Лабиринтами иллюзий

«Самое нелепое, как по-детски искренне я верила в чудеса и сказки – в Любовь, что долготерпит и все преодолеет. Самое смешное, что в фундамент моей надежды ложились полые, грошовые слова. Он говорил: "Люблю", – и я вновь и вновь погружалась в слепяще розовое марево иллюзий. Этих признаний я жаждала, лелеяла их и хранила в сердце. Они питали мои мечты, они стали священным алтарем, на который я готова была возложить свою душу. "Я тебя люблю". "Люблю". "Люблю". "Люблю". Он был первым, кто сказал мне: "Люблю".    Так упорно, так беззаветно верила, что со всем справлюсь, что раз Он любит, то поступится чем-то ради меня, как без лишних сомнений поступалась я. Так боялась ошибиться, разочаровать, разгневать, расстроить и больше не услышать: "Люблю". Моим главным страхом стал страх стать не нужной тому единственному, кто однажды сказал: "Ты мне нужна".    Ой, дура!    Святая простота, я совсем не знаю людей. И виновата во всем сама. Сама загнала себя в рыболовную сеть, сама безрассудно отдалась на Его милость, вручая себя в обмен на два слога – пять букв – пять звуков. Пять букв, взгляды, касания, даже обвинения превращались в стружку, щепки и дрова, что летели в пламя моих заблуждений. Смешно – я придавала смысл тому, что не имело смысла для Него, я принимала за надежду дурман и отказывалась назвать вещи их именами. Знаете, когда надежда теряет цвет и оборачивается уродливым миражом? Когда испаряется последняя капля… Нет, не терпения – агонизирующей веры. А я… Сколько времени потребовалось, чтобы понять и заставить себя признать. Я разжигала это пламя сама. Читала над ним мантры сама. Плясала вокруг дикие пляски, глуша звоном жреческих бубнов робкие предостережения, что ветер изредка доносил до ушей. Я брала разгон и, крепко зажмурившись, сигала над лижущими ноги языками огня.  "Ну и что?.. Ну и что?..  Тебе не так уж и больно, не преувеличивай.  Тебе не слишком больно.  Смотри, не очень больно. Тебе не больно. Только кажется, только кажется.  Разве кто-то обещал, что боли не станет? Хочешь быть любимой? Принеси жертву. Принеси жертву пламени. Принеси Ему жертву. Принеси Ему себя.  Тебе совсем не больно. Совсем. Тебе не…".    Пламя угасло, когда кончились горючие слезы, когда выжгло душу и покрылось инеем сердце. Костер потух, и дымовая завеса рассеялась.   Смешно, просто до икоты. Нет, правда, обхохочешься – в нервном, истерическом припадке осознания, что по собственной дурости только что чуть не убился. Этот горький смех облегчения все еще временами прорывается в голове. Вот, например, прямо сейчас… Вы не слышите, но он льется на строчки и абзацы. Так легкомысленно, доверчиво, так глупо. И так предсказуемо с учетом пройденного за жизнь. Как жаль, что понимание пришло лишь сейчас, как жаль, что лицом к лицу не увидать лица. Святая простота, я совсем не знаю людей, все поэтому. Его "Люблю" слетело с губ спустя две недели после первой встречи, раскатившись по сознанию гипнотическими звуками ангельских труб, в то время как любой нормальный человек услышал бы в них предупреждающий треск адского пламени. Знаете… В тот момент мне еще давали шанс спастись, я, хорошо помню, подумала: "Разве возможно так быстро, чтобы раз – и "люблю"? Разве не должны люди сначала друг друга почувствовать?". Я подумала! И не спаслась. Я сказала себе: "Значит, возможно". Испугавшись оттолкнуть и потерять, несмотря на сомнения, выдавила ответное признание. Поймите меня, прошу: я никогда не слышала таких слов, я так хотела любви и быть нужной. Он был такой счастливый, видели бы вы… А я смотрела на Него в крепнущем осознании: мы в ответе за тех, кого приручили.   Доверчивая дура, я думала, это я его приручила. Думала, что ответственность за Его счастье ложится на меня.   Я попалась.     Дальше: "Выходи за меня", – прозвучавшее спустя полгода. Мое неосмотрительное, связавшее по рукам согласие. И годы, годы ожидания в застывающем киселе ложных надежд.    Я увязла.   Слава Богу! Слава Богу, что не дошло до кольца, росписи и детей. Это был бы конец. Конец.    Вы, наверное, пока мало что понимаете. Возможно, вы удивляетесь или даже раздражаетесь. Прошу, подождите, я пытаюсь взять себя в руки и собраться с духом: страшно выставлять напоказ свою слепоту и слабость, нужна храбрость, чтобы шагнуть под пули косых взглядов, молчаливого порицания и громогласного осуждения. Они ведь полетят.   Зачем это мне? Марина сказала, что нельзя запирать все в себе. Сказала, что выговариваться необходимо, что нужно суметь услышать собственные чувства и их принять. Разрешить их, пропустить их через себя, чтобы вновь ощутить себя живой. Марина предложила честно обо всем написать. Марина сказала, что будет сложно. Действительно. Обжигаться о память, вновь проживая свою "Любовь" с осознанием подоплеки каждого Его действия и каждого обещания, действительно оказалось больно – а это значит, я еще (или уже?) жива. И однажды, вдохнув полной грудью, смогу громко отпраздновать это маленькое приятное обстоятельство.    Я намерена высечь свой урок в камне. Чтобы, когда на пути лягут те же грабли, суметь вспомнить их очертания, количество зубьев, вид хребта, черенка и болезненность удара. О, это особенные грабли, из раскаленного чугуна. Я узнаю их "в лицо".    Зачем это вам? Возможно, вам будет интересно, как они выглядят. Я хочу предостеречь.         Никита сегодня... Судя по всему, я впала в кому наивной девчушкой, а очнулась древней умудренной опытом старухой. Иначе почему теперь исподтишка любуюсь беспечной юностью? Страшно завидуя, не в состоянии отделаться от подозрения, что с таким бэкграундом у меня уже все позади. Ну сколько ему? Семнадцать? Шестнадцать? Живой румянец на щеках, энергия в каждом движении, задорные белобрысые вихры, щедрые улыбки направо и налево. Никита в расцвете лет, Никита в расцвете сил и веры в себя, Никите повезло с генами, так что прямо сейчас взгляды многих посетительниц следят именно за ним. Мой тоже осмелился и тайком следит. А шнурки на его модных подкрадулях сегодня разные – один оранжевый, другой зеленый. Между определением «Сама Непосредственность» и его именем можно ставить две твердые параллельные черты. Я – это тоска по невыносимой легкости бытия, а Никита – ее обещание.          Я, конечно, не права. Потому что…   У каждого найдется и больная точка, и рычаг давления, просто нужно суметь их нащупать. Он легко обнаружил мои бреши и с течением времени смог превратить их в зияющие бездонные дыры. Он провел разведывательную операцию и использовал полученную информацию против меня, в то время как мне и в голову не приходило искать Его уязвимости и открывать по Нему огонь. Я не заметила, как рылись подкопы и траншеи, а когда загрохотала канонада и полетели пули, наотрез отказывалась признавать, что началась война. Смотрела в упор и не видела во́йска, что двигалось прямо на меня. Не нападала и не защищалась. Я позволяла, терпела, давала себя ранить. Я ведь любила, так мне казалось.   А теперь спрашиваю себя, любила ли? Или так хотела ощущать свою сопричастность к великому дару, что сама внушила себе абсолютно все? Что именно я пыталась тогда доказать? Что тоже ее заслуживаю? Что могу быть нужна, счастлива и приносить счастье другим? Не знаю.    Теперь, когда над пепелищем моей "Любви" вьется сизый дымок, я спрашиваю себя, а любила ли или придумала. Любила или чувствовала обязанной любить в знак признания? Понимаете? Я не знаю! Я поклонялась любви столько лет, а теперь спрашиваю себя, что это такое, а теперь задаюсь вопросом, распознаю ли я Любовь, если не узнала Нелюбовь? Я спрашиваю себя о многом, а в ответ слышу тишину.          Наблюдаю.  За тем, как Никита – юркий мальчик – лавирует между столиками, жонглируя блюдами и легко управляясь с башнями тарелок. За тем, как, шустро накидывая безразмерную джинсовку, выскакивает на улицу, а спустя полминуты появляется с черного хода с ящиком апельсинов. И несет его в бар. Бар… Как, взлетая на табуретку, ловко снимает бокалы с подвесного держателя. За прямой спиной и расправленными угловатыми плечами. За беспечными широкими улыбками, что адресованы детям, и за сдержанными – для мужчин в годах. Затаив дыхание, караулю моменты появления ямочек на разрумяненных щеках: их увидят девушки и дамы. Ямочек ему для нас не жалко, они идут десертом к кофе.         Я уверяю себя, что Никита ничего не имеет в виду, однако за минувший час у моего столика он успел побывать раз семь или восемь. Принять заказ, принести кофе, убрать прогоревшую свечу и зажечь новую, забрать пустую чашку, приоткрыть створку панорамного окна, а спустя еще минут десять полюбопытствовать, не дует ли мне, не получить внятный ответ и закрыть. Поинтересоваться, не желаю ли я еще что-нибудь заказать. Снова поинтересоваться. Каждый раз приходится прикрывать локтем свои писульки, а то и вовсе захлопывать блокнот. Однако этого юношу со взором горящим мои суетливые, дерганые движения не смущают. А вот меня его неуклюжие попытки навести хлипкий мостик через нашу головокружительную пропасть смущают еще как. Потому что я чувствую, что еще немного, и пропасть начнет казаться мне не такой уж непреодолимой. Чуть-чуть, и я буду готова ловить брошенный с того края конец веревки. Не хватало еще, чтобы меня спасал ребенок – я просто утяну его в бездну вслед за собой.           Домой, конечно, не хочется, так что, откинувшись на спинку кресла, сложив на груди руки, я выбираю себе новый объект для наблюдений. Взгляд вновь спотыкается о седовласую женщину в летах. В кафе она вошла минут тридцать назад, выбрала столик через один от моего и явно никого не ждет. На вид ей ближе к семидесяти, и седина ее не привычно серебристая, а белая, как шапка только что выпавшего январского снега. Она резко контрастирует с остальными посетителями, но при этом будто очень подходит настроению этого места. Или это место ей очень подходит. Согласитесь, редко встретишь бабушку в кафе, всем известно, что ареал обитания теплых бабушек – лавочки у подъездов, автобусы, поликлиники, санатории и огороды. Но только не этой, эта – во всем особенная: ноздри улавливают тонкий аромат Chanel, а глаза видят помаду, изящные, плавные жесты, заправленное за уши белоснежное каре, красную водолазку под брючный костюм цвета navy, золотые браслеты, кольца и массивные серьги в ушах. И внушительный том Довлатова под рукой. Мозг отмечает: «Морщины», – и тут же резюмирует, что свидетельствуют они лишь о внушительном жизненном опыте, не более. Передо мной сидит женщина до мозга костей, личность, которая всем своим видом говорит, как чертовски красив может быть возраст и как чертовски важно любить себя. Вот уж кто наверняка способен вытянуть из бездны – причем вес груза не будет иметь значения.         Я представила, что она – уважаемый учитель русского языка и литературы, директор элитной школы или куратор квартиры-музея. Известный деятель искусства. Признанный художник, на крайний случай пусть кинорежиссер. Балерина или актриса, что свела с ума сотни мужчин и покорила десятки тысяч зрительских сердец. Наверняка у нее за плечами богатая на события и эмоции жизнь. Может, она даже побывала замужем. Может, даже раз семь. Может, ее портрет украшает чей-то огромный пустой дом. Пустой, потому что тот, кому она отказала, так и не позволил своей душе любить вновь.         Я представила: пройдет сорок с гаком лет, и я буду такой же. Красивой особенной красотой преклонного возраста. С идеально прямой спиной, с осанкой, которую научила держать сама жизнь. Нет, не одинокой – самодостаточной. Буду приходить в это кафе, если, конечно, оно простоит еще сорок лет, что вряд ли, садиться за столик, читать Довлатова и украдкой наблюдать за людьми. Через сорок лет я буду знать поименно каждого, входящего в эти двери. Стану местной легендой, притчей во языцех, предметом интерьера. Кто-то обязательно придумает мне достойную мемуаров биографию, и эта биография не будет иметь ничего общего со мной. Во-об-ще.   Я пытаюсь убедить себя, что одиночество – не такое уж и тоскливое состояние. Марина сказала, что счастливы те, кто чувствует, прежде всего, себя и слышит свои потребности, кто понимает и принимает свои желания и кому интересно с собой. Он не упускал возможности намекнуть, что кроме Него я никому не интересна и не нужна. Марина сказала, что главное – быть нужной себе. Я пытаюсь. Это сложно. Его мантры пропитали мое сознание.   Не думайте, что перед вами совсем уж тряпка. Хотя, нет, лучше думайте. Смотрите и обещайте себе, что никогда ­– никогда! – не позволите так с собой обращаться.   Смотрите в оба!   Смотрите раз: вас носят на руках и поют вам серенады, окружают заботой, заставляя уверовать в обретение Настоящей Любви и даруя сладкое ощущение вашей исключительности. Вы "нужны, как воздух".   Смотрите два: после того, как вы поверили в обретение истинного счастья, вас втягивают в игру под названием "Шаг вперед, два назад", где каждый ваш незначительный проступок будет караться отстранением на два метра, а ваше искреннее покаяние будет приводить к приближению на один. Вы отказываетесь признавать свой косяк? Готовьтесь испытать на себе истинное отчуждение и арктический холод. Вы разрыдались и согласились, что вели себя неправильно? Вуа-ля – вас снова любят, вы снова очень дороги, лучше вас снова нет. На вас вновь хотят жениться. Вы – королева грез, до следующего прегрешения, которое обнаружится быстрее, чем скоро. И все повторится.   Смотрите три: вас кормят сладкими обещаниями (спойлер: которые и не подумают выполнять).   Смотрите четыре: вы обнаруживаете себя в заложницах собственного чувства вины. За время ваших отношений вам настолько плавно и незаметно проконопатят мозги и подправят психику, что вы искренне поверите, будто во всех до одной бедах вашей пары, включая его измены, виноваты лишь вы.    Смотрите пять: откуда-то вы уверены – вы точно знаете – что так вас любить не будет никто. Потому что – а за что?    Смотрите шесть: вы не видели, не слышали и не чувствуете то, что видели своими глазами, слышали своими ушами и ощущаете собственным сердцем.   Смотрите семь: вас постепенно оставляют силы. Они утекают незаметно, как из треснувшего сосуда тонкой струйкой сочится вода.   Смотрите восемь, девять, двадцать девять – я соберусь с духом и распишу Его тактику. Это теперь я прошаренная, я выучила слова "агрессор" и "сталкеринг", а тогда…     За пять лет я трижды пыталась сорваться с крючка, но всякий раз Он умудрялся вымолить прощение пламенными раскаяниями. И я верила в них, потому что хотела, понимаете? Я хотела верить! Потому что знала: Он мой единственный шанс! Потому что на какое-то время – неделю, месяц, два – Он действительно преображался, становясь самым нежным, самым лучшим, самым заботливым, самым-самым. Меня вновь желали, даже слишком, и я, обманываясь, праздновала Его прозрение. Наши родители осторожно уточняли о дате свадьбы и неосторожно намекали, что заждались внуков. Их надежды, Его клятвы и моя жажда любви обвивали меня пудовыми цепями. Я сидела на поводке, что укорачивался с каждым раундом игры в "Ближе-Дальше": я вновь и вновь умудрялась в чем-то перед Ним провиниться, и Он вновь и вновь отстранялся, ставя наше будущее под вопрос. Мне объясняли аккуратно или в лоб, что я "недо" – недостаточно красива, недостаточно умна, недостаточно худа, недостаточно хозяйственна, недостаточно трудолюбива, ласкова, терпелива, понимающа – в один миг я превращалась в собственных глазах в "недостойную Его". И я снова замаливала грехи, исправляла допущенные ошибки и оплошности, и в знак прощения Он делал шаг навстречу, преображаясь в нежного и заботливого спутника жизни, поощряя меня "любовью" и "теплом". Если вкратце, если очень схематично, то так это и работает. А шлифовал Он производимый эффект, прямо и исподволь донося до моего сознания, что так, как Он, любить меня никто не будет, что, кроме Него, я никому не нужна, но что Его любовь нужно заслуживать. В какой-то момент доза этого наркотика – Его порционно выдаваемой "любви" – стала продаваться по неподъемной цене. В какой-то момент я перестала чувствовать не то что счастье – перестала чувствовать радость, а после – и душевный подъем, и облегчение. Эмоции потускнели и выцвели. И все же это было лучше, чем ничего. Рядом с Ним стало больно, а остаться одной – я ведь верила, что непременно останусь – стало страшно.   Что еще интересного? Он крутил шашни за моей спиной, о чем несколько раз на хвостике доносили неравнодушные птички. Прилетая, они оставались выклевывать сердце. Но стоило мне заикнуться Ему, я слышала: "Дорогая, кому ты веришь? Мне или моим врагам? Неужели ты не понимаешь, что это лишь грязные слухи, которые распустили специально, чтобы мне насолить? Они знают, сколько ты для меня значишь, и делают все, чтобы нас развести. Мне больно, что ты мне не доверяешь. Чем я это заслужил?". Знаете, что? Надо было сразу верить "врагам". Я пыталась гнать птичек, твердя себе, что "не держала свечку" и вообще – и вообще, должна Ему доверять, иначе что это за любовь? Он добился того, что чувство вины начало снедать меня только за мысленные допущения.   И так по кругу, по кругу – пять упоительных, наивных, мучительных, тревожных, ревнивых, никчемных лет, за которые я потеряла себя. Годы глупых мечтаний о большем, перетекшие в годы страха перед большим.    Самовлюбленный, самоуверенный, лживый перверзный нарцисс!   Высосавший меня до капли, не оставивший мне ни энергии, ни веры, ни радости, ни надежды, ни воли, ни жизни – лишь пустоту выжженной, мертвой земли. Остатки иллюзий истлели на шестом году, когда Он, убежденный, что жертва надежно зафиксирована и больше не рыпнется, расслабился и перестал утруждать себя шифрованием и контролем. В День святого Валентина домой Он не явился, ограничившись сухим сообщением в мессенджере: "Забыл предупредить о командировке, уже в поезде. Вернусь завтра вечером". А через полчаса "враги" прислали фотку "проводницы". В ту морозную ночь, стоя босыми ступнями на холодном балконе и вглядываясь в заметающую город вьюгу, я заставила себя признать и свои заблуждения, и свое поражение в бесплодной борьбе за "Настоящую Любовь". Заставила себя признать, что все эти годы я была вовсе не "самым дорогим человеком", а всего лишь человеком удобным: прислугой в Его доме, живой куклой в Его постели, прикрытием перед Его родителями, предметом бесчисленных экспериментов и хвастовства. Я была – Его зеркалом для самолюбования. Я была – заложницей своих и чужих ожиданий, фальшивого тепла и обещаний, которые Он не собирался выполнять.  Я – была.   И знаете, что?    Там, на балконе, я не плакала. Я не чувствовала. Ничего.   До сих пор гадаю, откуда наскребла силы на рывок прочь. Как лишенная воли тряпичная марионетка смогла оборвать стальные канаты? Наверное, то была энергия кромешной тьмы, что, стерев картину общего будущего, просочилась под кожу экзистенциальным ужасом и ясным пониманием уготовленной мне роли пустого места. Страх одиночества отступил перед страхом больше никогда не испытать не то что радость – хоть что-нибудь. Полностью обескровленная, на следующее утро я собрала вещи и уехала к отцу, а после обратилась к первому попавшемуся специалисту. Который смог дотянуться до еще живого, сорвать крышки с задраенных шлюзов и донести до пораженного заклинаниями сознания, что я стала добычей манипулятора обыкновенного.      Полудохлая рыбка соскочила с доски, занесенной над котлом с будущей ухой. А дальше – одна большая попытка ушлепать от повара назад в свое море. Я все еще пытаюсь… Я снова что-то чувствую…       — Кхм-кхм…          Поспешно захлопнув блокнот, я резко вскинула подбородок и в смятении уставилась на Никиту. Спрятав руки за спиной, напустив на себя беспечный вид, он перекатывался с пяток на носки у моего столика.         — Эм-м-м… Простите! Я ничего не видел, честно-честно! — сделал он самые честные на свете глаза.         Когда люди пытаются уверить тебя в своей искренности всеми этими «правда-правда» и «честно-честно», появляется повод как минимум насторожиться, скажу я вам. Поверьте. Возможно, они пытаются обмануть вас, но, что не менее вероятно, пробуют убедить самих себя, а значит, что-то там все-таки не то чтобы кристально честно, не то чтобы действительно правда и не то чтобы идеально чисто. Хуже этого, лишь когда вас раз за разом пытаются клятвенно уверить, что вам показалось то, что вам не показалось. А подвох знаете, в чем? Со временем вы действительно перестанете верить собственным глазам, ушам и чувствам. Себе! Потеряете с собой связь и начнете плавно сходить с ума… Этого они и хотят – полного подчинения своей воле, полной дезорганизации своей жертвы. Они хотят получить над ней управление, сделать из нее раба и остаться безнаказанными за совершенное злодеяние. Марина сказала: «Газлайтинг». Смотришь на солнечного мальчика Никиту, на этого, по сути, еще ребенка, и кажется, что Никита до подобного не опустится. Хотя, возможно, он просто пока не просек фишку и все у него еще впереди.         Видите, что Он со мной сделал? Что Я с собой сделала?!         Я продолжала недоверчиво сверлить официанта не сказать что приветливым взглядом. Легко могу представить, как выглядела со стороны, однако настроение открывать рот и включаться в вежливый диалог сегодня отсутствовало напрочь.           — А какую музыку вы любите? — внезапно выдал Никита.         Что?         — Я?..         Глаза округлились против воли. Во-первых, хоть убей, но я не могла вспомнить, когда это мы успели перейти на тот этап отношений, что позволяет столь непринужденно задавать вопросы личного свойства. Во-вторых, я в принципе не могла вспомнить, чтобы кто-то с таким заинтересованным выражением лица спрашивал о моих вкусах. Даже Он себя подобным не утруждал. «Ты скучная. И увлечения у тебя скучные, то ли дело мои. Не утомляй», — вот что я слышала между строк Его фраз. И сейчас искала подвох.         Никита угукнул и с хитрецой во взгляде уставился на меня.         — Какое это имеет значение? — с трудом удержав на нем взгляд, прошептала я.         На румяном лице проступила подкупающая улыбка – та самая, в комплект к которой полагаются легкий прищур, теплые огоньки в глазах и очаровательные ямочки на щеках. И все это великолепие досталось мне – мне одной. Неслыханная щедрость в отношении человека, который давно забыл, как выглядит искренность, и сейчас жадно ловит каждый ее блик на чужом лице.          — Честно? — Никита наклонился ко мне, словно желая поделиться секретом. — Для кого-то имеет. Но этот стесняшка меня узнать заслал.         В этот раз подозрительное «честно» было честно пропущено мозгом мимо ушей: мозг теперь задавался сакраментальным вопросом о том, кто именно мог «заслать» официанта, и мысли плыли вслед за Никитиными доверительными интонациями.         Вариант у меня нашелся единственный. Потому как, по моим наблюдениям, несмотря на очевидную разницу в возрасте, эти двое довольно неплохо ладили. Похлопывания по плечу или лопаткам сопровождались смешками, подколами, а порой и бормотанием чуть ли на ухо. Если Никита не был занят столиками, то отирался у стойки и болтал с баристой. Простирались ли их приятельские отношения за пределы этого заведения, предположить сложно, но я любила придумывать завсегдатаям кафе судьбы, а уж им-то и подавно придумала – крепнущую мужскую дружбу. Ту, которая Дружба, а не то, что вы только что...          Но если Никита выглядел беспечным, безобидным, не нюхавшим пороха мальчишкой с обезоруживающей улыбкой, которой ему совсем не жалко, то Май – его сильно возмужавшей версией, когда детско-юношеская беспечность стерта ластиком жизненного опыта, а от наивности не осталось и флера; когда эмоции сдержаны, а улыбки перестают расточаться направо и налево и дарятся сознательно, вместе с лучиками морщинок вокруг глаз. К баристе я относилась с опаской, поскольку чувствовала, что до сих пор способна вляпаться – несмотря и вопреки. Визиты сюда мои подозрения на собственный счет не развеяли, наоборот, так что дошло до того, что теперь я старалась вообще не смотреть в его сторону. Вот сегодня, например, поставила по несмотрению личный рекорд.         Попытки обдурить себя выглядят нелепо, знаю – это ведь я оказываюсь здесь ежевечерне по собственной доброй воле, ведомая осознанием, что тут меня ждут. Ноги несут сами.         Усмешка, поползшая тонкой кривой по разрумяненному лицу, меньше всего походила на смущенную или виноватую, а больше всего – на заговорщицкую. Никита, конечно, никогда ничего не имел в виду, но в этот раз, кажется, вновь имел. Только я разучилась, а может, никогда и не доверяла собственному восприятию.          Постеснялся, значит? «Честно-пречестно»?         Толком не осознавая, зачем, тяжело оперлась о ладони, поднялась из кресла и затравленно огляделась по сторонам. Впервые за долгие месяцы тело подчинялось не воплям здравого смысла, а еле слышным нашептываниям сердца, что уже больше, чем полгода противилось тщетным попыткам мозга ожесточить его и тем самым защитить.          — Вы куда? — озадачился Никита. — Я не хотел показаться бестактным или обидеть… Стой!         Ну что за манеры? Никита будто чувствовал, что подобная фамильярность сойдет ему с рук, что никуда я от него не денусь и что именно ему позволю больше, чем кому бы то ни было. Потому что не желаю деваться, потому что только здесь чувствую непривычную заботу и лечу сюда, к ним, как мотылек на огонек. Ну кто еще, в самом деле, будет заботливо открывать и закрывать для меня окна, таскать кофе и тортики «от заведения», охранять мой столик от посягательств и спрашивать о вкусах?          Сама не понимала, что собираюсь делать. Мазнув взглядом по поверхностям и вдруг расплывшимся лицам, стараясь раньше времени не смотреть, куда не следует, пролепетала: «Никита, не убирай-те» — и на ватных ногах двинулась к тому, кто якобы постеснялся.         Зачем?.. Зачем? Зачем?!          Каждый шаг питал волну страха, что взмывала выше и выше, пока наконец не превратилась в Девятый вал. Нет, я не чувствовала угрозы ни от Никиты, ни от Мая, но моя проблема в том, что я годами – годами! – не видела, насколько опасен Он. Ведомая Его сладкими гипнотическими речами, разрешала обращаться с собой, как вздумается, и полагала, что у нас все, как у всех – как «должно». Как у мамы и отца, у бабушки и у дедушки, как у Его родителей. Мне понадобились долгие годы, чтобы осознать, что кедром пахнет вовсе не «Жизнь моя», а Смерть. И что до дна лично мне уготовленной бездны остался плюс минус метр.         Не дойдя до цели, свернула в сторону туалета. И стоя там перед зеркалом, вглядываясь в застывшую маску, спрашивала: «Зачем тебе это?» Твердила: «Не надо, целее будешь». Умоляла: «Не все такие, как Он. Есть и нормальные». Убеждала: «Здесь никто не станет тебя обижать». Разочаровывалась: «Опять ты выдаешь желаемое за действительное». Призывала образумиться, вернуться за вещами и сбежать туда, где никому не интересно, что интересно мне.         Я провела в этом гребаном туалете гребаные десять минут, занимаясь гребаным самовнушением. А потом вышла, взгляд заметался по оставленной на столике сумке и блокноту, по растерянному Никите, по пятну за барной стойкой, по вешалке с моим тренчем…            Сбежать можно всегда. Можно никогда больше сюда не вернуться. Найти в другой части района кафе, где никто не подумает о тебе заранее. И вновь стать никем. Можно навешать ярлыков на каждого встречного, обозлиться, обидеться и избегать контакта с миром до конца своих дней.         А можно попробовать выставить хоть какую-то защиту и попытаться поверить в искренность. Нет ничего криминального в банальном вопросе, как и в желании одного человека узнать о другом чуточку больше. Нет ничего ужасного в стремлении к другой душе. Правда? Скажите мне, что да!         — Музыку я люблю разную, лишь бы отзывался смысл, — упершись локтями в деревянную столешницу, нерешительно пробормотала я. Вскинуть глаза стало настоящим вызовом, однако же я кое-как справилась. Паника пульсировала в висках, в груди застывал цемент, а сердце заходилось так, словно я только что бежала стометровку на рекорд.         Я – самоубийца. Ничему меня жизнь не учит. Ни-че-му.         — Попал Никита на щелбан, — будто бы ничуть не смутившись не только моим внезапным появлением у стойки, но и не менее внезапным заявлением, простодушно усмехнулся Май. — Говорил я ему, что Пирожкова ты не оценишь, а он все: «Давай проверим, давай проверим». Кстати, раз уж ты сама пришла… Я тут как раз кое-что тебе приготовил.         Они с Никитой что, сговорились? «Ты»? «Тебе»? Ошарашенная столь стремительным исчезновением дистанции, честностью и легкостью, я не сразу обратила внимание на то, что именно он водрузил на бар. В высоком стакане, наполненном колотым льдом и, на первый взгляд, чаем, плавали бархатные листочки мяты и долька лимона.         — Жарковато сегодня, — Май, видимо, решил, что теперь можно и о погоде. — Не помню такого сентября.        Неужели уже сентябрь?..         — Да… Спасибо… Большое… — прохрипела я, пялясь на предплечье, по которому устремлялась под закатанный рукав стая черных птиц. — А что это?         — Ну… Давай ты попробуешь и сама угадаешь, — жилистая рука проворно потянулась под столешницу, и через мгновение в его пальцах оказалась соломинка, которую он тут же отправил в мой стакан. — На вдохновении замешал. Без алкоголя, есть подозрение, что ты не пьешь.         Что я там только-только своему отражению внушала? Умоляла себя «не распахиваться настежь и не показывать брешей»? Обещала «выставить грамотную или хоть какую-нибудь оборону»? Твердила, что в любой момент могу сбежать и больше никогда сюда не вернуться? Говорила, что на худой конец можно исполнить подходящую «платью» роль?         Так вот. Май лукаво улыбнулся, и я поняла: бесполезно.  ...Оно живое, оно бьется. Я – есть».