Возрождённые

      Катрин не приходила в сознание, пребывая в каком-то забытьи и беспамятстве, совершенно не понимая ничего, в том числе и где она находится. Разум её был спутанным и тревожно метался в клетке угнетающих мыслей, прорвавшихся из самых глубин подсознания. Она не понимала, принадлежит ли ещё этому миру или же её душа отбыла в мир более лучший, который будет к ней добрее её горькой юдоли. Жар и озноб всё сильнее мучили Катрин, всем своим отощавшим от частого голода телом она мелко дрожала. Удушливый и до боли раздирающий грудь кашель, отдающий в лопатки, снова привязался к ней. Щёки и лоб молодой женщины пылали как в огне. Катрин хотела бы открыть глаза, пробудиться от своего состояния беспамятства, но у неё не получалось. Даже на это не осталось сил после тяжкого странствия, лишений и голода, всех пережитых опасностей. Последнее, что запомнила Катрин перед тем, как лишиться сознания, было то, что Арно с тревогой и строгостью отчитывал её, явно напуганный тем, что Катрин в одиночку проделала путь до Орлеана через раздираемую войной страну — измученная голодом и непогодой, в рваном тряпье паломницы, измождённая и исхудавшая, со сбитыми в кровь руками и ногами, едва живая. Ничто в его поведении не выдавало злости и враждебности к молодой женщине, скорее его больше встревожило то, что она в одиночку добиралась до Орлеана, рискуя стать жертвой жестокости мужчин — либо со стороны англичан с бургундцами, либо со стороны своих же соотечественников. Но, когда Катрин крепко прижалась к Арно и обвила тонкими руками его шею, когда как обезумевшая запечатлевала поцелуи на лице любимого человека и с трепетом прикасалась губами к его шраму на щеке, он не оттолкнул её с яростью и презрением. Молодой мужчина был больше потрясён нежданной встречей с Катрин, которую и не надеялся когда-либо увидеть снова. Вроде бы после этого она наконец-то смогла сказать ему все те слова любви и тепла, которые вырвались из самого сердца молодой женщины, чувствующей себя на вершине блаженства, найдя дорогого ей человека здоровым и живым. Что же было дальше, после этого, оказалось для Катрин подёрнуто мраком. Хоть молодой даме казалось, что она оставила мир живых людей навсегда, и больше ей никогда не придётся страдать из-за мужской жестокости, тело её словно стремилось дать понять своей владелице, что она по-прежнему жива. Ветхое и рваное рубище Катрин пропиталось потом, хрупкое и истощённое тело молодой женщины терзали озноб и жар, мучили головные боли. Причём болела у неё не только голова, в мышцах ощущались ломота и боль. Дыхание Катрин с хрипами вырывалось из груди, рельефнее на её исхудавшем и хрупком теле обозначился рисунок ключиц, под глазами залегли тени, а черты дивного лица заострились от голода с лишениями. Какие-то сильные и крепкие руки, с мозолями на внутренней стороне ладоней, крепко держали Катрин. В то время, как какой-то другой человек с крепкими и сильными руками вливал в рот Катрин жидкие супы с бульонами, травяными отварами, вопреки попыткам молодой женщины в её состоянии беспамятства оттолкнуть от себя руки этих двух неизвестных. Неоднократно в рот Катрин вливали также подогретое молоко, заставляли пить несладкие клюквенные и брусничные морсы. Жидкие супы с бульонами, травяные отвары и молоко с морсами Катрин заставляли пить через силу. Кто-то один не давал ей отбиваться от желающего её накормить и напоить человека, а кто-то другой заставлял её пить до последней капли все лекарства и еду с питьём. Катрин не могла рассмотреть лица людей, которые столь ревностно проявляли заботу о ней, у неё совершенно не было сил открыть глаза. Но какое-то внутреннее чутьё подсказывало ей, что она в безопасности, что никто не причинит ей зла, и она может не бояться неизвестных ей людей, которые столь преданно стремятся её выходить. Спиной Катрин даже в полубессознательном состоянии ощущала мягкость перины и свежие простыни. Голова молодой женщины покоилась на небольшой подушке. Золотые и густые волосы разметались в разные стороны. Кто-то другой с заботливостью любящей и ласковой матери очень тщательно и бережно промывал её кровавые мозоли на пальцах ног, занимался её израненными в кровь ногами и руками. С нежностью и осторожностью чьи-то пальцы наносили приятно пахнущую травами мазь на её кровавые мозоли, этой же мазью смазывали сбитые в кровь руки и ноги. Перевязали полосами чистой ткани. Измученный разум Катрин зажгла робкая мысль, что Всевышний всё же проявил к ней снисхождение, простив ей все совершённые за двадцать девять лет жизни, впрочем, малочисленные, дурные деяния, отправив её душу пребывать в Раю. Всё происходящее сейчас с молодой женщиной, вся отдаваемая ей кем-то неизвестными забота, казались каким-то слишком хорошим сном, от которого Катрин не имела ни малейшего желания пробуждаться. С Катрин сняли её нищенские лохмотья и протёрли тело влажной тканью, после осторожно обтёрли тканью сухой. Чья-то рука мягко протирала ей горячий лоб и время от времени меняла ей смоченные в прохладной воде с яблочным уксусом примочки. Эти же компрессы ей прикладывали не только на лоб, но и к её шее, запястьям, к области подмышек и паха. Несмотря на спутанность истерзанного всеми испытаниями сознания, Катрин еле уловила какие-то голоса, принадлежащие трём разным людям — двоим мужчинам и одной женщине. Вот только Катрин в её болезненном и тяжёлом состоянии не могла понять, кто все эти люди. — Бедное дитя… Сколько же она перенесла, пока дошла сюда… Как вообще не умерла с голоду по дороге?.. В гроб кладут краше, чем несчастная девочка выглядит… — скорбно и надтреснуто прозвучал женский голос, и мягкая пухлая рука нежно прошлась по её волосам, погладила по щеке. — Хотя бы жар начинает потихоньку спадать, а то как на огне горела!.. — заметил один из мужчин, прицокнув языком, смочив заново в прохладной воде компресс, и приложил его ко лбу Катрин. — А руки и ноги её вы видели? Состояние их кошмарное! Да ещё она пришла сюда босая и в отрепьях! Хотя сбитые в кровь руки и ноги с мозолями — ещё не самое страшное, что с ней случилось… — хмуро, но всё же не без тревоги, проронил другой мужчина, заботливо укрывший по-прежнему не приходящую в себя Катрин лёгкой простынёй. — Это какое-то чудо, что она лишилась сознания от изнеможения и голода, придя в Орлеан, а не где-нибудь вдали от людей, где помочь ей было бы некому!.. — Главное, что теперь она под надёжным присмотром, её лечат, о ней заботятся, она больше не голодает… Как и ты, я согласен хоть десять своих пайков отдавать ей, — добродушно и тепло промолвил первый из мужчин, желая успокоить товарища. — Вы даже не представляете, что вы сделали, господа, для бедняжки… Не попади она вовремя к вам, то могла бы умереть от болезней и голода! Это милосердие свыше, что на пути несчастной оказались вы, что не бросили её умирать на улице истощённую и больную, — с беспокойством за Катрин и с теплотой к ней, произнесла женщина двум своим собеседникам, по-матерински ласково погладив Катрин по голове. Не пробуждаясь от своего беспамятства, Катрин сочла, что всё с ней сейчас происходящее — лишь плод её воображения, порождённый бредом. С бледных губ Катрин то и дело срывались мольбы о прощении к её отцу Гоше Легуа. По сей день она считала себя виновной в том, что отца повесили на вывеске его же ювелирной лавки, точно преступника, по приказу Пьера Кошона, исполнил же этот гнусный приказ дядя в ту пору тринадцатилетней Катрин — Гийом Легуа. Даже в бреду Катрин не могла простить себя за то, что из-за её желания спасти Мишеля де Монсальви, которого она втайне от родителей и сестры Лоизы со служанкой Марион прятала в подвале своего дома, повесили родного и близкого ей человека. Не раз Катрин страстно проклинала Гийома Легуа с Пьером Кошоном, желая им всех небесных и земных кар, со всем жаром она проклинала Кабоша — за похищение Лоизы и неоднократные надругательства над ней. Доставалось проклятий и на долю пьянчуги-служанки Марион, обнаружившей Мишеля в погребе семьи Легуа, поднявшей крик на всю округу и выдавшей Мишеля кабошьенам. Со всем пылом искренней ненависти Катрин желала Марион вечность гореть в Аду за повешенного на вывеске ювелирной лавки отца, за сломанные жизни Жакетты и Лоизы с Катрин, за разорённый дом, за разбитые и расколотые души Катрин с её старшей сестрой и матерью. Проливая в состоянии бреда слёзы вины и раскаяния, Катрин молила о прощении родных маму и сестру за их сломанные жизни. Просила прощения у бедного Мишеля де Монсальви — за то, что не сумела его защитить и уберечь от озверевшей черни с кабошьенами. Не единожды Катрин проклинала себя за то, что она приносит несчастья всем, кого она любит, и кто любит её. Часто из её уст звучала фраза, что уж лучше бы ей совсем не рождаться на свет, чем делать несчастными дорогих для неё и любимых людей. В состоянии горячечного бреда Катрин поведала и о том, какие ужасы видела во Дворе Чудес, когда добрый Барнабе-Ракушечник приютил в своей лачуге Катрин и Жакетту, лишённых всего. Жестоко казнила себя и клеймила паршивой матерью, перенёсшей свои ненависть с презрением к вероломному и жестокому бывшему любовнику на своего же собственного сынишку-первенца от этого человека. С губ Катрин сорвалось рождённое бредом и сильной горячкой признание, что она потянулась к своему первому и единственному познанному ею мужчине из чувства безысходного одиночества, из простого желания чувствовать хотя бы крупинки любви и заботы, из-за голода до простого душевного тепла, и чтобы её не отвергали — как делали её первый муж Гарен де Бразен и единственный любимый мужчина Арно де Монсальви. Катрин в её горестном и плачевном состоянии совершенно не могла думать о том, что она говорит, и в чьём присутствии, но это и позволило ей дать выход всей той скопившейся в её душе многолетней боли, которую до сего дня она носила в себе. Катрин металась в жару и бреду, проклинала сама себя и всех, кто повинны в зверских убийствах её родного отца Гоше Легуа и её первой детской любви — навечно юного Мишеля де Монсальви. Едва ли не давясь слезами, Катрин молила о прощении своего умершего несколько месяцев назад маленького сына, совершенно не надеясь, что душа несчастного малыша на небесах её простит. Сама себя Катрин не считала заслуживающей прощения и сострадания. Двое мужчин и женщина старались утешать её, как умели. Один из мужчин с трепетом прижимался губами к её тоненькой и худенькой ладошке, длинные и изящные пальчики которой своей тонкостью и хрупкостью напоминали скорее веточки. Губы этого мужчины нежно касались её руки, как если бы губы набожного служителя католической церкви касались креста или подола платья статуи Богоматери. Он остерегался сжимать её изящную и казавшуюся особенно хрупкой ладошку из страха, что одним неосторожным движением может её сломать. Дрожащим и надтреснутым голосом, в котором затаились невыплаканные слёзы, он ласково шептал ей на ухо, что больше не позволит никому причинить ей боль и зло, что всегда будет на её стороне и сделает всё, чтобы она не страдала от лишений и голода с одиночеством. Другой мужчина с дружеской теплотой и родственной лаской в голосе, словно он разговаривает со своей младшей сестрёнкой, уверял Катрин, что она непременно поправится, что с ней всё будет хорошо, что она сумеет выкарабкаться. Женщина говорила Катрин с материнско-ласковыми интонациями, что никогда её не бросит, всегда будет заботиться о ней, что Катрин всегда сможет найти у неё поддержку и помощь. Нежно увещевая Катрин, женщина всё же смогла при помощи двоих мужчин заставить Катрин выпить лекарственные настойки, оказавшиеся настолько горькими, что молодая женщина попыталась их выплюнуть, скривившись от отвращения, но никто из трёх её сиделок не дал ей это сделать. Чтобы помочь Катрин перебить неприятный горький привкус во рту от лекарств, заботливая сиделка напоила её брусничным и клюквенным морсом. Пусть Катрин и была в состоянии бреда, не понимая, что делает и что говорит, она всё же поняла, что бесполезно сопротивляться — когда три её добрых ангела-хранителя твёрдо решили всеми силами оттянуть Катрин от края холодной могилы. Озноб, жар и бред всё ещё властвовали над Катрин, но мучили её уже не столь сильно. На какое-то время женщина покинула комнату, попросив перед уходом двоих мужчин присмотреть за её подопечной. Отсутствовала она не очень долго, вернувшись уже с готовой сонной настойкой, которую не замедлила заставить Катрин выпить до последней капли. Приготовленная женщиной сонная настойка всё же оказала своё благое действие на Катрин, и её порождённый лихорадкой бред горячки уступил место крепкому сну без сновидений со спасительной и уютной чернотой перед мысленным взором молодой женщины.