: за таким мегаоптимистичным тоном ты какую-то неприятность скрыть хочешь? – Юнги-щи, я ничего не хотел скрыть, и, честное слово, собирался набрать тебя сегодня после того, как на сайте появятся результаты Олимпиады. Я очень желаю тебе победы. Я каждый день прошу об этом Небо. Я не звонил, потому что не хотел мешать. Я боялся надоедать… – веселье из голоса улетучивается в момент, Чимин звучит просто, очень искренне. И так тоскливо, безнадежно… – Чимин, ты забыл последние слова, которые я сказал в День твоего рождения? – вопрос замешан на легком раздражении. – Последние слова, Юнги-щи? О, их я запомню надолго. Навсегда, наверное, запомню, – с коротким едким смешком и снова с тоской. Как бы Чимин хотел скрыть то и другое. Но он, не дав Юнги отреагировать, уходит как можно быстрее от этой тяжелой болезненной темы к той, что кажется мирной и важной: – Юнги, я все забывал попросить тебя. Пожалуйста, если ты Вана-щи увидишь, передай ему привет и за макаронс благодарность. Не от меня только, но от ребят из хосписа. Я на следующий день после днюхи поехал туда и угощение захватил. Мальчишки уплели все за минуты и были очень довольны. – Конечно, Чимина, секунду, – и тут же омега слышит. – Ван, тебя донсен и наши мальчики из хосписа благодарят за макаронс. Сердце пускается в галоп, тело ударом тока прошивает. Омега рот открывает и, чтобы не закричать, не завопить от очередной «пощечины» судьбы, зубами впивается в ладонь, едва не до крови прокусывая кожу. И не знает, что то же самое делает сейчас альфа, а Ван смотрит на него огромными, полными недоумения и растерянности глазами, и ладонями прикрывает рот, головой качает. – Э-э-э, спасибо, – Чимин, запнувшись поначалу, говорит теперь спокойно, улыбается. – Передавай Вану-щи привет. Побегу, у меня в школе дополнительное занятие по физике перед началом уроков. Омега отключается и активирует режим полета. Он в который раз умирает, сгорает. От боли, от крушения надежд. От вранья. – Как ты там говорил, Ван: мы едва ли будем видеться? И вот увиделись как-то. В половине седьмого утра. А чего я хотел? На что по-прежнему рассчитывал? Еще одна, случайно прилетевшая правда. Чимин смотрит на Феникса Юнги. – Может, хен и тут соврал? Может, это не он сплел? Все равно… Мне все равно… Чимин одевается и намного раньше обычного уныло плетется в школу по все еще припорошенному снегом городу. *** Юнги раздраженно отшвыривает трубку. – Какого хрена на меня нашло, как можно было так лохануться?! – ладонями прикрывает лицо, а Ван подходит, садится рядом. Юнги по-прежнему спит в гостиной, они по-прежнему не дошли до главного. И оба ждут сегодняшнего вечера. У омеги последний показ. У альфы последний тур олимпиады. И все – свободны оба. И ночь будет принадлежать им, а они – друг другу. Двое не словами говорят о том, что ждут этого, но взглядами, прикосновениями, поцелуями, ароматами. Роза Вана невозможно сладка и притягательна. Миндальный цветок Юнги отдает легкой приятной горчинкой, смешанной со сладостью тоже. И дарит омеге особое тепло, поначалу мягкое, ласковое, но набирающее постепенно силу пламени. И если бы не блокаторы, которые утром и вечером все-таки принимает Го, Мин, наверное, не сопротивлялся бы так долго. – Юнги, – Ван ласково берет его за руку, вздыхает тяжело, – что сказано, то сказано. Мне тоже придется извиняться перед Чимином. Я не хотел его расстраивать, говоря, что мы жить будем вместе. Напротив, сказал, что видеться сможем редко, если вообще сможем. Ему ведь так не хватает дружеского общения с тобой. – И я не хотел расстраивать, и по той же причине, – Юнги в ответ сжимает руку, и омежий аромат сладким вареньем затекает ему под кожу, гладит, целует, вылизывает каждую клеточку тела, и там внизу дразнит, щекочет. И под тонкой тканью спальных шортов растет неконтролируемое, острое, как шипы розы, желание. – Юнги, я знаю, что ты будешь переживать… Ты уже переживаешь… Альфа губы закусывает, вдыхает с наслаждением густой, тягучий запах. Коварный. Пленительный. Пленяющий. Чистый от блокатора. Восхитительный запах омеги на пике течки. Розовое, сладкое поглощает все эмоции, одну оставляет и разжигает – страсть. Розовое, сладкое поглощает все желания, одно оставляет и доводит мгновенно до пика – взять. Розовое превращается в алое, сносит, сжигает все внутренние барьеры, все условности, все опасения. Юнги притягивает Вана к себе. Языком широкими мазками по шее, по железе проходит. Резкий, глубокий вдох – и рывком на диван омегу, все лишнее сдирая с него, с себя. На живот переворачивает, такого податливого, несопротивляющегося, раздвигающего тотчас длинные, стройные ноги. Юнги пальцами проводит меж ягодиц Вана, касается влажного, источающего аромат цветка, входа. Разум почти утонул в желании. Глаза алым вспыхивают на мгновения, и где-то на границе сознания на ослепительно-белом, мягком, нежном расплывается алое пятно, и слышится отчаянный, безнадежный крик донсена. И сразу стон. Ненасытный, полный страсти и похоти. Стон его пары, которая через несколько секунд будет принадлежать Юнги каждой клеткой тела. *** Чимин почти рядом со школой. Надо пройти еще одно небольшое, окруженное хлипким заборчиком заброшенное здание, которое местные власти вот уже год как снести собираются, но дальше разговоров дело не идет. Омега подходит к нему, освещенному единственным тусклым фонарем, слышит знакомое мяуканье. Перец кричит непрерывно и так отчаянно, что у Чимина нет времени думать ни о чем. Он влетает за обшарпанную, на честном слове держащуюся калитку, несется по снегу, почти везде нетронутому, чистому, не замечая, что наступает на свежие следы обуви, тогда как рисунка кошачьих лапок на снегу нет вовсе. А Перец по-прежнем голосит отчаянно, пронзительно. Чимин за угол заворачивает и тормозит резко. Все те же двое отморозков стоят у обшарпанной стены. Хван держит за загривок извивающегося кота, Ёнсам разводит густую шерстку и зажженной сигаретой сосредоточенно, вдумчиво касается кожи животного. После каждой такой поставленной метки прислушивается к тому, как плачет Перец, словно определить пытается, где и как можно сделать еще больнее. – Сволочи! Сволочи! – крик омеги срывается на хриплый шепот. – Пак, ты следишь за нами что ли или просто мимо проходил? – Хван зевает, а потом смотрит на омегу с интересом. – В любом случае, заглянуть сюда было не самым умным решением. А ты, говорят, умный. – Зря говорят, – Ёнсам сплевывает, вновь методично прикладывает сигарету к коже Перца. А кот не кричит, сипит уже, не вырывается, висит безвольно, подергивается. – Огребешь ты, Пак, за прошлый раз и еще получишь. Мина в школе все равно нет, не поможет тебе. Да и нахрен ты нужен ему сейчас. Он вон какого красавца себе отхватил. Я б сам такому засадить не против, да дружку твоему обломилось его трахать. Ну, что молчишь? До трех считаю, беги спасай свою шкурку, сука мелкая, пока я и об нее сигареты тушить не начал. «Да, не поможет никто… Да, нахрен нужен… Да, трахает… Да, страшно…» – Что стоишь? Уже обоссался от ужаса, идти не можешь? Слова жестокой уродливой твари и крик кота сливаются в алое. Это цвет ярости и безрассудства. Отчаяния и одиночества. Чимин драться совсем не умеет. И до того, как осознает, чего ему это может стоить, летит, чуть согнувшись, отчаянно-яростно, безнадежно крича, пока двое замирают от неожиданности. Он головой что есть сил в живот Хвану. И оба от резкого, сильного удара падают на снег в разные стороны. Чимин сквозь шум в ушах и дымку перед глазами успевает заметить, как, взлетев невысоко в воздух, приземляется на четыре лапы и улепетывает за угол Перец. И тут же пальцы одного из двух альф сжимают больно предплечья лежащего на снегу Чимина, и вот уже омега на ногах стоит, дергается, бесполезно пытаясь вырваться. А потом удары прилетают по брови, скуле, носу, и горячее, соленое тут же течет по щекам, губам, подбородку. Чимин стонет от боли коротко, но тут же и замолкает. Его первая маленькая победа. Он сам справился, и Перец смог убежать! И теперь неважно, какую цену заплатит за его свободу Чимин. Он поднимает залитое кровью лицо, сталкивается со взглядом Ёнсана, ожидая увидеть ярость, гнев, злобу. Но замечает лишь удивление, недоверие, сомнение. И это подбадривает, сил придает. – Двое против одного. Альфы против омеги. Как благородно, – сплевывает кровь и слюну, смеется. – Хван, отпусти придурка, – и тут же хватка ослабевает. – Ну, давай, сука, покажи, на что способен, когда жопу твою спасти некому. Ёнсам подходит, говорит насмешливо. Он на две головы выше и в полтора раза шире омеги. Но тому все равно сейчас. Он преисполнен ярости и его персональная победа адреналином плещется в крови. А потому Чимина не надо просить дважды. Он бьет, как умеет, сыплет беспорядочными ударами в лицо, грудь и живот альфы, ногами лупит по икрам и лодыжкам. А потом собственные живот и грудь взрываются болью. Омега от сильного точного удара отлетает назад, плашмя падает на снег и тут же на бок, в клубок сворачивается. В глазах темнеет и каждый короткий вдох болью в груди отдается. – Мелкая тварь! – еще несколько ударов в живот и по ногам. И по рукам: Чимин на груди их скрестил, вот и им достается тоже. Сил кричать нет, он только стонет при каждом пинке и тычке. Впрочем, альфы заканчивают довольно скоро. И снова Чимина поднимают на ноги, и снова держат, пока он пытается пополам согнуться, облегчить боль. – Прощения проси, тварь, – задирая пальцами подбородок омеги, выплевывает Ёнсам. И Чимин тоже. С отчаянным азартом, с безумной смелостью восставшего раба. Розовую от крови слюну. В лицо альфе. И снова удар в живот. И снова он на белом. И оно в красное окрашивается – кровь по-прежнему течет из рассеченной скулы, из носа разбитого. Чужие ботинки – у лица Чимина. А потом кто-то из двоих – омега сквозь пелену перед глазами и боль в теле не различает точно: – Будешь трепаться, уебок, Перца своего по частям получишь. Все понял? Чимин смотрит молча, а альфа хватает его за волосы и голову оттягивает назад так сильно, что в шее позвонки хрустят. – Понял, – шепчет. Двое медленно уходят, у Чимина же пока нет сил подняться. Нет сил плакать, жаловаться, кричать. Он про себя только. Так спокойно, рассудительно, обреченно: «Хорошо бы, Юнги, конечно, если бы ты рядом был. Ну да уж как есть». Он не знает и не помнит, сколько лежит на снегу. Может, заснул, может, в беспамятство провалился. В какой-то момент ощущает только влажно-шершавое на лбу и щеках и теплое, мягкое у лица. А потом урчит что-то. Чимин глаза открывает и в зеленые круглые смотрит. Перец облизывает его, мурлыкает тихонько, носом в лицо тычется. Омега поднимается осторожно, с трудом садится на снег. Прислушивается к себе. Боль, кажется, немного поутихла. Встает на ноги, оглядывается. На примятом белом снегу – следы. А еще алые капли и одно, такого же цвета, большое пятно там, где лежал Чимин. Омега, глядя на него, вспоминает сейчас просьбу хена – прислать ему фотографию снега. Достает мобильник из кармана, делает несколько снимков. «Алое на белом. Это как Ван и Юнги. Роза омеги и снег альфийской кожи. Красиво. И дыне здесь точно нет места». Чимин Рюкзак закидывает на плечи, берет на руки несопротивляющегося кота, медленно тащится к калитке. Школа отменяется сегодня. *** У Юнги есть еще немного времени, и он дремлет, обнимая обнаженного Вана, прижимаясь пахом к его чуть влажным ягодицам, в шею дыша тихонько. Острая, удушающая сладость омежьего цветка поутихла после близости. Час назад оба вспыхнули неконтролируемым злым желанием, и секс был таким же – яростным, ненасытным. Юнги не просто брал, он трахал грубо, брал жестко, имел, как в последний раз. А Ван, как в последний раз, отдавался. Он словно отказался от себя и его главным желанием было желание альфы. Он слушал тело и руки Юнги, подчинялся, поддавался безропотно, терпел, когда удовольствие с болью граничило. Он сжимал внутри сильнее, прижимался теснее, подавался резче. Он стонал, слыша рваные, грубые стоны альфы. От физического удовольствия. От победы, которую одержал и удержит теперь: Юнги с ним. В нем. Юнги трахал, выстанывая его имя, себя победителем считая. Пусть так. Только ведь они оба победили. Оба получили того, кого хотели. Ван накрывает теплые длинные пальцы Юнги своими, переплетает, сжимает нежно. Вспоминает, как осторожно поначалу они входили в него, касались мягко стенок, растягивали бережно, как напористо и резко двигались потом. И воздух вокруг сладостью истекающего ароматной цветочной смазкой нутра пресытился, когда не пальцами уже, но членом вошел в Вана альфа, всю душу вытрахивая из пары, обоих возводя на пик. И вот Юнги расслабленный, спокойный, лежит позади, дремлет, удовлетворенно урча. А Ван так некстати теперь вспоминает Чимина, морщится досадливо. «Может, не стоило отправлять омеге то голосовое? Юнги все равно мой теперь. А через восемь месяцев мы вообще будем жить вместе. И сейчас в Пусан вернемся настоящей парой, ближе уже некуда. Впрочем, нет. Будет все же спокойнее, если маленький омега станет поодаль держаться. И, надеюсь, держать на расстоянии Юнги. Да ведь он уже держит. Не позвонил ни разу, в сети почти не появляется. Ясно, что получил «поздравление» и обижен теперь. Только бы и дальше обижался. И молчал. Хотя он в любом случае не докажет ничего. Все хорошо будет, все будет просто отлично». Ван поворачивается, целует нежно в щеку своего альфу. О, эта кожа Юнги. Мерцающая, как перламутр, в слабом свете ночника. Идеально-белая, гладкая, ровная. И на этом «снегу» контрастом – уголь бровей, ресниц, глаз. И алым – чуть суховатые всегда губы. Идеален. И даже рост не смущает. Но восхищает сила – внутренний стержень, твердость, упорство, блестящий ум. И внешняя. Ван вновь заводится, вспоминая недавнюю близость. И силу тела, толчков, прикосновений. У него синяки на бедрах, талии и плечах появятся, несомненно. И эти знаки альфийского внимания, желания, страсти – его персональные награды! Го запредельно, безоговорочно счастлив! Он целует нежно: – Юнги, любимый, пора вставать… Альфа на стыке дремы и пробуждения. Он потягивается, как кот, затекшие мышцы расправляя, улыбается. И густые ресницы подрагивают, и губы трогает улыбка, и так нежно, тепло: – Чимина-а-а… Потом зевает и в клубок, и дремлет дальше. А Ван ощущает сейчас удар такой силы, от которого синяки с души, скорее всего, сойдут еще очень нескоро. Хотя, может, это не просто удар, но как ножом ранить – шрам навсегда останется. Он цепенеет, замирает, осмысливает. Отчаяние, бессильная злоба, ярость охватывают. Нет, это все случайность. Дурацкая случайность. Альфа переживает из-за мелкой дряни, ее молчания, игнора. И поэтому выдал такое. Конечно, и никак иначе! Чимин, засранец, показывает свой характер. «Да ведь я сам этого добивался!» – осекает себя и убеждает снова, что Юнги только ему принадлежит. Альфа сегодня кончал с его именем на устах. А когда омега отсосал ему впервые, сказал, что Ван его, и только его персональная бездна удовольствия. Он купает Го в комплиментах и нежности. Дарит маленькие милые подарки и каждую свободную минуту старается проводить с ним. И те минуты и часы, что его парень был с Чимином, Ван тоже заберет себе. Уже забрал. Он вырвет эту маленькую сучку из жизни Юнги. И из души вырвет тоже. «Ой ли?» Ван не сдерживается, тихонько плачет. Альфа в этот момент открывает глаза, сидящего на постели омегу рывком к себе притягивает, спрашивает с легким волнением: – Роза моя, что случилось? И прижимает крепко, и целует, слезинки слизывая с глаз, и гладит нежно, и смотрит с тревогой. «Мой, мой», – Ван кричит беззвучно. И тоже прижимается, и отвечает на поцелуи, и сквозь слезы: – Мой, никому не отдам! – Да что случилось, Ван? – Просто счастлив, что ты со мной. И мы вместе. Альфа кивает молча, еще раз целует: – Мне собираться надо… Направляется в ванную, заглядывая в телефон, вздрагивает. Чимин прислал несколько фотографий. Деревья в золотом и белом, и жидкий снежный ковер на земле. А вот и Перец сидит на маленькой лавочке, позади которой под кленом сквозь белый снег просвечивают багровые листья. Будто пятна крови на снегу. И маленькая приписка с дурацким, хохочущим сквозь слезы смайлом: «Красиво, Юнги-щи, правда?» Альфе почему-то страшно делается, и такая безнадега, такая тоска охватывает, что хочется волком выть. Бросить все и в Пусан вернуться как можно быстрее. Просто увидеть омегу. Просто обнять. Что-то ведь не так! Он не звонит, почти не пишет. Он будто уходит, ускользает, отдаляется. А еще… Что-то еще выходит за рамки обычного. Хен. Любимое словечко Чимина, такое привычное, родное и ласковое, такое важное альфе. А ведь донсен ни разу за эти дни не обратился так к старшему. Одно гребаное Юнги-щи. Чимин к нему так в шутку только или… когда расстроен, обижен чем-то, обращался. Альфа смотрит на часы. У омеги уже начались уроки. И он не в сети, как почти все эти дни. «Чимин, дружище, я, сам не знаю почему, очень волнуюсь за тебя. Прошу тебя, пожалуйста, набери меня или напиши хотя бы. Запиши мне голосовое, пришли кружочек. Я не смогу нормально выступить, если не услышу тебя». Тревога огнем горит, сияет внутри алым, и голос Юнги, произносящего эти слова, чуть подрагивает, и в нем искренняя грусть слышна. И чудо случается. Телефон пиликает. И голос Чимина. Такой, как всегда: – Хен, ну что ты. У меня, правда, все хорошо. Все, как всегда. Я просто не хотел мешать тебе, не хотел отвлекать в эти дни. Я держу за тебя кулачки. Я знаю, что ты самый умный альфа на свете. Я вангую: вечером буду поздравлять тебя с победой. А сейчас бегу на урок. Вышел из класса, чтобы записать голосовое». Юнги переслушивает раз за разом. Радуется, как ребенок, привычному теплому обращению, спокойному мягкому голосу омеги. Как же хочется обнять, прижать крепко, защитить. Он не знает от чего, он просто так чувствует. Но тревога все равно отпускает. Чимин верит в него, его удачу. И Юнги не подведет ни себя, ни своего донсена. Самого славного, чудесного, милого. «Любимого, самого любимого», – слова звучат где-то на подкорке, вспыхивают и пеплом в душе оседают. *** Почему Чимин записал это голосовое? Потому что услышал хена, и треклятая надежда опять полезла из того кокона, в который омега ее упрятать пытался. Они ведь поговорили два часа назад. И Пак снова получил под дых, когда понял, где и с кем Юнги проводит ночи. Он только не знал, как проводит. Не знал, что не ночь, а утро после его разговора с Юнги для Мина и Вана стало знаковым. Но как бы ни было, Чимин почувствовал настоящую тревогу в словах Юнги, грусть в его низком хрипловатом голосе. Наверное, Пак проигнорил бы текстовое послание, а вот такое, живое, кажущееся искренним, не смог. Одно Небо знает, чего омеге стоило собраться, придать своему голосу обычное звучание, дышать ровно, беззвучно, когда каждый вдох и выдох болью отдавал в груди, животе, у крыльев разбитого носа. Но он справился. Ведь, несмотря ни на что, его звонок, действительно, был важен Юнги. Теперь Чимин едва тащится домой из приюта, куда сразу после драки отнес Перца. «Суперкот» недалеко от его дома находится. Омега там волонтерил как-то пару лет назад, знает, что в приюте круглосуточно дежурят ветеринары. «Суперкот» помогает бездомным животным, и это не совсем про Перца, у которого опекунов сотня и домик школьных секьюрити в качестве уютного местечка для сна всегда к его услугам. Но сейчас коту очень нужен врач. И Чимину, наверное, тоже. Но это не точно. У него живот и грудь болят терпимо, раны на лице саднят порядочно, а в душе – полная жопа. И последнее пока не лечится. «Полная жопа в душе», – он одновременно смеется и от боли морщится, осторожно прижимая к груди притихшего кота. Перец, ухоженный, упитанный, и так нелегкая ноша, а для ослабшего, избитого Чимина она и вовсе тяжела. Омега сажает кота на лавочку недалеко от приюта, чтобы самому передохнуть немного. И тот послушно сидит, обвив лапы хвостом, ожоги пытаясь зализывать. Позади огромный клен в скромном алом убранстве. Большая часть его наряда на земле лежит уже, сквозь белый снег просвечивает алым. Чимин фотографирует кота, и белое с красным позади тоже в кадр попадает. Это не только роза Хвана и снег Юнги. Это ведь и Чимин тоже: на бледной, бескровной сейчас коже запекшееся красное. «Я хвостом за вами двоими, Юнги. Но это ненадолго». *** Перца осматривают, забирают, обещают позаботиться и через несколько дней отдать Чимину. А потом врач возвращается и забирает омегу в свой маленький кабинет, и тоже осматривает, и обрабатывает раны на лице, и пробегает по груди и животу мягко. – Кто вас так, молодой человек? Впрочем, очевидно те же, кто кота мучил? Омега кивает. – И вы их не знаете, конечно? – Не знаю. Да это и неважно. Главное – Перца смог отбить. Доктор смотрит недоверчиво, вздыхает: – Вам нужно непременно показаться травматологу, Чимин, да и омегологу не мешало бы. И дома посидеть пару дней надо. Чимин кивает, благодарит, уходит. Он, правда, дома побудет пока, а вот к врачу пойдет, только если совсем хреново станет. В квартире тихо и тепло. Папа и отец на работе. Омега медленно идет к себе в комнату, укладывается на кровать осторожно, морщась, постанывая. Под подушкой шарит рукой, выуживает оттуда фиолетовую ленту, к разбитому носу прикладывает, втягивая с нее свой мягкий сладкий аромат. К щеке прижимает и тут же проваливается в сон. Тревожный. Тяжелый. Глубокий. *** Чимину очень жарко. И страшно. И непонятно. Он взрослый, ему шестнадцать. Но он в тело ребенка заключен. Маленького совсем мальчика. И сейчас он на круглой, абсолютно пустой сцене стоит, в самом ее центре. Со всех сторон – бесконечное пространство и мрак, накаленный жаром и тревогой. И идти некуда, только в темноту, в неизвестность. Омега зажмуривается, а открыв глаза, не может не улыбнуться: Юнги стоит напротив, в каком-нибудь полуметре. Чимин уже хочет сделать к нему шаг, когда между альфой и омегой пол трескается резко, и сцена будто на две части ломается, и между ними – глубокая пропасть. И откуда-то сверху, из темноты – водопад. Очень много соленой воды. А Юнги пропадает вдруг, и Чимин плачет. Отчаянно, громко. Вновь глаза закрывает и, даже погружаясь в темноту, чувствует, как внешний мрак давит еще большей угрозой. И вдруг – касание маленьких теплых ручек. Омега вздрагивает, открывает глаза. Он в своем теле снова. И теперь уже рядом малыш стоит, обхватил его за ногу, смотрит, смеется. Глаза с необычным, лисичкиным, разрезом, и губки–бутончики пухлые, и чудесная улыбка. Чимин на руки малыша подхватывает, к себе прижимает, в лицо заглядывает. Это же его... Юнги? Присматривается. Нет! Не Юнги! Это сам Чимин! – Я еще вернусь к тебе, – мальчик говорит нежным, как у самого омеги, голосом и пропадает вдруг. А соленая вода Чимина плотным высоким кольцом окружает. И в кольце тоже вода. И Пак, пловец отличный, захлебывается, тонет, выплыть не может. Но над этой ловушкой водной вдруг прекрасный огненно-рыжий Феникс. Идеальный, совершенный. С длинным, в рыжих завитках-перьях хвостом, с золотистыми крыльями и черными выразительными глазами-бусинами. Птица крыльями машет, а вода пламенем теплым необжигающим вспыхивает на мгновения и исчезает. И снова ребенок. На руках у Чимина младенец, у него глазки, как изумруды, зеленые, блестящие, и ручки с невозможно крохотными мизинчиками. И он тянет их к Чимину. Омега хочет улыбнуться крохе, но не может: мрак вокруг по-прежнему давит страхом, тревогой, безнадежностью. И парень только крепче прижимает к себе младенца, понимая, что должен защитить, но от чего, не понимая. И Феникс подлетает, и Чимину в глаза смотрит, и из глаз-бусин катятся крупные прозрачные капли-алмазы. И птица когтями острыми впивается в живот омеге. И внутри все вспыхивает острой, резкой болью. А младенец на руках Чимина рассыпается, по частям, по кускам разваливается. И Феникс вспыхивает, пеплом к огням омеги опадая. *** – Сынок, сыночек, что с тобой, родной мой?! Небо, откуда это? Хенсу, Хенсу, скорее сюда, – супруги Пак только вернулись с работы, и папа, зная, что Чимин вечером в хоспис собирался, зашел в комнату сына, только чтобы положить небрежно брошенный посреди коридора свитшот омеги. И Чимина не увидел в полумраке комнаты, но тихий стон услышал сразу. Омега с трудом открывает глаза, когда прохладная рука папы ложится на пылающий лоб, касается раны на скуле, распухшего носа. – Я… Это Перец… Я Перца спас… Сам. Поймите вы, сам. Без Юнги. Все пройдет… Живот болит только… Немного… Отец Чимина вбегает в комнату, когда папа откидывает одеяло, на груди и животе Чимина замечая синяки. – Я в скорую позвоню… – Не надо в скорую, все пройдет. Само пройдет, – глухо, вяло сопротивляется Чимин, и снова в сон-морок проваливается, пока отец звонит в 119, а папа ищет в спешке градусник. Через час омегу Пак Чимина госпитализируют в отделение травматологии Городской детской больницы Пусана. *** Юнги смотрит на монитор ноута, глазам своим не веря. Он выиграл Национальную олимпиаду по биологии! В последнем туре обошел соперника на целый балл. Его имя – первое в числе трех победителей. И приз – невероятный, фантастический! При условии, что баллы по химии и физике в его аттестате будут максимальными, он без экзаменов поступит в любой профильный вуз страны, включая медицинские университеты. Юнги откидывается в кресле, заводит руки за голову: по физике и химии у него всегда были отличные оценки. Смеется тихонько, тепло улыбается, вспоминая тотчас их занятия с Чимином: – Мой маленький донсен-ним, самый ответственный, самый лучший преподаватель по химии. Бросает взгляд на часы. С момента публикации результатов почти час прошел, но омега пока не торопится с поздравлениями. «Да Чимин ведь в хоспис собирался», – вспоминает, вновь предаваясь приятным мыслям о том, что он еще школьник, но уже и студент университета. Будущий врач. Пьянящий аромат розы опережает Вана. Руки омеги ложатся на плечи, и к щеке прижимается щека, а потом губы. Юнги поворачивается, притягивает, целует нежно. Омега отрывается, отводит непослушную темную прядь с глаз альфы, улыбается. – Поздравляю, Юнги. И от тебя жду поздравлений, – альфа смотрит вопросительно. – Меня заметили на показах представители сеульской фэшн-индустрии. Два часа назад я подписал годовой контракт с Национальной школой красоты. Он в силу вступает с сентября. Не знаю, буду ли я учиться в университете, но то, что уже получил престижную работу, несомненно. – Моя умница, – Юнги прижимает крепко, целует теперь напористо, жестко, отчего течная роза расцветает, распускается сильнее. – Твоя новость достойна подарка, я непременно сделаю его позже. Голос Вана похож на варенье – густой, тягучий, сладкий: – Свой лучший подарок я получил, когда встретил тебя. И сегодня утром попробовал, наконец, самую вкусную часть. И… Мне мало этого, Юнги. Ван хочет. Он хочет альфу, хочет верить, что Юнги только ему принадлежит. Хочет убедиться, что имя, слетевшее сегодня с губ спящей пары, – досадная случайность. И это не повторится больше. – Я заварил чай и купил тортик. Хочу расслабиться после двухнедельного голода накануне показов и, – понижает тон, смотрит пристально, язычком пробегая по контуру губ, – сладкого хочу. – Моя сладкая Роза, – Юнги прижимает и отпускает тут же. – Я приду сейчас. Ван, уходя на кухню, оборачивается: – Чимин еще не поздравил тебя? Альфа губы поджимает, хмурится, отрицательно качает головой. Омега улыбается грустно, понимающе, пожимает плечами. Уходит. Юнги мобильник берет. Чимин, как гласит надпись, не был в сети давно. Альфе обидно, неприятно очень. Он отправляется на кухню, через полчаса вместе с Ваном принимает душ. Аромат его возбужденной пары, взаимные мягкие пока ласки, дразнящие прикосновения заводят Юнги необыкновенно. Он бы взял свою пару прямо сейчас, но – блядь, блядь, блядь! – одно воспоминание о том, что лучший друг так и не позвонил, сбивает градус возбуждения. – Жду тебя в спальне, – мурлычет Ван. Обнаженное тело не пряча под халатом, покидает ванную. Юнги выходит следом через несколько минут. Смотрит на телефон, лежащий на маленьком столике. Колеблется. И все-таки берет его в руки. Нет пропущенных. Нет голосовых. Нет кружочков. Нет текстовых. Юнги приходит в ярость, набирает донсена, намереваясь высказать все, что думает о его поведении. «Аппарат абонента выключен…» – Да пошел ты на хуй, Пак Чимин! – с раздражением и злобой срывается с губ. Стоящий у полураскрытых дверей спальни Ван улыбается так ярко и счастливо, как никогда в своей жизни. Эти слова Юнги – лучшие, что он услышал с тех пор, как сам познакомился с Чимином...