Теплое солнце холодной зимы

Март, 1995 год.       Несколько раз в месяц уютная спальня госпожи Дубровской превращалась в не что иное, как стационар дневного пребывания. Рядом с изголовьем двуспальной кровати вырастала капельница, возле широкого окна в невысокое кресло присаживалась Лучкина Кира Сергеевна – лечащий врач-кардиолог, а на журнальном столике появлялись рецептурные бланки, исписанные названиями знакомых лекарств. Привычная обстановка, которая не пугала, но и не воодушевляла, имела один существенный минус – она постоянно напоминала Таисии об ее жизненной ситуации, точнее, об ее непростой жизненной ситуации, связанной со здоровьем. Молчание, которым сопровождалось время, отведенное на поддержание стабильного состояния пациентки, морально угнетало. Единственное, что спасало Тасю в минуты отчаяния – классическая музыка. Ей казалось, что боевая «подруга» запросто вбирала в себя всю её боль, от которой она не могла избавиться уже довольно долгое время. – Сегодня Вивальди? – с характерной осторожностью уточнила Кира Сергеевна. Обычно Лучкина никогда не угадывала композитора, ведь абсолютно не разбиралась в жанре, что всей душой любила её подопечная. Однако, несмотря на повторяющиеся неудачи, доктор никогда не упускала шанса, что называется, попасть в самое яблочко. Врачебная дотошность и никак иначе. — Никколо Паганини, – смотря в потолок, тихо ответила Таисия. Она лежала на застеленной постели, укрываясь байковым пледом. Старенькая виниловая пластинка, крутящаяся на протяжении получаса, захрипела. Звучание виртуозной скрипки в два счета подавил противный скрежет, а следом за ним наступила тишина. – Кира, переверни ее, пожалуйста… – попросила Дубровская, не отрывая взгляда от люстры, висящей над ее головой. Хрустальные капельки, которые цеплялись за каркас массивной лампы, подобно ручейку спускались вниз и поблескивали на ярком, солнечном свете. – Может быть, – поднимаясь с кресла, осмелилась предложить Лучкина, – включим что-то менее… – подбирая слова, она замерла возле изголовья кровати Таи. – Менее напряженное? – она восхищалась вкусами госпожи Дубровской, но иногда находила их немного эксцентричными. Хотя ей трудно было оценивать ситуация здраво, поскольку в классической музыке ее сердце отклика не находило, ровным счетом, никогда. – Я принесла тебе в прошлый раз пластинку Муслима… – Магомаева, – подхватила Тая, прикрывая тяжелые веки. – Поставь Муслима Магомаева, – в одобрении качнув головой, Дубровская перевернулась на бок, точнее, попыталась это сделать настолько, насколько в ее ситуации подобное приходилось возможным. – На этой пластинке много песен о… Жизни и любви. Я хотела спросить, – она вмиг открыла глаза, – почему ты выбрала ее? – Ты уже послушала? – искренне удивилась Лучкина. В ответ она получила кроткое согласие. Озвученный Тасей вопрос остался без ответа, и, когда придерживаться молчания больше не имело смысла, врач заговорила вновь. – Я… – внезапно Кира замешкалась. Поддаться желанию – сказать неправду, она буквально не имела права, ведь Таисия знала – для Лучкиной достать что-то редкое и поистине ценное не составляло труда. Она, что называется, состояла в почетном кругу у высшего света, представители которого частенько захаживали к ней на консультации. Один из лучших кардиологов столицы, а может, всей страны – столь ценные связи необходимо было поддерживать, особенно во времена процветающего кумовства и угасающего гуманизма. – Согласись-ка, слушать о любви и жизни лучше всего на родном языке. Тем более, – присев на корточки, она заметно просияла, – поет красивый и харизматичный мужчина. А голос… – Кира открыла ящик тумбочки, где лежал часто используемый винил, и выцепила нужный. – Разве мало? – А ты интересуешься красивыми мужчинами? – усмехнулась Тася, наблюдая за врачом. – В отличие от тебя, – хохотнула та, – я не замужем. А мне не помешала бы крепкая стена, в виде мужской спины. Надоело, признаться, сильной быть, – выудив черную пластинку из картонной упаковки, Лучкина сняла с проигрывателя хрипящего Паганини. – С чего начнем? – С синей вечности, – на выдохе согласилась Дубровская.       И пока Муслим Магомаев допевал песню о бездонном море, ненадолго дарующим прибой, Тася все больше погружалась в себя. Включить песни о любви и жизни изначально выглядело сомнительной затеей, а теперь, когда сакральный смысл спетых фраз добрался до потаенных уголков души, стало совсем невыносимо. Уже когда-то Таисия свято обещала себе, что больше не будет слушать нечто подобное, находясь под капельницей или в больнице на приеме у Лучкиной, но каждый раз все складывалось не желаемым образом. Внутри у Дубровской, словно что-то срывалось с петель, и ощущение собственной ничтожности возрастало в десятки сотен раз. И, если года четыре назад, после поездки в Израиль, ей кое-как удавалось оставаться на волне позитива и всепоглощающей любви к настоящему, то чем старше она становилась, тем быстрее навык угасал. И в последнее время гас он с сумасшедшей скоростью – не по месяцам, а по неделям. Отсюда Тася начала ощущать навязчивый страх – если надежда на благое время увянет, как же она будет жить дальше? – Что тебя тревожит? – в перерыве между композициями спросила Кира. – Глобальное потепление, – отчеканила Тая, чуть холоднее и грубее, чем хотелось на самом деле. – А проблемы мирового океана не волнуют? – в той же манере бросила Лучкина. – Куда там, – отмахнулась Таисия, не скрывая вялую ухмылку, расползающуюся по бледному лицу. – Мне бы с этим разобраться.       Кира понимающе кивнула и отвела сосредоточенный взгляд. Она хорошо знала Тасю, а еще лучше знала, что могло тревожить ее покалеченную душу. Не требовалось разговора, наполненного откровениями, ведь достаточно было посмотреть в глаза Дубровской – в них все читалось без прочей мишуры. И Лучкина иногда корила себя за невозможность помочь так, как хотелось на самом деле. Все, что было в ее силах и в силах развивающейся медицины, они, конечно, предпринимали, но все равно – хотелось большего. Хотя, несомненно, плоды и без того были, и они радовали. Дубровская значительно реже начала задыхаться, иногда могла без труда подняться по эскалатору в метро, правда коротèнькому, но и это являлось победой.       В последний раз, когда девчонки на пару спустились в подземное царство, то не побоялись и замахнулись на внушительный по длине эскалатор на станции Павелецкой, но, увы, просчитались. Воодушевленные подруги добрались только до половины, а остальную часть пути держались за поручень. Точнее Кира держалась, а Таисия, походя на рыбу, выброшенную на берег, еще и хватала ртом живительный воздух. Потом они смеялись и восторгались результатом, который, несомненно, укрепил их веру в лучшее, но в моменте им обеим стало не до смеха. Кире, потому что паника, нарастающая в глазах подопечной, не знала границ, а Таисии, потому что в ее грудной клетке все резко сжалось, а после болезненно закололо.       С тех пор Кира с непередаваемым рвением взялась за дыхательную гимнастику, от которой раньше госпожа Дубровская имела совесть отказываться и пропускать. Она буквально заставляла ее выполнять комплекс упражнений, разработанных ею самой, считая, что без них прогресс Таисии не пойдет дальше, тем самым, не позволит им добиться желаемого результата. – Кир… – неуверенно начала Тася, привлекая к себе внимание кардиолога. – Да? – сиюминутно откликнулась Лучкина. – Выключить? – предполагая, что Дубровской наскучил именитый исполнитель, она, было, поднялась с пригретого кресла, но решительный взмах руки подопечной ее остановил. – А чего тогда?       Виниловый проигрыватель после недолго молчания, запел, и Тая, кажется, думать забыла о том, что хотела обсудить минутой ранее. Она покосилась взглядом на капельницу, которая обещала вскоре прекратить свои пытки, а потом посмотрела в сторону журнального столика. Таисии было известно, что случится после того, как Кира Сергеевна переступит порог ее спальни и вырвется на свободу. И не то, чтобы госпоже Дубровской не нравился расклад, скорее, он банально приелся ей. Приелось отдавать Константину, тому самому охраннику-водителю, рецепты с наименованиями лекарств, параллельно говоря, что необходимо съездить в аптеку. Приелось рассказывать Надежде Николаевне о том, как прошел очередной сеанс терапии, при этом нагло обманывая нянечку в том, что морально сама Тася пребывает в полном порядке. А еще ужасно приелось видеть выражение лица Игоря, который после каждого прихода кардиолога ждал супругу на кухне с завтраком, разогретым во второй, а то и третий раз. И, несмотря на это, Таисия понимала – домочадцы ведут себя подобным образом, только потому, что волнуются за нее, но легче от этого осознания не становилось. Наоборот – на кончике языка ощущался горьковатый привкус вины, которая каждый чертов раз «заглядывала в гости» к Дубровской, стоило ей только поддаться самоанализу. Точнее, саморазрушению. – Тая? – Лучкина позвала подопечную, когда их тишина изрядно затянулась.       Прочистив горло, Таисия проглотила тошнотворный ком. Она словно металась между «за» и «против», выкладывая на чашу весов все, что творилось в мыслях: опасения, сомнения, остатки веры и крохотную надежду на воплощение одного из самых заветных мечтаний. – Ты же видишь мою динамику, – заходя издалека, но целенаправленно двигаясь в нужную сторону, Тая посмотрела на подругу, – видишь мои результаты и… Падения тоже наблюдаешь, – не хотелось упоминать о неудачах, но они являлись полноправными участниками игры в борьбе за жизнь, отсюда тоже были озвучены. – Ты все знаешь и… – Ты о чем? – Кира решила задать уточняющий вопрос, хотя точно уловила нотки волнения в голосе Дубровской. Эмоции всегда с завидной настойчивостью рвались наружу, стоило только Тае завести разговор на щепетильную тему. Честно сказать, Лучкина опасалась подобных бесед, потому как частенько не знала, что ответить. Хотя отвечать приходилось редко – Тася все понимала сама. – Только не перебивай, договорились? – подопечная позволила себе привстать.       Стараясь не задеть катетер, Таисия придвинулась к изголовью кровати. Она прислонилась к нему спиной и вздрогнула – тонкая, металлическая игла раздражала бледную кожу. Выждав несколько секунд, когда боль поутихнет, она с неуверенностью взглянула на Киру. Та внимательно наблюдала за ней и, как было оговорено заранее, не пыталась встревать с ненужными вопросами и догадками. – Я осознаю все риски, последствия тоже осознаю, но… – она запнулась, и почти свернула с намеченного пути, но все-таки вовремя опомнилась и вернулась на выбранную тропу. – Я смогу забеременеть? – спросила Тася, выложив на стол карты, что были до этого надежно припрятаны. В медовых глазах затаился пульсирующий страх. Его должны были либо обрубить на корню, либо позволить ему прорасти. – Если ты думаешь, что я не отдаю себе отчет… – она нервно рассмеялась, заслоняя лицо свободной рукой. – Нет-нет, это не так, – ее голос наполнился шаткой смелостью, а тонкие пальчики дотронулись до суховатых губ. – Кира, это ведь совершенно не так. Я знаю, что есть определенные опасения, понимаю, чем это чревато, но… – Дубровская передохнула и пошла на второй моленый круг, в котором собиралась изложить те же мысли, используя при этом другие слова – еще более убедительные и правильные. – Мы же можем попробовать. У нас ведь может получиться. Обещаю стать самой послушной и ответственной пациенткой. У тебя есть знакомые… Эти… Ну, репродуктологи или… – она нахмурилась, припоминая непривычное название. – Как это называется? К тебе же приезжала подруга из Германии. Толковая девушка, и ты ее нахваливала. – Репродуктолог занимается другим. И… Ты знаешь, – Кира попыталась увести тему в противоположное русло, – у нас подобное не так распространено. Точнее, оно, конечно, есть, проводятся все исследования, процедуры, но это очень дорого. Этих детей даже называют «бриллиантовыми»… – рассказывая о малышах, рожденных благодаря процедуре искусственного оплодотворения, Лучик непроизвольно показала нарастающее напряжение. Ее попытки сменить болезненную тему трещали по швам. – Послушай, – ворвалась с возражением Таисия, – если дело в сумме, так это не проблема! – Тась… – попытка вклиниться в бесконечный поток слов казалось практически нереальной, но Лучкина не уступала – ей необходимо было достучаться до подруги. – Подожди… – Я недавно читала: женщина, имея такой же диагноз, как у меня… – восхищение озарило ее лицо. – Она смогла, представляешь, Лучик? – назвав подругу так, как называла в моменты особого волнения, Тася поджала затекающие ноги под себя. – У нее получилось выносить ребенка. Она родила здоровую девчонку. Ну, быть может, – Дубровская проглотила подступающие слезы, – я не безнадежна? Терапия ведь помогает. – Тась… – Кира обреченно выдохнула и склонила голову набок. – Это совершенно не твой случай. Я просто тебе объяснила, чем занимается та девушка из Германии. Дело не в бесплодии, понимаешь? Ты же разговаривала с Макаровым, – припоминая недавнюю консультацию с ведущим гинекологом городской клинической больницы, врач тихо продолжила. – Проблема с твоим сердцем, с его работоспособностью. И эта проблема… – она избегала врачебных терминов, чтобы еще больше не запутать и не напугать Дубровскую, находившуюся на грани отчаяния. – Она важнее, потому как ты банально не сможешь выносить ребенка. У той девушки, я говорю про историю из журнала, – уточнила кардиолог, – ситуация отличалась. Ты, видимо, не так внимательно читала. Там вообще все по-другому было, – опровергнув информацию, которая заставила Дубровскую податься сильному искушению, Кира прочистила горло. С каждым словом говорить становилось труднее, потому как она отчетливо видела – ее подопечная мрачнеет.       Лучкина не смогла продолжать сидеть на месте – она встала с кресла и подошла к кровати Таисии. Опираясь руками на мягкую постель, та поджала ногу и присела на край кровати.       Осмотрев Дубровскую задумчивым взглядом, она скользнула ниже, заостряя внимание на руке, которую не тронул катетер. Растерянная подруга то с силой сжимала, то, наоборот, разжимала в ладони мягкую ткань пледа, которым до этого укрывалась. – Тась… – накрыв своей рукой ее, тем самым вмиг остановив хаотичное движение, шепотом заговорила доктор. – Я понимаю тебя, серьезно. Нет, даже не так, – она поддалась чуть ближе к ней, – я очень хорошо тебя понимаю и прекрасно вижу, как ты стараешься... – Кире и самой стало больно. Острие жестокой правды полоснуло по ее сердцу, оставляя на нем новый шрам. Лучкина всегда сопереживала Таисии искренне, так, как не должен был сопереживать лечащий врач. В те времена когда она была обычной студенткой, им твердили – необходимо всегда оставаться при трезвом, холодном рассудке, а у Киры Сергеевны это не получалось ни тогда, ни сейчас. Она каждый раз шла на поводу у собственных эмоций, забывая о наставлениях декана факультета. – Ты умница, Тасенька. Просто твоя ситуация… – Лучкина обвела задумчивым взглядом комнату. – Ну, она другая. Ты столько лет живешь с этим пороком сердца, должна все понимать. И операция была же. Ни мне тебе рассказывать прописные истины. Сама меня научить всему сможешь… – шептала подруга, поглаживая подушечкой большого пальца ее худенькую ладонь.       Услышав в голосе кардиолога намек на сочувствие, Дубровская резко одернула руку. Таисия словно обожглась, отсюда сразу отвернулась, дабы скрыть слабость, проявленную пред ликом раздражающей боли. Ей вдруг стало стыдно – она так часто разговаривала с Кирой на тему материнства, что пора было уже понять одно – мечтания не воплотятся в жизнь. На свой век Таисия приняла и без того слишком много, поэтому, как говорила Лучкина оставалось только верить в лучшее, беречь себя и следовать указаниям, которые давала она сама. Да, только одно дело было верить и молиться, беречься и лечиться, и уже совсем другое – жить мечтаниями, пропуская сквозь пальцы скоротечное время настоящего. Тася устала тонуть в омуте неиссякаемой надежды, а отпустить она желаемое попросту не могла. Ну, не получалось у нее, хоть кол над головой держи. Отсюда происходили частые эмоциональные срывы, неконтролируемая агрессия, огонь которой, к счастью, довольно быстро погасал. – А ты… Ну, чисто гипотетически… – Лучкина снова состорожничала. – Ты уверена в том, что готова была бы родить от Игоря?       Вопрос прозвучал подобно раскату грому среди ясного неба. Таисия медленно повернула голову в сторону Киры и столкнулась с серьезным взглядом зеленых глаз. Подруга не шутила – она говорила с полной уверенностью и, кажется, была настроена услышать абсолютно все. Главным условием ожидаемого ответа являлась правда. Та самая искрометная и беспристрастная правда, что была дороже золота. – Игорь – мой муж, – Дубровская от неожиданности вздернула слабыми плечами. В ее сдавленном горле пересохло, а дыхание сперло. Проглотив проснувшееся возмущение, она задала вполне предсказуемый вопрос. – От кого, как не от него? – А ты с Игорем по любви? – Тася совершенно не понимала, что происходило с Лучиком, потому как подобной настойчивости прежде за ней не наблюдалось. Точнее, замечалось, конечно, но что-то все равно не ложилось на руку, словно не сочеталось со всем привычным. – Таська, я же знаю вашу историю, прекрасно помню, как твой папа, точнее, твоя мама настояла на свадьбе. Ты тогда согласилась на условия, вышла за Игоря, приняла его сына Кирилла, а сейчас-то что? Ты что, его… – говоря о Дубровском старшем, врач с недоверием нахмурилась. – Это что, любовь? – Я… – Таисия в одночасье растерялась. Она опустила потускневший взор и принялась раглядывать узор в виде крупной клетки, которой был усыпан байковый плед. – Люблю. Да, – она рассеяно закивала, – я его люблю. Как тогда назвать происходящее? – ей стало как-то не по себе. Она никогда не стояла настолько близко к правде. К той правде, которую всегда скрывала от чужих умов да злых языков. – Детей, вообще-то, по настоящей любви делают, Таисия Анатольевна. И семья не всегда играет роль, – охотно напомнила Кира, поджимая под себя вторую ногу, до этого свисающую с кровати. Она нутром чуяла обман. Чуяла, но не говорила об этом. – Я сейчас не о браке вовсе, и не о штампе в паспорте. Порой это совсем не важно. – А у нас, стало быть, – Тая сжала ладони в не крепкие кулаки, – любовь эта, пластмассовая что ли? – в конечном итоге, резанула она. – Ну, явно какая-то… – подруга покрутила рукой в воздухе, будто наощупь подбирая нужное слово. – Неживая что ли, – играясь словами Дубровской, отсюда выделяя последнее слово, выдала доктор.       Обе замолчали. Каждая из них подумала о своем – Лучкина о том, а не слишком ли жестко обошлась с Дубровской, а Тася, в свою очередь, старалась уловить причинную связь, которая явно присутствовала между фразами Киры Сергеевны. Неужели, она вдруг решила прямо так, с бухты-барахты поговорить о том «достоверном», что еще могло остаться в семье Дубровских? Обычно доктор предпочитала молчать, лишь изредка позволяя себе пару колких фраз, а тут ее просто прорвало. И причина взрыву служила одна – если в самом начале их общения Таисия еще как-то пыталась изображать мир и лад в отношениях с супругом, то чем больше времени проходило, тем чаще Кира замечала ее холодную отстраненность. Подруга то отдалялась ото всех, то возвращалась на привычные позиции. Она смирялась с настоящим, даже не предпринимая попыток его изменить. И к такому неоднозначному поведению Таси, в конечном итоге, привыкли все и воспринимали его, как неотъемлемую часть самой госпожи Дубровской. И только Кира без устали возвращалась к теме придуманной любви. Любви, которая выросла из чувства искренней благодарности и навешенного ощущения долга. Лучкина ясно видела – Тая вроде бы и была в семье, жила в ней, а вроде бы – ее и не было. И в моменты, когда подруги как раз таки «не было», она пускала в ее затуманенный разум корни трезвости на пару с недостающей осознанностью.       Имела ли Кира на это право? Нет, не имела. Чужая семья – потемки, так было всегда, но, несмотря на предостережения, доктор продолжала вкручивать расшатанные гайки в мировосприятие Дубровской. Она вытесняла шаткую неуверенность, надуманные страхи и моральные обязательства, с которыми Тася жила ни много ни мало, но три года.       И все-таки среди сумбура и сплошной неразберихи, находился тот самый единственный лучик света, ради которого Таисия еще держалась на плаву и отчаянно боролась со своими тараканами в голове. Кира Сергеевна это прекрасно видела, поэтому периодически складывала оружие и бросала идею – образумить близкую подругу. Исключением в жизненных перипетиях являлся Кирилл – не по годам смыленный мальчишка, которому госпожа Дубровская отдавалась целиком и полностью. Тая не чаяла души в подрастающем хоккеисте и старалась дать ему все то, что сама не получила от родной матери, когда была еще совсем маленькой. – Ты давно писала что-то? – поинтересовалась врач, ведь точно знала – раньше Дубровская жила музыкой. – Ну, после того, как ушла в учебный отпуск по причине болезни. – Давно, – откровенно ответила Таисия, ощутив вину перед самой собой. Белое фортепиано, стоящее в комнате-мастерской, пылилось семь месяцев. Вспомнив, как сама радовалась, когда его только привезли из далеких Штатов, она физически ощутила, как кончики ее музыкальных пальцев нестерпимо начали гореть. Чертово фантомное чувство. В последнее время оно частенько ее посещало. – Честно говоря, я больше полугода вообще не садилась за инструмент. Ну, вот с того момента как академический год взяла. Благо, – пианистка робко улыбнулась и припомнила фразу ректора, – мне тогда на уступки пошли и сказали, что будут ждать моего возвращения.       Лучкина словно собирала анамнез, который обычно требуется психологам для понимания общей картины. Она довольно легко дергала за нужные ниточки, благодаря которым Тася говорила, и говорила правду. Кира Сергеевна, сложив два плюс два, наконец, добралась до неутешительного вывода – счастья в жизни ее дорогой подруги не находилось, а любви уж и подавно, тогда… О каких детях вообще могла идти речь? Таисия, похоже, себя-то найти не могла, хотя раньше имела четкое представление о том, кем она являлась на самом деле. Ответ был всегда один и тот же, но до безумия ей подходящий – она будущий композитор. Дубровская будущая выпускница московской государственной консерватории имени Петра Ильича Чайковского, будущая краснодипломница, между прочим (в таковом статусе никто не сомневался). Таисия – невероятная музыка и смешение звуков. Она – бесконечная свобода, полет. А вот то, что они имели на настоящий момент, никак не вязалось с истиной. Именно поэтому Кира в одночасье решила – случай для исправления ситуации подвернулся максимально подходящий. Дело-то оставалось за малым – легонько подтолкнуть. Подтолкнуть Тасю, с осторожностью навести на нужную мысль, а не вручить готовый план действий. И, если задуманное свершится, если из задуманного выйдет толк (а он точно выйдет, доктор не сомневалась), новый виток жизни у Дубровской обязательно случится.       Все обязательно изменится. – Мы с тобой месяц назад поменяли препарат, – после продолжительной паузы Кира вернулась к предыдущей теме. – Ты сама знаешь, что тот, который всегда помогал, перестал это делать. Для того чтобы привыкнуть к новому, – доктор обратила на себя ее внимание, – требуется еще немного времени. Столько же, Таюш, всего каких-то тридцать дней. Тогда будет еще более ясная картина, со всеми подводными камнями, ну или с добротной их частью. То, что у меня на руках сейчас, – говоря о недавних результатах анализов, Лучкина горделиво расправила спину, – показывает одно – мы выбрали верное направление. Да и по тебе видно, – ее губы растянулись в победной улыбке, – румянец появился. По лестнице едва ли не бегаешь. – Ну, бегаю – явно громко сказано… – засмущалась Дубровская. Она пока опасалась открыто верить в свою положительную динамику, будто боялась сглазить. – Ты мне льстишь. Я просто не хватаюсь за перила при первой возможности, – проглатывая липкий страх, пианистка смахнула с плеч локоны темных волос. – Разве это можно считать поводом для гордости? – Да Бог с тобой, неверующая, а! Это можно считать поводом для советского! – заголосила Лучкина, припоминая название известного шампанского, которое в добровольно-принудительном порядке попадало на каждый праздничный стол. – Но тебе, увы, нельзя. А еще, – продолжила кардиолог, приподняв одну руку вверх, – с сегодняшнего дня мы уменьшаем твои капельницы по их количеству. То есть, – на щеках Лучика появились ямочки, – двух в месяц будет достаточно. – А потом? – поинтересовалась Таисия. – А потом – суп с котом, – отвернувшись, Кира провела рукой по светлым завиткам волос. Возвращаться к теме материнства казалось дурной затеей. Нового она ничего не скажет, а говорить о старом, то же самое, что и пороги обивать – дурацкая затея. Поэтому найдя в себе силы поставить жирную точку, а не привычное многоточие, Лучкина наспех набросала схематичный план действий, который должен был переключить внимание Таси. – Потом ты, как всегда, пройдешь обследование, может, мы добавим новые упражнения в дыхательную гимнастику, посмотрим динамику и будем думать дальше. Договорились?       Тая согласно кивнула, в который раз убеждаясь – Кира обладала удивительным даром приободрить, даже когда это выглядело совершенно невозможным. Дубровской действительно стало легче от похвалы и от осознания того, что надоедливых капельниц станет в два раза меньше. Конечно, это не меняло общей картины, но делало ее более радужной. Подобной мелочи хватило для того, чтобы пианистка заметно приободрилась. – Слушай, – тишину разбавил голос Киры. Она остановилась возле тумбы, на которой стоял небольшой проигрыватель, и перевернула виниловую пластинку. Когда в спальне опять раздались напевы Муслима Магомаева про лучший город земли, Лучкина не скрыла любопытства. – А ты не хотела бы вернуться на учебу? Может, стоит скататься к ректору, поговорить с ним. Развеешься и с музыкантами опять заобщаешься. Ты же любишь эту свою, как ее там, – щелкая наманикюренными пальчиками, врач наигранно захныкала. – Ну, господь с тобой, подруга, забыла, как твоя обитель называется, прикинь? Что-то с Чайковским связано! – Консерватория, – несдержанно засмеялась Тася, наблюдая за дурачеством Сергеевны. – Она родимая! – хлопнув в ладоши, согласилась та. – Представляешь, – она плюхнулась на кровать. Раскинув руки по разным сторонам, Кира уставилась в лепной потолок, – будешь опять играть да сочинять. Ну, там вальсы-шмальсы всякие или… – она перевернулась на бок. Подставив руку под голову, Лучик хитро сощурилась. – Танго. Страстное танго. Прям такое, – погрузившись в сладостные мечтания, подруга запрокинула кудрявую голову назад, – чтобы мой кавалер меня подхватил, прижал к груди и больше никогда не отпускал! – Так это что же, – воскликнула Таисия, услышав откровения, – у тебя появился кавалер?! Лучик, колись, это ведь он пластинку Магомаева подарил, да? Неужто, – двусмысленная ухмылка пронеслась по лицу госпожи Дубровской, – он уже разузнал, что ты у нас дама падкая на красивых и харизматичных мужчин?! – Да иди ты, – отмахнулась Кира, – тоже мне, приколистка. Между прочим, он и сам красив. – Как же его зовут? Сколько ему лет, а? – вопросы посыпались с молниеносной скоростью, ведь Тасе требовалась знать все. Или хотя бы ту значительную часть, которой Лучкина могла с ней поделиться. Разумеется, по доброте душевной и девичьей несдержанности. – Да я с ума сойду от любопытства! – Ой, вот что-что, а про возраст не спросила. На вид, – рисуя в голове образ возлюбленного, Кира озвучила предположение, – чуть больше тридцати пяти. Бизнесмен, между прочим. Сдается мне, что мы вообще одногодки. Или я, как полагается даме, буду чуть моложе, – смеясь, та снова перевернулась на спину. – А зовут Андреем Владимировичем. Как их сейчас называют? А, – она вспомнила весьма красноречивое прозвище, – новый русский. Прям готовенький. В общем, – Кира стрельнула в сторону подруги серьезным взглядом, – с тебя танго, поняла? Отказы не принимаю. На сочинение у тебя времечко точно есть. В ближайшие полгода замуж я не собираюсь. Не хочу никого торопить, – и она ничуть не краснословила. Замуж на скорую руку Кира Сергеевна действительно не собиралась, хотелось больше осознанности, несмотря на необходимость в крепком плече. – Таська, ты бы действительно подумала на счет обучения, – ее голос стал чуточку мягче, но при этом былой серьезности не растерял. – Теперь ты готова вернуться, опасаться больше не за что. Твое состояние контролируется. Держим руку на пульсе, – она вскинула подведенными бровями. – Имеешь все шансы окунуться в привычную, музыкальную жизнь. – Торжественно клянусь – подумать, – сдалась Тая. Пускай она не верила в свое возращение в консерваторию, но идею Лучика на рассмотрение в мозговую канцелярию все-таки отправила. – Если восстановлюсь на курс, то будет тебе танго, – сдалась Дубровская под натиском решительного зеленоглазого взора. – Страстное, – подловив врача на слове, пианистка встрепенулась. – Такое танго забацаем, что прямо ух!       За окном медленно гасли сумерки. Приглушенный свет, пропитанный бесконечным теплом, наполнил дом безмятежным спокойствием и благословенной тишиной. Уходящий день задумчиво оглядел мирно засыпающую округу. Обдав ее порывом все еще холодного, мартовского ветра, он отправился восвояси, за нерушимый, бескрайний горизонт.       В музыкальной «мастерской» было тихо. Лакированное белое фортепиано, что стояло возле высокого окна, как и прежде, скрывалось от любопытных глаз под большой хлопковой простыней. Несколько месяцев назад, когда домочадцем стало понятно, что Тася не собирается возвращаться к игре, о нем позаботился не кто иной, как глава семьи Дубровских – Игорь Борисович. Он заботливо укрыл инструмент от неугодной пыли, дабы избежать неприятных последствий. Его супруга, еще до того как осмелилась отказаться от музыки, относилась к пианино, как своему лучшему другу, оживляла его, разговаривала с ним, делилась тайнами. Отсюда у старшего Дубровского просто-напросто не поднялась рука позволить ему пасть духом, ровно так же, как это сделала его законная владелица.       Признаться, Игорь вопреки всем и каждому периодически заглядывал в мастерскую, но делал это украдкой. Он с трепетом протирал пыль на многочисленных полках, что были заставлены всевозможными сочинениями, партитурами, клавирами, незавершенными нотными набросками. Иногда он позволял себе с особым трепетом полистать записи Таисии, в которой раз удивляясь тому, как у его жены получалось с помощью обычных нот выражать то, что и словами объяснить было довольно трудно. Погружаясь в воспоминания, Игорь с любовью прокручивал в памяти моменты, когда в их доме разлетались разнообразные фортепианные импровизации.       Стоило признаться открыто – он скучал. Время, которое кануло в бездну, теперь ощущалось иначе – оно словно возросло в цене и возымело необходимость в повторение. И в попытках вернуть Таисию в музыку, Игорю не находилось равных. Он довольно часто, насколько позволял случай, разговаривал с ней на тему продолжения учебы, и даже предлагал забрать ее документы из московской консерватории для будущего поступления за границу. Игорь убеждал Таю в одном – для такого дела нашлись бы и связи, и средства, и время. Он убежденно повторял, что они вместе могли бы слетать любую точку мира для выбора нового учебного заведения, но… Его Тася была непреклонна. Госпожа Дубровская всегда уверенно отвечала, что не она видит никакого смысла в продолжение своего обучения, поскольку ее состояние здоровья оставляет желать лучшего. И тут, конечно, она была категорически права, да только все равно допускала одну серьезную ошибку – ее состояние ухудшилось с того момента, как только она отказалась от фортепиано, как только осмелилась закрыть крышку музыкального инструмента и вставить в дверь мастерской замок, ключ от которого вручила мужу. Все случилось именно тогда.       Уходящий день не стал исключением, и Игорь, по всегдашней привычке, неторопливо направился в музыкальную обитель. Он заглядывал туда на прошлой неделе, когда Таисии не было дома – в тот день она уезжала к врачу. Момент тогда выдался более чем удачный, чего нельзя было сказать о настоящем. Удивлению его не нашлось предела – стоило Дубровскому переступить порог музыкальной комнатки, как он наткнулся взглядом на точеную фигурку.       Возле фортепиано, с которого наполовину стянули запыленную простыню, стояла Таисия. Не веря своим глазам, глава семейства не рискнул пройти вглубь – застыл в дверях, опасаясь издать лишний звук. Минутой позже, Дубровская приставила невысокую табуретку к истосковавшемуся инструменту, присела на нее и осторожно провела нежной ладонью по клавишам. Тася не играла – она отчего-то не могла до конца расслабиться и довериться моменту. Напряжение выдавала ее спина, натянутая струной, и нервное постукивание ногой по полу.       Сколько бы еще нашлось терпения у Игоря просто так стоять в дверях и наблюдать за Тасей, было известно одному только Господу Богу. Поэтому, решая, что момент для очередного разговора о возвращение к музыке подвернулся идеальный, глава семьи вышел на скользкую тропу. На тропу, на которой обязательно понадобиться тонна убеждений и его драгоценный навык в отработке поступающих возражений. — Тась, можно к тебе? — Игорь тихонько постучал костяшками пальцев по двери, открытой наполовину. В ту же секунду он заметил, как супруга вздрогнула и отпрянула от инструмента, которого без того еле касалась. – Ты прости меня. Не хотел тебя напугать... – признался Дубровский, переступая порог мастерской. – Знаешь, не смог пройти мимо. Насколько я помню, последний раз здесь горел свет... – мягкой поступью он направился к любимой жене, которая обернулась и теперь внимательно наблюдала за ним. — Кажется, месяцев шесть назад, так? — Семь, – в подтверждение кивнула Тася. – И хорошо, что ты не прошёл мимо, — пианистка протянула ему свою руку, как бы подзывая ближе к себе. – С тобой здесь находиться легче что ли. А одной... — по её растерянному выражению лица проскользнула нервная усмешка. – Страшно мне. Как будто холод внутри и все чужим вокруг стало, — подбирать слова для того, чтобы рассказать об истинных причинах беспокойства оказалось гораздо труднее, чем представлялось, но Тая неплохо справлялась. Она сильнее сжала в своей прохладной руке шероховатую ладонь мужа и провела кончиком большого пальца по тыльной стороне. — Чужим? — прощупывая почву, переспросил Игорь. Он хорошо знал свою драгоценную супругу, отсюда сразу понял — время для откровения, которое так долго вынашивала Таисия в себе, наступило. — Что же стало чужим? — давая понять ей, что готов выслушать, что готов принять её страхи и сомнения, как свои родные, он позволил Тасе взять время на осмысление своих же чувств. — Чужим стало то, что когда-то было мне роднее всего. Я будто пустая, и не знаю, что мне сможет помочь… — её голос предательски дрогнул. Дубровская выглядела как оголённый нерв — разряды тока пробивали её естество, сжигая все, в чем ещё теплилась надежда на жизнь. — Все внутри перевернулось и теперь бьёт под дых, будто так и надо. А я стою, смотрю на происходящее и понимаю — у меня больше нет сил. Нет ни сил, ни желания… – она посмотрела на Игоря, который за время её откровенного монолога присел рядом на табуретку. – Да и смысла нет. Нет его! — она поджала трясущиеся губы и вырвала руку из широкой и теплой ладони супруга. – Смысла этого чертового нет. Я всегда знала, к чему, а главное — зачем иду, а теперь... Пустота. И эта тварь меня душит, – Дубровская приложила ладонь к горлу, как бы наглядно показывая, что с ней на самом деле творится. Проглатывая тошнотворный ком, пианистка нахмурилась. Тонкие брови мгновенно свелись на узкой переносице, показывая несколько мелких морщинок на высоком лбу. – Я больше не могу плыть. И единственное, что мне остаётся... — Таисия громко шмыгнула носом и позволила нескольким крупным слезинкам скатиться по пылающим щекам. – Мне остаётся тонуть. Плыть не получается ни по течению, ни против него, — она захрипела и сдалась окончательно. – У меня ни как не выходит. Ни так, ни сяк, ни наперекосяк. — Ты не поздно сдалась? — как только Тая затихла, глава семейства решился задать вопрос. Он не верил в сказанное супругой, отсюда не позволил ей закрыться и вновь спрятаться в панцире. — Мы с тобой столько прошли и столько преодолели. Ты только вспомни! Ты ведь все преодолела, а теперь считаешь, – Игорь сделал акцент на том, что речь идет именно о Таисии, – имеешь право отказываться? Честно ли это будет по отношению к самой себе, а?       Тая, сидящая с опущенной головой, подняла ее и выпрямила спину. Она перевела взгляд на Игоря, который был настолько убеждён в правоте своих слов, что спорить с ним у нее не поднялась рука. Дубровская провела кончиками музыкальных пальцев под глазами, как раз там, где остались разводы от черной туши, и пожала плечами. Она успокаивала себя и убеждала в том, что уходящий день просто выдался таким — тяжёлым и падким на эмоции. Вероятно, Игорь был прав, и она слишком быстро поддалась глупому и необдуманному порыву – согласиться со своими пробудившимися страхами, даже толком не осознав, сколько уже было пройдено. — А вдруг все закончится? – с опаской спросила Дубровская. – Я боюсь только одного... — Тая принялась теребить краешек домашних штанов. Всем видом показывая, что она никак не наберётся храбрости для того, чтобы произнести кое-что важное вслух, пианистка осмотрелась по сторонам. Она знала – супруг покорно ждал, и была ему безгранично благодарна за терпение. — Игорь, вдруг терапия перестанет помогать? Я говорю не про один препарат, который выбился из колеи, а про все сразу. Ты же знаешь, что такой расклад возможен. И выход только один – операция и… – Таисия не договорила. Молодая пианистка отвернулась и устремила взгляд в окно. Сумерки сменились чернильной темнотой, а на ночном небе показалась безликая Луна. – А жить… – подавляя назревающую истерику, Дубровская продолжила говорить. – Игорь, я очень хочу жить. Хочу воспитывать Кирилла. Я хочу быть здесь, – Тая перешла на дрожащий шепот, – со всеми вами.       Игорь ощутил, как внутри болезненно сжался каждый треклятый миллиметр. Он делал все и даже больше, обеспечивал всем необходимым и старался всегда быть рядом. В свое время именно он нашел Лучкину и привел к ней на прием Тасю, но самого главного – дать заветную уверенность в будущем, у него не получалось. Он не был всемогущим и не обладал преимущественным правом – отмерять жизненные тропы, и именно за это на постоянной основе болело его сердце. Дубровский видел страх и слезы в глазах жены, но пообещать ей ничего не мог, а все потому, что знал: худшая поддержка – дать обещание, которое не сможешь исполнить. – А ты помнишь, что нам всегда помогало? – Игорь задал совершенно неожиданный вопрос. Таисия, поначалу не уловив сути, замешкалась. Она провела руками по плечам, будто успокаивая саму себя, а потом посмотрела на приободрившегося мужа. Дубровский явно ждал ответа, который она никак не могла дать, потому что совершенно не понимала, что конкретно он хотел услышать. – Тась? – О чем ты? – уточнила пианистка. – Я о вере, Таюш. Я говорю, – он повторил, – о вере.       Его слова гулким эхом раздались в голове. Таисия, прокручивая последнюю фразу супруга, в который раз убеждалась в неоспоримой правоте его слов. Она никогда не признавалась в том, что именно вера во многом помогла ей. Дубровская, до этого не воспринимающая всерьез невидимый, духовный мир, в одночасье подняла взгляд на небо и попросила о помощи. Тая с осторожностью переступила стойкое недоверие, находящееся рядом с ней на протяжении жизни. И, когда ей стало совсем невмоготу, все еще нерешительно, но протянула руку к небесам. И какое же удивление настигло госпожу Дубровскую, когда через совсем малое количество времени, ситуация, что Кира Сергеевна и ее коллеги-врачи, называли «патовой» сменилась на «положительную динамику». Тася не верила, долго и упорно отрицала случившееся чудо, а иначе медики не осмеливался называть ее случай. Ей казалось, что настоящее происходило явно не с ней и что вовсе не ее сердце, постоянно выдающее сбои, вдруг принялось выбивать нужный ритм и пошло «на поправку». – Я не прошу тебя ни о чем, – вырывая супругу из размышлений, произнес Игорь. – Ты сама все прекрасно поняла. – Что далось однажды, не дается во второй раз, – говоря слова, которые прочно засели в ее голове после разговора с матерью, Таисия покачала головой. Она бы и хотела поверить в светлое, быть может, даже радостное будущее, но тяжелое прошлое будто глумилось над ней самой. Оно выкручивало наизнанку, подбрасывало в неугасающий огонь все новые сомнения и опасения. – Ты что, всегда будешь со мной рядом? – она задала вопрос, наперед зная, каков будет ответ. И вроде бы Дубровская хотела его услышать, хотела убедиться еще раз в том, что супруг будет рядом с ней, что Игорь станет сидеть возле ее постели, но внутренний голос твердил одно – с ее стороны подобное походило на настоящий эгоизм. Разве она могла его вот так держать рядом с собой? Не могла. Не имела права держать при себе и не любить в ответ чистым сердцем. – Игорь… – Я буду всегда с тобой, – заверил Дубровский. Поддавшись ближе к Тасе, он заключил ее в по-настоящему крепкие объятия, что ощущались не хуже спасательного круга. – Я тебя люблю… – прошептал ей на ушко Игорь, когда ее неуверенные руки сомкнулись на его шее. Тая ничего не ответила, в прочем, как и всегда. О взаимной любви Дубровская никогда не говорила, но главе семейства было вполне достаточно того, что у него имелось. Об остальном он не решался просить.       Ощутив сладковатый аромат духов, с которым у него ассоциировалась исключительно Тася, Дубровский улыбнулся. Игорь сильнее прижал жену к себе и вдохнул полной грудью. Он словно пытался ею надышаться, хоть и был уверен – сделать у него этого не получится. Ему всегда было и будет ее мало. Необходимость в нахождении рядом с ней с каждым днем возрастала, и Игорь был абсолютно уверен только в одном – его отчаянная и беспросветная нужда в своей супруге была взращена именно навязчивым страхом потерять ее. – Не отказывайся от настоящего. Оно даровано для того, чтобы принимать его. Принимать и проживать, – с любовью поглаживая ее по расслабленной спине, шептал глава семейства. В такие переломные моменты он почему-то особенно сильно ощущал их разницу в возрасте. Двадцать лет, которые с каждым годом стирали свою значимость, особо остро проявлялись в минуты отчаяния. – Позволь своим глазам увидеть всю красоту мира. Не стоит омрачать их горькими слезами, – Игорь говорил тихо и спокойно, так, как умел только он.       В его низком баритоне ощущалась безоговорочная поддержка, от которой Таисия только больше поддавалась сокрушительной волне накатывающих чувств. Все чаще Дубровская думала, что ни на грамм не заслуживала находиться рядом с таким человеком, как ее муж – открытым, честным и бесконечно любящим. Она ощущала острую вину, ведь дать того же и в том же объеме не могла. Нельзя было сказать, что Таисия совсем не любила Игоря. Она любила его, но какой-то своей совершенно необъяснимой любовью. Проявлялись ее чувства в постоянной заботе о сыне, в долгих разговорах по вечерам, в танцах, в которые она всегда утягивала супруга, даже если тот был не в настроении, в уюте и тепле, коим был наполнен их огромный дом. И самое главное – оно проявлялось в касаниях, обжигающих порой не хуже языков багрового пламени. Таисия никогда не переставала благодарить Бога за то, что он послал в ее жизнь настолько мудрого человека, но при этом всегда задавала один-единственный вопрос – имела ли она право почувствовать настоящую, безудержную любовь, от которой у нее станет перехватывать дыханиие?       Конечно, такие мысли казались неправильными и неуместными для замужней женщины, но иногда ее внутренний голос угомонить было практически невозможно. Тася в тайне мечтала о таком, что показывали в голливудских фильмах, о таком, что писали в именитых романах – до потери пульса, до дрожи, до крика, но также она понимала – настоящая жизнь и та, что оставалась в полнометражных лентах, имели мало чего общего. – Я… буду верить… – наконец, произнесла Дубровская. Она решительно смахнула ладонью слезы и немного отдалилась от мужа. Не разрывая кольца его рук, что сомкнулось на ее талии, Тася добавила. – Буду верить, потому что… – она скомкано улыбнулась. – Как ты тогда мне говорил? Без веры человек не может жить, а, если человек не живет, значит… – Значит и человека не остается, – почти в унисон завершил за нее Игорь. Он поднял одну руку и нежно провел ладонью по распущенным волосам Таи. – Мне об этом рассказали, когда я только приехал на заставу. Мне тогда двадцать лет было, и я отца только потерял. Тяжело на душе было. За мать переживал. Полковник толковый попался. С жизненным опытом, – совсем ненадолго перенося их в прошлое, уже давно рассказанных историй, майор в отставке отпустил супругу. Поправив рукав ее домашней кофты, что съехала с одного плеча, он вернулся к их изначальной теме. – Так, что ты решила по поводу обучения?       Тася вновь отвела медовый взгляд. В ней все еще билось сомнение. А потянет ли она? По ее стойкому убеждению, былая хватка давно растерялась, а на многообещающее новое банально не находилось вдохновения. Дубровская всей душой любила (и ею же болела) за консерваторию, но, видимо, обостренная сердечная напасть смогла внести коррективы в характер. Уверенная в себе пианистка, не боявшаяся ставить грандиозные цели, теперь выглядела, как лань, загнанная в угол. И это огорчало, разрывало и добивало. Таисия никогда не позволяла себе падать духом, но как бы не прозвучало – все когда-то бывает впервые. И как же теперь, пораженная и раздавленная, она могла вернуться туда, откуда всегда выходила победителем? Имела ли Тася право на второй шанс? Могла ли она избавиться от чувства стыда и принять суровую действительность, как данность? В ее голове крутилось слишком много вопросов, ответы на которые она не находила – банально не знала, где их искать. – Ты можешь съездить в консерваторию и поговорить с ректором, – не только видя, но и чувствуя сомнения супруги, предложил Дубровский. Ему казалось, что жена хочет принять решение сиюминутно, не давая себе возможности действовать постепенно. В ее ситуации скорость была не так важна, гораздо ценнее виделась размеренность и вдумчивость. – Таюш, никто не говорит о быстром возвращении. На тот же курс тебя вряд ли восстановят, – беря ее за руку, рассуждал Игорь. Он изо всех сил старался стать сигнальным маяком. Тем самым, который в неистовый шторм помогал кораблю не сбиться с намеченного хода. – Сама подумай, на дворе почти апрель. А вот в следующем году, – Дубровский с душой набрасывал варианты, которые имели место быть, – на мой скромный взгляд, можно и пробоваться.       Таисия слушала внимательно. Она отмечала про себя, с какой осторожностью ее муж ходил вокруг да около. Она не ощущала давления, скорее наоборот – лишь искреннее желание придать ей чуть больше уверенности, наделить недостающей решимостью. Может, Игорь был прав? Почему Тася не могла попробовать еще раз? Вспоминая, сколько Дубровская шла к тому, чтобы поступить в консерваторию, прокручивая в памяти моменты бесконечной радости, стоило ей только увидеть свою фамилию в списках зачисленных, Тася убеждалась – у нее нет права отказаться от мечты. Она была не просто должна, она была категорически обязана попробовать еще раз. И никак иначе. – Я поговорю с ректором, – в конечном итоге согласилась Тая. – Только мне нужно немного времени. Хочу понять, что внутри у меня… – она машинально коснулась ладонью грудной клетки, в которой размеренно билось ее сердце. Сердце, которое мгновенно отозвалось и участило ритм, стоило ей только подумать о возможности игры на фортепиано. – Да и вообще, – голос Таисии приобрел иные краски – он стал более уверенным и твердым, – переварить нужно все. Так много мыслей в голове. Волнение появилось даже. Странно, да? – получив в ответ отрицательный ответ со стороны мужа, она склонила голову набок. – Спасибо тебе. Ты даже не представляешь, насколько я тебе благодарна, – перейдя на проникновенный шепот, Таисия едва сдержала слезы. Она неровно выдохнула и с теплотой оставила на губах Игоря трепетный поцелуй.       Этой ночью была рождена надежда. Надежда, которая обещалась изменить не одну жизнь. Апрель, 1995 год. – Значится, ты надумала вернуться? – во главе длинного стола сидел худощавый мужчина. В руках его была зажата папка с личным делом небезызвестной Таисии Дубровской, которая, по воле случая, находилась неподалеку. По мужскому лицу, усеянному мелкими морщинками, расплылась ухмылка, а в серых глазах, которые с годами становились все светлее, забился горделивый огонек. – Не стану скрывать, – говорящий поправил прямоугольные очки, – буду безгранично рад видеть тебя в наших стенах. Взращивать талантливых музыкантов, пусть и сложнее, зато какая честь! – Владимир Викторович, – Тася скромно поджала губы, – мне кажется, вы преувеличиваете. – Ну, – он усмехнулся, откладывая бумаги в сторону, – чрезмерно хвалить тебя я не стану, в этом можешь не сомневаться, – ректор сложил руки на гладкой поверхности, – но воздержаться от заслуженного красного словца, не позволяет совесть, – собеседник развел руками по сторонам. – Ты уж прости, Таисия. – Признаюсь, довольно долго думала, правильно ли поступаю, – на честность, по привычке, Таисия ответила безоговорочной честностью. – Правильно ли поступаю, решая вернуться сюда. Вы же знаете, ситуация неоднозначная.       Тася отвела взгляд и осмотрелась вокруг. С момента, как она ушла в академический отпуск, в кабинете Островского, или как его величали студенты – Острòва, ничего не изменилось. Живые цветы, по обыкновению, стояли на широком подоконнике в хрустальной полупрозрачной вазе. Крупные бутоны нежно-розовых роз наполняли директорский кабинет ненавязчивым ароматом и разбавляли собой довольно официальную обстановку. – Смотрю, – метко подметила Дубровская, – цветы так и стоят, – она взяла недолгую паузу. – Свежие, как и всегда. – Единственное, что здесь осталось, – в ту же секунду согласился Владимир Викторович. Он склонил голову и покачал ею. Таисия, ощутив, как мимо них проскользнула молчаливая тень боли, убедилась в одном – ощущение потери все еще съедает Островского изнутри. И, видимо, не желая погружаться в болезненное прошлое, дабы не портить ответственный момент, ректор одарил студентку полуулыбкой. – Я думаю, она была бы очень рада, если бы узнала, что ты вернулась. – Агнесса Ивановна всегда радовалась за студентов, как за саму себя… – почтя память жены Владимира Викторовича добрым словом, Тася вдохнула полной грудью.       И сказанное было правдой, ведь чуть больше года назад ректором консерватории была госпожа Островская, которая всегда болела и переживала за каждого из учащихся. Она от души помогала, безоговорочно любила и искренне верила в своих ребят. Это были три гигантских кита, на котором стояло ее руководство, и которых отныне безоговорочно придерживался ее супруг, Владимир Викторович. – Розы прекрасны. Помню, у Агнессы Ивановны всегда стояли букеты. Повсюду, – ее печаль скрыть не удалось. Блеск карих глаз померк. – На столе, на окне и даже на шкафу. Вон там, – Таисия изогнула губы в грустной улыбке и указала пальцем на высокий стеллаж возле стены. – Остальное, что напоминало, я все-таки убрал, а вот цветы… Их покупаю. Легче что ли так, – ректор проследил за хаотичными движениями Дубровской и кротко кивнул. Ему было приятно слышать, что студенты с теплом вспоминали его драгоценную супругу и отзывались о ней исключительно добрым, благодарным словом. – Таисия, – господин Островский обратил на себя рассеянное внимание будущей студентки, – я действительно рад, что ты вернулась к нам. Здесь твое место, – говорящий снял очки с затемненным стеклом и в два счета сложил их. Сжав оправу в костлявых руках, он с более выраженной уверенностью заявил. – Так оно всегда было и должно остаться. – Дай Бог, – кивнула Дубровская, сжимая ремешок дамской сумочки, которая все это время лежала у нее на коленях. – Дай Бог, Владимир Викторович, – не без волнения повторила пианистка.       Она вышла из кабинета господина Островского, пребывая в смешанных и противоречивых чувствах. Резко отпустив железную ручку, которая вернулась в исходное положение с противным скрипом, Тася прижалась спиной к широкой двери. Она сделала несколько глубоких вдохов, таких же выдохов, ровно так, как ее учила Кира Сергеевна, и посмотрела вперед. Пред ее мутным взором сквозь оконное стекло расстилался просыпающийся город.       Утреннее солнце – на его свет пару часов назад пианистка и не надеялась – проглядывало из-за хмурых, дымных туч. Стрелки настенных часов показывали десять утра. Очередной весенний день только начинался, а Таисия уже была уверена в одном – у нее не осталось сил. И вроде бы долгожданная встреча с ректором прошла лучше, чем представлялось – ей разрешили посещать лекции и семинары со своим потоком, но по ощущениям что-то шло не так. Пускай восстановиться на учебу у пианистки, должно было получиться только с нового учебного года, но полученный на данный момент результат выдался, по истине, невероятным. Она могла бы радоваться и хвалить себя за проявленную смелость, но вместо этого Дубровская ощущала тяжесть на душе. Отчего же в груди ее так резво билась тревога, пока что было совершенно не ясно. Возможно, Тасе требовалось время на осознание и принятие, так как в ее положении любые перемены воспринимались более остро и более волнительно.       Медленно спускаясь по гранитной лестнице, она копошилась в сумке. Выискивая среди кучи ненужных вещей (на момент все казалось таковым) тканевый кошелечек с позолоченной молнией, пианистка не заметила, как оказалась возле парадных дверей консерватории. Стук тонких каблуков мгновенно стих, а неровное, учащенное дыхание постепенно настроилось на нужный лад. Проведя вспотевшими ладонями по отпаренным краям красного драпового пальто, Тася не сдержалась – она прикрыла глаза и нервно усмехнулась. Тот самый кошелек, который она настойчиво искала в сумке, прятался в широком боковом кармане. Вспомнив, как она сама его туда сунула с мыслями, что так будет гораздо сподручнее его доставать, Дубровская с досадой цокнула языком.       Этим утром все шло абсолютно не так, как планировалось изначально. Во-первых, Таисия не услышала будильника и проспала на добрых тридцать минут, во-вторых, она пролила на новую, белую блузу зеленый чай, благо тот успел остыть, но переодеваться все-таки пришлось, в третьих, она забыла ключи от квартиры на проспекте Мира, в которую хотела заглянуть после разговора с Владимиром Викторовичем. И в «победоносном» завершении – она на пару с Константином попали в жутчайшую пробку, из-за которой до консерватории пришлось добираться на метро. И не то, что бы пианистка была против подобного, скорее наоборот, но теперь ее дома ждал не только скучающий сын, но и разговор с Игорем Борисовичем, который категорически не приветствовал перемещение супруги без верного спутника – водителя. – Девушка, вы кого-то ищите? – она обернулась на громкий голос, который, как выяснилось позже, принадлежал охраннику. – Может, могу вам чем-то помочь? – выходя из своей комнатушки, незнакомец остановился рядом с островком, в глубине которого виднелись бумаги с расписанием звонков, несколько книг для преподавателей, точнее, для их подписей и один большой железный ящик, в котором, по всей видимости, хранились ключи от кабинетов. – Нет, – отказалась Тася, – помощь не нужна, – она встретилась с ожидающим взглядом, что после ее отказа изменился – теперь в нем виделся намек на вопрос, что еще не успел прозвучать. – Извините меня за любопытство, вы учитесь здесь, да? – хрипотца, коей пропитался голос охранника, напомнил Дубровской отца – Михаила Николаевича. Собеседник был примерно одного возраста со Светловым, и от него веяло чем-то знакомым, родным. Тая словно очутилась дома, и не смогла сдержать дружелюбной усмешки. День, который был бессветным, мрачным, начал разбавлять свою хмурость красками, перемешивая всевозможные оттенки между собой. – Вернулась, – ответила пианистка, замечая, как цвета вокруг становятся сочнее и приятнее глазу. – Точнее, восстановилась на учебу… – пояснила Тая. Она и правда будто разговаривала с отцом. У этих двоих даже глаза были похожи! Разница виднелась только в цвете – у мужчины, которого, если доверять бейджику, звали Анатолий Валерьевич, они были насыщенно карими. Такими, как у самой Таси. Папа Миша, в свою очередь, обладал серо-голубыми. – А вы давно здесь работаете? – зачем-то поинтересовалась Дубровская. Она сама не до конца понимала, почему ей настолько сильно хотелось продолжить завязавшийся разговор, но противиться странной, необъяснимой воле чувств не стала. – Простите, никак не припомню вас. Здесь раньше работало два охранника – дядя Ваня и Стас. – Стас, это который молоденький такой? – уточнил Анатолий и получил уверенный кивок со стороны студентки. – А-ай, да я еще с ним не виделся, только по рассказам знаю. Заочно знаком, – охотно пояснил собеседник, давая понять, что работает в стенах консерватории всего ничего. – А вот Дядя Ваня – хороший мужик, – с улыбкой согласился он. И сказанное было бесспорной правдой, ведь его сменщик на редкость отличался искрометным чувством юмора и жизненной мудростью. – С ним не заскучаешь. У него историй столько, закачаешься. – Он нам такие байки рассказывает. Мы всем курсом смеемся! – звонко хохотнула Таисия. – Правда, строгий он бывает, но, как говорит наш ректор, со студентами иначе нельзя, – припоминая слова Владимира Викторовича, она вздернула плечами. Шелковый платочек, повязанный вокруг ее шеи, развязался и немножко сполз вниз. – А я до этого в школе работал, – разоткровенничался Анатолий. Опираясь на свой островок, он мельком глянул на механические, наручные часы. Подметив про себя, что пара закончится через десять минут, охранник продолжил рассказ. – Знаете, там тоже такие веселые случаи бывают. Дети, – он пожал сгорбленными плечами, – чего только не придумают! – Вы охранником были? – напрочь забывая о том, что она торопилась, что хотела поскорее добраться до дома, Таисия положила расстегнувшуюся сумку на деревянный стул возле входных дверей. На нем обычно сидел тот самый дядя Ваня, тихо ворча на студентов, забегающих в консерваторию после звонков. – Ну, если не секрет, конечно. – Вообще, я учитель русского языка и литературы, – скромно поделившись фактом из своей биографии, Анатолий заметил, как на лице его собеседницы просияло удивление. – Да-да, честное слово. Я проработал в школе почти десять лет, потом как-то не заладилось, – обходя неприятные воспоминания, о которых не стоило знать всем и каждому, охранник задал вопрос. – А как вас зовут-то? Меня… – он указал на пластмассовый квадратик на груди. На маленькой бумажке, вставленной внутрь, черным по белому было написано имя и отчество. – Да вы увидели, наверное, но все же представлюсь – Анатолий Валерьевич. – Таисия, – охотно откликнулась пианистка, – но можно просто – Тася. – Ну, значится, будем знакомы, – протянув ей руку, которую Дубровская в ту же секунду сжала в своей теплой ладони, новый знакомый одарил студентку добросердечной улыбкой. – То, что вы восстановились сюда – прекрасно. Учеба в наше время много значит. Уж простите старого учителя, но иначе не могу сказать. – Я музыку люблю всей душой. И учиться тоже, что тут скрывать, – согласилась Тася.       Обычно ее целенаправленное рвение к учебе в Чайковке мало кто воспринимал всерьез, а все потому, что московская государственная консерватория, пусть звучала престижно, но должного образования дать точно не могла. По крайней мере, в этом суждении была категорически убеждена Алевтина Романовна, которая на протяжении почти трех лет уговаривала старшую дочь поступить на международные отношения. МГИМО, в который метили дети всех ее подруг и знакомых, был на слуху. Точнее, на слуху были баснословные суммы денег, вложенные в будущее образования юных отпрысков, а это для Светловой было и оставалось по сей день важнейшим фактором в выборе вуза. Ко всему прочему, Таисия собиралась поступать на высшее образование гораздо позже, чем планировалось изначально, поэтому мать допускала мысли о том, что переубедить старшую выйдет гораздо легче, чем представлялось. Она надеялась – рассудок, избавленный от детских мечтаний, возьмет верх и направит появившиеся силы в нужное русло, но такового не случилось. Тася пошла своей дорогой и ни разу об этом не пожалела. Поэтому, когда взяла вынужденный учебный отпуск, сразу заявила неугомонной матушке – если она решит продолжать свое обучение, вернется именно в консерваторию, и точка. Нельзя было сказать, что Алевтина поддержала ее, но и отговаривать не стала, потому как поняла – дело это было бесполезным и слишком энергозатратным.       Звонок по консерваторским коридорам разлетелся внезапно. Таисия, настолько увлеченная разговором с Анатолием, вовсе забыла о том, где находилась, и что происходило вокруг. Почему ей было так легко вести беседу с совершенно незнакомым человеком, она искренне не понимала. Обычно Дубровская обходила стороной новые знакомства, потому как с недавних пор опасалась к себе кого-то близко подпускать, но этот случай был явным исключением из установленных правил. Их беседа лилась бурливой рекой, плавно перетекая из одного русла в другое. – Имею честь познакомиться с будущим композитором! – засмеялся Анатолий. Заметив, что его новая приятная знакомая засобиралась, он еще раз оглядел ее. Выразительные черты лица Таси напомнили ему одного человека, которого он оставил в далеком прошлом. В памяти рисовались картинки, которые давно не всплывали перед глазами, и от нахлынувших чувств Анатолий поджал тонкие губы. – Желаю тебе удачи, Тася, – пожелание прозвучало непередаваемо сердечно. – Спасибо большое. Не верю, что со следующего года вернусь сюда в качестве студентки, – пианистку переполняли восторженные чувства, и не заметить этого было практически невозможно. Опустив мечтательный взгляд, она коснулась обручального кольца, которое в последнее время стало ей великовато. Прокрутив золотое украшение, надетое на палец правой руки, Дубровская взглянула на охранника. – Ты же можешь приходить и в этом году на пары. Говоришь, разрешили ведь, – припомнил Анатолий Валерьевич. – Пока только в качестве слушателя! – чуть громче пояснила Таисия. В коридоре становилось шумно. Студенты вываливались из душных аудиторий и разрушали былую тишину беспрерывным гоготом. В длиннющих, но нешироких коридорах замелькали многочисленные лица, среди которых госпожа Дубровская украдкой старалась выцепить знакомые. – Просто посидеть, проникнуться атмосферой, влиться в ритм, – подбирая слова, она продолжала вести диалог с охранником. – Никого знакомого не вижу, но… – она переключила внимание на Анатолия. – Может, оно и к лучшему. Мне все равно пора идти.       Волнение, сразившее молодую пианистку после разговора с Островским, угасло. Больше не ощущалось противного удушья, не находилось места для дурных мыслей, а опасения были смешны. Она смотрела на учащихся, снующих из стороны в стороны, улавливала отголоски фраз Анатолия и понимала – сделанный выбор был правильным. Переступить порог консерватории действительно было не так уж и легко, но та тяжесть никогда не встала бы вровень с дурманящим вкусом победы. Победы, одержанной над самой собой. Тася и раньше знала, что здесь, в стенах, которые слышали бесчисленное количество сыгранных партий, есть ее место, а после долгого отсутствия убедилась в этом окончательно. – Спасибо вам, – она со всей искренностью поблагодарила Анатолия Валерьевича. Тот, не ожидая добрых слов, не сразу уловил суть происходящего. – Нет, я серьезно. Спасибо вам большое. После разговора с вами мне прям-таки легче стало. Вот здесь, – Тая положила ладонь на грудь – там, где билось сердце, – болеть перестало. Поняла, что все сделала правильно. – Да я же ничего не сделал, Тася, – в недоумении ответил охранник. – Вы сделали больше, чем думаете, – заверила Дубровская, хватаясь за уголок островка. – Я словно поговорила с человеком, которого давно знаю, – она в удивление вскинула бровями. Ей до сих пор казалось странным, вот так открыто делиться настоящим с кем-то незнакомым. Таисия как-то слышала про «синдром таксиста», в котором излить душу совершенно постороннему получается гораздо легче, чем родному, но в произошедшем разговоре посторонних не наблюдалось. По крайней мере, внутренний голос категорически отказывался соглашаться с этим наблюдением. И это было непривычным, удивительным, но нисколько не напрягающим. – Честно говоря, – на выдохе промолвил Анатолий, – у меня такое же ощущение. Словно поговорил с тем, кого давно не видел и не слышал. В любом случае, – он сопроводил свою речь еле слышной хрипотцой в голосе, – очень рад. Удачи тебе, надежда русской классики.       Подхватив шелковый платок, который окончательно развязался и съехал с шеи, Дубровская рассмеялась. На щеках проступил застенчивый румянец, а карие глаза вновь засияли. Она еще раз поблагодарила своего нового знакомого и, повесив дамскую сумку на плечо, направилась на выход из консерватории.