Лабиринтами иллюзий

«Появились силы. А вместе с ними готовность наконец взять себя в руки и без утайки рассказать вам об одном из самых действенных способов выскрести душу до донышка. Говорят, предупрежден – значит, вооружен. Говорят еще, правда, что научиться можно лишь на собственных граблях. Так это или нет, я чувствую необходимым в подробностях расписать вам их, грабель, характерные признаки. Отдавая себе отчет, что нюансами они могут – и скорее всего будут – отличаться.   Если вы не хотите глубокого погружения в чужие терзания, пролистывайте. Мое желание вскрыть свои карты не обязывает вас наблюдать за душевным стриптизом, тем более что зрелище обещает быть жалким.    Но если вы готовы, здесь ваша остановочка.   Знаете, вляпаешься в дерьмо однажды, и этот смрад прилепится к тебе надолго. Он станет навязчивым, станет преследовать по пятам. По крайней мере, мне пока так и не удалось почувствовать, что я отмылась, и перестать принюхиваться к окружающим запахам в попытке не наступить в новую кучу. Поверьте, такие, как я, способны влететь в нее со слепого разгона. Улюлюкая и радостно размахивая руками.    Я попробую вспомнить в порядке очередности шаги к потере себя. Там, на пути, мне не хватило мужества смотреть правде в лицо и верно трактовать предупреждающие сигналы и красные флаги. Всю дорогу я заблуждалась самым преступным образом, а самоуничтожение растянула на годы, до последнего отказываясь признавать, что медленно умираю. Сегодня в процессе рассказа мне придется отстраниться, чтобы сохранить холодную голову, иначе я не справлюсь с поставленной задачей, а повторно погрузиться на дно знаю, что не смогу. Воспоминания по-прежнему мучают сердце болью разочарования в себе. Обрушаясь ураганом, разносят хлипкий новый мир, который я пытаюсь выстроить и уберечь.    Но прежде, чем я начну перечислять шаги и знаки, прорисовывая всю схему черта за чертой, прежде чем опишу, как выглядела моя мимикрирующая под полет западня, я должна кое-что о себе пояснить, хоть и понимаю, что желание оправдаться меня в ваших глазах не украсит. И все же я надеюсь на понимание тех, кто решился это читать.   Так вышло, что я росла с осознанием собственной никчемности и ненужности человеку, который дал мне жизнь, с мучащим чувством, что не оправдываю ожиданий и не дотягиваю до средненькой планки под названием «нормальная дочь». Тоска по любви сродни извечному голоду, только от пустоты пухнет не живот, а душа. Эта тоска, этот невыносимый голод опасны тем, что ты начинаешь искать любые способы их утолить и слепо доверяешься протянутой руке первого встречного, вздумавшего немножко тебя подкормить. Любой, кто долго голодал, но вдруг получил неограниченный доступ к питанию, расскажет вам – остановить себя и перестать есть, дабы не нанести истощенному организму вред, становится фактически невыполнимой задачей. Ты мечтаешь о пище, она тебе снится, ты постоянно представляешь, как ешь, ты планируешь, что положишь в тарелку через тридцать минут, а что – через два часа, что приготовишь себе на ужин и чем позавтракаешь. Ты мысленно расписываешь рацион на недели вперед. Ты одержим.   Так и тоска, и жажда тепла заставляют оставаться в отношениях, где куда чаще тебе плохо, чем хорошо. Ведь все лучше, чем совсем ничего, правда? Неправда. Но так я тогда думала. В моем случае нужда в человеческом тепле была настолько всепоглощающей и абсолютной, что заставить себя отказаться от его крох казалось мне чем-то невозможным, совершенно немыслимым. А расставание по собственной инициативе виделось актом преднамеренного убийства. Себя.    Потребность в заботе жгучая, необоримая и… коварная: ради того, чтобы чувствовать себя нужным и любимым, ты готов принести в жертву многое, а к чему ты морально не готов, так это добровольно отказаться от дара и вновь погрузиться во тьму одиночества. Ты чувствуешь себя обязанной «солнцу» на твоем небосводе за лучики света, что тебя согревают, и делаешь все возможное, чтобы оно не закатилось за горизонт. Ты выдаешь желаемое за действительное и не осознаешь, что уже угодила в капкан, а солнечный круг перед твоими глазами – это свет хирургической лампы. Ты не ощущаешь, как кровоточишь, ведь вовремя впрыснутые в вену инъекции «любви» действуют сродни мощному наркотику. Свои иллюзии ты питаешь до тех пор, пока потеря крови не становится критической, а в голове тревожным рефреном, прорываясь сквозь многолетний дурман, не начинает пульсировать: «Мы ее теряем». Пока вопрос, жизнь или смерть, не встает ребром.    Все осталось позади, но теперь я живу в окрепшем подозрении, что безопаснее отказаться от поиска тепла, чем вновь касаться этой раны.    Итак, шаги и предупреждающие знаки, которыми через метр был утыкан мой длинный путь к агонии души. Перечисляя их, я не стану повторять описанное выше, иначе суть размоется за ненужными эмоциями. В своих откровениях я постараюсь быть суше, иначе вы утонете в моей соленой воде. Я лишь позволю себе для наглядности проиллюстрировать примерами некоторые моменты. Что бы ни говорила Марина, я считаю себя виноватой – в том, что преступно долго лелеяла никчемную иллюзию, постепенно превращаясь в лоскут грязной тряпки под чужими ногами. Пожалуйста, давайте без жалости, все, чего я хочу – чтобы меня немного послушали. Хочу показать, разоблачить, выговориться и – вдруг получится? – простить. В первую очередь себя. Но не жалости.   Аларм! Перечисленные ниже приемы воздействия на чужую психику применяются в различных комбинациях ежедневно и применяются при том с таким изяществом, что подопытный не успевает прийти в себя, распознать их и осознать. Ингредиенты смешиваются в ядреный коктейль, а пропорции их зависят от обстоятельств, но обязательной перчинкой становятся острые специи ярких эмоций, позитивных или негативных. Коктейль тщательно взбалтывается до однородного состояния. Пациент опаивается им до тех пор, пока дозировка в его сознании не достигнет критической и он не превратится в безвольного, лишенного всяческих сил к сопротивлению зомби. Во избежание ситуации, в которой зомби может очнуться и попробовать восстать против своего убийцы, прописана поддерживающая терапия.   Эффект при регулярном приеме упомянутого гоголя-моголя гарантирован. Спустя несколько месяцев после начала отношений Он стал для меня смыслом, через полгода Он укоротил поводок до предела, через год я не принадлежала себе, через полтора знала, что никому, кроме него, не нужна, через два с половиной ощущала, как ничтожно мало во мне сил и веры для борьбы за себя. А через три, полностью обесточенная, со всем смирилась.   Ладно, пора собраться. Пожалуйста, не воспримите эти пункты как исчерпывающую инструкцию по выявлению манипулятора, особенно если, будучи в отношениях, вы чувствуете себя прекрасно. Но если вдруг вы ощущаете, что рядом с вошедшим в вашу жизнь человеком теряете себя, если вдруг вы обнаружили, что вас поглощает пустота, если куда-то исчезли любовь и уважение к себе, сверьтесь с показаниями других. Например, с этими. 1.     Он признается в любви после первой же близости – случившейся довольно быстро, немножко неуклюжей и для тебя очень волнительной.    Прошло столько лет, а я до сих пор помню ощущение собственной перед ним уязвимости и безграничное удивление, испытанное в момент, когда эти слова слетели с его губ. Помню его проникновенный, беззащитный, ищущий реакции взгляд. И как мое недоумение стерло мощным приливом осознания, что кем-то любима и кому-то нужна, благодарностью и… настигшим ощущением ответственности. Чувство долга пришло вместе с пониманием, что «мы в ответе за тех, кого приручили». В тот момент сквозь наплывший туман я могла осознать лишь одно: он выбрал меня, и теперь лишь от меня все зависит; он выбрал меня, и теперь я за него в ответе. Хорошо помню свое смятение и помню, как не знала, что сказать, потому что не могла понять, а люблю ли сама или принимаю за любовь эйфорию. Но понимаете, дело в том, что помимо эйфории он дарил ощущение… ценности, нужности. С ним приходили долгожданное тепло, комфорт и трепещущая надежда… За спиной прорезались крылья. И я думала, что, возможно, это Она и есть. Любовь. Наверное. В те томительные секунды собственного ошарашенного молчания – я помню точно, словно это было вчера! – я боялась обидеть неловкой немотой. Разум шептал: «Не торопись говорить», – а сердце просило любви. Как вы думаете, что я Ему тогда сказала? Я сказала: «Я тебя тоже». Эти слова казались мне единственно возможными, и я дала себе, нам, шанс. А вопрос о том, как он умудрился полюбить за неделю, выбросила из головы. Смог. Точка.   Итак, ты попалась на приманку снесших крышу эмоций, которые он позволил тебе испытать, и на крючок ответственности за «прирученного». Ответив на громкие слова громкими словами, ты дала своеобразное обещание.   2.     Спустя неделю после признания он знакомит тебя со своей семьей, а еще через неделю просит тебя представить Его твоему отцу, тем самым подчеркивая серьезность намерений. Ты восхищаешься и гордишься тем, что твой мужчина способен обсудить с твоим близким любую тему: от рыбалки и закатки белых грибов до внешней политики США и причин распада Союза. Он говорит: «Какой крутой у тебя папа». Он говорит: «Ты очень понравилась моей маме, а ей не нравится никто». Ты думаешь, что, наверное, это судьба. Точно, судьба.   3.     Он укутывает тебя в заботу, нежность и ласку, становясь живым воплощением парня-мечты и предметом зависти окружающих. Ты в сказке, в самой настоящей сказке, уже почти месяц, а ты все еще там. На вас направлены все взгляды, за вашими спинами раздаются томные завистливые вздохи, и ты чувствуешь себя так, словно сорвала джек-пот, будто получила подарок небес за все перенесенные лишения. Он кажется тебе Тем Самым, сотканным из одних лишь достоинств, в нем попросту нет ни единого изъяна. И все это досталось тебе! Ты отпускаешь собственное воображение, в своих фантазиях все чаще рисуя вас двоих на парковой скамеечке в окружении оравы детей. Твой избранник сильно смахивает на Принца На Белом Коне, случайно забредшего в Королевство, где давно перевелись все принцы, и среди тысяч прекрасных принцесс выбравшего Золушку, потому что влюбился в ее нежную хрупкую ножку душу. Ты разрешаешь себе греться в весенних лучах, позволяешь себе приоткрыться и показать собственную уязвимость. Он собирает ваших родных в ресторане, чтобы представить их друг другу.   Пока чересчур сладко звучит, правда?   4.     Вашим отношениям месяц. Твердо и даже строго глядя в глаза, он говорит, что вы взрослые люди, а значит, надо жить вместе. Он настойчив, он убедителен, он перечисляет тебе все заманчивые плюсы совместного проживания, главный из которых – это, конечно же, возможность вместе засыпать и просыпаться. Он хочет жить с тобой! Ты опьянена новой дозой, ты собираешь свои скромные пожитки, целуешь папу в щечку и переезжаешь к нему. Ты действительно этого хочешь, ты говоришь себе, что вы взрослые люди и это нормально. Прислушиваясь в темноте ночи к его тихому свободному дыханию, ты думаешь о том, что это точно любовь, ведь тебе уютно, безопасно, радостно и благодарно. Это точно любовь… Это она.   До сих пор все выглядит хорошо…   Довольно. Пора добавлять, взбалтывать, смешивать и опаивать.   5.     Ты все портишь сама. Вот только-только, казалось, безоблачное небо затягивает грузными тучами, готовыми прорваться громом и молниями над вашими отношениями. Это ты что-то не так сказала, или не так посмотрела, или надела неправильное платье, или сделала вызывающий маникюр, или опоздала домой. Ты слышишь обиженное: «В твоих интонациях звучит упрек, разве я его заслужил? Я что-то делаю не так? Я недостаточно тебя люблю?» Ты слышишь насмешливое: «Для кого ты так расфуфырилась? Не говори, что для меня. Я же говорил тебе, что люблю скромность, ты для кого-то другого, наверное, старалась». Слышишь категорично-рассерженное: «Я уже предупреждал, что не переношу цветные ногти. Они выглядят искусственно, в девушке все должно быть естественным. Теперь понятно – мои слова для тебя пустой звук».    Тебя наказывают: ранее ясное, небо все чаще проливается ледяным дождем его молчания, все чаще гроза продолжается грохотом двери. Он предоставляет тебя самой себе, он дает тебе время обдумать свое поведение и осознать вину. Помучиться и посыпать голову пеплом. И… Ты остаешься один на один с промозглой, до костей пробирающей тишиной. Тишина твердит тебе, что ты гробишь свое счастье собственными руками. Ты, наверное, действительно не уследила за интонациями, а про лак он и правда однажды мимолетом говорил, а ты, раззява, прослушала. У этого платья и впрямь слишком открытые плечи. В общем… Ты. Виновата. Ты во всем виновата. Одна.     Потом мне объяснили, что это называется «эмоциональные качели» и что это – самый действенный способ манипуляции: если ты ведешь себя «хорошо» – то есть так, как нужно твоему спутнику – он делает шаг вперед, к тебе навстречу, а если не оправдываешь его ожиданий, делает два назад. Ты деятельно раскаялась в содеянном? Молодец, доказала, что любишь, и заслужила награду: он шагнет к тебе, вновь став теплым, ласковым и нежным. До следующего твоего промаха или акции неповиновения. Это – вечная игра в «ближе – дальше», в которую тебя втягивают и в которой так сложно отказаться принимать участие. Со временем ты уловишь закономерность и во избежание новых катаклизмов подстроишься под его пожелания и со всей серьезностью будешь относиться к просьбам. От лака ты откажешься, как и от цветной одежды по фигуре. Ты начнешь внимательней следить за языком и выражением лица и тщательней подбирать выражения. Когда на одной чаше весов лежит любовь, а на другой – глухонемое одиночество, еще не на то пойдешь, знаете ли.    6.     Он втирается в доверие к твоим знакомым, набивает себе в их глазах очки и зарабатывает репутацию крутого парня. Он становится душой абсолютно любой компании. Ты вновь восхищаешься им и гордишься. Ты еще не знаешь, что в момент, когда ты полетишь в пропасть и расшибешься о камни, защищать они будут его. Это будет потом. А пока… 7.     День за днем он взращивает в тебе ощущение твоего невероятного везения. Он востребован, его телефон разрывается, все хотят его видеть, слышать и хоть на час оказаться в его обществе. Все хотят занять твое место. Но этот парень – просто самородок. Посмотри же! Он снова выбирает тебя. Разумеется, не оценить жертвоприношение такого масштаба попросту невозможно. Тебя любят. Все еще любят.    8.     Проходит полгода – и после бурного секса в порыве одному ему известных чувств он делает тебе предложение, вновь ужасно трогательный и беззащитный в этот момент. Он признается, что не готовился, и поэтому нет кольца, он оговаривает, что, конечно же, распишетесь вы «попозже», сейчас рано, сейчас надо закончить учебу и встать на ноги, и ты согласна с его аргументами. Ты согласна подождать. Ты согласна, пусть, прислушиваясь к себе, и не можешь понять, так ли звучит счастье. Но тебе только что дали карт-бланш, надежду на вечный свет. И теперь каждый день ты проживаешь с осознанием, что он хочет связать с тобой свою жизнь. Теперь ты слышишь в его словах клятвенное обещание, что и впредь будешь любима. Теперь ты уверена, что у тебя будет собственная настоящая семья, обязательно крепкая, будет любовь и тепло домашнего очага. Ты мысленно обещаешь своим детям быть лучшей мамой. И, глядя на неподдельную радость ваших родителей, думаешь, что вы все делаете правильно.    9.     С этого момента его мать начинает навещать вас с пирожками и маленькими подарочками для тебя. Она окружает тебя заботой, тактично интересуется отношением к детям, мечтательно вздыхает, говоря о внуках, и склоняет к задушевным разговорам о жизни. [Впереди вас с его мамой ждет больше четырех лет все более доверительного общения. Ты узнаешь, что у нее с мужем не все гладко и что она хочет, чтобы хоть сыну повезло в браке. Она ставит на тебя, потому что «ты замечательная», потому что «ты и только ты можешь сделать его счастливым». За эти четыре года она ни разу грубо не вмешается в ваши отношения со своим мнением, а ты никогда не расскажешь ей о грозовых тучах и связанных с ее сыном личных штормах, ведь в ее лице ты обрела ту, кого у тебя толком не было]. Знаете, наверное, знак тут не столько в том, что он пустил в ход тяжелую артиллерию, позволив своей милой маме нас навещать – я, в конце концов, не уверена, что она нуждалась в таком разрешении и что именно он его ей выдал. Знак и в другом: в отношениях его родителей имелись серьезные проблемы. Его мать натерпелась от мужа и продолжала терпеть. Слушая ее исповеди на нашей кухне, я думала о том, что у нас точно все будет иначе, а должна была бы – о том, с кого брал пример их сын.    10.  Время идет, и у твоей половины все чаще появляются свои, отдельные от твоих, дела. Наверное, это нормально, но подробно рассказывать о них он нужным не считает, отмахиваясь короткими пояснениями о чьем-то дне рождения или о ненормированном рабочем дне, согласие на который якобы недавно подписал. Он не упускает случая укорить в «недоверии, которое унижает его мужское достоинство». Всякий раз, слыша эти обвинения, ты чувствуешь себя виноватой и приучаешься не спрашивать. Говоришь себе, что он ведь старается зарабатывать больше ради вас и что своя жизнь у него тоже может быть. О чем время от времени он тебе, неблагодарной, напоминает.   11.  Вместе с тем твою жизнь он контролирует все жестче, объясняя свои действия естественной заботой о любимом человеке. И ты умудряешься годами не видеть в таком контроле ничего плохого, наоборот. Ты привыкаешь рассказывать ему, куда и с кем идешь и сколько времени собираешься там провести, привыкаешь к просьбам быть дома «через три часа» или «не позже семи, а то темно». Ты говоришь себе, что он просто беспокоится, а значит, что ему не все равно. Ты честно показываешь ему, с кем переписываешься, тебе совсем нечего скрывать, тебе и в голову не может прийти крутить шашни за его спиной. Одно лишь допущение звучит как дикий нонсенс. Тебе кажется милой его ревность. Ведь ревнует – значит, любит, разве нет? Не может же ошибаться коллективное сознание. Ты не замечаешь, что…   12.  Он перетягивает на себя одеяло твоей реальности, уверенно занимая трон твоего мира. Чем «крепче» становятся ваши отношения, тем более открыто он обижается, если ты выбираешь не его компанию. Поездки к близким начинают регламентироваться фразами вроде: «Ты была там совсем недавно, удели немного внимания и мне. Надеюсь, я для тебя еще что-то значу?» «А может, ты на самом деле к кому-то другому собралась?» Он ходит по квартире с видом оскорбленной добродетели, а то и вовсе сматывает удочки и демонстративно уезжает на рыбалку, оставляя тебя «делать, что хочешь». Ты всякий раз чувствуешь себя неблагодарной сукой. Мечась между своими и его желаниями, ты раз за разом делаешь один и тот же выбор, потому что тебе страшно за ваше общее будущее, к мыслям о котором ты давно привыкла. Исполнение собственных желаний тебя уже не радует, ведь у радости слишком высокая цена. И ее замещает постоянная тревога за вас. Ты не замечаешь, как истончаются связи с дорогими тебе людьми, и как то, что было важно когда-то, постепенно теряет вес.    13.  Его словно бы больше не интересуют твое мнение, твои увлечения и твои переживания, и ты начинаешь казаться себе скучной и посредственной, а порой и вовсе ощущаешь себя предметом интерьера его квартиры. Ты твердишь себе, что это происходит потому, что вы уже узнали друг друга и притерлись друг к другу, и думаешь, что к иному и не могло прийти. В конце концов, ты тоже больше не смотришь с ним футбол, а на рыбалку не ездила ни разу, хотя… Хотя он и не предлагал. Он смотрит равнодушно, слушает вполуха, реагирует вяло и ты теряешь остатки уверенности в себе. Марина говорит, так обесценивается личность.   14.  Обесценивая тебя, он одновременно переделывает тебя под себя. Сейчас я начну повторяться, но все взаимосвязано. «Красные ногти? Серьезно? Это уродство. Красивые ногти – это натуральные ногти. Зачем ты делаешь из себя шалаву? Ты же не такая». «Мне нравятся блондинки, может, тебе покраситься?» «Раньше эти джинсы сидели на тебе свободнее. Родная, пора заняться собой. Я влюбился в хрупкий цветок, а тут…» (А тут каких-то пятьдесят два килограмма! Аж (!) пятьдесят два). Глядя на себя в зеркало, ты вновь видишь в отражении страшненькую, неказистую, толстую, бесталанную девчонку, которую чудом кто-то полюбил.    15.  С тех пор, как вы живете вместе, цветы он дарит только по поводу. Весомому.   16.   Тонко играясь на твоих чувствах, он медленно превращает тебя в послушную куклу. Например, он может позвонить посреди своего рабочего дня и холодно заявить, что вы расстаетесь, потому что ваши «отношения изжили себя», потому что «ты стала скучной» – «перестала за собой следить» – «я чувствую, что перестал быть тебе важен» – и далее по списку. А потом приехать домой за полночь и трахать ночь напролет, как в собственный последний раз, будто напрочь забыв о сказанном всего несколькими часами ранее. Он засыпает в вашей постели, совсем рядом, такой близкий, обняв и напоследок прошептав на ухо трогательную белиберду про лучший секс в его жизни. А ты оглушенная, как рыба тротилом, ошарашенная, погруженная в сладкую истому, шепчешь ему в грудь о том, как сильно любишь. Ты хочешь, чтобы он это знал. Ведь весь минувший день ты провела, ревя в подушку, хороня все до одной свои надежды, вертя в голове его аргументы, выискивая – и находя (!) – в себе подтверждения его обвинениям. Ведь за это время ты всю голову сломала, пытаясь понять, можно ли еще хоть что-то исправить и как. На следующий день он ведет себя так, словно накануне по пути с работы где-то приложился головой и потерял память. У вас вновь все чудесно, у вас медовый месяц. Но ты-то... Ты помнишь все, каждое слово его обвинительного приговора, и эту безумную ночь, с которой пришел первый оргазм, эти искры из глаз помнишь тоже. Ты благодаришь Небо за то, что оно сжалилось над тобой и решило подарить тебе самый-самый последний шанс все исправить. Ты обещаешь себе стать такой, как он хочет, самой интересной, самой лучшей, самой скромной, худой и красивой. Идеальной. Он говорил, что не ощущает своей значимости в твоей жизни? Ты клянешься себе прилагать больше усилий. Ты обещаешь никогда более его не разочаровывать. Ты жаждешь услышать слова про «лучший секс» вновь, но больше он их не произнесет. Плохо стараешься.     17.  Времена, когда свое свободное время он проводил с тобой, давно позади. Теперь он тратит его даже не на «ненормированный рабочий день», а на себя и своих друзей. Собственную свободу он отстаивает с рвением льва, твердя тебе: «Любимая, я такой, мне это необходимо. В моей жизни появилась ты, и я потерял себя, я забыл, как выглядят мои друзья, а они забыли, как выгляжу я. Это вы, женщины, хранили огонь в пещерах, а мужчине нужно общение, нужна свобода, он принадлежит стае». О том, где и с кем он проводит время, он перед тобой не отчитывается, а тебе уже и отчитываться перед ним не надо, все свое время ты проводишь дома, и не потому, что хочешь, а потому что давно исчезло желание куда-то идти. Да и не ждут тебя больше, не зовут. Это ты ждешь. Его. Он приходит в ночи и все чаще – пьяный. «Прости, засиделись, не заметил, как пролетело время».   18.  Он никуда тебя с собой не берет, даже когда ты об этом попросишь. И доводы у него всегда железные и одинаковые. «У нас мужская компания». «Тебе будет с нами скучно». «Мы будем обсуждать акции». «Мы идем в бар смотреть футбол». «Тебе не говорили, что навязчивость не красит людей?»    19.  Свой телефон он всегда держит при себе, хоть в туалет идет, хоть в душ, который принимает по полчаса, в то время как тебе хватает десяти минут. Если ты находишься рядом, телефон лежит экраном вниз. Ты, наивная простота, не придаешь этому значения – ты судишь его по себе. Но если вдруг тебе покажется, он потребует от тебя доверия, «иначе зачем это все?» Иначе: «Разве это любовь? Я собираюсь на тебе жениться, а ты подозреваешь меня бог весть знает в чем. Так может, нам не стоит заводить семью?»       20.  Что позволено Юпитеру, не позволено быку – его охватывают беспричинные приступы ревности. Помню, как в выходной он с самого утра уехал «по делам» на весь день, а меня после вылизывания квартиры вырубило, и я не услышала его звонков. Я проспала сорок минут. За это время он позвонил двадцать раз мне и пять – моему отцу и своей матери. Он вернулся домой уже к трем и мне не поверил. «Ты никогда не спишь днем, хватит мне лгать!»    Ты чувствуешь себя виноватой, ведь снова и снова заставляешь его волноваться и портишь ему настроение. Ты не понимаешь, чем заслужила эти подозрения. Ты ревешь от обиды, отказываясь признавать, что заподозрить измену на пустом месте может лишь тот, кто грешен сам и прекрасно знает, как создать для нее условия. У тебя нет причин его подозревать. У тебя нет энергии на борьбу.    21.  Однажды в разгар ссоры ты слышишь от него злой призыв посмотреть в зеркало и заявление, что кроме него ты никому не будешь интересна и нужна. Никогда. Никому. Не будешь. Что любить тебя так, как любит он, не будет никто. А потому разумно ценить, что имеешь. Ты веришь. Оглядываясь на свое прошлое, ты не можешь этому не верить. Доказательства собственным утверждениям о любви он впоследствии приводит в постели. В процессе ты думаешь о целлюлите и боках, о красных ногтях и о том, что лучше симулировать, чтобы мысленно тебя не нарекли еще и бревном. Ты пытаешься соответствовать его ожиданиям и не чувствуешь ни желания, ни желанности. Ты совсем не понимаешь, что дальше.   22.   Если, собрав в кучку мозги, а в кулак – крохи оставшейся воли, ты заявляешь, что вам нужно расстаться, в ход идут пламенные клятвы в любви, душераздирающие заверения, извинения и шантаж. «Послушай, я просто вот такой. Мне башню сносит, когда я думаю, что ты можешь быть с кем-то еще. Прости, прости! Это больше не повторится». Он говорит: «Я сойду с крыши», – и ты читаешь в его глазах твердое намерение. Тебе страшно. На неделю–вторую он превращается в того самого Принца На Белом Коне, которым был на заре ваших отношений. Он показывает осознание и стремление измениться. Однажды вечером он приходит домой вовремя, он встает на одно колено и надевает на безымянный палец кольцо. Простенькое, как ты. Он считает, что нужно выбрать дату. Он присылает свою маму на добитие. Мама говорит: «Мне кажется, что он тебя очень любит, милая. Просто он вот такой, сложный».   23.  Ваши отношения вдруг начинают интересовать его неравнодушных «друзей», которые то ли из сочувствия к тебе, то ли ведомые личными счетами с ним, начинают искать способы намекнуть тебе на то, что твой избранник вовсе не скучает по вечерам и «на рыбалках». Если позволите дать совет, он будет таков: слушайте, что пытаются донести до вашего пораженного гипнозом сознания другие люди, особенно если их больше одного, и особенно если они дают одинаковые показания. Не слушайте обвиняемого. Обвиняемый возмутится и скажет: «Кому ты веришь? Мне или тем, кто мне завидует?» Он скажет: «Это заговор. Кругом враги. Ты должна верить только мне. Они все желают мне зла». Он станет убедительно рассказывать, что все вокруг постоянно его оговаривают, буквально спят и видят, как бы ему насолить и испортить ваши отношения. Он будет строить из себя обиженного ангела, он вновь будет Любить. А ты будешь хотеть ему верить, потому что так устроена человеческая психика – человеку сложно расставаться с собственными иллюзиями, и чем больше смысла эти иллюзии привносят в его жизнь, тем сложнее. Я твердила себе: «Меня там не было, я свечку не держала. Они все врут». «У них нет доказательств, а болтать можно все, что угодно». Я говорила: «Я буду ему доверять, иначе грош цена нашим отношениям».  Глядя в его широко распахнутые честные глаза, ощущая тепло его ладоней, слушая его желчные речи о недругах, приводя себе все новые и новые доводы, я искала подтверждения, что не ошиблась. И находила. Я их находила! Я хотела! Я превращала потоки лжи в правду в собственной голове.   24.  Ты замечаешь за собой, что гонишь прочь мысли о дате. О платье. Об общем будущем. Но вот беда – заднюю давать поздно: обнаруживаешь вдруг, что оказалась в ловушке не только своих, но и чужих ожиданий, не только своих, но и чужих надежд. Ваши родные, кажется, уже давно написали поздравительные речи на свадьбу. Его мама этого не переживет, она на тебя молится. А вдруг Он этого не переживет, как и уверял? Тебе страшно за себя, но за него почему-то страшнее. Ты не готова проверять, исполнит ли он свои угрозы или нет, не готова нести ответственность за чью-то жизнь. И ты застываешь в пространстве и времени в глупой надежде, что, если подождать, понимание, что делать дальше, придет. Может быть, оно как-нибудь все само…    25.  Ты утратила чувство связи с реальностью и окончательно потеряла доверие к собственным глазам, ушам и голове: в твоем котелке уже давно кашеварит он, а не ты. Он снисходительно говорит: «Тебе кажется». Округляя глаза, он уверенно говорит: «Нет, такого точно не было, тебе приснилось». Он раздраженно говорит: «Я такого сказать не мог, не придумывай». Пренебрежительно говорит: «Да тут не из-за чего переживать». Насмешливо говорит: «Да, пока ты была в своей глуши, твои вещи я действительно убрал. Для того, чтобы сделать уборку, а не чтобы спрятать их от чужих глаз. Как тебе вообще подобное в голову пришло? Ты сумасшедшая?» Сначала примиряюще, а потом укоряюще он говорит: «Ты слишком остро все воспринимаешь. Пока тебя не было, я давал ключи от хаты Толику. Ну, давай позвоним ему и спросим, чей это топ… Ведь тебе даже стыдно не станет. Как ты можешь так обо мне думать?» Фыркая, он говорит: «Я же пошутил, ты что, совсем шуток не понимаешь?» Тоном оскорбленной добродетели говорит: «То есть ты мне не доверяешь? Не думал, что мы к этому скатимся. Я думал, ты другая, думал, что встретил любовь всей жизни, а ты такая же, как все. А еще жениться на тебе собрался». Категорично говорит: «Это не бензиновый, а цвет морской волны. Проверь зрение». Надменно и холодно говорит: «Ты сама выбираешь, что чувствовать, сама несешь ответственность за свое состояние. Не надо перекладывать вину на других».   И ты начинаешь подозревать, что сходишь с ума. Ты смиренно говоришь себе: «Я просто слишком остро на все реагирую». Тысячный раз говоришь: «Это я виновата». Растерянно говоришь: «Я не знаю, что и думать». Признавая, ты говоришь: «Мне показалось». Ты говоришь: «Я не понимаю себя».   Марина говорит: «Газлайтинг».    26.  Чувство вины он навязывает тебе с завидным упрямством. Рядом с ним ты начинаешь ощущать себя виноватой во всем подряд. Не так посмотрела, не выполнила его просьбу или выполнила ее недостаточно охотно, невкусно приготовила, пересолила, пересушила, выбесила. Плохо постаралась. Ты смиряешься с мыслью, что в тебе в принципе все не так. Ты недостаточно красива, недостаточно ласкова, терпелива, понимающая, ты недооцениваешь его вклад в ваши отношения. Ты недо-. Однажды ты с горечью примиряешься с мыслью, что ты никто и звать тебя никак и терпеть тебя, такую скучную, никчемную, невыносимую, действительно способен лишь он.   27.  Он твердит, что ты вкладываешь в ваши отношения ничтожно мало, что ты хочешь любви, но не делаешь ничего для того, чтобы ее заслужить. Ты снова недо- – недодаешь. Ты слушаешь, внутренне не сопротивляясь. Спасибо, мама, за чувство никчемности, которое я впитала вместе с твоим молоком.   28.  Он не отпустит.    Несколько моих попыток уйти заканчивались одинаково – подключением тяжелой артиллерии: клятвами в верности и любви, воззваниям к нашим планам и мечтам о совместном будущем, давлением на жалость и откровенным шантажом. Его сердобольной, понимающей мамой. Мне довелось выслушивать его пьяный монолог, суть которого сводилась, в трех словах, к тому, что он никому не нужен. «И тебе тоже, иначе бы ты не была так жестока. Нет, не пытайся теперь меня переубедить, я не поверю. Зачем было давать мне ложные надежды?» «Без тебя я не выживу, без тебя ни в чем нет смысла». Он вновь и вновь даст тебе понять, что ответственность за его жизнь и благополучие несешь ты. Он будет убедителен настолько, что ты поверишь каждому его слову, каждому показанному чувству и всем обозначенным намерениям.   29.  Он не отпустит, но создаст в твоей голове иллюзию свободы. Он будет твердить, что вот он такой, какой есть, что сломать себя он не сможет, потому что уже поздно себя ломать. Но что он очень-очень-очень тебя любит и готов ради тебя на все. А выбирать, быть с ним или не быть, только тебе.         Боже, как продолжить? Глаза ничего больше не видят, а руки трясутся… Нужно закончить.   30.  В его «люблю», которое вспархивает с его губ с такой невесомой непринужденностью, ты не слышишь любви. Но это твои проблемы, что ты не слышишь, разве нет? Это твои проблемы, что ты сомневаешься. Ведь каждый любит как умеет. У тебя в принципе плохо с распознаванием чужих чувств, а с тех пор, как ты связалась с ним, стало совсем плохо с распознаванием собственных.   31.  Придавать сил жить будет слабеющая надежда на то, что ты сможешь все починить и исправить. Иссякающая вера, что если он действительно любит тебя так, как утверждает, то сам захочет измениться ради тебя. Послушайте! Это чудовищное заблуждение! Все мое прошлое, весь мой жизненный опыт говорили и говорят о том, что люди не меняются.   32.  Ты становишься полой оболочкой. Раньше ты была способна что-то чувствовать, тебя интересовало происходящее за окном, у тебя были желания, была воля. Тебе было холодно, и ты хотела согреться. Раньше ты могла плакать и, несмотря ни на что, умела смеяться. Вся вода в тебе давно кончилась, и не тепло тебе больше, ни холодно – тебе никак. И жизнь течет своим чередом – однотонно серая каждый день, и ты сливаешься с серой стенкой, и вновь стала серой мышкой, и внутри нет ни движения, ни искорки запала. Нет зажигания. И света больше нет. Нет маяка. И в тепле нет нужды.   33.  Однажды поутру ты проснешься, безразличным взглядом осмотришь залитую солнечными лучами пустую комнату и поймешь, что мертва.   Я отказалась от иглы не потому, что мне прислали ту фотку, а потому, что начала слышать дыхание близкой внутренней смерти. Оно обжигало шею и сковывало обессиленную, выпотрошенную душу. Каждый день я понимала, что в этих стенах доживаю свою жизнь, что дальше меня не ждет ничего. Ничего больше не будет, все уже кончено. Та фотография стала лишь очередным гвоздем в крышку гроба моих заблуждений, четко указав на отведенное мне место. Явив мне саму себя, точнее, то, что от меня осталось. Точно помню – глядя на нее и мысленно к ней возвращаясь, я не чувствовала ничего. Я не могла.   Он, конечно же, жив-здоров, напрасно сомневалась. Его мама рассказала, что через две недели после моего ухода привел домой «какую-то прошмандовку». Однако простить себе внезапный провал в игре, которую считал давно выигранной, по-прежнему не мо…         — Эй… Что стряслось?          Вздрогнула, как долбанная психичка и услышала: «Тише, тише…». Точно знала, кому принадлежит этот голос, и потому наотрез отказывалась поднимать лицо. Оно горело, веки наверняка опухли и покраснели, впрочем, как и кончик носа. Наверняка алыми пятнами пошла шея. Застрявшие рыдания пульсировали в горле жгучим комом.         Только припадка мне сейчас не хватало.         В попытке удержать прорывающуюся дамбу крепко зажмурилась и два горячих ручья в полной тишине обрушились на листы. Так меня размазывало и разматывало только в кресле у Марины, в обычной же обстановке я умудрялась сохранять хладнокровие амебы и соответствующе выглядеть. Это же хорошо, что они текут, правда? Раз они текут, значит, процесс выздоровления пусть со скрежетом, но идет. Ты не виновата в том, что потребность быть любимой и согретой оказалась жизненной и настолько острой, что чуть тебя не прикончила. Ты не виновата. Не виновата! Жертвой манипулятора может стать фактически любой. Но тебе невыносимо слышать, что ты «жертва» – от этого слова несет беспомощностью. От него воняет безнадежностью и крестом, поставленным судьбой. Чужим презрением. Но ты отказываешься от клейма! И потому за минувшие месяцы сотни раз поклялась обезопасить себя, поставив крест на жажде тепла. Ты пообещала, что больше не позволишь им тебя сломать!          — Держи-ка.         Под носом материализовалась белоснежная хлопковая салфетка, и я вцепилась в нее, как в спасательный круг, тут же прикладывая к мокрым глазам. Мой визави, судя по всему, сидел ровнехонько напротив, терпеливо ожидая, когда я справлюсь с собой, подниму голову и обращу внимание на него. Что-то здесь было не так: уши не улавливали привычного гула голосов, но отчетливо слышали музыку, для «Прованса» не характерную: здесь изо дня в день звучит французский инди или инстументал, а это...          — Я отойду, — глухо пробормотала я, поднявшись из кресла. Одна мысль о том, чтобы показаться ему в настолько разобранном виде, приводила в вящий ужас.          — Без проблем.         Минутка предсказуемо превратилась в десять, за которые на обожженную кожу были выплеснуты литры ледяной воды. Остервенелость, с которой я приводила себя в адекватное состояние, таки одержала победу над внутренней истерикой, так что из туалета я вышла уже не слепая от слез, и пусть не красоткой, но по крайней мере не потенциальным пациентом ближайшего дурдома. И это, знаете ли, обнадеживало, потому что бывали в моей жизни моменты, когда мне казалось, что она вот-вот дебютирует. У моего палача имелись все шансы превратить меня в поехавшую.         Только вновь попав в зал, осознала, почему вдруг так пусто и тихо: кромешная темнота за окнами сообщала, что время позднее. Май со скучающим видом сидел ровно там, где я его оставила, позорно сбегая в туалет – на стуле напротив моего кресла. Вытянув под столом длинные ноги, сложив на груди руки, он как будто изучал улицу через панорамное стекло. А может, просто о чем-то думал. Можно было бы заподозрить, что он и не поднимался, однако с моей стороны столика обнаружился запотевший стакан воды с долькой лимона на прозрачной стенке.         — Который час? — поспешно убрав блокнот в сумку и вернувшись в кресло, поинтересовалась я у столешницы. Севший голос отдавал холодной отрешенностью, и, честное слово, я себя за это отругала, как и за то, что вновь бросила записи без пригляда. Хотелось бы смыть из памяти Мая все, что он только что видел или мог видеть. А после спрятаться в раковину и захлопнуть створки.          — Почти одиннадцать, — флегматично откликнулся бариста. — Мы закрыты.         Вскинула на него глаза и столкнулась с буддистским спокойствием во встречном взгляде. Подперев щеку костяшками пальцев, Май задумчиво меня разглядывал, и будто бы ничего его не смущало. В отличие от меня.         — Ты как «Аленушка» Васнецова, — резюмировал он, нарушив затянувшееся молчание. — Красивая, смиренная и очень печальная. И озеро, в которое смотрит, наплакала сама. Выпей воды, станет легче.         Май наверняка просто не в курсе, какое на самом деле это счастье – вновь уметь плакать. С каждой пролитой слезинкой наружу сочится непонимание и жгучая обида, не находившие выхода годами и десятилетиями. Соль проступает водой, печет и режет глаза, стягивает кожу дорожками и оседает в горле, но главное – перестает разъедать раны души. Вместе с солью наружу выходит ожесточение, и ощетинившееся сердце немного смягчается.         — Как получилось, что вы закрыты, а я здесь? — решилась я. Сидеть напротив малознакомого человека в абсолютно пустой, погруженной в полумрак кофейне – то еще удовольствие, скажу я вам. Не то что страшно – нет, в этом смысле от Мая особой угрозы я не чувствовала.         Но нервишки щекочет. Все равно не понимаешь, чего ждать.         — Я в дружеских отношениях с администратором, — не меняя позы, буднично отозвался он. — Сказал ему, что сам закрою.         — Это ведь не ответ на вопрос.         Подпирающая щеку кисть, освободившись, совершила в воздухе короткий пируэт: «Ладно, согласен».          — Окей, — медленно кивнул он. — Видел, что ты расписалась и не хотел отвлекать. Дверь не заперта, если что, просто табличку перевернул, так что ты свободна уйти в любую минуту.          Вот как? Невольно стрельнула глазами в сторону выхода, скользнула взглядом по ручке и табличке, а затем зачем-то убедилась, что мой тренч висит там, где привык висеть. На что еще посмотреть, мозг не подсказал, так что взгляд уперся в коленки.         — Вы со всеми так обходительны? — не удержавшись, язвительно уточнила я. В отличие от Никиты, перед Маем я ощущала всю свою уязвимость, всю свою слабость и всю истощенность. Хотелось укусить – и показать, и убедиться, что до сих пор способна на отпор.          — Нет. Ты просто… — Май запнулся, вынуждая поднять глаза. Мой внешний вид изучали с хмурым сомнением. — Настал момент, когда я начал подозревать, что тебе нужна помощь. Я могу ошибаться, и буду рад, если так.         Какой… кошмар. Стыд и просто позор! Сегодня я ушла из дома, кое-как справившись с первыми пунктами и осознав, что в душной тишине пустой квартиры со мной вот-вот случится истерика, обещающая стать неуправляемой. Что так я никогда это не напишу. Я вырывалась на воздух в надежде, что в общественном месте сумею удержать себя в руках и все-таки рассказать до конца. Потому что должна! Я писала, забившись в свой угол, занавесившись ширмой волос и считая, что неплохо справляюсь и что ни одна душа ничего подозрительного не замечает.         Я снова ошиблась, как всегда. Но так или иначе, помочь мне может только один человек – я сама. И я работаю над этим.          Мысленно согласившись с тем, что давно пора бы уже сворачивать эту жалостливую сцену, схватилась за сумку.         — Спасибо. За воду. И за салфетку, и вообще… Думаю, мне пора.         — Торопишься?         Вопрос прозвучал почти ровно, однако мозг поспешил уцепиться за нотку разочарования, что в негромком голосе расслышали уши, и уже оторвавшаяся было от кресла пятая точка покорно приземлилась на прежнее место. «Ничему жизнь не учит», — возможно, фыркнете вы. Пожалуй. Но я устала оправдываться и перед собой, и перед вами, и потому не стану. Я уже во всей красе показала, как жизненные потребности способны глушить самые разумные и трезвые доводы разума. Это называется слабоволие. И я работаю над этим. С переменным успехом, как видите.         Тороплюсь ли я? До сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что больше не обязана никуда торопиться. Каждый раз это понимание разливается сладкой патокой по сознанию и вызывает торжествующую, дрожащую уголками губ улыбку. Что для человека значит свобода жить, осознаешь, лишь когда обнаруживаешь себя закованным в цепи и обездвиженным. Если выбирать между тотальным одиночеством и сердцем в кандалах, то после всего, оставленного позади, я выбираю одиночество.          Кандалов больше нет. И я больше не тороплюсь.         — Нет, просто… — не выдержав изучающего взгляда, я отвела собственный на уже полюбившийся плющ. — Просто неудобно. Я и так вас… тебя задержала.         — Мне торопиться некуда, — все с тем же скучающим видом подпирая щеку, вздохнул Май. — Там к тому же еще и льет, как из ведра. Зонт-то есть?         — Вызову такси, — пожала я плечами. Хотелось бы, чтобы этот жест выглядел непринужденнее, мол, «подумаешь, проблема», но кажется, я не справилась. Для начала, никак не выходило расслабиться.         Во-вторых, не знаю, как вы, а я в ночи предпочитаю находиться дома, так что сама мысль о том, чтобы сейчас сесть в машину к незнакомцу, ничего, кроме страха, внутри не вызвала. Однако же сегодня я во всем виновата сама: в своем припадке, в процессе исповедального очищения совсем потеряла счет времени, и расплата за это последует жестокая – в виде панического приступа аритмии, который не отпустит, пока машина не затормозит у подъезда и пассажирскую дверь не разблокируют.          «Параноик», — скорее всего заключили вы. Допустим. Хотя я бы назвала это инстинктом самосохранения, который последние месяцы совсем озверел и шарашит на запредельных оборотах. Последние месяцы, знаете ли, особенно хочется жить.          И вообще... И вообще я обещала себе перестать переживать о том, что подумают обо мне другие – эти заморочки уже обошлись мне непомерно дорого…         Если Май о чем и думал, то явно не о возможности ограбления, изнасилования или убийства в лесополосе.         — В такую погоду оно тебе обойдется, как прокат лимузина, — хмыкнув, констатировал он. Резонно. Уголок рта пополз вверх. Может, представил меня в лимузине, кто его знает. Спасибо за идею, е-мое! Я тут же поклялась себе, что, когда эти щупальца меня отпустят, непременно сниму лимузин, куплю бутылку дорогого игристого и буду разъезжать по городу, высунувшись наружу через люк и горланя пьяные песни о свободе. А блокнот свой сожгу в ритуальном костре.          Неплохо… Неплохо…          Расслабленность Мая поражала и заражала: сидя напротив с видом буддиста в нирване, словно не замечая моего опухшего лица, он всем собой транслировал единственный посыл: «Но сейчас-то все хорошо». И знаете что? Я действительно начала потихоньку успокаиваться.         — Ну, а какие у меня варианты? — откидываясь на спинку кресла, полюбопытствовала я.         Нет, и в самом деле, какие? До дома двадцать минут пешим ходом, а до ближайшей автобусной остановки – пять. Ливень я, конечно, люблю, но пассажиры, которым посчастливится делить со мной пространство, явно не придут в восторг от лужи, которая будет стекать с меня им под ноги.         — Можно переждать, — неопределенно повел Май плечами. — Чай пока сделаю. Если не хочешь ждать, могу тебя подбросить. Хотя что-то мне подсказывает, что ты вряд ли согласишься.          А вот Он бы сказал: «Большая девочка, справишься».         Я спрятала глаза, хотя прямо сейчас больше всего на свете мне бы хотелось смело смотреть в чужие.          — Спасибо, но ты прав. Не соглашусь.          Незнакомец мало чем отличается от малознакомого. Это во-первых. Однако есть более существенное «во-вторых»… Только…          Только кажется, я только что безвозвратно потеряла четкую мысль о том, что там было «во-вторых». По крайней мере, ухватить ее за хвост под внимательным и вместе с тем словно чуть лукавым взглядом Мая у меня не получилось. Это смутное ощущение, недооформившаяся мысль – про неясную угрозу. Нет, повторю, не в том смысле: Май подкупающе обаятельный. Открытый. Он обнадеживает готовностью к общению, но свое общество не навязывает. Если вы сейчас внутри себя кричите, что этого точно недостаточно, чтобы построить замок из новых иллюзий, то спешу в очередной раз вас разочаровать – в моем случае еще как достаточно. А если я еще и в машину к нему сяду, то все, пиши пропало – вынесут меня оттуда нашпигованной новыми надеждами и готовенькой к поджарке.          Я работаю над этим. Вновь попадать на сковородку не входит ни в мои долгосрочные, ни уж тем более краткосрочные планы.         Усмехнувшись, Май откинулся на спинку стула, переплел пальцы и продолжил рассматривать меня в терпеливом ожидании окончательного решения. Кажется, его бы устроил любой ответ, однако определенный устроил бы больше. В его глазах не читалось ни надменности, ни превосходства, ни снисхождения – ничего из столь мне привычного. Только любопытство и исследовательский дух, что заставляли нервно ерзать в своем кресле.         Они у него серо-голубые. Глаза. Разглядела.                                                                                               — Это что, музыка со смыслом? — буркнула я невпопад. Молодой мужской голос, доносясь из колонок, рассказывал историю о заблудившемся в темноте корабле, его истерзанных ветром парусах и поломанных мачтах. И она отзывалась в груди горчащим чувством сопричастности. В такие моменты, как этот, когда музыка достигает сердца, понимаешь вдруг: свои штормы ты проходишь не один, бури рвут не только твои флаги, а гавань, в которой можно спастись, нужна не только тебе. Ты не один. Нас много. Ты не один. Тебя понимают.         Май кивнул:         — Угу. Как тебе?         Мне?          За годы жизни со своим манипулятором я отвыкла от мысли, что кому-то в принципе может быть интересно мое мнение, так что растерянное сердце в ту же секунду замерло, а затем изобразило пару па на ускорении. Я, кажется, даже дышать забыла. Под дождь вдруг расхотелось, здесь было тепло, и уютно, и тихо, и играла приятная музыка, и пообещали чай, наверняка даже вкусный. И беспокойство постепенно сходило на нет, сменяясь желанием еще ненадолго остаться.           Пришлось сознаваться:         — Мне нравится.         — Я знал, — скромно улыбнулись в ответ. От этого вот такого простого и честного «знал» я смутилась окончательно. Кроме моего бывшего и моей семьи обо мне не знает никто и ничего, откуда ему? Разве люди умеют смотреть в чужих им людей?         — Твоя? — пытаясь стереть с вытянувшегося лица выражение недоумения, спросила я.         — Моя. В смысле, плейлист мой. Ну, а еще что тебе нравится? — плавно склонив голову к плечу, поинтересовался Май. Весь его вид подтверждал сказанное им же минутами ранее: он и впрямь никуда не торопился и готов был тратить на меня свое время.         — Тебе правда интересно?         Голос выдал меня, зазвенев неуверенностью, а мой собеседник подался вперед.         — Вот уже несколько месяцев я вижу тебя почти ежедневно, — перешел он на полушепот. — Всегда на одном и том же месте, с одним и тем же блокнотом, всегда задумчивую. И не знаю о тебе ничего, кроме того, что ты любишь музыку со смыслом, эспрессо с лимоном, тростниковый сахар, вести записи, разглядывать интерьер и украдкой наблюдать за людьми. Считаешь, этого достаточно? Конечно, мне интересно.          — Что именно? — осторожно уточнила я. У серой мышки не было ни малейшей идеи, что увлекательного она может о себе поведать, и прямо сейчас душа взвешивала все за и против. И все же…         Боги, как мало надо одному сердцу, чтобы оно воспылало жгучим и неосмотрительным желанием забиться навстречу. Всего лишь щепотку заботы. Лучик тепла. Искорку интереса в глазах.         — Примерно все, — непринужденно пожал Май плечами. — Давай начнем с самого простого. Как тебя зовут? Ответишь – и пойдем в бар делать чай.          Как зовут? Меня?..         Какой предсказуемый и вместе с тем заставший врасплох вопрос.         Взгляд метнулся к витиеватым черным буквам на бежевом бейдже, и имя слетело с губ прежде, чем я успела обдумать, какое платье хотела бы надеть по случаю официального знакомства с баристой в полуночной кофейне, стоящей под осенним ливнем посреди Ничего.           — Марта.         Уронив подбородок на грудь, а брови, наоборот, недоуменно приподняв, Май усмехнулся.         — Марта?          Лукавый взгляд из-под упавших на глаза русых прядей сообщал о том, что черта с два мне поверили. Я угукнула, для убедительности скрепив неуверенное мычание кивком. Однако на него мои попытки выглядеть убедительно должного впечатления не произвели.         — Значит, Марта и Май? — кое-как справившись с улыбкой, что явно так и норовила протянуться от одного уха до другого, еще раз уточнил он. Очевидно, мне давали шанс, но поддергивающиеся уголки губ гипнотизировали, и желание посмотреть, что же дальше, начало одерживать верх. С таким нескрываемым любопытством и при этом настолько благожелательно на меня не смотрели, пожалуй, никогда.           — Да, — вновь подтвердила я. — Переменчивая Марта и беспечный Май. Находишь это забавным?          — Еще бы. Ну, хорошо, Марта, так Марта, — Май кивнул, показывая, что мои правила приняты, и поднялся со стула. — Составишь компанию? Не хочу оставлять тебя одну.         — А то что? — фыркнула я.         Получилось с вызовом. Честное слово, часто я сама себя не понимаю.          — А то сбежишь, — округлил он глаза. — Промокнешь, заболеешь, простудишься, и мы тебя черт знает сколько не увидим.          Никиту вспомнил.         Прострелило мыслью: «Вы бы хотели меня здесь видеть?» – которую я поспешно отогнала. Ни к чему задаваться глупыми наивными вопросами в ответ на фразы, под которыми ничего не имеется в виду. А Май, конечно, не имел. Отогнать-то отогнала, однако все же покорно поднялась и последовала за ним к барной стойке. А устроившись на высоком стуле, начала искать, куда бы деть взгляд, упрямо возвращающийся к моему случайному собеседнику. О, здесь было где разгуляться, однако же самое интересное, судя по всему, пряталось под широкой столешницей, куда то и дело ныряла то одна испещренная голубоватыми венами рука, то другая.         — Приложение говорит, что дождь кончится через пятнадцать минут, а вместе с ним кончатся и твои мучения. А пока… — отработанным жестом Май поставил на стойку две чашки, — Мята или смородина?         — Мята.         Как завороженная, я следила за каждым его ловким и точным движением. Из металлической корзины был изъят апельсин, а откуда-то из-под столешницы – корень имбиря. Еще секунда – и в руках у Мая оказался стеклянный заварочный чайник, в который перво-наперво отправилась горсть замороженной облепихи, а следом две ложки меда. Спустя время – наблюдая за проворными пальцами, я быстро потеряла ему счет – туда же полетел нарезанный имбирь, перетертые меж подушечек пальцев листья свежей мяты и три ложки листовой заварки. Апельсин он разделил пополам: одну половину выжал поверх заварки, а вторая дополнила «натюрморт» нарезанными дольками. Кипяток и ступка, в два счета превратившая облепиху в пюре – и вот пузатое произведение стеклодувного искусства переселяется на столешницу, в ноздри проникает согревающий аромат ранней осени и уютного надежного дома, я не могу отвести от оранжево-черно-зеленого вихря глаз, а из состояния легкого гипноза вырывает спокойный голос.          — Так и что тебе нравится, Марта? Что ты любишь?         Обойдя стойку, Май уселся на соседний стул и вновь подпер рукой щеку. А я по-прежнему не могла сообразить, что такого уникального и не скучного могу о себе рассказать.          — Краски. Они делают жизнь ярче, — чуть помедлив, в растерянности пробормотала я. — Деревянные дома. Они живые, — Господи, я даже себе не могла ответить на такой, казалось бы, простой вопрос! — Музыку, рисовать – ничего необычного. Детей, деревья, полевые и садовые цветы…         — Например? — приподняв бровь и едва подавшись вперед, уточнил Май. С меня не сводили глаз, и этот внимательный взгляд ускорял пульс. Изумление росло с каждым выдохом, а сами вдохи и выдохи давались все сложнее. Ему действительно было интересно... Действительно...         Спокойствие, «Марта»... Спокойствие...          — Цветы? Не знаю, — я пожала плечами, признавая, что все они по-своему прекрасны. — Все. Но, наверное, больше георгину.         — Георгину? — озадаченно переспросил он. — Девочки обычно любят лилии, розы, пионы, такое всякое… И почему? Что в ней особенного?         Что особенного в георгине? Для меня? Ну и вопросики. Один неожиданней другого. Я перевела взгляд на чайник, где, перемешиваясь с рыжей облепихой и зеленой мятой, медленно разворачивались черные листы заварки.          — Ну… Она неприхотливая, — пытаясь нащупать ответ в подсознании, задумчиво начала я. — То есть ей нужно совсем немного заботы. Но в знак признательности за заботу она будет цвести с весны и до глубокой осени. Она стойкая. И благодарная... Она может быть очень разной, — в носу предательски защипало и стал неметь язык, так что я поспешила выйти из пятна прожектора, в котором неожиданно оказалась. — А ты? Что нравится тебе? — только теперь решившись посмотреть на своего собеседника, я повернула голову. И столкнулась с пристальным взглядом из-под сведенных бровей.         Май пожал плечами.         — Ничего особенного, — негромко отозвался он. — Фьюжн, химичить с напитками. Музыка со смыслом. Наблюдать. Честность, имбирь, лето… — вот теперь глаза наконец отвел он. — Когда люди не пытаются нравиться, просто ведут себя, как ведут себя, не строят из себя, не притворяются. Мне нравится искренность, в чем бы она ни выражалась. Нравится слушать их истории, наверное, поэтому такой выбор… де́ла, — он усмехнулся сам себе, а я же, кажется, вновь перестала дышать, слушая тревожный стук в собственных висках. — Далеко не всегда они веселые, эти истории. Люди рассказывают, а я слушаю и представляю, сколько всего там еще впереди. Не у меня, я нашел смысл здесь и другого мне пока не надо. А вот у них. Даже иногда позволяю себе сказать им, что рассветы так же неизбежны, как и закаты. А еще так бывает, что твое солнце уже взошло, но ты, жмурясь в своей тьме от страха или боли, отказываешься открыть глаза и заметить первые лучи. Ну, со мной так было, по крайней мере, — внезапно нахмурился он.         Корсет выбранного платья сдавил грудную клетку, мешая сделать вдох полной грудью, и душа взмолилась о пощаде: ей не нравилось одеяние, не нравилась колючая толстая шкура, которой я сегодня поспешно ее прикрыла, и она просила наготы.         — Так что вот, как-то так, — хлопнув ладонями по коленкам, Май потянулся к чайнику. — Пора женить чай.         Я оторопела: то ли от загадочного смысла фразы, то ли от резкой смены темы. Наверное, от всего вместе.         — Что?          Пялилась на него, как дурочка. С переулочка.         — Все просто, — хмыкнул Май. — Берем чашку, наливаем в нее часть настоя и заливаем обратно в чайник, — глаза завороженно следили за отработанными движениями его кисти и скользили по свободно болтающимся на крепком запястье часам. Уши констатировали, что ливень на улице стих, а колотящееся сердце об этом сожалело. — Это нужно для того, чтобы весь чай хорошо перемешался. Вот и все, можно пить. Понадеюсь, что ударная доза витаминов убережет тебя от простуды.          — Алеся, — прикрывая глаза, обреченно выдохнула я. — Мое имя с рождения. Я от него отказалась.         Поменяла в попытке обвести судьбу вокруг пальца. Телефон поменяла, место жительства, внешность. И пытаюсь поменять установки. Но есть у человека нечто, что он изменить не в силах, нечто такое, что останется с ним навсегда. Его взрослеющая душа, воспитавшее его прошлое, его собственный опыт, только его боль… И его нужда – живая вода на росток надежды. Или питательная почва для укоренившейся иллюзии, это как пойдет. Час назад мне хотелось изгнать из нутра дьявола, вырвать разбухшее сердце из грудной клетки и вывернуться наизнанку, вытряхнув из себя все до последней крошки.          В эту минуту мне хочется дождя, облепихового чая и обнаженной прямоты.         — И теперь ты, значит, Марта? — вновь чуть приподняв бровь, со вселенским спокойствием уточнил Май.          — Теперь… Теперь я вообще не знаю, кто я. Не знаю, Май. Я давно себя потеряла.         Если он и удивился внезапно прозвучавшим откровениям, если он и разочаровался моей преднамеренной ложью, то этого не показал: выражение лица изменилось едва ли. Что-то мелькнуло в подернутых дымкой глазах, я не успела считать.         Хочется принятия.         — Хорошо, Марта-Алеся. Я понял. Ну, тогда… Раз такие у нас разговоры… — закусив губу, Май с толикой сомнения в блестящем взгляде смотрел на меня. — Это моя кофейня. Так что твой столик всегда будет за тобой. Может быть, потерянное ты однажды найдешь здесь.          Хочется тепла.         Поймите.