Лабиринтами иллюзий

«…Когда это кончится?    Когда сердце прекратит пускаться в дикую пляску при звуке пришедшего сообщения? Когда ты перестанешь хвататься за телефон, чтобы отчитаться о планах на ближайшие полчаса? Когда откажешься от воспитанной привычки возвращаться домой к семи вечера? Когда устанешь озираться вокруг и опасливо всматриваться в безликую толпу в попытке опередить судьбу на несколько секунд? Когда отпустит животный страх, что сжимает ледяные лапы на горле в момент появления в поле зрения собственного подъезда? Сможешь ли ты вновь обрести потерянное там, где позволила надеть на себя поводок? Он при…         — Кофе.         Кофе?.. Я не заказывала.         Плечи окаменели, и кисть судорожно дернулась, замарав уродливой загогулиной только-только начатую чистенькую страницу новенького блокнота. Терпеть не могу грязь, что окончательно портит вид листов, по которым истерично прыгают и без того далекие от образцовых строчки. Прошло столько времени, а они до сих пор скачут вверх и срываются вниз, как придурочные. Терпеть не могу грязь. Но грязь плевать хотела на невзаимность: она меня любит. По жизни.         Силой воли заставив себя оторваться от записей, отпустила взгляд, и он тут же сполз вниз, на новенькие белые кроссовки обладателя бархатного тембра. Оценил креативную шнуровку и медленно заскользил по голым щиколоткам и небрежно подвернутым черным брюкам, уперся в черный же, обтягивающий узкие бедра фартук, и поднялся на уровень груди – к светло-бежевой вышивке с названием кафе. Provance. Зацепился за темно-коричневый поднос, балансирующий на пяти напряженных длинных пальцах. За слегка недостающий до острого локтя белоснежный широкий рукав футболки и бурлящие ручьи зеленоватых вен. За бейдж. «Никита».          Не Он.         Всего лишь Никита. Давно не виделись, Никита. Дней десять уже. Успела подзабыть, как бесшумно ты плывешь в своих подкрадулях и обволакиваешь разум хрипотцой.         Здравствуй.          Приструнила желание поднять взгляд выше: не помню, когда стало так сложно смотреть им в глаза, давненько. Я заземлилась в старом новом мире, и стремления у меня теперь прозаичные: к душевному штилю, к спокойной атмосфере немой квартиры, а если не квартиры, то в угол потемнее, откуда можно в задумчивом отстранении наблюдать за плавным течением чужой жизни. Привлекательные, холеные мужские лица, к которым приклеены все взоры, стали отпугивать: под правую руку несчастье идет с уродством, а под левую – с красотой... Так что нет.          Возможно, вы со мной не согласны. Вы вправе.         Мне все равно.         — Вы что-то перепутали, — пробормотала я под нос, намеренно чуть выделив голосом пресловутое «вы». Кофе за этот столик Никита носит с первого же дня моего здесь появления, а это без пары дней два месяца, и, возможно, нормально бы было уже перейти на «ты», но я сознательно выдерживаю безопасную дистанцию. Никита младше меня всего-то лет на десять, а у меня такое ощущение, что между нами бездонная пропасть без единого моста и шанса достичь того края. Никита – это про белобрысые кудри, беззаботную улыбку, первый курс и до сессии еще далеко. Я – это про синяки, что продолжают чернеть под глазами, про землистый цвет лица и про «часики», которые «тикают». Я – поле неразорванных мин. Никита – не сапер, ему рано. И, конечно же, он ничего не имеет в виду, день за днем вызываясь таскать мне кофе.           Черт, мысль… В голове вертелась мысль, а он ее украл… Как же она звучала?           — Не-а, не перепутал, — с детской непосредственностью заверил Никита, и я буквально макушкой ощутила его растянувшуюся от уха до уха улыбку. — Это комплимент от заведения.         — От заведения? — сипло переспросила я, по-прежнему пялясь в никуда. Интерьерные графитовые вазы с лавандой поплыли размытыми серо-лавандовыми пятнами. Опасно смотреть на мужские улыбки: они завораживают, гипнотизируют, обещают. Ломают волю, подчиняют и…          Никита ничего не имеет в виду, день за днем обласкивая посетителей своей непринужденностью и прекрасным настроением. Никите не жалко. Жалко ему, похоже, меня, однако силы видеть счастье в мелочах вроде неожиданного кофе или удачно сложенной фразы и впрямь пока не вернулись. Вы, может, подумаете: «Фу, кислятина, да как ты вообще выживаешь?» И тогда мне захочется оправдаться и я признаю, что все-таки есть кое-что, что действительно каждое утро приносит мне неподдельную радость. Отсутствие Его в моей постели. В моей ванной. Моей квартире. За моей дверью.          Но отпраздную я, когда Он уйдет из моего сердца и моего будущего. Клянусь.         Значит, комплимент. Что ж, если аж от целого заведения, то, наверное, ладно. «Заведение» – это что-то такое, собирательное, безличное, ни к кому конкретному словно бы и не относящееся. Другое дело, какова цена комплимента для этого «никого конкретного». Не бросовая ли? Но кто ж в таком признается, делая комплимент?          — Ну, так у нас тут принято говорить, — усмехнулся Никита. — Май велел передать.         Судорожно втянув ноздрями пропитанный пряными запахами воздух, я уставилась на оранжевое нутро продолговатой черной лампы, но удержать взгляд не смогла. Отпущенный, он заметался по глянцевым листьям живого фикуса в кадке по левую руку, по светло-серым деревянным стенам, по гигантской абстрактной картине, в которой угадывались коробочки хлопка, по стеклянным подсвечникам на столиках, по чему угодно, куда угодно, только не на.... Вот как? Май? Черт. Май. Зачем?         Май.       Поприветствуем еще одну жертву чужой безграничной фантазии. Интересно, у него в паспорте так и записано, или это своего рода одежда на выход, а в домашней он появляется только перед своими? Интересно, ему самому-то его имя как, нравится? Вот мне мое – нет, так что на выход я теперь другое ношу. Это от немного наивной веры, что можно попробовать обмануть судьбу, представ перед ней в перекроенном платье.          Возможно, услышав это, вы рассмеетесь, а я на это скажу, что платье меняет самоощущение. Сами знаете.         Пришлось сделать над собой усилие: повернуть голову и заставить себя устремить взор на стойку, за которой бариста беспечно натирал бокалы. Дождаться пересечения взглядов, выдавить кисло-благодарную полуулыбку и кивнуть. Приметить приветливо потянувшиеся вверх уголки рта, общую сдержанность и балетную осанку. Чашка с густой светло-коричневой пенкой, стакан воды и металлический молочник перекочевали с подноса на столик, а Никита бодро развернулся на пятках и испарился.          И теперь только и оставалось надеяться на то, что пока я ждала контакта глаз, кое-кто терпеливый от скуки не занимался расшифровкой моих каракуль. Нет, Никита не станет. Никита ­– он как дитя, ему и в голову не придет воровать. В отличие от того, кто…   …пришел в твою жизнь – и забрал все. Пришел отнять у тебя тебя.         Украденная официантом мысль звучала так. Нужно заставить себя продолжать. Необходимо изгнать это из себя, смыть. И освободиться. Я должна предупредить…   …И если бы в тебе жила хоть капля веры в то, что однажды ты сможешь исцелиться, сейчас тебе дышалось бы легче. Но вдохи и выдохи по-прежнему отзываются острой резью, и легкие отстукивают SOS, сигнализируя о критичной поломке. Лишь бы не закостенеть и не стать закоренелой атеисткой. Не услышать в голове неутешительный диагноз: “Ремонту и восстановлению не подлежит”. Диагностика показала сквозную коррозию и прошившие душу метастазы, но твой врач ставит на силу мысли.           Боже, как тяжело дается.       В нос, настойчиво отвлекая от «раскопок» в пыльных грязных углах, проникал теплый терпкий запах эспрессо, и взгляд, крадучись, подполз к блюдцу.           Чайная ложечка и кубик коричневого сахара – всегда прошу добавить тростниковый. Порция жирных сливок и полупрозрачная долька лимона – на выбор. Вспотевший стакан с водой и то ли шесть, то ли семь бубликов льда – воду я пью ледяную. А в металлическом молочнике – кипяток. Предположу, что на случай, если мне захочется не эспрессо, а американо.         Ярким пятном из привычного натюрморта выделяется пышная веточка свежей мяты – а вот это что-то новенькое. И оно – что-то новенькое – прикидывается именно тем, чего мне не хватало сегодня.         Я предсказуема. Я предсказуема даже для баристы, с которым за эти месяцы перекинулась от силы парой десятков фраз. Что уж говорить о человеке, перед которым открывалась годами?          Сегодня пусть будет лимонно-мятный американо.         Не спрашивайте.         Вновь украдкой покосилась на своего благодетеля. Вновь пришла к выводу, что Май наверняка не прозябает в одиночестве. На голову выше моего несостоявшегося палача, но хрупче и уже в плечах. Обладатель гордого профиля, угловатых черт лица, прямого взгляда, высокого лба и гладкой кожи. Если коснуться рассыпанных на пробор пшенично-русых волос, наверняка обнаружишь, что они жесткие. Глаза… То ли серо-зеленые, то ли серо-голубые, то ли просто серые – так и не хватило духу вглядеться. Но хотя бы хватило смелости признать, что лучики морщинок, что бегут от их внешних уголков к вискам в момент, когда он решает одарить кого-нибудь лукавой своей улыбкой, способны растопить вечные льды. Не все со мной, видимо, кончено, потому что мои льды тоже тают. А еще он забавно шутит и понимающе молчит. Точнее, я бы хотела думать, что понимающе, а не потому, что ему нечего сказать.         Его имя будто бы ему подходит.         Наверняка он осознает, что больше чем просто привлекателен. Треть посетительниц приходят сюда, как в тир, пострелять глазками, и сегодняшний вечер не исключение: прямо сейчас в разных концах барной стойки сидят и соревнуются в точности прицела две юные девы. Третья спускает курок от ближайшего к стойке столика.          Мимо. Мимо. Задела.          Лучики…         Отрикошетило острым желанием натянуть ворот собственной водолазки на подбородок. Желанием задраиться на несуществующие пуговицы. Слиться с деревянной серой стенкой или креслом цвета топленого молока. Пересесть за самый дальний, неприметный столик, что примостился за квадратной колонной. Забыть сюда дорогу.         Но поскольку мои хотелки редко сообразуются с действиями, я просто трусливо спряталась в себе. Можете считать меня тряпкой, и в сущности не ошибетесь: ею я всю жизнь и являлась.   Попавшая на зуб сытому коту и просто каким-то чудом сумевшая избежать погибели мышь. Пятно на периферии чужого зрения, невыразительное нечто, если не ничто. Марина не погладила бы тебя по головке за подобные мысли, а что с ними делать? Избавиться от них не вышло до сих пор. Ты обещала Марине над собой работать, и ты работаешь, и слышишь их – они все еще здесь, копошатся, сидят гниющими занозами внутри. Интересно, бывает ли гангрена сердца? Что будет, если ампутировать душу? Как долго человек может жить полым? Теперь ты уверена, тебе объяснили, что Он был занят именно этим: день за днем, месяц за месяцем, год за годом препарировал своих подопытных – исподволь, по кусочку, по лоскутку. Иногда с анестезией, но чаще без оной. Сколько у Него таких подопытных было? Скольким удалось сбежать с операционного стола? Сколько еще окажется под скальпелем? Сколько растерзанных мышек будут трястись по своим темным норкам, боясь казать нос наружу? Скольких еще такие, как Он, выпотрошат и выкинут?          Этого я не знаю, понимаю я одно – кончается всё убийством.          Так что мне еще крупно повезло.         То был единственный раз, когда мне удалось одержать победу над самой своей сущностью, но чего мне пока не удалось, так это в полной мере ощутить обещанный сладкий вкус той победы и вдохнуть полной грудью: дни начинаются с ликования, а завершаются в безысходной тишине одиночества. Так что я бы, может, уже и забыла сюда дорогу, если бы не острая потребность в крепком успокоительном, которое без рецепта и лишних вопросов выдадут только в уютном домашнем кафе. Уже месяц когда-то облюбованный мною столик в углу охраняет табличка Reserved. О которой я не прошу и которую Никита, а иногда и Май снимают самолично, стоит мне явиться. Вечер за вечером меня тянет туда, где ждут. Когда кто-то тебя ждет, ты перестаешь казаться себе размытым пятном в безликой толпе.          Мы боимся стать жертвами своих же заблуждений, но баюкаем в сердцах хрупкие надежды, ведь надежды помогают видеть смыслы и встречать новые утра. Здесь панорамные окна выходят на запад и на восток, здесь воздух пронизан теплым светом солнца, свечей и ламп, здесь ночь дружит со днем. Здесь водопады английского плюща обрушиваются прямо с потолка, здесь в кадках растут живые фикусы, а на стенах – нарисованный хлопок. Здесь ждут. Так что я вновь баюкаю, да. Опять питаю надежды. Или иллюзии. Не судите меня за это, прошу. Я уже не понимаю, в чем разница и как отличить одно от другого.         — Велено вам передать.         Тарелка с бархатным треугольником рыжего медовика возникла под самым носом, сбив ракету очередной мысли на подлете в мозг. Взгляд вновь сполз на новенькие белые кроссовки с креативной шнуровкой, а после бессознательно метнулся к беспечному, улыбчивому лицу и к стойке, где бариста – или бармен? Да кто он? – как ни в чем не бывало колдовал над чьим-то мохито.         И вкус горечи на языке вдруг куда-то исчез. Еще чуть-чуть, и мне перестает казаться, что никто здесь ничего не имеет в виду.