Фениксы

Альфа заходит скорым шагом в операционную, бросает мимолетный взгляд на пациента. Вообще, он нечасто смотрит на лица тех, кого предстоит оперировать. Особенно экстренно. Его профессиональные интересы лежат в других, более низких областях тел подопечных. К тому же доктор нелюбопытен. Но сейчас все иначе. Менее получаса назад его коллега, молоденький дежурный хирург, выпускник вчерашний, позвонил альфе, вернувшемуся, наконец, домой после полутора суток дежурства. Тщетно скрывая волнение в голосе, попросил приехать в клинику снова. И как можно скорее. Признался честно: состояние экстренно доставленного к ним омеги таково, что только господин Мин может хоть чем-то помочь пациенту. Точнее, попытаться помочь. Тот час, что предшествовал этому звонку, был мучительно-ужасен для Юнги, наполнен физической и моральной болью такой силы, какой и злейшим своим врагам, будь они у альфы, он не пожелал бы. Его знак истинности будто ножами острыми кромсали-резали. Его соул неведомый испытывал, наверное, в этот момент страшные муки. А потом боль исчезла. Холод остался. И осознание пришло страшное. И тут же звонок раздался. И Мин бросился в клинику, чтобы попытаться спасти хотя бы одного. Молясь о том, чтобы Небо сохранило другого. Неведомого. Которого он не видел и не слышал никогда в жизни. И о его существовании знает только благодаря знаку истинности, который на теле носит. И вот альфа смотрит на своего пациента. И вздрагивает крупно, давит готовый слететь с губ не возглас даже, но крик удивления. Хорошо, что у него маска на лице, ибо рот все равно открывается непроизвольно, глаза округляются. Мужчина спешно опускает голову. Что же, пару часов назад он ни с кем его не перепутал. В том маленьком магазинчике ему не показалось. Нет. Все-таки – не показалось. Секунды, мгновения – обрывки воспоминаний, ярких, счастливых моментов их прошлой жизни в памяти мелькают. Двое сидят в кафе, морковный «боженькин» тортик уплетают, и по парку гуляют, и на карте катаются, и Перца кормят вместе, а он мурлычет громко и так сильно трется-толкается о ноги худенького омеги, что тот устоять не может. Делает несколько шагов назад, спотыкается, на траву попой плюхается и смеется над собственной неловкостью. А альфа сияет, видя омегину улыбку чудесную, которая его милые серые глаза прячет, превращая в забавные щелочки. И слушает переливчато-журчащий смех-ручеек. И вспоминает тут же, как, хохоча, парень почти всегда голову запрокидывал назад, руки скрещивал и ладонями с невозможно маленькими, трогательно-пухлыми мизинчиками обхватывал свои худые плечи. А альфа любовался легчайшим румянцем, что всегда проступал на щеках, когда омега смеялся. И вдыхал медовый аромат спелой дыни. Сейчас на лице нет ни улыбки, ни румянца. И глаза плотно сомкнуты, и лоб, и заострившийся нос, и худые впалые щеки покрыты идеально-белым. Ослепительно-жгучим. Злым. Неживым. Впрочем, есть еще и алое. Оно непрестанно выступает меж ягодиц, пачкает белоснежные больничные простыни. Утекает и жизнь вымывает у лежащего на операционном столе омеги. Одну крохотную – совсем, по-видимому, недавно – варварски оборвали и вырвали из этого неподвижного сейчас тела. Да и сам омега недалек от того, чтобы отправиться следом за своим неродившимся ребенком. Попытаться спасти молодого мужчину можно единственным способом: впредь навсегда лишив его возможности выносить малыша. Хотя последнее почти наверняка уже сделал тот, кто проводил недавний аборт. Там не врач был – мясник. Не клиника – скотобойня. Стенки матки повреждены ужасающе и едва ли восстановятся так, чтобы функционировать полноценно. Внутреннее кровотечение не купируют никакие препараты. К тому же велик риск развития сепсиса. Кажется, единственное, что остается – удалить матку. Вырезать вместе с мечтой омеги стать папой. Впрочем, он сам пошел на этот риск несколькими часами ранее, предпочтя почему-то цивилизованному аборту в клинике криминальный. Но альфа не может поверить до конца, что омега, который мечтал о большой семье, добровольно принял это решение. Как бы ни было, не время сейчас строить предположения. Анестезиолог уже ввел в вену катетер, присоединил капельницу. И пациент из бессознательного состояния, в котором доставили его в клинику, уплывет сейчас в медикаментозный сон. «Что же ты наделал, хороший мой?!» Альфу скручивает от эмоциональной боли. Маленький омега – друг детства, лучший друг, любимый донсен, любимый, от которого до поры до времени не было секретов. Почти. У которого, казалось, не было секретов от альфы. Совсем? Омега в этот момент вздрагивает, глаза открывает, изо всех сил пытается сфокусировать окутанные дымкой острой боли, страха и отчаяния мысли и взгляд. Он смотрит на альфу. «Не видит? Не узнает?» Потом глаза на мгновенье открываются резко, широко, удивленно. И одними губами, совершенно беззвучно: – Юнги? И рука тянется к лицу, спрятанному под маской, касается через нее покалеченной альфийской щеки, глубокого, грубого шрама в виде, по иронии судьбы, буквы J. А потом падает резко. – Мы позаботимся о вас, – голос хирурга чуть подрагивает, рука на секунду мягко накрывает ледяную, в голубых прожилках тонкую кисть. И альфа даже сквозь плотный равнодушный латекс перчатки чувствует искрящее тепло, приятное нежное покалывание. Как тогда, много лет назад. В первое знакомство, при первом прикосновении. Что ощущает омега, остается только догадываться. Но едва заметный кивок дает хирургу понять: Чимин узнал, услышал. И тут же глаза закрываются, голова откидывается безвольно в сторону. Анестезиолог вздергивает брови: – Вы знакомы с пациентом, Юнги-щи? Вместо ответа – глубокий и громче обычного вздох хирурга. Анестезиолог проверяет все жизненные показатели, обращается к альфе: – Можете начинать, коллега. Острый скальпель касается впалого живота омеги, оставляя на нем тонкую красную линию. А врач перед тем, как погрузиться в операцию полностью, успевает еще раз подумать о том, что после прикосновения к руке омеги ощутил… Но нет, этого просто быть не может. Никак. Совсем. Глупые пустые надежды. Впрочем, он после поразмыслит об этом. А сейчас ему одно надо – любой ценой спасти лучшего друга. Любимого донсена. Любимого...