Детский реабилитационный центр №213. Семь смертных грехов.

Скажи, какое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого исцеление? В иных болезнях прекрасное исцеление – мысль о Боге. А гневливость, как только однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Само воспоминание о Боге увеличивает зло, потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видел я иногда, что и камни, и прах, и укоризненные слова люди бросали в Того, Которого никто, нигде и никак не может уловить. Законы отметались в сторону, друга, отца, врага, жену и родных, всех сметал стремительный поток. Святитель Григорий Богослов (15.159) Бессонная ночь с вспышками пролетающих воспоминаний: Феликс на кушетке без сознания, а лицо его всё покрыто синяками и запекшейся кровью. До утра Хёнджин провел на коленях перед кроватью, складывая руки в молитвенном жесте. Этой ночью он молился больше, чем за все время, проведенное в центре. Молился за того, кого полюбил, молился за спасение тела и души Феликса. Пока врачи в реанимации возвращали его к жизни. Состояние стабилизировалось. Пришлось временно перевести его на аппарат искусственной вентиляции легких, зашить раны, обработать каждую ссадину. Ночью Феликс пришел в себя и смог дышать самостоятельно, но ему всё равно была необходима маска с кислородом. Ему назначили новые ингаляторы, с которыми дышать днём будет гораздо легче, но ночью необходимо будет возвращаться к себе и спать с кислородной маской, потому что риск задохнуться лежа увеличился из-за побитых ребер. Хёнджин все утро вымаливал у врача разрешение на посещение Феликса. Всю ночь он не сомкнул глаз и горько плакал, нашептывая молитвы. В душе бушевало раскаяние и вина, что произошедшее с Феликсом случилось только по его вине, ведь не сказав он те роковые слова, он бы не сбежал из больницы. Спустя долгие уговоры, врач все же разрешил Хёнджину навестить Ли, но только при одном условии, что их встреча пройдет максимально спокойно, дабы она не принесла дискомфорт никому из них. От радости из-за банальной встречи с ним, в сердце распускались бутоны, даже если не простит, даже если выгонит, даже если запретит к нему подходить, это лучший момент за последние несколько дней. Перед тем как зайти в блок он посмотрел на себя в зеркало: глаза красные, заплаканные, опухшие, губы искусанные и сухие, щеки впали, как Марианские впадины, это уже другой Хёнджин, совсем не тот кого Феликс увидел впервые, но этот Хёнджин любит его до боли в груди, до шума пульса в перепонках, до дрожи и отчаяния, любит. Действительно любит. За эти пару дней в нем столько переменилось, ушли сомнения и боязни, ушло всё что мешало его душе обрести покой рядом с этой темной макушкой, осталась только надежда, что Феликс его простит. Подходя к палате, за дверью слышится женская ругань. Голос знакомый, наверное, мать, думается ему. Войти Хван не решается и смирно стоит, и ждёт, когда весь её поток желчи выльется, и она выйдет. Разгневанная женщина вылетает из палаты и хлопая дверью привлекает к себе внимание. По щекам её текут слезы, руки дрожат, медсестры сразу предлагают ей отойти в более спокойную обстановку и прийти в себя, но она все же просто сбегает из клиники. Именно сбегает, считает Хван, капитулируется от дышащих в затылок проблем. Вряд ли она плакала из-за жалости к сыну, это были слёзы жалости к себе. Ей жаль только себя, но ничуть не его. Хёнджин заламывает пальцы, волнуется, и тихо проходит внутрь. В палате пахнет лекарствами, слышен шум от аппаратов искусственного дыхания. А Феликс лежит на кровати и смотрит в полу зашторенное окно. На лице взорвались фейерверки фиолетовых синяков, губа разбита, а сбитые костяшки на руках мнут уголки одеяла. Он сжимает кулаки, впиваясь короткими ногтями в кожу ладоней, желваки ходят ходуном, двигая маску на веснушчатом лице. В его глазах до сих пор пляшут демоны злости, поджигая свои огненные факелы. Но стоит только заметить онкобольного в стенах своей комнаты - как они уходят, оставив двух наедине и забрав весь гнев с собой. - Ты в порядке… Ли впивается уставшими глазами в парня, стоявшего у двери. Морщинка между бровями тут же разглаживается, кулаки разжимаются, а губы, кажется, живут своей жизнью. Потому что Феликс никак не может объяснить то, что он переспрашивает, хотя все четко расслышал. - Что? По щекам бывшего блондина скатывается одна слеза, затем ещё одна и ещё, ноги плетутся к чужой кровати, и парень валится на колени, хватаясь за бледные, холодные руки, словно за спасательный круг. - Ты в порядке, я так рад, Феликс, - Речь становится не внятной, язык заплетается, а шмыганье носом теряется в горьких всхлипах. – Я думал, думал, что больше не увижу тебя. Я так испугался, ты себе даже не представляешь. Прости меня, я идиот. Я наговорил глупостей, прости… У Ли разжимаются онемевшие пальцы и сжимается сердце. Он пододвигает вторую, свободную руку, слегка обнимая плачущего за плечо. У самого с подбородка капает и глаза застилает, что тот нервно моргает, лишь бы не упустить ни одной чужой слезинки. - Не извиняйся, Хёнджин. За правду не извиняются. - Завались! Ты не виноват, слышишь? Он сам принял это решение, не ты. Я просто придурок, разозлился на тебя, от того и ляпнул. На самом деле я так не считаю, и никогда не считал. Понимаешь? Боже мой, Ликс, меня сейчас разорвёт от чувств к тебе. Как же ты меня напугал. Никогда так больше не делай, не оставляй меня одного. Я же не переживу, чёрт, я ведь так сильно тебя люблю… Хван затихает, а у Феликса, кажется, перестает поступать воздух. Но нет, аппарат работает исправно, а кислород по-прежнему проходит по трубкам, последний лишь потерял дар речи, вылупил намокшие глаза, желая услышать эти слова снова, снова ощутить себя важным, снова почувствовать эти ухающие ощущения в груди. - Повтори… Хёнджин поднимает взгляд, одним движением стирая влагу с щёк и вглядываясь в карие напротив. Хмурит брови, хватается за маску на чужом лице, стягивает её и впивается своими искусанными в кровь губами в губы брюнета. Целует горько, отчаянно, целует так, будто это их последняя возможность, будто они больше никогда не увидятся, их разлучат, будто они прощаются. Но знает, что это не так. Что они никогда не простятся, что судьбою повязаны, тянущейся от мизинца к мизинцу красной нитью. Что отныне даже смерть не разлучит их, а если посмеет, Хёнджин покажет ей что не она решает в этой жизни и ни в каких бы то ни было других. Одна рука впивается в дрожащее плечо, вторая устраивается на веснушчатой щеке, а губы продолжают блуждать по сладким, пахнущими медицинскими растворами. Оторвавшись от притягивающей неги, Хван надевает маску обратно давая звездному продышаться. Пальцами оглаживает разбитый нос, рассеченную бровь и бесчисленные синяки на лице. А после ловит взгляд парня всем своим видом показывая, насколько он серьезен. - Люблю тебя, Ликс. Настолько сильно, что жизни без тебя не вижу. Настолько, что хочется закрыться от всех, и чтобы рядом со мной один ты остался. Конечно, я боюсь, всего того, к чему это может привести, но… Сопротивляться, этим пожирающим внутри меня чувствам, я не в силах. Очень, я очень сильно люблю тебя. Феликс жадно хватает ртом воздух, сглатывает вязкую слюну и прочистив горло, отвечает совсем тихо: - И я, - Нижняя губа начинает трястись, а с уголком глаз снова стекают соленые дорожки. – я тоже люблю тебя. Хёнджин, я… И Хёнджин обнимает его, понимая, какими были не озвученные слова. Понимая, что кутаясь лицом в изгибе чужой шеи, он выдыхает облегченно. Что безумно рад тому, что вчерашний день стал не последним для Ли, что он вернулся, живой, хоть и не невредимый. Рад тому, что тот обнимает его в ответ, сжимая, с стертой кожей на костяшках, руками, свою же толстовку, из которой Хёнджин не вылезал целые сутки. Рад тому что Феликс произнес важные для него слова. И в глубине души надеясь, что услышит их ещё ни раз. *** Дни тянулись чертовски медленно. То ли от того, что химиотерапия до сих пор продолжалась, а Хёнджину приходилось быть на ней в тотальном одиночестве. То ли от того, что Феликсу был прописан постельный режим и почти постоянное пребывание на аппарате искусственной вентиляции легких. Хван так и бегал: с утра в палату к Ли, после они ходили вместе на завтрак, снова в чужую палату, далее он один уходил на химию, обед, палата Феликса, ужин и снова к Ли. Ночевали они раздельно, бывший блондин, конечно, пытался одну ночь уснуть сидя рядом с кроватью веснушчатого, но спина затекла нещадно, шея болела, а Ликс недовольно бурчал, прося оставить эту затею. Так они и решили, что каждый будет спать у себя, отдавая предпочтение здоровому, комфортному сну, нежели тянущимся к друг другу сердцам. Но хотелось сильно. Сегодня было не исключением, они разошлись около часа назад, почти сразу после отбоя, а Феликс так и не смог уснуть. Парень лежал, листая ленту твиттера, иногда бросая взгляды на фотографии бывших друзей. А друзьями ли они ему были? После того что произошло, после того как они унизили его, избили, бросали в него угрозы и оставили на земле словно дворовую шавку. И это всего лишь из-за одной его ориентации. Как знал, ни стал рассказывать Ёнсуну раньше. Не стал доверять, хоть и временами очень этого хотел, рассчитывая на понимание близкого. Не решился, не осмелился, и каким же правильным решением это оказалось. От мыслей, что его могли убить до того, как он лег в больницу, задолго до того, как он повстречал Хёнджина, по затылку пробежали мурашки. Феликс судорожно выдохнул, отбрасывая телефон и бросая взгляд на аппарат искусственного дыхания. Врачи позволили не надевать маску во время сна, но наказали держать тот всегда включенным, на случай экстренных случаев. Достаточно было лишь нажать на одну кнопку, как тот запустится и подаст кислород. По этой причине, маска всегда находилась на прикроватной тумбе, в легком доступе для больного. Ли собирался уже закрыть глаза, щелкая выключатель не яркого ночника, как в глаза бросилось движение за окном, а на смартфон пришло смс с одним лишь словом – “Крыша”. Переваривая полученную информацию, Феликс погасил экран и ещё раз посмотрел на улицу. За стеклом стоял Хёнджин, держа в руке рюкзак с кислородом, смущенно улыбаясь и жестом подзывая к себе. У брюнета внутри потеплело настолько, что замерзшие ранее ноги, тут же отогрелись. Они поменялись местами. Теперь за окном стоял не хулиган Фел, а в палате был не недовольный, его появлению, Хёнджин. За окном был Джинни, отныне только его Джинни, а в темной палате, в больничных стенах сидел Ёнбок, бросая влюбленные взгляды в того, кому его сердце принадлежит. Ли вылез из палаты, привычным движением натягивая кеды на пятки, молча позволил натянуть на свои плечи лямки кислородного рюкзака, схватился за протянутую прохладную ладонь и в немой просьбе, двинулся вслед за темной панамкой. Пролеты чужих окон мелькали в боковом зрении, а Хёнджин шёл, чуть пригнувшись и медленно, зная, что Феликсу тяжело дается быстрое передвижение. Следуя впереди за идущим, Ли и не заметил, как парни добрались до лестницы ведущей действительно на крышу. Изогнув бровь, он бросил непонимающий взгляд на Хвана, а тот лишь махнул рукой вверх, оглядываясь, в надежде что их никто не заметит. Хватаясь за перила, Феликс начал подниматься. Одна ступень, вторая, третья - давалось на удивление легко. В середине лестницы, парень почувствовал, что дышать становится тяжелее, горло словно стягивало удавкой, не позволяя сделать и вдоха, либо позволяя, но с неприятными ощущениями в легких. В глазах мутнело, где-то снизу доносился беспокойный голос онкобольного, а рука сама тянулась к маске, желая сделать хотя бы один небольшой вдох. Задрав голову, брюнет увидел, что осталось всего ничего, каких-то ступеней пять, или шесть, ничтожно мало, чтобы вот так взять и поддаться этой чертовой болезни. Феликс упрямо убирает руку от маски, сильнее хватается за перилла и преодолевает остатки лестницы с воодушевляющей легкостью, радуясь в душе своей маленькой победе. А после и правда, кажется, перестает дышать. Перекидывая ноги на крышу, он с дрожащими ресницами смотрит на подготовленный Хёнджином сюрприз. На расстеленном на полу белом одеяле ютились закуски из столовой, снеки из автомата на первом этаже, краденные, ещё задолго до сегодня, стаканы, ранее спрятанные в комнате отдыха, лампа из склада садовника, вроде бы, и бутылка белого вина. Феликс, бросая взгляды то на Хёнджина, то на место для пикника, старательно пытался отдышаться. - Это ты всё подготовил? – Задал вопрос брюнет, все еще являя удивленность на веснушчатом лице. - Ага… - Смущенно буркнул тот, пристраивая маску к чужому носу. Парень делает глубокий вдох, успокаивает легкие и аккуратно касаясь руки Хвана, отодвигает пластик от рта. - Спасибо, такого мне ещё никто не устраивал, - Ли проходится пальцем по раскрасневшейся щеке, быстро и по-детски целует в губы, а после улыбается во все тридцать два, тихо посмеиваясь. - Послезавтра, наверное, снег пойдет, раз сам Хван Хёнджин нарушил правила. - Почему послезавтра? - Не хочу быть банальным. Бывший блондин выгибает бровь, усмехается и цепляет маску обратно на рюкзак. - И правда, теперь это звучит совсем не банально. - Иди ты… Феликс отмахнулся, все ещё ощущая незримое тепло внутри, обжигающее, плавящее, яркими вспышками и бенгальскими огнями. Улыбка не сходила с его лица, когда Хёнджин похлопал рядом с собой по одеялу, когда они любовались огнями ночного города, поедая орехи в шоколаде и болтая ни о чем, и когда Хван, нерешительно стянув панаму, провел рукой по гладкой голове. Феликс даже замер. Он видел и чувствовал каждый раз, что Хёнджину дается это тяжело. Что тот стесняется своей болезни, точнее её последствий, боится показаться не привлекательным, боится, что Ли не понравится. А ему нравилось. Он любил его всеми фибрами своей души, каждую родинку на его изящных руках, каждый участок бледной кожи, каждую выпирающую костяшку и всего его. Со всеми изъянами, хоть Феликс и считал, что их нет, со всеми недостатками, которых, по его мнению, тоже не было, с его болезнью, той, что была, к огромному сожалению. Была и есть, и Хёнджин прямое тому доказательство. Но он здесь, открыт перед ним, целиком и полностью доверился, показал все свои тайны, все свои страхи, признался, что любит. А Феликс молчит, нем как рыба, от этого в груди болеть начинает. А когда Хёнджин протягивает ему штопор, смущенно сводя брови и бегая по пространству глазами, признаваясь, что не умеет пользоваться этой штукой, Ли растекается в океан нежности, осознавая, какое же невинно-чистое сокровище ему досталось. - Где ты его взял? – Задает он вопрос, закручивая метал в деревянно-спрессованную пробку. - Секрет фирмы. – Лукаво отвечает парень, подставляя стаканы под горлышко бутылки. Вино разливается, окутывая воздух пьяняще алкогольным. - На самом деле, всё проще некуда. Стащил из машины родителей, когда они заезжали в магазин, по дороге из церкви обратно в больницу А когда матушка позвонила и спросила, не видел ли я бутылку, я сказал, что нет, и что скорее всего они забыли её на кассе. - И она поверила? - Да, потому что я никогда ей не врал. Ну, до этого момента, судя по всему. Ли тихо смеется, прикрывая рот рукой и грея в сердце мысли о том, что Хёнджин и вправду нарушил правила, лишь бы сделать ему приятно. - Реально снег пойдет, ты меня удивляешь. - Ты удивился бы ещё больше, если бы осознал, что стащить что-либо — это меньшее, на что я готов ради тебя. Парень отводит взгляд, прыгая с одного огонька на другой, лишь бы не встречаться с брюнетом взглядом, потому что смущается ужасно, ведь никому таких слов не говорил. И это все ещё пугало, все ещё пускало табун мурашек по затылку, заставляя дрожать от одной лишь мысли. А Феликс сквозь смотрит, боится раскрыться, боится оттолкнуть, переживает, что сердце его разобьется в дребезги и ни один клей его не соберет обратно. Но решается, решается ради него, ради них, ради себя. Решается, как решился Хёнджин. - Помнишь ту серебряную цепочку с короной, которую я отдал на могилу Со? – Еле слышно спрашивает он, теребя в руках пустую пачку от вафель. - Конечно. Ты просил не задавать вопросов, сказал, что расскажешь позже. - Верно. Это… Это подарок отца. Когда-то она была его, а перед смертью он отдал её мне. Честно говоря, я до сих пор не понимаю почему. Хван не дышал, боясь спугнуть внезапное откровение веснушчатого. - Мне жаль, что так вышло, Ликс. - Всё норм, это было давно, - Он судорожно выдыхает, поднимает глаза и рассказывает. Обо всём. О австралийке матери, которая по словам его отца переехала в Корею и спилась. О том что она умерла при родах, а отец назвал его как та и хотела, добавив от себя второе имя. Ли Феликс Ёнбок. Как он терпеть не мог своё корейское имя и поэтому, всем представлялся именно Феликсом. Потому что Феликс было выбрано его мамой, а Ёнбок - его скорбящим отцом. Как внезапно заболел. О том, как попал в центр по программе опеки, на льготной основе. Как врачи сказали, что болезнь может быть наследственной и о том, что он никогда об этом не узнает. О тиранше мачехе, о бандитской компании, о трудном положении в обществе и проблемах с полицией. О том, как его называли отбросом улиц. Сказал, что не пытается оправдываться за всё что он натворил и признаёт, что головой не думал. О проблемах с гневом. К концу рассказа у Хёнджина тряслись руки. От откровения, от ужаса его истории, от тяжелой судьбы его любви. Он потянулся дрожащими пальцами, схватился за чужую толстовку и обнял. Крепко, пытаясь забрать всю боль, впитать в себя, лишь бы Феликс больше не страдал. Не ощущал одиночества, не чувствовал себя брошенным, забыл слово “Отброс” раз и навсегда. Хван поцеловал потерянного парня в шею, надеясь отвлечь от дурацкий мыслей, к которым сам же его и привел, дав возможность выговориться, и тот неожиданно вздрогнул. Внутри у обоих что-то зашевелилось, глаза затуманились, а скрытые желания цеплялись за края пропасти, пытаясь вырваться из-под оков. Хёнджин поцеловал снова, ощутил пальцами чужие мурашки, а после накрыл пухлые губы напротив своими. Бывший блондин понял сразу, что этот поцелуй отличался от других. Он был нетерпеливым, желанным, чарующи страстным. Он никогда не целовался так с Феликсом, более того, он вообще так никогда не целовался. На миг ему показалось, что Ли даст заднюю, передумает, оттолкнет его и на этом всё закончится. Феликс действительно оттолкнул, а после навис сверху. Воздух сгустился. Алкоголь играл на нервах, заставляя дрожать от любого прикосновения, даже самого простого. Время, кажется, остановилось, когда брюнет коснулся края кофты, взглянул в глаза, мысленно спрашивая разрешения, и получив утвердительный кивок залез руками к сердцу. Ли словно запоминал каждый сантиметр, каждую частичку его тела. Гладил, пересчитывал ребра, выводил узоры на коже, от чего по венам Хёнджина прокатывались волны жара. Сбитые вздохи между поцелуями лишали покоя, сотрясали пространство, заставляли отчаяннее цепляться за чужие губы и остатки разума. Но когда Хван, в порыве порхающей нежности, коснулся резинки чужих штанов, Феликс остановился. - Черт, Джинни. Мы не можем, у меня с собой ничего нет. – Он провел рукой по растрепавшимся волосам и прислонил маску от рюкзака к лицу, в попытка восстановить дыхание. А Хёнджин так и лежал. Лежал и смотрел в небо, все ещё сотрясаясь пьянящей дрожью. Пару раз моргнул, мысленно попросил Бога о прощении, заранее, и полез в карман своей поясной сумки. Перед Феликсом оказался тюбик смазки и пачка презервативов. - Ты… - Начал было тот, но его бесстыдно прервали, отбрасывая кислородную маску и снова впиваясь в губы. - Сделай уже это, пожалуйста, иначе я больше не вынесу. Хёнджин часто произносил его имя, всхлипывал, царапал плечи и боялся отключится, пока любимый прижимал его к прохладному одеялу голой спиной. Разгоряченной кожи касался, покусывал шею, чувствовал его в себе, расчувствовался сам, глаза закатывал и капельки соленого пота ловил. Воздух полыхал жаром. Феликс тоже. Феликс в принципе состоял из огня. Иначе как объяснить тот факт, что от его поцелуев всё горело, а сам он словно светился? Если только Хёнджин не сошел с ума. Сам он то жмурился, словно от боли, то ощущал то, что ни разу в жизни не чувствовал, то целовал веснушки. Весь спектр самых ярких эмоций отражался на его раскрасневшимся лице, а Феликс не останавливался. Не останавливался до тех пор, пока не произнес: - Кажется, я сейчас задохнусь. Хёнджин улыбнулся, дотянулся до маски трясущимися, от переизбытка чувств, руками, и прижался ей к такому родному, нужному лицу. Брюнет задышал. И ощущал вместе с поступающим в легкие кислородом то, чего в тайне всегда желал. Нежность, любовь, Хёнджина. - Я замерз, немного. - А я пиздец как люблю тебя, много. *** После проведенной ночи вместе, состояние здоровья Феликса ухудшилось. Дышать без аппарата практически было невозможно, к его и без того не здоровым легким подключилась инфекция - пневмония. Легкие сдавливало, бронхи завязывались в тугой узел, делать вздохи помогала маска. Феликс стал прикован к палате, дальше её дверей жизни нет. Медсестры заглядывали к больному строго по расписанию, каждые два часа: проверяли показатели аппаратуры, интересовались самочувствием, приносили еду и лекарства. Его кровать стала похожа на часть космического корабля, вечный шум, миллион проводов, датчики, трубочки, маски и все только для того, чтобы он дышал. Узнав о прописанному Феликсу постельному режиму, Хёнджин практически переселился к нему в палату. Он был с ним всё время, пока его не прогоняли врачи после вечернего осмотра. Расставались они только на ночь и эти ночи казались бесконечно длинными. В них не хватало человеческого тепла рядом, не хватало объятий и поцелуев на щеках, не хватало запаха ментолово-табачного подростка, не хватало любви. Они не могли друг без друга, они заменяли друг другу кислород. - Я взял все книги, лежавшие у меня на полке, но, если что мы можем просто посмотреть фильм на телефоне, да? – Хёнджин уложил стопку книг на стол рядом и сел в ноги к Феликсу, подтягивая к себе худые колени. - Отлично, мы будем читать? Я бы послушал, как ты мне читаешь, скучаю по твоему голосу. Так что мы выберем? – Ли повернул голову к столу и внимательно изучал корешки книг. – Джейн Остин? Дэниэл Киз? Рэй Брэдбери? Эм, Библия? – Глаза парня немного расширились, и левая бровь изогнулась в немом вопросе. - Ой, наверное, я случайно её захватил, извини. Я помню твоё отношение к религии и всё такое… – Хёнджин тут же начал оправдываться и его прошибла неловкость, что даже на такое мини - свидание со своим парнем, он случайно прихватил Библию. - Эй, ты чего? Всё норм, я бы даже послушал, о чём вы там со своим папой Римским шепчетесь. Хван цыкнул и закатил глаза, но легкая улыбка не ускользнула от внимания брюнета. Такой уже родной Хёнджин, сидит на краю кровати с поджатыми к груди коленями и тихо смеётся над его глупой шуткой про священника. Как же все-таки судьба всё изменила за какие-то пару месяцев, может всё же есть шанс на счастливое будущее? Хоть с баллоном кислорода в рюкзаке за спиной, но главное с чужой ладонью в своей руке, главное с чужим смехом в ушах и чужих губах на своих. Может судьба сжалится? Феликс надеется на это, но никогда не произнесет это в слух. Тот, кто сидит перед ним и прямо сейчас рассказывает что-то про церковь, стал центром его вселенной, всем миром, всем воздухом в легких, всеми мыслями, всей душой. Тот, кто сидит перед ним и с любовью в глазах смотрит на подростка в кислородной маске. Удивительная вещь эта ваша судьба, она может и разрушить, а может и воссоединить. Может поставить на колени любого, а может дать надежду. - Мне кажется или ты меня не слушаешь? – Хёнджин склонил голову вбок и щурясь посмотрел на вышедшего из астрального сумрака брюнета. - Кажется. Я слышал каждое твоё слово. Хочешь, могу повторить? – Врёт. Врёт и не краснеет. Феликс ничего не слышал последние несколько минут. Тяжело вздохнув, Хёнджин словно котенок лег под бок к Ли и уложив свою голову ему на живот, обхватил талию худощавой рукой, произнес: - Нет, не надо. Тогда я продолжу. То, что было до больницы я тебе уже рассказал, а вот с моим переездом в больницу, мы с иереем начали часто обсуждать грехи. Семь смертных грехов, ты должен был про них хоть когда-нибудь слышать. - Возможно, но я хочу услышать всё от тебя. Напомнишь? – Феликс нежно и аккуратно поглаживал руку Хёнджина, боясь задеть многочисленные синяки от капельниц, на почти прозрачной коже. - В Библии, особенно в Католицизме, говорится, что существует семь смертных грехов, ну или семь злых помыслов, которые нужно преодолеть. Церковь использовала представление о семи смертных грехах, чтобы помочь людям обуздать их злые наклонности: гордыня, жадность, зависть, чревоугодие, похоть, уныние и гнев. Особенно иерей обращал внимание на гордыню, ведь этот грех считается отделяющим душу от благодати, сама суть зла, а потом жадность, лежащая в основе всех грехов. Ну и дальше по списку. - Подожди, я что-то запутался, а как связаны ты и грехи? – Брюнет внимательно слушал его, продолжая рисовать узоры на тонких запястьях. - Иерей сказал, что моя болезнь настигала меня из-за грехов. Что моя душа очернена семью смертными грехами и болезнь мне дана для того, чтобы я исцелился, избавился от грехов и спас своё тело и душу. Пока я проходил лечение в центре, я вроде как почти справился с этим Божьим заданием. Ты же помнишь, что родители меня каждые выходные возили в церковь и каждый раз, практически каждый раз, он мне говорил, что я избавляюсь от грехов, что он видит, как моя душа становится чище. Хёнджин поймал холодные пальцы Феликса и переплел их со своими. Им было комфортно вдвоем и Хван впервые с кем-то мог поговорить о религии, и знать, что его не осудят. - И как же ты избавлялся от них? - Понятия не имею. Может он мне врал? Он всегда напоминал мне об этих грехах, когда я был расстроен из-за смерти ребят. Может он мне пытался так поднять настроение и утешить? После смерти Сынмина, когда я делился с ним своей печалью, он сказал мне, что моя душа исцелилась от гордыни и скоро исцелится от жадности. Я каждый раз старался себя контролировать и сдерживать эти грехи, даже с психологом разговаривал на эту тему. Надеюсь, у меня получается. Сейчас у меня остался самый страшный грех - гнев. Я понятия не имею, что мне нужно сделать, чтобы освободится от него и это только сильнее меня злит. Бермудский треугольник какой-то, я должен избавиться от гнева, но гневаюсь, потому что не знаю как. Надеюсь, на выходных иерей подскажет в каком направлении мне двигаться. Бог ненавидит сердце, в котором живут злые замыслы, это мерзость для Творца. Бывший блондин отвлекается от рассказа на минуту, поднимает голову вверх и окунается в чёрные омуты, которые внимательно слушали его рассказ. Мельком поцеловав его в свободное от маски место на щеке, он лег обратно и только набрав достаточно воздуха в легкие, услышал вопрос: - И всё же, как ты думаешь, каким образом ты от них избавился? Ты же должен был что-то почувствовать, наверное. - Не знаю, ничего не чувствовал. Иногда мне с этим помогали ребята, например, Чанбин. Ты же помнишь, как он любил покушать и что ставил еду чуть ли не на первое место? Смотря на него, я погасил в себе этот огонь вечного голода. После смерти Джисона я стал меньше завидовать. Увидел на примере, как зависть сжирает, и пусть это и эгоистично, но для себя я такого не хотел. Короче, просто очень много думал, рассуждал и молился, наверное, так. Феликс хмыкнул себе под нос и крепко сжал руку онкобольного. В голове закопошились, словно жуки, мысли, что жужжали и не давали услышать реальный мир. Он вспомнил всех друзей, их повадки, характеры. Семь грехов, семь соседей Хёнджина, шестеро из них мертвы. Слишком много совпадений. Но видя на себе обеспокоенный взгляд напротив, он тут же улыбнулся и ласково провел одними кончиками пальцев по подбородку, аккуратно притягивая его к себе. Феликс снял маску с себя второй рукой и медленно, будто пробуя, смакуя, поцеловал Хёнджина. Это был самый нежный поцелуй в его жизни, настолько нежный, что от него разболелось в груди. Такой нежный, что от него не хватало кислорода во всех смыслах этого слова. От Хвана не хотелось отрываться ни на минуту, ведь без его поцелуев, голову сразу же занимали чёртовы мысли о грехах. Первым оторвался Хёнджин, который надел маску Феликсу и прижался обратно под бок. - Давай посмотрим фильм. Скоро медсестра прогонит меня после вечернего осмотра, и мы снова расстанемся на ночь. А каждая ночь без тебя, тянется бесконечно долго. – Бывший блондин поудобнее улёгся, достал телефон и начал искать фильмы в браузере. А у Феликса мысли о грехах и Хёнджине из головы не вылезают, складываются в жуткие пазлы, кидают новые подсказки и теории. Так он и находился в своих мыслях, пока не услышал радостное щебетание Хёнджина о каком-то сериале на ухо, и видя эту широкую улыбку, хоть и немного с печальными глазами, гадкие размышления сию же минуту испарились. Он сгреб его в свои объятья и уткнулся носом в макушку. Какой же он все-таки родной. Хёнджин как дом, тот дом, который Феликс искал всю жизнь. С ним спокойно, тепло, уютно. Он окружает заботой и любовью, а его запах уже отпечатался в подкорку и магически успокаивает. Они смотрели сериал до вечернего обхода медсестры. Проверив все оборудование и принеся ужин двум подросткам, которые не вылезали из палаты целыми днями, она оставила их попрощаться перед сном, наедине. - Я завтра принесу какую-нибудь настолку, чтобы разнообразить просмотр сериала и наберу побольше снеков в автомате, – Поцелуи-бабочки запрыгали по лицу Феликса. Хёнджину не хотелось уходить от него, не хотелось расставаться ни на секунду, без него время будто останавливалось и шло слишком, через чур медленно. Вдруг Феликс перехватил своими ладонями его лицо и накрыл губы своими, он вложил в этот поцелуй всё, что было у него на душе, вложил всю любовь, на какую способен, все оставшиеся силы, всю надежду, все самое светлое, что у него было. - Я люблю тебя, Джинни. Люблю так сильно, что еще слов таких не придумали, чтобы описать это. Спасибо, что приходишь ко мне. Хёнджина будто током прошибло от такого внезапного признания. Наверное, он просто скучает по совместным ночевкам, подумал он. - Я тоже люблю тебя. Спасибо, что появился в моей жизни, ты сделал её несравненно лучше. Последний поцелуй и ему пора уходить. А Феликс всё выпустить его из своих объятий не может, всё держит за руку, будто боясь потерять, но врачам не объяснить это чувство в груди, врачи даже слушать не станут, поэтому с болью на сердце он отпускает. Всего на одну ночь, врёт он сам себе, лишь бы не разрыдаться на месте. Как только дверь закрывается, мысли снова возвращаются ульем в голову, прогрызают черепную коробку, жужжат и устраиваются поудобнее, чтобы замучить хозяина этого дома. Семь смертных грехов. Семь детей в блоке. Хёнджин. Какая же ты сука, судьба. *** Медсестра ушла десять минут назад, вернется через час пятьдесят. Феликс смотрит на часы в смартфоне, гасит экран, путается в проводах аппарата и смиренно выдыхает. Мысли жрут изнанку как никогда. Рассказ Хёнджина о грехах сложил весь пазл почти сразу же. Теперь, закономерную последовательность смертей, детей восьмого блока, можно было объяснить. Всё было предрешено ещё давно. Королева судьба тянула за ниточки ещё с самого их рождения, переплетая узлы, чтобы те в итоге сошлись все вместе, в одно время и в одном месте. Каждый ребенок, начиная с первой палаты по седьмую, существовали вовсе не для себя, а для того, чья дверь была с номером восемь. Связующим. А в этой чертовой, по мнению Феликса, библии, число восемь являлось ни чем иным, как возрождением. Победу жизни над смертью. Ли ломал голову, грыз ногти и весь вечер искал информацию, в надежде найти хоть одну лазейку. Но увы, не нашёл. За то нашёл кое-что другое, полностью подтверждая его теорию. Реабилитационный центр Химан, с городским номером – двести тринадцать. Духовное и библейское значение этого числа говорило о силе связей, о уроках, которые они могут нам преподать. О людях, пришедших в нашу жизнь на короткий промежуток времени, для выполнения благой цели. Таким образом, Феликс вынес вердикт: что все они были созданы лишь для того, чтобы один несчастный ребёнок, путем избавления себя от грехов, то есть их самих, смог излечиться от болезни. Вот и всё. Брюнет разочаровался. Разочаровался в жизни, в судьбе, боге, если тот все-таки существует, в себе. Сильнее всего в себе, конечно. Ведь он так и остался расходным материалом, каким и был всю свою никчемную жизнь. Радовало только одно – Хёнджин будет жить. Да, Феликс уже этого не увидит, не сможет быть счастливым рядом с ним, разделить восторг от выздоровления, выписаться и прожить остаток жизни вместе, в каком ни будь Париже, как в до чертиков клишированных романах, не сможет. Но Хёнджин будет жить, а для Феликса это самое важное. Ли встаёт с кровати, недолго разминает затёкшие ноги, ловит несильное головокружение и натягивая трубки, тянущиеся от маски, проходит босыми ступнями к стулу. Из тумбы он достаёт школьную тетрадь, которой почти никогда не пользовался, вырывает оттуда лист и берёт в руки чёрную, шариковую ручку. Садится за стол и пишет. Пишет, смахивая упрямо льющиеся слезы, психует, комкает в руках листы, вырывает новые и снова пишет. Зачеркивает гневно, долго думает, перепроверяет время, чтобы не попасться, пишет по новой. Пишет до тех пор, пока не получается идеально, пока выведенные дрожащей рукой слова не начинают передавать все эмоции, все чувства, все мысли, которые Феликс хочет донести до него. До тех пор, пока сам себя не убедит в правильности своего решения. [100 friends – Onative] Он проходится глазами по тексту, вытирает тыльной стороной ладони мокрые щеки и удовлетворительно кивает. Слово в слово, предложение к предложению, точка к точке. Лишь пару капель в конце страницы, сдающие его слабость с потрохами, ну и пусть, Ли нечего скрывать. Жаль только, что, когда Хёнджин сказал, что готов ради него на многое, Феликс не признался, что готов ради него умереть. Брюнет выискивает свою медицинскую карточку, небрежно забытую медсестрой, прячет туда письмо и сует её под матрас. Убирает за собой бардак, выкидывает бумагу в мусорное ведро, а после ложится обратно, возвращая всё на свои места. Дежурная медсестра возвращается за три минуты до положенного времени, проверяет аппарат, каждую трубку и маску на веснушчатом лице, ведёт себя тихо, ведь Феликс притворяется что спит и, кажется, ищет карту. Бубнит что-то шепотом, а после уходит, прикрыв за собой дверь. А Ли разлепляет веки. У него есть ровно два часа чтобы решится на то, что он задумал. Решится дать возможность любимому жить, вылечиться, избавится от последнего греха. Два часа, каких-то никчемных два часа, сто двадцать минут, семь тысяч двести секунд, вот же блять! Ничтожно мало… Феликс решается не решаться, не ждать отведенному самому себе время, сделать всё быстро и без сожаления. Сделать всё сейчас. Он вытаскивает из-под матраса спрятанную медицинскую карту, бросает её на край кровати и опрокидывается спиной обратно. Ужасно хочется закурить, но сигареты лежат в кармане рюкзака, а Ли не может даже вдохнуть без маски, ни то, что затянутся. Пальцы нащупывают телефон. Яркий свет режет глаза, отчего приходится убавить интенсивность свечения экрана. Брюнет открывает галерею и нажимает на единственную совместную с Хёнджином фотографию, любуется. Пытается запомнить каждый пиксель, хотя уже помнит прекрасно, ведь не раз проводил вечера за просмотром одного лишь фото. Смеется, чувствует себя помешанным, влюбленным дураком. Проводит пальцем по цифровому лицу, по родинке под глазом, по губам, мечтает о поцелуе. Мечтает о самом Хёнджине, хоть и мечтать не смеет. Хочется послать судьбу нахуй, но Ли лишь блокирует экран, хватает ртом кислород и снимает маску. Сжимает пластик в руке, в носу щиплет, в глазах встают слезы, но он терпит. Терпит, пока горло не сдавливает, пока по легким не разносится спазм, пока сердце не замедляет пульс, терпит. Не могу. Маска возвращается на лицо, и Феликс дышит, с гортанными хрипами, скулит от боли в сердце, проклинает всё вокруг и снова задыхается. Считает секунды, пока потолок не плывет, пока стены не сжимаются вокруг него самого. Трус. Внутри всё дрожит от ужаса, руки трясутся безумно, хочется выть, кричать, позвать кого-то на помощь, но он не может. Не может подставить его, предать, не хочет быть эгоистом, себя не простит потом. В глаза не взглянет без стыда, ведь любит, безумно любит. Я так люблю тебя Хёнджин, прошу тебя, живи. И перетягивает силиконовые трубки. Сдавливает со всей силы, направляя туда весь свой гнев, что стоит за спиной и держит за плечи. Что шепчет на ухо какой он слабак, называет отбросом, приказывает сдаться и остановится. Феликс не останавливается. Он сжимает руки что есть мочи, в глазах темнеет, легкие горят, а он держит. Держит до последней пелены, до последнего воспоминания, проносящегося в голове, до последнего чужого стона и такого родного “Ёнбок”, до последнего выдоха. Руки валятся на белую перину, трубки падают рядом, и Феликс засыпает. Засыпает вечным сном, пока его не выдергивает из грез вбежавшая дежурная медсестра. [Медицинская карта больного] Фио: Ли Феликс Ёнбок. Полных лет: 17. Заболевание: ХОБЛ. Причина смерти: Удушье, самоубийство. Палата № 7. *** Утро было серым. Хёнджин проснулся сразу после подъема, потянулся всем телом, передернулся от прохлады, натянул одеяло на плечи и нырнув в уже сменные, теплые тапочки, двинулся в сторону ванны. Все шло как обычно, он умывался привычным для себя способом, старался не замечать отсутствие следов волос на теле, старался привыкнуть. Выходило фигово. Попробовал направить мысли в другое русло и тут же ощутил прилив жара в щеках и кончиках ушей. Недавно прошедшая ночь пестрила и играла красками. Посылая волны вниз живота, заставляя улыбаться как ненормальный и по странному топтаться на месте, словно под ногами раскаленная лава. Парень закончил чистить зубы, последний раз мельком взглянул на себя и вышел обратно, столкнувшись с психологом в дверях своей же палаты. - Мистер Юн, доброе утро. У нас разве есть сегодня сессия? – Удивился Хван, скидывая одеяло на кровать. - Привет, Хёнджин. Нет, но… Нам стоит кое-что обсудить. Присядешь? Подросток слегла кивнул, усаживаясь в постели по удобнее и постоянно поглядывая на время. - Только не долго, Феликс, наверное, уже ждёт меня, хочу побыть с ним до завтрака. Доктор отвёл глаза, тяжело вздохнул, сминая в руках папку с бумагами, а Хёнджин взглянул на него, проглотил вязкую слюну и застыл. Он знал этот взгляд, знал, как ведет себя мужчина, когда кто-то… - Об этом нам и стоит поговорить. Послушай, в нашей жизни случаются разные ситуации, кто-то приходит к нам, а кто-то уходит. Ты должен понимать, ведь ты совсем уже не ребёнок, ты столько пережил и столько увидел, ты… - Мистер Юн, - Перебил его надломленный голос. - …ты можешь злится на судьбу, на врачей, на этот центр… - Феликс умер, да? В палате повисла гробовая тишина и лишь звук стрелки часов блуждал от стенки к стенке. В глазах парня разбивались стекла на тысячи остро-режущих, а пальцы мужчины дрожали от осознания происходящего. Он никогда с подобным не сталкивался, не слышал похожих рассказов, даже выдуманных припомнить не мог. Но это было правдой. И перед ним сидел тот, кто являлся частью этой истории. - Да. – На выдохе произнес Мистер Юн, отводя глаза, словно стыдился собственного ответа. - Когда? - Сегодня ночью. Он перетянул трубки с кислородом. Больше они не обмолвились ни словом. Доктор оставил папку на постели рядом с Хёнджином, похлопал его по плечу и молча вышел за дверь. А у Хвана мир рухнул в одночасье. Погорел, заледенел и залился морем, морем из его слёз, что безучастно капали с острого, бледного подбородка, и разбивались о голубую ткань пижамных штанов. Он протянул руку, взял в руки папку, оставленную Мистером Юном, и отрывисто выдохнув, открыл её. Поверх каких-то документов в файлах, лежал сложенный вдвое тетрадный лист в клетку. Небрежно оборванный, с размытыми, но уже высохшими, чернилами. И почерк был узнаваемый, Хёнджин сразу понял: это было прощальное письмо от Феликса. Заплывшие горем зрачки бегали по строчкам, неаккуратно выведенным буквам, по каждой слезинки, обсохшей геометрически ровным кругом. По чувствам, оставленном в послании, по невысказанным словам, по не исполнившимся обещаниям, по подписи автора письма. Плакал он долго. По ощущениям, уже наверняка пропустил завтрак, ведь перечитывал письмо снова и снова, пытаясь найти хоть намёк на ответ, причину, пусть даже Хёнджин бы был виноват, Хёнджин бы был причиной его смерти, но буквы оставались теми же, слова не менялись и ответа не было. И быть не могло. Таращась в потолок, рука легла на документы, оставленные для него же. Парню было уже все равно, что он в них увидит, жизнь для него кончена. Существование бессмысленно. Он холодными пальцами подхватывает лист, жмурит глаза от снова выступивших слез и вчитывается: - Результаты анализов на наличие раковых клеток в крови. Пациент - Хван Хёнджин, основной клинический диагноз - лейкоз, анамнез заболевания, заключение… Общий анализ крови на число лейкоцитов, эритроцитов и тромбоцитов показал: отклонения от нормы отсутствуют. Отсутствуют. Ремиссия. У Хёнджина ремиссия. *** Перед выходом из палаты, Хван посмотрел в зеркало. Оттуда на него глядел другой человек: веки опухли сильнее, на красных щеках текут ручьи соленых слёз, а в глазах пустота. В душе тоже пустота. Больше его душу ничего не наполняло, кроме всепоглощающей боли. В зеркале на него смотрел подросток, который обрёл и потерял всё. Который впервые понял, что такое друзья, который полюбил так сильно, как не полюбит больше никогда, который излечился, но какой ценой? Шагая по коридорам Химан, он чувствовал себя призраком, которого никто не видел на своём пути, все куда-то бежали, медсестры катали держатели капельниц, сортировали лекарства, врачи совершали обходы по палатам, у входа в больницу стояли родители, ожидающие своих детей, а Хёнджин просто шёл, как тень, в палату под номером семь. Туда, куда тянулась душа, там, где уже никто не ждал. В комнате всё так же царил хаос от Феликса, всё так же витал в воздухе его аромат. Мачеха ещё не приезжала за его вещами, значит у него есть время насладиться последним, что физически осталось от Ли. Хёнджин переоделся в его любимое худи и носом втягивал табачный запах с ментолом, переобулся в его потрёпанные кеды, надел его любимую, черную бейсболку. Феликс бы посмеялся при виде него, как-нибудь глупо пошутил и рассмешил бы всех остальных. А в зеркало на Хёнджина все так же смотрел чужой человек. Постучав по карманам толстовки, он нашёл зажигалку, а в другом кармане ингалятор. Из рюкзака достал, наполовину законченную, смятую пачку сигарет. Всё в лучших традициях Феликса. Парень обошёл палату, рассмотрел все оставшиеся вещи и решил не нарушать любимую привычку брюнета - он открыл окно и быстро вылез из него. В груди застучало сильнее. Когда-то он стоял и наблюдал за такими вылазками, а теперь он сам сбегает из больницы таким образом. На улице пасмурно, небо хмурится и пускает свои холодные ветра. Люди за забором Химана смотрят на Хёнджина как на сумасшедшего. Подросток с красными глазами и в легком худи, вытирая на ходу слёзы, бежит не глядя куда, бежит куда ноги несут, бежит пока дышать нечем становится и не начинает колоть где-то под ребрами. Он останавливается лишь тогда, когда центра становится не видно. Выдохнул, снова нащупал пачку сигарет в кармане. Долго смотрел на неё и всё же решился. Первая затяжка. Какая дрянь. Кашель пробрался по горлу, жжется где-то в носу, дышать тяжелее. Голова кружится. Вторая затяжка. Все так же дрянь. Першения становится меньше с каждым вздохом терпкого дыма, голова уже не кружится. А в носу появляется тот самый любимый запах. Запах, который будет ассоциироваться только с одним человеком, запах, который будет вечно напоминать ему о силе любви своей, и чужой. - Здравствуй, сын мой. Вижу, душа твоя очистилась, преодолел ты свой самый главный грех. Хёнджин поворачивает голову на чужой голос и видит перед собой иерея. Будь они в другом месте и в другое время, он бы может и ответил ему что-нибудь, может быть, даже с благодарностью, в качестве уважения, но не сейчас. Сейчас он отворачивается от него и смотрит на тлеющие остатки сигареты в своей руке. - Через уроки приходит исцеление, сын мой. Ты исцелил душу и тело, ты справился, Хёнджин. Иерей Ким Мин Ир, достаёт из своей сумки Библию и протягивает её подростку. – Возьми её, найдешь ответы на оставшиеся вопросы. Хван молча принимает подарок священника, смотрит на кожаную обложку с золотыми выгравированными буквами, а на торце торчит какая-то старая закладка. Он только решается спросить у иерея, что он тут делает, как осматриваясь вокруг себя, никого не находит. Потушив сигарету подошвой, он открывает Библию на месте закладки и читает выделенное карандашом: «И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей, и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико» (Иов. 2, 13). 213. Семь палат. Семь грехов. Семь погибших подростков. Они умерли, чтобы не умер я? Моё исцеление стоило жизни семи детей, а теперь семь семей скорбят, что больше никогда не увидят их. Матери остались без сыновей. Разве это того стоило, Бог? Или кто ты там? Разве они стоили моей жизни? Разве моя любовь должна была умереть за меня? А мои друзья? Почему я? Чем они так тебя разгневали? Как мне жить, зная, что семь самых близких мне людей, ушли из этого мира только потому, что они были моим исцелением? Как мне жить, блять?! К чёрту вашу веру, если чтобы в ней спастись, надо жертвовать друзьями и любовью. Ты говоришь, что храм - это твой дом, где мы приходим чистить души, так за что ты режешь мою? За что ты вырвал её, искромсал и отдал обратно? Зачем мне жизнь, если у меня нет их? Зачем мне жизнь, если они лишились её из-за меня? Ты лишил меня всего. К черту всё это, к черту тебя и всё, что с тобой связано. Я больше не верю тебе, не верю в Тебя, судьба обходиться со мной и то честнее... Хёнджин закрывает Библию, достает зажигалку и поджигает священные страницы. Книга догорает в уже пустующей урне рядом. Слёзы снова настигли, в горле засел уже привычный тяжелый ком. Хван прикрыл веки и поднял голову к небу, в попытках сдержать солёные капли в уголках, как вдруг почувствовал, что на его лицо приземляются маленькие, ледяные крошки. Он открывает глаза, думая, что начинается дождь, но видит, что это вовсе не он, а снег. Первый снег. На лицо, волосы, худи, продолжают садится крошечные снежинки, тающие от тепла его тела. Первый снег. Все как ты и говорил, Феликс. Снег пошел. Люблю тебя, и буду любить вечно.