Наш последний вздох

Что такое страх и чего люди так отчаянно бояться и избегают в этой жизни? Почему людей бросает в дрожь только от одного слова «смерть»? Почему люди так эмоциональны и хрупки? Почему хватает одного лишь этого неизвестного страха, одной лишь пугливой и смутной мысли, чтобы пребывать в ступоре и растерянности. Чтобы начать жалеть и делать неуверенные, всё больше отдаляющие от чего-то фатального, мерзкого и отвратительного шаги назад на своих хрупких и трясущихся ногах. В голове лишь белый туман и тихая истерика, которая почему-то бьет по голове и режет слух так, как будто вместо этого слышен противный и высокий писк, который так и норовит лишить возможности слышать и воспринимать окружающую среду. Руки предательски дрожат, пальцы между собой путаются как непослушный клубок старых ниток, к горлу подступает ком, в покрасневших глазах виден океан, в котором отражается ненависть и отчаянность в одном целостном скоплении, но не разглядывая этого всего так усердно, можно лишь увидеть звезды, такие красивые и яркие в особо темные ночи. Но как мы все знаем, звезды мертвы. Почему же тогда в них видят что-то настолько красивое, почему им загадывают желания, почему на них всегда так любовно смотрят и вдохновляются, почему малые дети так любят считать сколько же их на ночном полотне нарисовано. И если так подумать, в этой жизни слишком много непонятного и не исследованного, слишком много загадок и того, над чем никто и капельки желания не проявляет, чтобы задуматься. Ведь, зачем? Всё всех и так устраивает, зачем морочить голову чем-то ненужным; тем, что принесет больше головной боли, чем пользы. Это вся суть человеческого бытия. Учиться плыть по течению, не обращать внимания на ненужное и сложное, отговаривать себя этим неизвестным страхом, и не оглядываясь отступать назад. Даже не думая, что позади тебя может ждать страшный монстр, уже встречающий с дружелюбно распростертыми объятьями мучений и страданий. Ведь страх – это всего лишь защитный рефлекс, нормальная реакция организма на угрозу, на что-то неизвестное, вызывающее беспокойство. А что такое смерть, как ни черная, безвозвратная дыра; пропасть, в которой люди пропадают без вести; окончательный и заключающий конец. Точка, без возможности стереть её и поставить запятую. Это просто темнота, самое неизвестное, что можно только представить. Страх. Скованность. Бессилие. Немая истерика. Что чувствует человек, который действительно устал. Который уже, кажись, и не слышит биения собственного сердца, и не уверен, не окоченело ли оно. У которого глаза пустые и безжизненные, а тонкая пелена из слёз лишь блистает безразличием и вынужденным смирением. У которого в глазах нет ни единой, даже тусклой краски, и этот мир окрашен лишь в оттенки ненавистного серого. Который не ощущает движения и прогресса, лишь наблюдает за своей медленной и необратимой смертью. Ведь, если уже все настолько плохо и безвыходно, то чего же ему остается бояться? К чему ему этот ненужный и уже не кажущийся таким угрожающим и строгим страх? За что ему остается держаться? Что ему терять? Люди обычно боятся как не за себя, так за что-то, что держит их все еще на плаву. У них есть это слабое место, которое, ну как бы им не было ужасно и плохо, но все же держит их на плаву, не дает сдаваться и принимать, как сказали бы многие, эгоистический поступок. Ведь это так ужасно – найти такой легкий способ избавиться от всех проблем и всей боли, оставить всё на самотек без желания разгребать эти нескончаемые дилеммы, а самому уйти, оставить близких в недоумении и растерянности, непонимающих, а что же произошло, что они сделали не так, и как к такому судьба их вообще привела. Люди остаются из-за чувства вины и долга, так как они же не настолько эгоистичны и нарциссичны, как ни крути. У кого-то еще слишком много невыполненных целей и желаний, у кого-то все еще есть надежда на исполнение его прекрасных снов. Что эта черная полоса пройдет и настанет ясный день, птицы запоют, а красивые цветы распустятся и одарят своими красками. Но что же делать, если у тебя уже не осталось абсолютно ничего? В голове, как на заезженной пленке вертится лишь одно слово «невыносимо». А что невыносимо? Боль? Жизнь? Бытие? Или же ты сам? Такой невыносимый и мерзкий, что уже сама земля не выдерживает вертеть, позволять дышать этим свежим воздухом и просто давать возможность на тихое и бескорыстное обитание. И если бы так можно было бы, он был бы особенно благодарен, но он не достоин даже этого. На что-то настолько мизерное, что для всех считается абсолютной нормой, базой всех баз, и даже уже чем-то крайне малым, ведь, вроде как, в этой жизни нужно стремиться к большему, ставить планки выше, эволюционировать и продвигаться, не стоять на месте и всегда учиться чему-то новому, ведь мы все образованные люди, живущие в социуме. Но тогда почему все, что бы он не пытался сделать; все, чего бы он не пытался добиться; все, к чему бы он не притронулся, ощущается как нескончаемая деградация и ничего более. Почему он всегда так старался выбраться из этой глубины боли и съедающих его эмоций, но ему ничего и никто даже не попытался помочь. Он всегда лишь спотыкался и падал, разбивая хрупкие и худые коленки об каменный асфальт, разбирая локти до пекущих кровоточащих ран, кусая губы до темноты в безжизненных и абсолютно пустых глазах. Почему ни одно его детское желание так и не исполнилось? Почему он должен стараться выживать в этом нескончаемом цикле жизни, состоящего из непонятных ему правил и законов? Почему его судят не так, как всех? И главное, почему он абсолютно один, кинутый на съедение голодным волкам под названием «социум». Почему его кинули тут одного и ушли, совершенно забыв о нем, смотря на него издалека с презрением и отвращением в глазах… — … что я сделал не так? — на тяжелом выдохе, хрипло шепчут потресканные губы. Сону правда устал. Ему кажется, что это высшая степень усталости, которая только может быть на этой планете, и он с уверенностью на все сто процентов смог достичь её. Люди устают от многого: от тяжелой и постоянной работы; от семейной жизни и постоянно кричащих и что-то требующих детей; от суматохи и бытовых нескончаемых дел. И как же Ким хотел бы тоже устать от этого всего, но почему же именно он был предназначен для того, чтобы устать от этой несносной жизни, которая вертит его, как ей вздумается, обращается с ним, как с последним уродом и преступником; которая убила в нем наивного и совсем маленького мальчика, который еще совсем не успел познать этот горький вкус жизни. Но она решила напоить его сполна, не давая возможности выплюнуть эту ужасную на вкус жидкость, сцепляя острыми и сухими когтями рот, заставляя выпить все до дна. А ему оставалось лишь ужасно сильно хмуриться не в состоянии вырваться из цепких, удерживающих его рук, и брыкаться даже уже не было смысла, ведь он уже тогда понял наперед: его не выпустят. Никогда, пока не замучают до самого остаточного конца. И какая же на самом деле жизнь садистка. — Мам, пап… — эти слова не вылетали из его уст уже слишком долгое время, но сегодня и вправду какая-то особенная ночь. Киму уже и не вспомнить, насколько давно он плакал; он абсолютно забыл, что такое эмоции, что в нем есть что-то живое. В нем уже все умерло, и не осталось ничего, что бы подавало хоть какие-то признаки жизни. Но тогда, что это за прозрачная и такая обжигающая капля, пытающаяся сжечь дрогнувшую от неожиданности щеку парня. Почему она так громко стекает до острого подбородка и так оглушительно громко и тяжело падает на бетонную поверхность под ногами, тут же исчезая. Почему глаза Сону так пекут от скопления этих же капель в его туманных и лишенных красок глазах. Почему ему требуется столько усердия, попыток и самоконтроля для того, чтобы сдержать эти самые несуществующие уже в нем чувства? Но у них как будто сегодня какой-то день самоуправления, и они решают не слушать своего не такого уж и авторитетного и грозного хозяина. Поэтому, прямо сейчас Ким на грани понимания всего на свете и абсолютной путаницы и безысходности в его состоянии; ему хочется громко кричать, срывая голосовые связки, и в тот же момент, ему хочется абсолютной и мертвой тишины и покоя, которого ему все равно никогда не видать; ему хочется детальных объяснений и толкований всех ему непонятных вещей, но возвращаясь в реальность, ему не хочется знать абсолютно ничего. Ведь меньше знаешь, крепче спишь. Но тогда почему, сколько он себя помнит, он никогда не мог спать спокойно, мирно и крепко, невыносимые кошмары всегда мучали его и без того измученный разум, — … простите, я не выполнил обещание… Ким всегда был солнечным и просто очаровательным ребенком, он хорошо учился в школе и подавал большие надежды, и когда его родители умирали прямо перед его на тот момент еще эмоциональными и полными чувств глазами, он пообещал жить долго и счастливо, пообещал добиться всех своих целей и мечтаний, всегда улыбаться и быть сильным. И как же он ужасен, ведь он не выполнил ни одного своего обещания, он просто нагло соврал своим самым близким людям. И как же ему за это стыдно, как же его мучает совесть и этот несносный голос в его черепной коробке, который все никак не замолкает, хотя и так уже высказал ему всё, что мог за эти невыносимо ужасные года его жизни, но почему-то у него все еще есть, что сказать, в чем обвинить парня, и чем же его добить и довести до финишной прямой. Наверное, именно поэтому он сейчас стоит на крыше высокоэтажки, и с размытым видом смотрит на всю эту бурлящую жизнь под его ногами. Несмотря на только подходящий к концу сентябрь, эта ночь была слишком холодной и морозной, у Сону окоченели все конечности, пальцы на ногах свело от судорог, кончик носа совсем не чувствовался, ладони были потрескавшиеся и ужасно красные, северный ветер путал отросшие, черные и посеченные волосы, а самого Кима шатало из стороны в сторону от несносного головокружения, вызванного то ли от всего этого стресса и паники, то ли от непонятного количества снотворного, которое он употребил как глоток чистой, прозрачной воды. Его барабанные перепонки были готовы лопнуть от кипящей жизни внизу. Весь этот спектр таких разных эмоций и событий сливался в один, сплетенный в унисонный гул, который отдавался эхом в его болящих ушах. У кого-то сегодня был самый лучший день в его жизни: он получил повышение, и теперь поездка в отпуск со всей семьей этим летом точно гарантирована; у кого-то сегодня самый запоминающийся: парень, с которым она встречалась пять лет, наконец сделал ей предложение; у кого-то такой же обычный и повседневный, как всегда: целый день провела на работе, а теперь нужно прийти как-то домой и накормить голодных детей, сделать с ними уроки и уложить всех спать, чтобы завтра начать все по-новой; а у кого-то даже и времени нет, чтобы анализировать то как проходят его будни: сегодня получил зарплату, можно пойти отметить и набухаться до потери сознания и вообще какого-либо здравого смысла, всё равно завтра суббота. Проезжающие автомобили лишь добавляют суматохи к этому всему абсурду и шуму, создавая ощущение чего-то утраченного, ощущение спешки и неудовлетворения от быстротечности этой жизни. И Киму так отчаянно хочется закрыть свои уши, биться головой об стенку, только бы это отвратительно-мерзкое ощущение не давило на него своим грузом, с которым он итак проносился, как ему кажется, намного дольше положенного. И, наверное, единственное, что его не раздражает в этот самый момент, что придает ему если не смирение и какой-никакой внутренний покой, но хотя бы видимость безразличия, индифферентизма и равнодушия, так это эта прекрасная полная луна, от которой исходит совсем тусклый свет, по сравнению с ярким и горячим солнцем, лучи которого обпекают и жалят, оставляя кровавые следы после. Луна на самом-то деле такая вдохновляющая и поэтичная. И Сону думает, что такой, как он, не заслуживает умирать под таким прекрасным явлением, под этим живописным полотном из безжизненных звезд, которым уже может и наплевать на этого несчастного паренька, но которые почему-то продолжают так ярко светить и освещать этот чернющий небесный холст, но вот луна, которую Ким не может сравнить абсолютно ни с чем на этой планете, которая такая таинственная и неизвестная, под которой происходит столько прекрасных вещей и событий, недостойна видеть что-то настолько разочаровывающее, как смерть никчемного, надоедливого и лишнего человека этой планеты. Ему правда жаль, очень очень жаль. Ему не описать его сожалений. Но, в любом случае, Ким устал просто сожалеть и напрочь бездействовать. Пусть он уже пожалеет чуточку больше, чем обычно, но зато закончит с этим всем раз и навсегда, ведь сколько можно ждать. Зачем и вообще ради чего? — Один… — нет, Киму совсем не страшно, ему абсолютно наплевать, он никому не сдался, и тем более самому себе и подавно, — два… — еще более беззвучно шепчет он, но почему же его голос так предательски дрогнул, почему пальцы начали еще более неконтролируемо трястись и цепляться за ткань старых, потертых джинсов на его полностью онемевших ногах, которые, он уже даже сам не понимает как, держат его в стоячем положении, но он всё же находит в себе последние силы, даже не поднимая их, а протирая такими же старыми и изношенными кедами холодную поверхность бетонной крыши под ним, на то, чтобы подвинуться еще ближе к краю. И он не смотрит вниз, нет, не потому что боится высоты или же сейчас как посмотрит на всю эту «прекрасную», бурлящую жизнь где-то там за десятки километров от него, так сразу же и передумает, его осенит и он в сию же минуту найдет смысл бытия, излечится от всех своих душевных, нескончаемых ран внутри. Вовсе нет, просто он все также не может оторвать свой взгляд от прекрасной луны, из-за которой, как он считает, с его глаз еще с большим напором продолжают стекать хрустальные капли, — … три… — на последнем выдохе произносит вслух он, правая нога уже свисает над громким мегаполисом, и всё, он наконец ощущает это захватывающее дыхание чувство свободы и умиротворения, которое так долго и мучительно ждал… Но… не тут-то было? Обжигающе горячая ладонь хватает его ломкое, ледяное и тонкое запястье, на котором после точно останется ожог, который уже никогда не сойдет и останется вечным воспоминанием, напоминающим об этом опасном, но одновременно, (как же иронично) спасательном касании. В этот момент Сону и вправду понимает, что же это такое за ощущение, когда перед глазами пролетает вся жизнь, только в его случае не в таких ярких и бушующих красках и оттенках, а в совсем тусклых и блеклых, как и он сам. И у него сейчас такой ступор и непонимание ситуации, что его мозг работает совсем в обратном направлении. Почему вместо облегчения, которое бы появилось у каждого нормального человека в этой не совсем обычной, но вполне возможной ситуации, у него в сердце наоборот разжигается какая-то досада и разочарованность. А, точно же, он же совсем ненормальный, совсем не обычный и не такой, как все. Похоже, совсем уже забылся, бедненький. Этот один, такой быстрый и молниеносный момент, который почему-то, как назло, растягивается в целую вечность. Вечность, в которой у Сону есть предостаточно времени на то, чтобы обдумать и задать себе еще тысячи и тысячи новых вопросов, оставить еще миллионы новых нерешенных задач и дилемм, от которых он должен был бы уже раз и навсегда избавиться, и в этой вечности он даже вполне может успеть ответить на всё это с подробным толкованием каждого из ответов, но вместо этого всего, он решает лишь сильнее зажмурить свои глаза до белых пятен в тесном пространстве его мозга. Запястье болезненно хрустит, нога соскользает с полуметрового бортика, голова откидывается назад в сильном порыве, и Ким оказывается в горизонтальном положении. Ледяной бетон даже через слой скомканной одежды опаляет холодом, ветер бьет в лицо, пытаясь нанести еще более болезненные удары с каждым новым порывом, заставляя хмуриться и раздражаться от лезущих темных прядей волос в лисиные, все еще плотно закрытые, глаза, в ушах стоит монотонный звон, запястье правой руки пульсирует и всё никак не сгорает от огненной, мертвой хватки парня, который прямо сейчас лежит неподвижной тушей на нём, не подавая никаких признаков жизни, придавливая его своим весом, не давая пошевелиться ни на миллиметр, а итак онемевшие ноги еще больше вибрируют от тяжести на них. И, наверное, сейчас Ким пребывает в самом большом своем ступоре за всю свою несчастную жизнь, ведь разве он только что, буквально тридцать секунд назад, не должен был свалиться неподвижной тушей с тридцатиэтажного здания и покоиться себе с миром? Но вместо этого он сейчас абсолютно точно жив, так как начинает ощущать набирающую обороты панику в его не совсем на данный момент функционирующей голове. И нет, Сону сейчас страшно абсолютно не за себя, ему впервые так страшно за кого-то. Ему кажется, что только что, за такой короткий промежуток времени, ему открылся абсолютно новый и такой неизвестный ему спектр эмоций, непознанный им никогда ранее. Он вертит своей головой с боку на бок, в попытке разглядеть хоть что-то в округе, но не видит абсолютно ничего, за что мог бы зацепиться. Он освобождает свои предательски дрожащие руки из-под тяжелого тела другого парня, судорожно встряхивая того, в попытках разбудить или же как-то привести в чувства второго, но тот абсолютно никак не реагирует. Сону чувствует, как его сердцебиение бешено ускоряется, и отдается колющим пульсированием в ушах; как от холодного пота, выступающего на его сморщенном открытом лбу, все тело покрывается противными мурашками; как его моментально начинает трясти под холодным телом парня; как его зубы, отбивая какой-то непонятный ритм, успевают еще и кусать пересохший язык, и как же сейчас абсолютно не соображают его прекращающие функционировать мозги. В этот момент, ему хочется умереть даже больше, чем хотелось минутой ранее. — Ты меня слышишь? — в ответ красноречивая тишина, и только лишь тяжелое дыхание самого Сону сбивает его еще больше с толку. Ким пытается еще больше наклонить голову, брыкается под телом второго парня, чтобы хоть как-то выбраться, но тот абсолютно никак не реагирует на эти все движения и возможные неудобства. — Эу… скажи х-х-хоть слово, п-п-п-прошу, — дрожащим, таким шатким и ломким голосом от неглотающегося кома в горле, проговаривает буквально по слогам Сону, не в состоянии выговорить и связать свои мысли в одну кучку. И паника хватает Сону уже оканчательно, когда пытаясь бешено, как будто вот-вот задохнется, не делать громких вздохов и после судорожных выдохов; пытаясь переместить свое оглушающее сердцебиение куда-то на второй план; дождавшись, пока ветер немного утихомирится и стихнет, Ким наклоняет свою голову еще ниже и с ужасом, который, как он уверен на все сто процентов, отражается в его испуганном взгляде, к нему приходит осознание того, что он абсолютно не слышит и не чувствует, как бьется сердце, вздымается и дергается грудь парня. Поворачивая голову чуть правее, нечитаемым взглядом он провожает какую-то темно-серую струйку чего-то жидкого, которая втекает в лужу побольше и потемнее возле неподвижной, чуть свисающей с груди Кима головы второго парня. Затем начинается сильный ливень, и эта лужица преображает более светло-серый оттенок, почти что сливаясь с бетоном. А правое запястье всё так же продолжает плавиться под никак не угасающим пламям, исходящим от ладони этого же парня.

***

— Хорошая работа, ребят! На сегодня всё, давайте все по домам, — довольно говорит среднего возраста тренер, широко улыбаясь, выключая громкую и интенсивную музыку, тем самым заставив всех остановиться. Он хлопает одного из пятнадцати парнишек по плечу, коротко кивая ему, и все уставшие, но не менее воодушевленные ученики, вздыхают и начинают громкое движение. Кто-то вымотанно, что-то бубня себе под нос, садится на деревянный пол, прикрывая глаза и откидывая голову назад; кто-то открывает литровую бутылку воды, в которой почти что ничего не осталось, и начинает жадно глотать прозрачную жидкость; кто-то начинает весело что-то обговаривать между собой; кто-то сразу же выходит из светлой и просторной студии, махая всем на прощание. А кто-то по имени Рики продолжает с тяжелой одышкой испепелять себя через огромное зеркало с абсолютно нечитаемым и, может быть, даже пугающим взглядом. Он сутулится, пот стекает ему прямо в рот, и он чувствует ужасную горечь вперемешку с солью. Растянутая темная футболка липнет к спине, а старые кроссовки немного сдавливают большие пальцы ног, на которых все никак не проходят мозоли. Он держит руки по бокам, прощупывая каждое ребро на худощавом теле, и сам ежится от неприязни к самому себе. Его блондинистые волосы прилипают ко лбу и ужасно лезут в и без того пекущие глаза, которые видят все так размыто и шатко. Он еле держится на ногах, готов свалится в сию же минуту, если бы не тренер, который подходит к нему буквально из неоткуда, тем самым выводя его из полной абстракции и фокусирования лишь на чем-то, от чего самому противно и тошно. — Ты как всегда отлично справился, Рики. Если будешь продолжать в том же духе, скоро уже будешь вдыхать свободный воздух Америки, — по-доброму улыбнувшись и похлопав его пару раз по плечу, тренер выходит, напоминая ему быстрее уходить, и не забыть выключить в зале свет, так как студия уже совсем скоро закрывается. Рики даже не кивает на эти слова, так как уже совсем и не слышит их даже эхом в своем подсознании. «Если будешь продолжать в том же духе» – зато вот эти слова теперь прокручиваются бесконечным круговоротом у него в подсознании, заставляя сжимать кулаки до болезненных полумесяцев на внутренней стороне ладони; до скрежета ровных зубов; до выпирающих, крупных темно-зеленых вен на висках и на напряженных руках; до белых пятен в глазах, в которых, кажись, совсем непонятно от чего накапливаются слезы, которые Нишимура тут же смаргивает, шмыгая носом и бездумно смотря в панорамное окно, за которым уже ночь, звезды тускло сияют, а полная луна такая же прекрасная, как всегда. Люди в спешке возвращаются домой или же спешат на свои автобусы и метро, машины быстро проезжают, стараясь успеть на зеленый цвет, чтобы не стоять на светофоре и не терять драгоценное время на ожидание, когда можно уже будет поехать. Рики тоже ненавидит ждать, ненавидит тешить себя надеждами на что-то хорошее и позитивное, так как он мало верит в судьбу, которая дарит подарки. Как ему показала эта жизнь, то всего нужно добиваться абсолютно самому, собственными трудом и усилиями. Нужно уметь бороться и мастерски играть роль добродушного и улыбчивого парня, чтобы суметь завоевать себе места получше, чтобы не затоптали и не уничтожили, видя твою слабость и немощность, потому что таких не любят и не приветствуют хорошими словами – таких намерены снести с этого пути как можно раньше, чтобы не мешались и не маячили своей бездарностью и жалостью перед глазами. Такова жизнь. Она беспощадна и быстра, не любит медлить и кого-то ждать, пока кто-то спокойно дойдет или же доползет. Или беги, или же чей-то бег должен стать твоим привычным шагом. А по-другому никак. Нишимура уже давно понял, как устроена эта жизнь, он и не жалуется. Вовсе нет. Только вот ему до сих пор совсем чуточку, но обидно, как малому ребенку, что пока кто-то может просто уютно и совершенно беззаботно себе идти и одновременно насвистывать веселую мелодию себе под нос, ему приходится бежать что ни есть только сил, чтобы угнаться и не потеряться где-то там, позади, чтобы про него не забыли тотчас и не оставили валяться, умирая в своих же жалких мечтаниях и не осуществленных целях. У него нет сил на самоанализ или же жалость к себе, нет, совсем нет. Ему нельзя расслабляться ни на миг, ему нужно держать планку, и не позволять никому себя обогнать или же уничтожить, даже если он будет держаться из последних сил, даже если он будет чувствовать, что умирает. Но никто не остановит его, пока он сам не решит, что всё, достаточно, я сделал всё, что смог. Но не будет ли уже слишком поздно? Нишимура опять-таки об этом не думает ни на секунду, ведь у него абсолютно нет времени на какой-то там самоанализ и саможалость. Ему это ни к чему. Рики считает, что самая лучшая тактика — это абстрагироваться от всего, что может помешать ему в достижении его цели, надеть бронежилет, и вдобавок, приклеить вместо своего обычного лица красочную маску, да покрепче, чтобы не было искушения её снять и на миг. Так как, а кому нужен настоящий он. Кому нужен этот слабак, который готов в любой непонятной и сложной для него ситуации сесть и расплакаться; у которого нет сил просыпаться каждый божий день, идти и что-либо делать; у которого нет абсолютно никакой мотивации на то, чтобы просто существовать и идти в этот мир с каким-то посылом; которому хочется целое ничего и ни грамма больше, а просто лежать безжизненной тушей на холодном полу и смотреть в нескончаемое пространство, в котором ему так безумно сильно хочется потеряться и не найтись. Но вместо своих эгоистических и абсолютно ненормальных желаний, он выбирает надеть эту надоевшую маску, от которой ему хочется неперестанно блевать и морщиться от неприязни, которая так больно сдавливает его скулы и исхудавшие щеки; которая заставляет плотно закрыть глаза и идти на поводу у этой фальшивки, которая, в итоге, все равно больше подходит под стандарты идеала, который придумали сами люди, но только вот непонятно зачем, так как поставили слишком высокую планку, потому что сами не могут дотянуться до нее. Поэтому и разочаровываются абсолютно во всем и во всех, даже не понимая проблемы и задаваясь вопросом, почему же нельзя быть чуточку лучше. Поэтому этот настоящий, но такой отстойный и противный Рики никогда не подойдет под эти стандарты, они просто напросто абсолютно не для него. Поэтому, эта маска, которая уже, похоже, и стала для всех настоящим Нишимурой, ведь даже он сам порой сомневается где же настоящий он, а где ненастоящая маска; где эта грань, которая, похоже, слилась в единое и что-то непонятное. И парень уже не может остановиться и забросить эту гиблую идею. Нет, уже ни за что и никогда. Он зашел слишком далеко, этот путь уже не имеет дороги назад, в самое его начало и старт. У него уже есть только лишь одна возможность, и это идти до самого конца. Да, может быть, напролом, калеча себя с каждым разом все больше; да, может быть, даже по головам, нагло расталкивая всех на своем пути и при этом все равно для приличия миленько улыбаясь, а потому что куда без этого; да, может, терпя отвращение от самого себя и своего ужасного и эгоистического настроя. Но разве он виноват, что у него есть только лишь он сам. Что ему не на кого положиться, переложить хотя бы мизерную часть своих переживаний и проблем, та даже от этого ему бы стало в разы легче. Что кроме самого себя, у него еще хрупкая и надломленная сестра, о которой он также должен позаботиться и защитить, и сделать все, чтобы не подвести её, так как он итак ей многим обязан. И тогда, когда он уже почти у цели, у финишной прямой, зачем же ему уже сейчас начинать задумываться о том, что же он сделал не так, и начинать жалеть, не лучше ли и вправду нацепить дипломатичную улыбку и глупо продолжать выполнять все нужные для достижения его цели указания. Ведь он хочет и себе немножечко настоящего счастья. Он так устал видеть все эти испепеляющие его лица, которые ненавидят его и считают неровней и вообще взявшегося откуда-то из самой нищеты, где всем так и хочется сравнять его с землей и поставить на место этого выпендрежника. Но Рики, проглатывая свои горькие слезы в перемешку с этим всем дерьмом, делая вид, как будто он ничего не видит и не слышит, спрятавшись за маской чуть больше обычного, неуверенно выпрямляя сгорбленные плечи и закусив внутреннюю часть щеки для большего эффекта, просто продолжает бежать вперед, не обращая никакого внимания на хрустящие от изнеможения кости, на помутнения в его разуме, на слабость, которая сковывает его и не хочет выпускать из своих смертельных объятий. Он не сдастся так просто. Рики не Рики, если не будет таким упрямым и непослушным, каким он всегда являлся, является и останется таким же в конечном итоге. Ведь только лишь благодаря своим этим двум качествам, японец, несмотря на все свои трудности и грабли под его изнеможенными ногами, которые так старательно пытался обходить всеми возможными путями, он смог добиться таких вершин в деле, которое он так любит и лелеет, но в то же время все также равносильно ненавидит и презирает всем своим разбитым и большим сердцем. Это ничто иное, как танцы. Это стало его жизнью, и такой же равносильной смертью; это стало его радостью и тотчас самой большой горечью; это стало его вдохновением и музой, и одновременно с этим чем-то мерзким, что он терпеть не может, от чего так отчаянно хочет сбежать. Но несмотря на свои очень двоякие чувства, его заметили. Он стал гордостью своей родины, в Японии его очень уважают и ценят за его умения и достижения тут, в Корее. Он стал самым молодым танцором, который смог пройти в финал мирового танцевального конкурса, и если он действительно все сделает правильно, если он продолжит в том же духе, то уже через два месяца сможет изменить свою жизнь в лучшую сторону; сможет действительно получить признание от лица всех, кто прямо сейчас сравнивает его с землей; сможет доказать своей сестре, что он уже вырос и может позаботиться о ней и о себе; сможет отблагодарить сестру за ее старания и дать ей отдохнуть; сможет доказать в первую очередь самому себе, что он не слабак, что он достоин хоть чего-то хорошего в этой жизни. Рики ненавидит слезы, ненавидит слабость, и вообще просто терпеть не может всё, что хоть как-то связано с настоящим им. Ведь это все так отвратительно и мерзко, заставляет ощущать жалость и сочувствие к самому себе. А что может быть еще хуже этого? Рики считает, что это уже и есть самое дно, до которого только можно было бы докатиться. Как же он ненавидит видеть жалость в глазах других, когда он весь такой помятый, с немой истерикой в почему-то все еще живых глазах, находится среди скопления людей. Ему хочется кричать и биться в истерике, как маленькому ребенку, только бы ему дали свое, а именно: больше сил, больше терпения, больше стали в подрагивающем голосе. Разве он так много просит? Разве у него слишком завышенные запросы? Он всего лишь хочет быть как можно лучшей версией самого себя… хотя нет, он жаждет полностью и точно стереть себя настоящего, и лучше стать кем-то абсолютно новым и другим; тем, на кого не смогут посмотреть с грустью и сожалением в глазах; тем, с кем никто и ничто не сможет сравниться. Он так устал быть гребанным лицемером, который при лучах солнца ярко улыбается и машет, а после его заката пропитывается ненавистью и горечью в одинокой темной комнате, и даже он сам, под наплывом поедающих его эмоций, не знает и совершенно не в состоянии вспомнить, что же там происходит, и лишь просыпаясь на следующее утро он встает и идет в новый день так, как будто ранее совершенно ничего страшного и кошмарного с ним не произошло; как будто его не скручивало в нескончаемой агонии и он уже не думал, что вот он, конец, что в этот раз он точно не выдержит; как будто он не пролил все свои слезы, которые каждый раз появляются и появляются, и японец все никак не поймет, где же его лимит, когда же они закончатся и оставят его, чтобы в следующий раз, когда будет так сложно и несносно, он смог бы лишь помаргивать своими уставшими глазами и смотреть куда-то в неизвестность, но только не истерить, прикусывая острыми зубами ткань растянутой футболки, не в состоянии выдавить и писка от сковавшего его страха. И он будет возвращаться и возвращаться к этому состоянию, он это наверняка знает. Потому, что оно стало его частичкой; стало его неотъемлемой половинкой; стало его нуждой, без которой он не может существовать, хотя так бы хотел и жаждал. Но он, опять-таки, такой слабый и немощный. Но он знает точно, что настанет утро и ему станет легче; он сможет встать, дрожащей ладонью стереть соленые слезы, заклеить пластырями кровавые раны, нацепить любимейшую маску и пойти. Пойти в свет, в котором нет места его слабости. Но что, если в один прекрасный день это утро попросту не настанет? У него нет времени и думать над этим вопросом. Нишимура живет исключительно моментом. Поэтому, он не обращает абсолютно никакого внимания на свое все ухудшающееся и ухудшающееся состояние с каждым днем. На свою нескончаемую боль, на то, как он даже стоит из последних сил, а чтобы дотанцевать, ему приходится как будто умереть, чтобы заново воскреснуть и дотерпеть эту несносную боль, но самое ужасное то, что даже когда он закончит свой такой великолепный и чувственный танец, даже тогда расслабление и на долю секунды не задержится в его теле, а обойдет его стороной, и его заставят и дальше, прикусывая внутреннюю сторону щеки до ярких вспышек в глазах и отвратной горечи на кончике языка, продолжать притворяться. И, может, только после он сможет забежать в пустующую и темную кабинку туалета на своих шатких, спутывающихся между собой ногах, и царапая от раздражения свои вздутые вены на потных руках и шее, стараться не закрывать плотно глаза, чтобы удерживать хоть какое-то равновесие между сознанием и абсолютной темнотой, такой манящей и в тоже время такой пугающе-дикой, абсолютно неисследованной и неизвестной. Его будет кидать в лихорадку, он будет как будто бы умирать, так мучительно и долго, его пальцы уже посинеют от постоянного сжатия рук в кулаки, чтобы хоть как-то сдержать свое неизбежное желания закричать от боли, сковывающей его, не дающей дышать и нормально функционировать. Он будет оттягивать свои блондинистые волосы как можно сильнее, до ярких вспышек в кромешной темноте, только бы подавить одну невыносимую боль другой, более сносной и даже приятной. Так и не понимая, что так продолжать нельзя. Проделав свой традиционный мучительный обряд, который стал таким привычным и одновременно с этим диким и выбивающим его из колеи. Все мучения, которые он проходит в тот момент, так и заставляют его как будто сдаться, так и говорят ему бросить это гиблое дело и просто отдаться боли и немощи, перестать убегать от неизбежного, но Рики как всегда считает себя умнее и хитрее всех, поэтому решает как всегда обманываться. Похоже, ему нравится быть ничего не понимающим дурачком, ведь правда, так живется намного легче, так меньше обязательств, меньше вопросов и спроса. Ведь жить во лжи намного слаще и комфортнее. Ведь сладкая ложь намного лучше горькой и отвратительной правды. Ведь когда снится хороший и спокойный сон, тебе хочется пребывать в нем вечно и никогда больше не просыпаться, никогда больше не возвращаться в жестокую реальность, не видеть ужасных и жутких кошмаров. Поэтому, поправив светлые волосы перед небольшим зеркалом в ванной комнате на первом этаже студии, стараясь не вглядываться в свое измученное отражение, дабы не портить себе настроение еще больше, чем оно испорчено уже, заглянув в зал и удостоверившись, что он выключил свет, а не забыл это сделать, пока с последних сил доползал до своей любимой кабинки туалета, чтобы провести там еще добрых минут двадцать, он наконец выходит из студии, вдыхая морозный воздух, что странно, ведь только конец сентября. Студия уже закрыта, тут подавно никого нет, лишь старый охранник, который, кажись, работает тут уже всю свою жизнь. Он как всегда с сожалением смотрит на японца, но ничего не говорит, так как, наверное, чувствует, что не сможет абсолютно никак помочь этому пареньку, ведь если человек не хочет принимать помощь, как бы ты её не впихивал ему, но он её попросту не примет. Другие подумают, что он слишком заносчив и много из себя строит, но он всего лишь боится, не хочет быть никому должен. Рики догадывается, что охранник прекрасно знает, что же происходит этих двадцать долгих минут, которые длятся для него словно нескончаемая вечность, словно все девять кругов проклятого ада в той несчастной кабинке туалета абсолютно каждый божий день, но также равносильно, как и сам охранник, игнорирует этот факт, просто кланяясь ему при выходе. Это своего рода и прощание, и большая благодарность за его «сотрудничество». Может в этом мире все еще остались добрые люди? В ушах стоит белый шум, он не ощущает сейчас абсолютно ничего, идя по изученному маршруту, и даже если он сейчас закроет глаза, он все равно дойдет до пункта своего назначения, поэтому он не сразу замечает уже в пятый раз вибрирующий телефон у него в кармане. Даже не обращая внимание на то, кто же ему звонит, он поднимает трубку, прикладывая старый телефон с треснутым экраном к ледяному уху. — «Алло», — голос девушки, даже через телефон, как всегда лишен единой эмоции, она говорит буквально шепотом и ее притворное, уж слишком спокойное спокойствие в голосе так и отдает паникой и последующим за ней нервным срывом. Японец несомненно любит свою сестру, но как же он ненавидит слышать её надломленный и покалеченный этой суровой жизнью голос, который тут же снимает его любимую маску и заставляет испытать все пытки этого мира, прочувствовать на себе все обвинения и осуждения доносящиеся со всех сторон, и просто вернуться в реальность из своего вымышленного, идеализированного мира, где он главный герой, который спасает свою сестру от страданий, но противоположно этому, он ощущает себя самым настоящим Джокером, который просто сходит с ума, и все, что вокруг него, всего лишь плод его больной и дикой фантазии. — «Ты скоро домой»? — он знает, этот вопрос не несет в себе никакой заботы, никакой нежности, никаких эмоций и переживаний за него. Этот вопрос лишь для галочки, лишь для того, чтобы следовать заранее предписанному сценарию, лишь для исполнения долга и обязанности старшей сестры, члена семьи и самого близкого человека. Ведь кроме друг друга у них никого нет. Они должны держаться друг за друга как за самое драгоценное, что только есть на этой планете. Рики бы и не против, если бы сестра хотела того же, но почему же она настолько черствая. Ах да, она хотя бы не надевает лживую маску под названием «все хорошо и все в порядке, мне не хочется сброситься с крыши прямо сейчас, но я живу только ради тебя, не благодари». По-злому получается, по-обидному, так горько, что аж истерически смеяться хочется от абсурда их с сестрой жизней, но они все еще брат и сестра. Все еще самые близкие кто есть друг у друга. И этот факт останется неизменным навсегда. К сожалению или же нет. — Я еще не скоро вернусь, — отвечает будничным тоном он. — Мне еще нужно потренироваться немного, скоро финал конкурса, нужно приложить больше усилий, — зачем-то неловко добавляет он, после жалея, ведь… а к чему это? Что ей ответить? Ей ведь без разницы. — «Понятно»… — еще более неловко отвечает она. Они нелепо молчат пару секунд, Рики кажется, что за это время он успел истязать себя абсолютно полностью мысленными избиениями за свой длинный язык и за каждую свою провальную и бессмысленную попытку стать ближе к сестре. — «Тогда… увидимся. Удачи», — и она отключается, даже не дождавшись какого-то ответа от Нишимуры. Ну да, зачем он ей. Рики лишь устало вздыхает. Как же он устал. Отложив телефон обратно в карман, он поднимается по лестничному пролету в одной из многоэтажек. После каждого и так тяжелого дня в студии, он приходит на крышу этого здания позаниматься еще пару часов здесь, так как больше ему негде, ведь студия закрывается и охранник, может и нехотя, но будет вынужден выгнать его, а дома, если это место можно так назвать, не так уж много места, тем более сестра тоже там. Так что, он нашел это чудесное и волшебное, по его скудному мнению, место. С крыши этого здания всегда открывается захватывающий вид на Сеул, и в те моменты, когда он приходит сюда, танцует, а потом садится и смотрит вдаль, ему правда кажется, что он по-настоящему живет, что ради этого он всё ещё жив. Чтобы приходить сюда и наблюдать кипящую жизнь внизу, где никому не достать до него, ведь он слишком высоко; где всем наплевать, кто он и что из себя представляет; где всем наплевать, чем же он тут занимается. Никто попросту его здесь не отыщет, и этот факт настолько успокаивает его, что ему становится легче дышать. Поэтому, с более приподнятым настроением и облегчением он заходит на крышу. Но его настрой как высокой океанской волной смывает, когда он своими в этот же миг распахнувшимися глазами наблюдает, как какой-то парень, стоя совершенно неуверенно, пошатываясь от резких порывов морозного и северного ветра, одной ногой уже находится на краю отступа, а вторая со стопроцентной точностью свисает на встречу падению. У Рики аж загорается красный цвет перед глазами, огромный знак «SOS» блистает своей тревожностью, и все мысли уходят на второй план. Он в несколько шагов оказывается возле парня и резким движением руки тянет того за запястье на себя. Все, что успевает прочесть Рики в пустых глазах напротив, так это лишь отчаянный вопрос «зачем?». И перед тем, как Нишимура теряет сознание, проваливаясь в царство условного покоя, в его голове успевает проскользнуть только лишь одна последняя мысль : «И вправду, зачем?»

***

Дождь уже второй час продолжал лить как из ведра. Сону смутно понимал, что происходит. Он стоял за углом какого-то здания и наблюдал весь хаос, царящий в нескольких метрах от него. Парня, который не дал ему спрыгнуть, выносят на носилках из многоэтажки, к нему подбегает взвинченная и встревоженная девушка. Несмотря на ужасный холод, она в одной лишь тонкой кофточке и таких же тонких штанах, она громко плачет, пытаясь разбудить парня, и даже до Сону доходят её громкие всхлипы и тревога в обеспокоенном голосе. Врачи лишь кивают головами, и пытаются удержать её за плечи, пока другие заносят носилку с парнем в машину скорой помощи. Вокруг собралось куча любопытного народу. Но ни один человек из всех них не испытывает и капли сочувствия или же жалости, да, максимально ужасное и мерзкое чувство, лично Ким его ненавидит и презирает за его существование, но именно сейчас, единственное, что он может презирать и ненавидеть каждой клеточкой своего организма – только лишь себя (не)любимого. Ведь он просто напросто взял и сбежал, он ничем не лучше всех этих людей, которые хотя бы ничем не провинились и не совершили настолько фатальной ошибки, что не скажешь про самого Кима. Они все здесь лишь питаемые любопытством и человеческим интересом, всем бы выведать побольше информации и распространить ее как по сломанному телефону. Но не Киму их сейчас осуждать и презирать за это. Он слишком грешный и грязный для этого неблагодарного занятия. И Сону уже и не помнит, чтобы когда-либо испытывал настолько огромный спектр эмоций, который приводит его в ужасное восприятие невыносимости и жестокости жизни. Его терзает голос совести, его уничтожают стыд и позор, его добивают жалость и отвращение, и его убивают ненависть и непонимание. Ведь Киму так стыдно за то, что в первую очередь ему стало страшно за себя, первым делом он разозлился на того парня, потому что, а зачем он полез не в своей дело, зачем остановил его, зачем возомнил себя героем и спасителем, и что Сону теперь остается делать? Он не может даже просто взять и убиться после того, что с ним произошло; не после того, как этот парень пожертвовал собой, так по-геройски и отважно, чтобы спасти бедного суицидника, и теперь тот в свою очередь, несмотря на то, что вроде как сделал очень доброе дело, должен страдать из-за Сону, а Ким в свою очередь даже не может выйти и сознаться, что это всё случилось из-за него, ведь ему вдруг стало так страшно. Хотя с чего это? Но Сону не может найти оправданий своим эмоциям сейчас. Вот, кто на самом деле так жалок, и это несомненно никто иной, как Ким Сону. Он просто ужасен. Он такой мерзкий. Эта вся грязь так и липнет к нему, не хотя отлипать. Ему кажется, что он превзошел даже самого себя. И даже, вроде как, обдумав и попытавшись встать на место этого парня, он все равно не может смириться с этим исходом, потому что он должен был умереть, просто обязан, а этот парень ни в коем случае не должен был страдать, зачем вообще лезть в судьбы других, если тебя никто об этом не просил, но с другой стороны, как после думает он, не все такие бесстыжие и черствые, не у всех отсутствуют эмоции и хоть какие-то, но человеческие инстинкты. Есть ведь нормальные люди, а не такие нелюди, как он. Этот парень просто появился не в том месте, не в то время. Скорее, это Сону появился не в том месте, и не в то время. Ким ощущает обжигающие слезы на своих щеках, уже второй раз за эту ночь, и к нему приходит осознание, что это новое начало его неизбежного и мучительного конца. И у него начинается истерика. Почему ему просто не дали умереть? Он так многого просит?

***

Ничего страшного, Нишимура бы все равно не смог позаниматься, ведь начался нежданный ливень. Это самая большая его проблема.