Наш последний вздох

Подходящий к концу май радовал своей теплотой и ясностью. Буквально всё кричало об окончании прекрасной весны и начале жаркого и расслабляющего лета. На самом деле, весна — это пора красок и легкости; пора восстановления и рождения чего-то нового, что вроде бы как уже умерло, но решило снова вернуться и воскреснуть, одаривая лица уставших и измученных людей легкими, но натуральными улыбками. Весна дарит ощущение перемен и вдохновения; дарит душевный покой; дарит теплоту в сердце и душе, которая отображается в открытом и спокойном взгляде и опущенных, ранее сильно напряженных и скованных плечах; дарит надежду на то, что плохие, морозные и тяжелые времена пройдут, но которые почему-то совсем невольно ассоциируются с суровой и вьюжной зимой, которая хочет заморозить всё на своем пути; которая хочет лишь убивать и уносить радость; которая хочет лишь пугать своим холодом и строгостью; которая хочет показать свою безэмоциональность и равнодушие; в которой нет места жизни и прогрессу. Во время которой все так отчаянно ждут, кутаясь сильнее в теплые свитера и шарфы, чтобы она побыстрее прошла и унесла вместе с собой все эти сложности и проблемы. Ведь всем так отчаянно сильно хочется, чтобы все неполадки решались сами собой; чтобы не нужно было прилагать слишком много усилий и тратить на эти путаницы безмерно много энергии, которая итак почти на нуле, мозговой деятельности, от которой голова раскалывается пополам от напряжения, и настроение, которое портится только лишь от упоминания слова «проблема». Такова человеческая сущность, мы не любим делать того, что доставляет нам дискомфорт; что заставляет нас выйти из нашей зоны комфорта и копошиться в грязи и мерзости; что не дает нам спокойно дышать и ни о чем не думать. Это все вызывает в нас лишь чувство возгорающей ненависти и раздражения, которое отвратительно скребёт где-то в першащем горле. Эти проблемы заставляют нас заморозиться, бездействовать от абсолютного ступора, не понимая ситуации; заставляют истерить от безысходности, не понимая куда идти и как двигаться, так как под ногами как будто безмерный слой злосчастного льда, на котором тебе так страшно поскользнуться и упасть лицом вниз, и потом пребывать без состояния встать на дрожащие ноги и снова попытаться преодолеть это расстояние; заставляют трястись онемевшие пальцы от всего того холода, что излучает эта нерешаемая дилемма. И эта несносная зима отпечатывается чем-то ужасным и невыносимым; чем-то, что отобрало весь внутренний покой и радость; чем-то, что взамен всучило пустоту, разочарование и вообще целое ничего, и ни грамма больше. Но не стоит забывать, что зима также может быть чьей-то любимой и лучшей порой, не у всех же могут быть эти проблемы и сложности, все-таки именно зимой празднуется всеми любимое Рождество и Новый Год; все-таки именно зимой все украшают дома и улицы яркими гирляндами и мишурой, одаривая сердце ощущением праздника и какой-то детской и наивной, которой многого для ее поддержания и не нужно – радости; все-таки именно зимой все семьи дружно собираются вокруг праздничного стола и весело пересказывают события и достижения прошедшего года. Но все-таки именно весна дарит это полноценное ощущение свободы, дает облегченно выдохнуть, задрать высоко голову к голубому, чистому небу, прикрыть сонно глаза от пробивающихся ярких, молодых лучей из-под цветущих ветвей деревьев, чьи нежные лепестки одаривают сморщившийся нос приятными благоуханиями. Довольно склонить голову от прекрасного пения вернувшихся из теплых краев птиц, которые расслабляют уставшие уши своим высоким и радостным пением. Весна помогает ощутить неизведанное и позабытое ощущение эйфории и бабочек в животе, но не тех, что невольно появляются при влюбленности и смущении, неуютно щекотя где-то ниже пупка, а тех, которые начинают порхать от абсолютной легкости, грации и умиротворения, от унесенных плохих и тяжелых мыслей, которые уже снеслись легким дуновением теплого ветра, от которого чуть задернулся край светлого свитера и прямые волосы смешно запутались на светлой макушке. Даже Вивальди удалось передать эту прекрасную атмосферу пробуждения после сложной и строгой зимы. Он показывает весну как что-то игривое, энергичное, динамичное и оптимистичное. Лишь одни плюсы, не так ли? Поэтому Нишимура обожает весну. Он обожает улыбаться, обожает танцевать от тепла и радости в сердце, обожает наблюдать за появлением чего-то прекрасного и нового. Возвращаясь из танцевальной студии домой, он пребывал на седьмом небе от счастья. Солнечные лучи приятно ласкали его бледную, покрытую россыпью звездочек-родимок кожу, которая в ответ на эту ласку приятно покалывала и даже как будто светилась от приязни; его длинные пальцы невольно отстукивали ритм какой-то шустрой, заезженной, застрявшей где-то на уровне подсознания песни об правое бедро, слов которой он все никак не мог вспомнить, поэтому лишь хрипло мычал её себе под аккуратный нос. Его ноги немного пьяно заплетались между собой, не в состоянии идти прямо и ровно, не пугая стареньких бабушек, встречающихся на его веселом пути, ведь ему так сильно хотелось прыгать и танцевать от непонятно откуда вызванного восторга в его душе, и, наконец, он так сильно спешил домой, ведь сегодня родители должны были приехать из двухнедельной командировки в Японию, откуда они должны были привезти для Рики его любимейшие сладкие снэки и оригинальные манги, которые не продавались тут, в Корее. Нишимура уже предвкушал эту долгожданную встречу с любимыми родителями, этот позабывшийся вкус его любимых сладостей, это будоражащее ощущение шершавых страниц манги на его пальцах. Его сердце, кажись, отстукивало бешеный ритм от всех этих приятных ощущений. Поэтому, быстро забежав в подъезд десятиэтажного дома, и перепрыгивая скользкие ступеньки через одну, он судорожно ища ключ в кармане широких синих джинс, все-таки неуклюже открывает дверь, заваливаясь в коридор. И с Рики что-то не так или же почему бешенное и громкое сердцебиение так внезапно сошло на нет, и его сердце в один момент просто взяло и сжалось от резко сковавшего его страха и пустоты; его глаза испуганно распахнулись от неожиданности, а его острые зубы вдруг прикусили розовый язык. И он сам застыл в ужасе и набирающей обороты панике, а обпекающая слеза уже покотилась по дрожащей щеке. Квартира, в которой всегда было просторно и светло; в которой всегда пахло красочными цветами и заваренным зеленым успокаивающим чаем без сахара; в которой всегда слышался громкий и звонкий смех, отходящий приятным эхом от тонких стен; в которой всегда были слышны незамысловатые разговоры обо всем на свете и одновременно об абсолютной ерунде и чепухе; в которой всегда было комфортно и легко; в которую всегда хотелось побыстрее вернуться, особенно после тяжелого и трудного дня, и просто оставаться лежать в теплых и уютных объятиях любимой и дружной семьи, которая и создавала эту атмосферу дома, покоя и безусловной любви. И так хотелось, чтобы этот обворожительный и волшебный момент растянулся на целую вечность, а может, и чуточку дольше, если, конечно же, такое возможно. Или же пусть время и вовсе остановится и земля перестанет крутиться вокруг Солнца. Только бы Рики смог застрять в этом моменте на как можно дольше; только бы смог насладиться им как можно сильнее; пропитаться этой всей нежностью до конца своих лет. Но, похоже, Нишимура и вправду как следует не ценил эти все прекрасные и по-настоящему пленительные моменты; похоже, он как самый настоящий эгоист, воспринимал и принимал все это, как само собой разумеющееся; похоже, это все перестало быть для него чем-то особенным и по правде ценным и неповторимым, ведь почему же тогда именно в этот момент абсолютно все ощущается с точностью, да наоборот, совсем противоположно тому, к чему Рики привык… Как было раньше, до этого злосчастного момента? Почему именно сейчас, зайдя в такую пустующую и тихую квартиру, он ощущает не спокойствие и расслабление, а подкрадывающуюся к горлу тошнотворную и мерзкую тревогу, испепеляющий своей кромешной неизвестностью страх и раздражающую каждый миллиметр его трясущегося тела панику. Эти неизведанные ранее ощущения ворвались в его подсознание и тело так нежданно и непрошено, что, похоже, Рики сейчас начнет захлебываться и одновременно с этим блевать от всей этой тошнотворной каши из совершенно несочетаемых внутри него чувств и эмоций, непонятным образом попавших ему прямо в сердце. Нишимура прямо сейчас находится в таком ужасном ступоре, что даже забывает дышать, ему так страшно даже шевельнуться или же моргнуть громче. В данный момент он ощущает себя каким-то жалким воришкой, который своровал в магазине конфет какую-то шоколадку и теперь боится, что его могут разоблачить; или же как будто он какой-то извращенец, который подглядывал за красивой и молодой девушкой на пляже. Но все эти причины не верны, ему впервые так некомфортно и даже душно в обычно прохладной и пропитанной свежестью квартире. И это парадоксальное и такое неправильное чувство просто душит и убивает все живое в японце прямо сейчас. По нему сейчас как будто провели грязной тряпкой и в придачу вытерли грязные ботинки, потому что это ощущение грязи так сильно впитывается в его голову и отдает треском в покрасневших от напряжения ушах. В его глазах на минуту темнеет, наверное, пульс скачет как бешеный от переизбытка красочных и не очень эмоций, которые сменяют друг друга со скоростью света, начиная с тихого спокойствия и попыток умиротворения, вырастая в геометрической прогрессии до тошнотворной тревоги, отдающей болючей мигренью и покалыванием в левой части груди. Он до боли сжимает свои напряженные виски, бросает черный рюкзак на ставший таким невесомым и не внушающим доверия светлый пол, и на шатких, спотыкающихся о самих себя ногах пытается дойти до гостиной комнаты, откуда неотчеливо слышится неровное и нервное дыхание и даже глухие всхлипы. Перед его глазами белая пелена, все кружится, как будто в круговороте, и Нишимуре кажется, как будто он сейчас окончательно задохнется. Для того, чтобы задохнуться под водой, человеку требуется всего лишь пять несчастных минут. Первую минуту с лишним человек отчаянно пытается выкарабкаться с глубины и попытаться не тонуть с каждым мгновением все глубже и глубже, тем самым отдаляясь от свежего воздуха и неба над головой. Чтобы злосчастная и, вроде как, на первый взгляд, такая спокойная и вовсе не враждебная вода не засасывала в свою безвозвратную глубину и неизвестность, человек пытается задерживать дыхание, и функционировать без попадания кислорода в его голову. Но после этого у мозга уже нет сил так мучительно долго справляться со всей обработкой информации без помогающего ему в этом кислорода, и человек, не выдерживая, начинает делать судорожные вдохи, а затем такие же тяжелые выдохи, и от набирающей обороты паники, истерически размахивать ногами и руками, хватать ртом воду, вместо нужных ему глотков свежего и легкого воздуха, и в общем-то полноценно тонуть. И на данный момент уже прошло минуты три. Последующие две минуты вода проникает в организм человека, тем самым не давая ни мозгу, ни другим жизненно важным органам нормально функционировать. И тело, которое теряет сознание, а оттого тяжелеет, просто безмятежно продолжает еще с большей интенсивностью и прогрессией опускаться на самое дно, тем самым блокируя разнообразные возможности на то, чтобы уже спастись и выбраться из этого поглощающего его ужаса. И пока мозг еще хоть немного, доживая свои последние мгновения в сознании, продолжает функционировать, что он делает после смерти человека еще ровно четыре минуты, у человека есть возможность потратить это время на осознание и проматывание всей своей, может, никчемной, может, веселой и энергичной, а может, и неудовлетворенной жизни в этом неблагодарном и испорченном мире. Человек может жалеть, может пребывать в гневе и в обиде, может никчемно и бессмысленно пускать капли растворяющихся слез. Но это все не будет иметь никакого смысла. Ведь это конец, всё, по истечению четырех минут после клинической смерти человек и вправду покидает эту жизнь целиком и полностью. Так что, Рики ощущает себя сейчас как этот самый человек, утопающий под водой. Но он не брыкается и не пытается как-то спастись, так как прекрасно знает, что плавать он совершенно не умеет. Этот бушующий и устрашающий океан из эмоций ему абсолютно неизвестен и чужд, он попросту не знает, как на это все реагировать, как не поддаться этому бешено сильному искушению поглощения, и какие же действия ему предпринимать. Он в абсолютном ауте. Все-таки придерживаясь за стены, ставшими вдруг такими неустойчивыми и как будто бумажными, которые сейчас как будто просто возьмут и распадутся при легком дуновении весеннего ветра, блондин все-таки доходит до деревянной межкомнатной арки, которая разделяет длинный коридор и широкую просторную гостиную. Эта разделяющая черта казалась чем-то страшным и непобедимым; чем-то отделяющим и защищающим его сейчас от пугающего кошмара, который поджидает его по другую сторону; чем-то, что не стоит пересекать, что лучше не трогать и не провоцировать, а не то ждать беды. Но ведь эта комната, в которой обычно собиралась вся его дружная семья за праздниками или же за просмотрами смешных и незамысловатых американских комедий и шоу; где он, широко улыбаясь, открывал свои подарки на дни рождения и все праздники в году; где он весело дурачился со своей старшей сестрой, пока родители с любовью смотрели, как они по-детски дерутся за последнюю крошечную мандарину, совсем не зная, что таких же у них есть еще целый килограмм в нижнем шкафчике на кухне. Это все, что смешивалось ужасной и отвратительной кучей в его голове, отнюдь не вязалось с тем, что отпечаталось красочными цветами в его наивном подсознании. Поэтому сейчас, эта полная сотни красочных и веселых воспоминаний комната, отдавала опасливостью и серьезным предупреждением не пересекать эту чертову черту, дабы не запечатлеть что-то, что может ударить слишком сильно и абсолютно не щадя по нервной системе неготового к этому чему-то парню. Но Рики, несмотря на все эти красноречивые и уж слишком явные предупреждения и опаски, мигающие у него перед глазами красным, противным и слишком режущим зрение цветом, все равно делает шаг на встречу этому пугающему нечту. И то, что он видит, раскрывая свои на секунду зажмуренные от переизбытка нервозности глаза, поражает его наповал, только вот в плохом смысле этого слова. Посреди теперь такой серой и тусклой, потерявшей все свои краски, большой комнаты сидит его старшая сестра. Обычно, всегда такая яркая, позитивная, излучающая свет и доброту девушка, теперь ее нельзя было сравнить даже с потухающей спичкой. Потому что она, опустив свою тяжелую голову, тем самым прикрывая темными, взлохмаченными волосами свое лицо, дрожа всем своим миниатюрным телом, как осиновый лист, и сдирая маленькими, судорожно дрожащими ладонями свою бледную кожу левого предплечья, которое начало отдавать ужасным пестро-красным оттенком, заставляющим прикрывать глаза от боли. Из её уст доносился тихий, но тревожный, даже истерический шепот, который становился то громче, то затихал по мере ее частых и тяжелых всхлипов. Рики как будто окаменел, он не мог и с места сдвинуться, чтобы предпринять хоть что-то. Что уж говорить про какие-нибудь действия, парень был настолько напуган, что даже забыл, как это – дышать. Он вспомнил про то, что нужно выдыхать, только тогда, когда почувствовал, как сейчас закроет свои тяжелые веки и свалится неподвижной тушей на пол, а его рот так и остается вопросительно приоткрыт, боясь проронить и слово. Но Рики опять-таки, стараясь не обращать внимание на сковавший его страх и преодолевая все свои трудности в перемещении на его вдруг потяжелевших ногах, буквально беззвучно подходит к сестре, присаживается на корточки, и невесомо дотрагивается до её плеча, легонько надавливая, чтобы обратить на себя внимание, отчего сестра лишь сильнее дергается, но головы не поднимает, и продолжает так же тяжело всхлипывать. Рики такая реакция слишком озадачивает и он резко поднимает её голову за дрожащий острый подбородок, и испугавшись, отпускает её голову обратно, давая сестре еще большую волю эмоциям, так как она начинает реветь еще сильнее и громче, отодвигаясь от брата. Подняв лицо сестры всего на долю секунды, он увидел настолько разбитый, пустой и потерянный взгляд, который не видел еще никогда. Особенно… Особенно у его любимейшей и единственной сестры, у которой он никогда даже оттенка грусти или же досады в ее живых глазах не видел, но тут его застал целый спектр всего самого пугающего и обескураживающего, что он только мог увидеть в своей жизни. Эта безысходность и контрастная темнота в ее зрачках пугала своей глубиной и неизвестностью. Приходя еще пару минут в себя, но так и не прийдя, но понимая, что он не сможет этого сделать, пока не поймет, что же происходит, парень решает предпринять еще одну попытку пойти на контакт с сестрой. Неуверенными и дрожащими руками он крепко обнимает её, аккуратно гладя по хрупкой и содрогающейся спине, нашептывая какие-то успокаивающие слова на японском, но совершенно не разбирая их смысла. Он просто шепчет и шепчет, его голос хрипит и ломается, затихает, а потом снова возвращается, но он не останавливается ни на миг. Когда сестра сама отстраняется и берет его за большие руки, приглаживая своими большими пальцами его тыльную сторону ладоней, Нишимура громко и расслабленно выдыхает, думая, что этот ад наконец-то закончился, что они сейчас смогут спокойно все обсудить и вместе найти решение на любой тревожащий его любимую сестру вопрос. Ведь нет ничего невозможного: не существует такого вопроса, на который нет ответа, нет такой проблемы, в которой нет вариантов решения. Просто не существует таких ситуаций, где нельзя было бы что-то предпринять. Нет и точка. Но так думает Рики лишь до того момента, пока девушка не выпаливает то, что разделяет его жизнь на до и после, на черное и белое, на смысл и абсолютную бессмыслицу. — Рики-кун, — хрипло протягивает сестра, после делая длинную паузу. Она опускает голову вниз и долго разглядывает их переплетенные пальцы, она начинает нервно теребить руки брата, на что тот лишь понимающе сжимает её ладони чуть сильнее, тем самым проявляя заботу и ласку, пытаясь её немного успокоить, и продолжает молчать в нетерпеливом ожидании. Между ними накаленная и непонятная атмосфера, в голове Рики сейчас полнейший переполох, и он не понимает чего же ему сейчас стоит ждать, но решает не накалять обстановку еще больше, чем уже есть сейчас, так что передвигаясь еще ближе и вслушиваясь в тревожную тишину повнимательнее, он продолжает ждать, ждать и еще раз ждать, пока сестра всё-таки не продолжает хриплым шепотом: — Рики… Что… что же нам теперь делать?! — она снова начинает громко всхлипывать, слезы громким эхом отбиваются от деревянного пола, и скапливаются в небольшую лужицу, её снова начинает еще больше трясти, и Рики снова пребывает еще в большем ступоре. А что им теперь делать? — Масами-сан, что такое? Почему ты плачешь? Что произошло? Объясни мне нормально, и мы вместе попробуем все решить, но только не плачь, — гладя её ровные темные волосы, Рики обеспокоенно мог лишь тараторить все, что приходило ему в голову. — Мама… Папа… Они… они, — слова никак не хотели вылетать из её уст. Ей требовалось много усилий только для того, чтобы открыть хотя бы рот, поэтому она просто продолжала плакать, дрожа все сильнее и сильнее, мотая головой и даже не пытаясь вытирать свое мокрое и липкое лицо от соленых и горьких слез. — Что мама и папа? — Рики почувствовал, как его тело как будто прошибло от удара током; как его сердце пропустило не один и не два удара; как его парализовало от страха и тошнотворной паники; как в его глазах мир как будто потерял все краски и окрасился в оттенки ужасного серого; как его вот-вот вырвет горькой желчью. — Масами-сан, что с ними? Что такое? — его тихий голос переходил на нервный крик, ему было тяжело сдерживать эмоции, так как его чувства значительно опережали работу его мозга и вообще какое-либо восприятие ситуации. — Их… Их… больше нет, — на выдохе прошептала она, после чего резко застыла. И Рики показалось или же в этот момент застыл абсолютно весь этот чертов мир. И Нишимура тоже застыл вместе с ним, его глаза заторможено моргали, его грудь перестала вздыматься так часто и резко, в его ушах пищал невыносимый писк. Его мысли сменяли друг друга настолько быстро, что он даже не пытался угнаться хотя бы за одной из них. И тут, смысл сказанных сестрой слов настигает его настолько неожиданно, что он ощущает, как будто в нем что-то взрывается. Как будто от этого взрыва все внутри него разбивается на такие мелкие и колкие осколки, что его уже больше никогда и ни за что не собрать. Под какой бы толстой лупой не присматриваться, каким бы пинцетом не собирать, каким бы внимательным и кропотливым не быть, сколько бы времени не потратить на это – по правде, неблагодарное занятие. Это все будет тщетно. Это все не будет иметь никакого смысла. Это все уже никак не вернет прежнего Рики в избыточное состояние и вид. Он сломался, навсегда и точно. — В смысле их больше нет?! — Рики настолько сейчас был не в себе и не мог воспринимать что-либо адекватно и трезво, как будто ему взяли и залили пару миллилитров алкогольного напитка, а он от непривычки опьянел сразу же, уйдя куда-то в свой отдельный, никому неизвестный мир, что от безысходности ситуации он просто начинает истерически смеяться. Он ощущает себя тем самым Артуром Флеком из Джокера, который просто начинал хохотать без какой-либо на то причины, а потом просовывать помятую карточку о том, что ему совершенно не смешно, что это всего лишь его психическое заболевание, и пусть на него не обращают внимание, при этом все еще никак не успокоившись и не прийдя в себя. Однако, Джокер его любимый фильм. На самом деле, ему и вправду далеко не смеяться хотелось. Ему хотелось лишь одного, и это просто стукнуться хорошенько головой о стенку и начать рыдать навзрыд, дабы поскорее забыть то, что сказала ему сестра минутой ранее. Это же какая-то чепуха, нелепица, бессмыслица и просто неудачная шутка. Она что ли даты перепутала, сегодня вроде бы далеко не первое апреля. — Тебе не кажется… не кажется, что это даже не смешно? — все еще смеясь и одновременно с этим протирая крупные капли слез со своих наивных глаз, через ненормальный смех, спрашивал он. — Какие шутки? По-твоему мне смешно сейчас? — до этого тихий и надломленный тон сестры сменился на более громкий и злобный. — Ты с ума что ли сошел? Мне делать нечего как о таком шутки шутить?! — Ну, наверное, потому что мама и папа уже как час назад должны были прилететь в аэропорт! — таким же злобным тоном выкрикивает Рики. Его голова абсолютно точно не собирается воспринимать реальность такой, какой она является. Он как будто сейчас укрывается огромным и теплым одеялом, как тот маленький и пугливый мальчик, пытающийся спрятаться от несуществующих монстров и привидений в одинокой и тесной комнате. Ему так отчаянно сильно хочется убежать и пойти спать к маме с папой, крепко их обнимая, но он не делает этого, так как хочет показаться крутым и взрослым. Вот и Рики, он как будто закрывает свои уши дрожащими руками и пока ему пытаются донести самую очевидную вещь в мире, он продолжает сопротивляться и настаивать на своей даже уже смешной и неуместной выдумке. Это всего лишь защитный рефлекс, ничего более. Каждый справляется со стрессом, как может. Вот и Рики решает абстрагироваться и спрятаться в толстом коконе из своих личных предубеждений и своей собственной правды. — Они бы прилетели, если бы самолет два часа назад не разбился, и все пассажиры и персонал не погибли… — безэмоционально выпаливает она, после чего крепко втыкается Рики в шею и снова начинает громко, оглушая их обоих, рыдать. А Рики, он как будто заново родился. Как будто его жизнь в один миг потеряла весь смысл, все краски и весь свет. Как будто она вдруг стала такой ненужной, никчемной и вообще не его. Как будто до этого самого момента он был свечой, которая горела только лишь благодаря тому, что когда она начинала потухать, добрый и ответственный хозяин зажигал её заново, и таким образом он могу гореть вечно. По крайней мере, он так наивно думал. Но вот, этот добрый человек ушел, позабыв о своей свече. Его фитиль догорел до самого конца и попросту потух. И все вокруг него также покрыла кромешная тьма.

***

Перед его глазами лишь светлая невесомость. В голове лишь пустая тишина, но почему эта тишина, которая обычно такая гнусная, тревожная, тяжелая и громкая, сейчас ощущается как что-то спокойное, умиротворенное и спасающее. Высвобождающее его из оков боли и тревоги, которые казались нескончаемыми и вечными; которые, вроде как, только лишь набирали обороты и норовились унести его в бесконечном, ненавистном ритме вальса вместе с ними; которые хотели лишь его падения и смирения с их властью над ним; лишь позорного и покорного признания о том, что он проиграл и больше никогда не встанет. И Рики, вроде как, и вправду наконец удосужился послушаться, склониться и упасть, смириться и мирно засесть на самое кромешное дно. И это дно оказалось таким приятным и мирным. Возможно, знал бы он раньше, что ему станет так хорошо и спокойно, он бы давным давно сдался и перестал глупо и так по-детски инфантильно сопротивляться. Эта светлая неизвестность его ни чуточки не пугает, она его не вводит в ступор и беспокойство, дикое желание найти и разузнать где же он, что же с ним произошло и тем более как ему отсюда поскорее выбраться. Совсем нет. Напротив, оно ему кажется таким родным и близким, таким понятным и таким своим. Он как будто бы нашел то, что так долго и отчаянно искал; то, за чем так нескончаемо и упорно бежал; то, из-за чего так непреклонно и долго страдал и мучался. И вот, все его муки, все его монотонные молитвы и слезные однотипные просьбы о покое, в конечном итоге окупились, были услышаны и наконец осуществились. Он наконец-то смог понять, что же такое мир в прямом смысле этого слова. Каково это, когда тебе не больно; каково это, когда тысячи неразборчивых мыслей не терзают и не съедают тебя своими страшными пастями с острющими клыками; каково это, когда ты наконец можешь побыть в одиноком покое, а не истерически бояться этого уединения, из-за несочетаемого количества страхов и фобий в своей неизведанной голове. Нишимура устал от того, что нормальная жизнь могла быть лишь в его далеких и смутных воспоминаниях, что он мог лишь со слезами на глазах вспоминать что-то хорошее, а потом снова должен был возвращаться в суровую и жуткую реальность, где он заживо сгорал и умирал от ненавести и тяжести бытия. Что даже это что-то хорошее, в конечном итоге, причиняло ему слишком много боли и сожалений. И он даже уже и не уверен, был ли смысл мечтать о чем-то лучшем. Ведь это был как будто запретный и такой манящий плод, на который у него не было ни малейшего права или же разрешения даже для того, чтобы просто лицезреть и мечтать о нем. Но он, как последний грешник, так отчаянно жаждал вкусить и познать его сочный и сладкий вкус, а после, растянуть это удовольствие подольше, задерживая его легким и невесомым привкусом на удовлетворенном языке; познать всю правду и всю ложь, только вот после не разочароваться слишком сильно. Он хотел слишком многого, но, по сути, не заслуживал абсолютно ничего из всего этого. Тогда почему же в этой неопознанной никогда ранее неизвестности ему намного лучше, чем, вроде как, в вполне ясной и прозрачной реальности? Но только вот для Рики эта так называемая реальность никогда такой не была. Но вдруг, сквозь пелену абсолютной тишины, покоя и лишь его невесомых мыслей, начинает проявляться что-то чужое и тяжелое; что-то, что начинает рушить эту идиллию и сказку; что-то, что как будто пробуждает Нишимуру от прекрасного и нереального сна. И это что-то ощущается болючим покалыванием во вдруг ожившем теле парня, которое ровно до этого момента не ощущалось абсолютно никак. Голову заполняет какой-то смутных хаос и непорядок из вдруг выскочивших из неоткуда бушующих и непослушных мыслей и громких голосов; перед глазами пропадает эта светлая невесомость и взор устремляется в кромешную и беспокойную темноту; дыхание становится тяжелым и неровным, а капельки пота выступают на сморщенном от боли высоком лбу. Уши прорезает несносный писк и японец наконец распахивает свои покрасневшие, с лопнувшими капиллярами, наполненные солеными слезами глаза. Яркая вспышка света прорезает его взор, и ему кажется, как будто он сейчас ослепнет, но все равно, смутно понимая, где же он и что с ним такое, продолжает бессмысленно прожигать взглядом белый потолок над собой. Все конечности сжимаются и гудят от боли и от дискомфортного положения, в котором они находятся; нормальному дыханию мешает что-то сжимающее его скулы, а слух раздражается от монотонного и регулярного писка справа от себя. Пытаясь приподнять ладонь, он сразу же резко опускает ее, так как её моментально прорезают как будто тысячи толстых игл. Он медленно поворачивает свою голову вправо и с трудом распознает расплывчатый силуэт его обеспокоенной и взвинченной сестры, которая встретившись с ним испуганным взглядом, еще сильнее затыкает дрожащей ладонью издавший какой-то непонятный звук рот. Рики тяжело вздыхает и уже собирается что-то сказать, приоткрывая рот, но непонятная штуковина мешает ему это сделать. Он начинает раздраженно махать головой из стороны в сторону, не в состоянии самому как-то себе помочь, пока сестра медленно и осторожно не отодвигает, как оказывается, кислородную маску от его наконец высвободившегося лица. Он пару секунд приходит в себя и тяжело вдыхает пропитанный спиртом и лекарствами воздух, и до него наконец доходит где же он находится. Оглядываясь вокруг, он замечает небольшое плотно закрытое окно, прикрытое светлыми длинными шторами; на прикроватной низкой тумбочке стоит уже давно остывший одноразовый стаканчик с черным кофе; в нескольких метрах от кровати стоит потертый, старый диванчик, на котором покоятся черное длинное пальто и небрежно кинутая маленькая, женская сумочка. Поворачивая голову направо, проводит нечитаемым взглядом по высокой стойке для капельницы, после переводит взгляд на свою правую руку и сразу морщится от увиденного количества игл, которые прокалывают его бледную, покрытую огромными и режущими взгляд синяками кожу, со вздутыми на ней темными венами. Пикающий чуть выше кардиомонитор фиксирует его утихомиренный пульс, и Рики наконец немного спокойнее вздыхает, переводя уставший взгляд на застывшую сестру. Он даже не собирается тратить и капельку своего ничтожного время на вдруг кольнувшее его чувство досады и разочарования. Ведь, а какой в этом уже смысл? Что он может изменить? Ему остается лишь в очередной раз смириться с его необратимой и безысходной участью. — Рики-кун, ты меня слышишь? — дрожащим и испуганным голосом, еле слышно проговаривает она, как будто боится напугать и спугнуть, как будто не верит своим же глазам и решает удостоверится в правдивости того, что видит, как будто все с минуты на минуту может просто взять и исчезнуть, испариться в неизвестности. И Рики ловит флешбэки. Флешбэки от этих дрожащих рук и кончиков потрескавшихся малиновых губ; от этих пустых, уставших, плачущих и умоляющих глаз; от этих взлохмаченных и запутанных, скрученных в небрежную гульку темных волос; от этих частых вдохов и выдохов; от этих несдержанных, глухих всхлипов, пытающихся быть неуслышанными и незамеченными; от этой накаленной и душной атмосферы вокруг них; от этой паники в его голове. Насколько бы Рики не было больно, невыносимо и просто несносно, сколько бы желаний не было в его эгоистичном подсознании, но, наверное, самое большое из них – это никогда не возвращаться в тот переломный, разрушивший все и вся в пух и прах день. Никогда больше не испытывать и приблизительно тех же эмоций, что и тогда; больше никогда не видеть истерического плача сестры; больше никогда не задыхаться от страха и неизвестности, которые поглощают в такой же ненормальной прогрессии и безумном темпе; больше никогда ничего и никого не терять. Наверное, именно поэтому Рики настолько сильно абстрагировался от всего и от всех, так как его сердце и так уже совершенно полностью разбито, и эти осколки разбросались по всем пыльным углам его огромной, но такой захламленной души, что теперь их ни за что не найти и не подобрать, попытаясь после склеить во что-то целое и вполне себе суразное и аккуратненькое. Рики так отчаянно сильно боится чего-то неизвестного, чего-то нового и чужого. Так боится, чтобы его не застали врасплох; чтобы не нащупали его слабое и больное место; чтобы не разузнали обо всех его душевных ранах и порезах, которые, вроде как, со временем должны заживать, покрываться тонкой пленочкой, а после и вовсе исчезать. В крайнем случае, если глубина пореза уж слишком глубокая, то должны оставаться напоминающие и ноющие шрамы, как последствия жизненного, поучительного и сурового урока; как последствия болючого и шибкого опыта; как последствия неосторожности и легкомысленности. Но эти раны, они не такие, как все остальные. Эти раны кровоточат и кровоточат, и никакие пластыри или же мази не в состоянии их залечить и прикрыть от злосчастной соли, которая так и попадает, еще больше разжигая болезненное, незабытое пламя. И время их так же, совсем не лечит. Как и самого Рики. — Да, слышу, — хрипло шепчет он, так как выдавить голос погромче просто не находится сил. Горло болезненно першит, дерет и ноет, а голова начинает еще больше гудеть от посторонних звуков. Масами облегченно кивает на его слова, но бушующая тревожность все никак не пропадает с её уставших глаз, она нервно теребит светлую простыню возле правой ноги Нишимуры, и как будто хочет что-то сказать, только и делает, что открывает рот в неуверенных попытках, тут же тушуясь и передумывая или же размышляя, какие же слова ей подобрать. И Рики решает первым прервать эту затянувшуюся, неловкую, уже порядком надоевшую тишину. — Масами-сан, тебе есть что сказать? — Я… — от неожиданности она теряется еще больше. Её вдруг расширившиеся зрачки начинают испуганно бегать по небольшой палате, но как только она ощущает легкое прикосновение холодных, длинных пальцев к её дрожащей ладони, которая до этого теребила белую простыню, она наконец останавливает свой неуверенный и взвинченный взгляд где-то на его ногах в конце больничной койки, и с небольшой заторможенностью продолжает говорить: — Ты… С кем ты тогда был на той крыше? — Рики тут же застывает, и кажись, даже забывает как дышать. Ведь этот вопрос уж слишком сильно застает его врасплох. От неожиданности он даже прокашливается, отчего сестра встревоженно дергается. Совсем не ожидая такого вопроса, он совсем теряется во всем произошедшем, все воспоминания спутываются настолько, что он даже не сразу понимает, о какой крыше идет речь, поэтому лишь недоуменно открывает рот и сужает сонные глаза. — Я… я не помню, кто там еще был вчера… Наверное, от шока совершенно ничего не запомнил, — о нет, Рики такой обманщик. Стоило ему только лишь покопаться в своей голове чуть дольше положенного; стоило ему хоть немного отобразить в своем смутном воображении событие той холодной ночи; стоило ему лишь снова вспомнить тот убитый и робкий взгляд напротив, который заставил его сомневаться во всех базах и основах этого мира, как воспоминания тут же всплыли в его одурманенной голове. Да так до точности ясно, кроме как самого образа парня, но он так отчетливо и невероятно отлично запомнил его красивые, но такие изнеможенные лисьи глаза. Но говорить об этом парне совершенно не хочется. Хочется, чтобы то, что произошло там, наверху, в его по правде секретном и потайном месте, и осталось там, наверху. Чтобы эту тайну хранили лишь они наполовину с полной луной, мертвыми звездами и крышей. Так как, если так подумать, это вовсе не его проблема, вовсе неизвестный ему человек, с которым у него нет абсолютно никаких связей, который просто почему-то решил так внезапно появиться в его неприглядной жизни, который решил внести свой вклад и свою отметку, но вовсе не собирался лезть в нее. Это наоборот Рики тот, кто полез туда, куда его не просили. И ужасное чувство любопытства сейчас разрывает сердце парня, в то время как неуверенный, боязливый голос в его туманной голове так отчаянно умоляет его не зацикливаться на этом свое внимание, но он все равно, в принципе, как и всегда, не слушается и не обращает на этот несчастный голос здравого смысла никакого внимания, совсем не думая, что ему это не нужно, что у него и так много проблем, что это не должно его никак колыхать и тревожить. Ведь он здесь абсолютно не при чем. Но как же ему чертовски хочется знать, что же с этим парнем? Как он? И почему он настолько разбит? — Вчера? Ты говоришь вчера? — паника с новым оборотом накрывает сестру и она снова начинает плакать, но уже совершенно не стараясь сдерживать вырывающиеся наружу всхлипы. Ее голос становится выше и громче от неконтролируемых, бушующих эмоций внутри нее, и она, не выдержав, просто плюхается невесомой тушей на холодный пол, утыкаясь острым подбородком в дрожащие, худые коленки. — Какое сегодня число? — приглушенно доносится снизу, и Рики серьезно задумывается над этим вопросом, совершенно не понимая такой бурной реакции. Рики в принципе сейчас мало что понимает. Ему сейчас просто хочется поскорее уйти из этой сдавливающей своими монотонными стенами палаты и скорее начать наверстывать упущенные часы пропущенной тренировки. Но, в какой-то степени, он все равно слишком благодарен тому сильному дождю. И своей непонятной благодарности он никак объяснить не может. Хоть убейте. — Ну, суббота… двадцать восьмое сентября, по-видимому, — и то, насколько сильно расширяются глаза сестры, реально приводит Нишимуру в такой ужас, что он не может описать его никакими словами этого мира. Его сердце, похоже, пропускает удар, а после пульс значительно набирает обороты, так как кардиомонитор начинает неприятно предупреждающе пищать и мигать красным цветом, а цифры вырастают все выше и выше. — Что не так? Ты можешь мне нормально всё объяснить, а не продолжать мучать меня своими загадками? И когда мы наконец отсюда уйдем? — несмотря на какую-то панику, злость все равно начинала брать над ним вверх. Ведь, в конце да концов, ему хоть кто-нибудь скажет, что же здесь происходит? Почему Рики всегда как будто обязан узнавать обо всем в такой долгой и нервотрепной манере. — Все не так, Рики. Просто все, — девушка наконец набирается сил, пытается взять контроль над собой, и вставая, придерживаясь за невысокую койку, выпаливает буквально все на одном дыхании: — Сегодня далеко не двадцать восьмое сентября. Уже в принципе не сентябрь. Сейчас середина ноября и ты пробыл в коме почти два месяца. Два долгих месяца, за которые произошло слишком много всего. И я уже даже не знала, стоит ли ждать твоего пробуждения, будешь ли ты продолжать бороться за эту никчемную и невыносимую жизнь в муках, а не решишь, что тебе лучше где-то там, ближе к маме с папой, а на меня ты абсолютно наплюешь и оставишь совершенно одну. Я каждый день видела как ты мучаешься, как ты колеблешься между жизнью и смертью, вроде как выбирая жизнь, но смерть тоже слишком сильно засматривалась на тебя. Я не находила себе места, мне было страшно и тошно от осознания того, что с тобой произошло. И главное, что ты молчал. Что ты просто молчаливо и лживо терпел, и дождался худшего исхода для себя. Рики, у тебя рак сердца, самый редкий из всех, который достиг самой последней стадии, и тебе осталось не больше года, и то, это в лучшем случае… Но почему, почему ты молчал и бездействовал, зачем убивал себя, зачем так сильно издевался над собой, зачем так сильно гнался за этой мечтой? И кроме рака, вследствие сильного шока и падения, твои ноги, они… они атрофировались. Ты теперь даже не сможешь ходить. Почему, Рики? Почему? — до Нишимуры еле доходил смысл сказанных сестрой слов. Ей настолько было больно это говорить, что она даже отвернулась, разговаривая как будто не с ним вовсе, а с безразличной к этому всему трактату стенкой. Может, ей было легче от этого факта или же не очень. Но она так и продолжала стоять к Рики спиной. Может, оно и к лучшему, потому что увидеть то, насколько разбита сейчас сестра, Нишимура был точно не готов. Но Рики уже и вправду настолько преисполнился в этом всем или же до него не до конца дошло. Он точно не знает. Но почему же Рики не ощущает той досады и разочарования, которые, вроде как, по сложившейся ситуации, должны враждебно раздирать его внутренности. Но вместо этого, в его голове лишь белый туман. В ней даже нет тех привычных миллиардов всполошных мыслей, которые обычно разносят его голову до критического и несносного состояния лишь одним своим появлением. Рики чувствует целое ничего. Или же он и вправду так сильно стукнулся головой при падении, что все еще не осознает всей беды случившейся с ним ситуации. — Масами-сан, ты не думаешь, что это немного по-эгоистически, — прерывая эту громкую тишину уже в который раз за их недолгий, но такой тяжелый и напряженный разговор, начинает более уверенным голосом он. И откуда в нем вдруг взялось столько смелости и храбрости. Что ли реально себя героем почувствовал? Проснулся этот так называемый синдром главного героя? — Кому мне было жаловаться? Тебе? Когда я итак вижу, что тебе и без меня тошно. А кто у меня еще есть? Учителя, которым по большому счету наплевать на меня? Своим одноклассникам, которые так и ищут хоть малейшего подвергнувшегося повода, чтобы меня уничтожить и сравнять с землей? Или кому еще? Конечно же я не обращал на это всё внимания, так как самое первое, и самое главное, что меня больше всего тревожило, это была моя не достигнутая мечта и цель. Вот над чем я по-настоящему плакал и рыдал. Мне хотелось лучшей жизни для тебя и себя, хотелось стать хоть чуточку счастливым, даже если бы это было ненастоящее, а искусственное и фальшивое счастье, но мне хотелось его вкусить. Хотелось хоть немного побыть таким, как все. И я был готов на всё ради этого. Так что, в том, что со мной произошло, нет ничьей вины. Оно бы все равно рано или поздно настигло меня. И, может быть, тогда было бы уже слишком поздно. Лучше я остановлюсь сейчас, пока еще ничего толком и не потеряно, пока я не разочаруюсь так сильно, как мог бы потом… — да Рики хорош. Как же он чертовски хорош. Мог бы, встал и сам себе поаплодировал, только вот досада, ну никак не может. Он даже в такой кошмарной и трагической ситуации умудряется держать свой тон твердо и непоколебимо, плотно вжавшись в пеструю и совершенно не имеющую свойство меняться маску, толковать такие философские и разумные мысли. Все-таки долгие года практики не пропали зря; хоть как-то, да и окупились. Может быть, Нишимура еще не настолько разочарован в самом себе. Может быть, еще все не настолько плачевно плохо? Или же это всего лишь «может быть»? — Прости, прости меня. Просто, мне так тяжело принимать факт того, что мне придется отпустить и тебя тоже. Я готовилась к этому разговору долгие недели, но все равно не смогла сдержаться и нормально поговорить, ведь мои эмоции всегда сильнее меня, — наконец развернувшись к брату, и даже криво приподняв уголки губ в подобии улыбки, она протирает свои красные глаза, легко касается его светлой макушки с отросшими на ней темными корнями. Рики на этот жест расслабленно прикрывает глаза, и чувствует, как ему и вправду становится чуть легче от того, что расслабилась сестра. Наверное, Рики энергетический вампир? — Но, скажи, что я могу для тебя сделать? Как могу помочь облегчить твою боль? Как могу хоть как-то загладить свою вину? Проси все, что захочешь, я сделаю всё ради тебя. Все, что бы могло тебе помочь. — Единственным моим желанием будет это продолжать жить обычной жизнью. Я не хочу зацикливаться на боли и ограничениях. Я и так живу с ними слишком долго, и напоследок, я не хочу тратить на это свое время. Я хотел бы ходить в обычную школу и доживать свою жизнь как обычный, ничем не выделяющийся школьник. Это все, чего я хочу, — немного поразмыслив над её вопросом, Рики просит вроде бы чего-то малого, но с другой стороны, наверное, слишком многого и труднодоступного. — Я бы сейчас могла начать отговаривать тебя, но зная твой упрямый характер, даже не буду начинать тратить на это время. — Спасибо, — лишь это шепчет вдруг дрогнувшим голосом. И физическая смерть не так уж и сильно пугает и надавливает на него, не тогда, когда он уже давным давно сгнил и умер внутри. Это совершенно несравнимые вещи.

***

Ноябрь ощущался как нескончаемый, проливной и громкий дождь; как запах сырости и ужасная влага; как доставучая головная боль, которая отдавала бледными вспышками в затемненных глазах; как тесная, сдавливающая своими холодными стенами комната без выхода; как замкнутый, бесконечный круг. Он отдавал абсолютной пустотой и не увядающим ощущением потерянности и опустошенности. Он заставлял прятаться и скрываться в страхе быть найденным и разоблаченным; в страхе показать хоть капельку оголенного себя и быть незамедлительно пойманным. Он давил на слабые нервы и заставлял страдать, страдать и еще раз страдать. Страдать от своих же параноидальных мыслей; от своих же больных и кошмарных догадок; от своих же коротких, но пугающих снов; от своего же жалкого и постыдного мнения. Он заставлял его нескончаемо мучаться и бесконечно гореть, но без попытки наконец сгореть дотла; наконец прекратить эти пытки; наконец ощутить покой и тишину. Но нет, этот громкий и неизвестный писк его оглушал и оглушал; этот писк заставлял его капилляры безжалостно лопаться; этот писк напоминал ему о его непрощенном и ужасном грехе. Он попросту делал все, чтобы довести себя до самого предела изнеможения, и когда казалось, что вот, вот она – финишная прямая, начиналось что-то еще более кошмарное и ужасное; что-то, что превышало все лимиты; что-то, что абсолютно переходило черту дозволенного. Но оно никогда и не спрашивало его согласия. И даже если ранее у него всегда была возможность покончить с этим нестерпимым адом раз и навсегда; прекратить все эти муки и больше никогда и ни за что к ним не возвращаться; попрощаться со всем, что не давало ему даже просто тихо и беззаботно существовать, то сейчас все совсем иначе. Сейчас, он не может сделать абсолютно ничего. Ему остается лишь мучаться и корчиться в нескончаемой агонии, состоящей из боли, вызванной им самим. Так как на этот раз ему не дадут так просто сбежать и даже ни разу не оглянуться на прощанье; ему не дадут эгоистично на всё наплевать и оставить все как есть; его не отвяжут от этого крепкого и жесткого поводка, который уже передавил ему все связки. На этот раз он так просто не отделается. Он попросту не имеет на это ни малейшего права. Он прикован к самому себе целиком и полностью. А это самое ужасное, что может быть. Так как ничего хуже, чем постоянно пребывать наедине с убитым и изнеможенным собой; в компании со своими отвратительными и слишком бушующими мыслями; в своем раненом и ноющем от бесконечных болей теле, ну просто ничего быть не может. Ким может поклясться чем угодно, но только не своей совестью, ведь она то и делает, что только сводит его с ума. Она заставляет его худощавое и бледное тело трястись в истерике каждую долгую и морозную ночь напролет; она заставляет безнадежно хвататься за его отросшие, черные волосы где-то на затылке; она заставляет его израненную кожу покрываться противными и мелкими мурашками; она заставляет сонно и вяло промаргивать раздражающие и пекущие слезы, скапливающиеся в его темных, как бездна, глазах; она заставляет нервно покусывать кровоточащую губу и онемевший язык; она заставляет его нервно оглядываться и ускорять шаг при выходе в люди; она заставляет его непрестанно чувствовать горечь невкусных и отвратительных, длинных таблеток в его рту. Она заставляет чувствовать себя угнетенным, пристыженным и убогим. Заставляет чувствовать себя главным злодеем и негодником, которому нет места на этой планете. Но почему-то он все равно должен здесь остаться. И Ким даже уже и не пытается понять логику этой всей бессмыслицы; ухватиться хоть за какую-то здравую мысль; просто попытаться уместить это в своей непутевой голове. Ведь какой в этом, черт возьми, смысл? Он уже просто перестал его искать. Сону и так все прекрасно понимает, но так отчаянно пытается показаться дурачком и невинным, ни в чем невиновным мальчиком. Он как несчастные и жалкие лепестки прекрасной сакуры, которая цвела вместе с приходом ласкавой и неуверенной весны, но не успеваешь моргнуть, осознать смену и радость, пришедшую вместе с ней, как уже в совсем иной миг потухшими от разочарования глазами наблюдаешь, как эти завораживающие, такие нежные и слабые лепестки снова опадают, оголяя ветви хрупкого и теперь такого опустевшего дерева. Кима до невозможности сильно бесят такие цветы, которые опадают долго и поочередно; которые заставляют бесконечно и нудно ждать их смерти и исчезновения; которые непослушным ураганом кружатся из-за резкого порыва теплого ветра перед лицом, мешая нормально вдыхать свежий воздух и загораживая взор; которые вызывают аллергию, абсолютное раздражение и ничего более. Ему больше нравится магнолия. Она не церемонится. Она не заставляет ждать и мучаться в догадках слишком долго. Она опадает вся и сразу, не принуждая задаваться лишними вопросами, не заставляя мучаться в ненужном ожидании; не заставляя ожидать неизведанного чуда. Она обозначает все границы четко и по факту. Не дает ложных и фальшивых надежд. И это так прекрасно. Так прекрасно наблюдать за окончательным и быстрым концом; за незамедлительной смертью без мук и страданий; за чем-то, к чему стремишься. Но он не такой. Он совсем иной и непохожий. Поломанный и жалкий. Но ему всегда так отчаянно хочется быть другим. Как тому мотыльку, который прикидывается прекрасной, красочной и чудесной бабочкой. Но он лишь жалкая пародия, копирка, несчастное подобие чего-то совершенного и божественного, чем ему никогда не стать. Он расправляет свои некрасивые и мерзкие крылья лишь под покровом ночи, так как при свете дня ему нет места среди других разноцветных и ярких бабочек, которые презирают и ненавидят его, только лишь за само его бытие и существование; за его попытки сравняться с ними; за его попытки влиться в их элитное общество. И Киму так завидно, ему так чертовски завидно, что его аж тошнит. Ведь он даже не способен увидеть цвета этих так называемых прекрасных бабочек; он никогда не сможет повторить и воспроизвести их чудесный цвет, ведь он попросту никогда и ни за что не увидит его. Он лишь черно-белая копия, и то, напечатанная на старом и поломанном принтере. В нем нет уникальности, в нем нет жизни, в нем нет цвета, в нем нет абсолютно ничего. Он лишь раздражает своим существованием и видом, лишь заставляет размахивать недовольно руками в попытках прогнать и не видеть его больше ни за что и никогда. Он может лишь позорно и жалостливо скрываться; может лишь прятаться по темным и тусклым углам от пожирающих его полных ненависти и презрения взглядов; может лишь неуверенно и ненадежно сдерживать свои опадающие стеклянные лепестки хрустальных слез, в немой, но такой увядающей надежде сдержать и проглотить их куда подальше. И, пожалуй, это максимум из всего того, что он может с собой сделать. И с чем не сравни Кима, с кем не ровняй такого, как он, к кому его не попытайся отнести, но он все равно будет чем-то самым ужасным и жалким из всего, что только может быть. Разнообразие из множества голосов и звуков воссоединяется в одну кошмарную и отвратительную какофонию в его не выдерживающих ушах; перед глазами лишь какая-то светлая точка вдали, которая заставляет прищурить взгляд для ненужной концентрации и фокуса на чем-то одном; в горле огромный, тошнотворный ком, вызывающих такой же отстойный рвотный рефлекс, который Ким так усердно пытается игнорировать и сдерживать. Исцарапанные руки неконтролируемо и монотонно теребят ткань темного поношенного свитера, в ничтожных попытках разорвать его в клочья от бушующих и беспорядочных нервов; зубы истерически и тревожно стучат друг о друга, создавая раздражающих цокот, позволяющий не уходить слишком далеко в себя. Его правая нога раздражающе трясется, заставляя пошатываться старую деревянную парту, а все еще свежий, спрятанный за окровавленным пластырем порез на ребре болезненно колит и гудит. Сону не может зацепиться ни за одно воспоминание, ни за одну мысль, ни за один миг. Оно все просто убегает без оглядки, вдобавок злобно насмехаясь над парнем. В его голове безжалостно повторяется лишь одна ничтожная фраза: «ты не виноват, в этом нет твоей вины». И она убивает его. Просто так агрессивно и беспощадно, хотя наоборот, вроде как, должна успокаивать и поддерживать его психическое состояние в норме. Но нет, она заслоняет его взор, она заставляет его теряться и путаться; заставляет искать ответы на ненужные ему вопросы; заставляет задавать новые, совсем не обращая внимания на огромную очередь из тех, на которые все еще нет и никогда не будет ответов. Она заставляет его делать совершенно несвязные и бесполезные вещи. А самое главное, оставляет его на плаву, не дает ему потонуть и задохнуться, захлебнувшись соленой водой. Она подталкивает его жить. Она попросту обманывает и обводит его вокруг костлявого пальца, заводя в абсолютный тупик. Запутывая его в нескончаемой лжи и какой-то слащавости; в какой-то несуразной путанице и неразберихе, в которых ему никогда ранее быть не доводилось; в каком-то вымышленном смысле, скрытый мраком и незнанием чего-то слишком важного и упущенного. Но он ведется. Он ведется на эту нечестную, безвыигрышную и нелепо-детскую игру. Где-то в глубине души надеясь, что его пронесет; что он останется безнаказанным и затерянным среди других праведников; что его огромное выделяющееся кровавое пятно не заметят, проигнорируют и обойдут; что он сможет быть хорошим и послушным актером, но никак не жалким обманщиком. Поэтому, прикрываясь пустыми и подлыми оправданиями, он как будто заученно выполняет свои так называемые обязанности изо дня в день, как прелестный и ответственный ученик, не пропуская ни единой, даже самой мизерной и мелкой, не давая снисхождения самому себе ни на миг. Именно поэтому, наверное, он сейчас и сидит, как будто пристыженно сжавшись в наполненном подростками классе, смотря куда-то в окрашенную белым высокую дверь. Учебный день наконец подходил к концу, но его голова раскалывалась как будто от смертельных пыток над ней. И он, сжимая подолы своего растянутого свитера, лишь сильнее прикусывал отдающий горечью язык. Другой рукой он нервно чертил шариковой ручкой по пустому листу тетради, на которой хаотично появлялись неровные и неправильные круги. В какой-то момент гул резко затихает, и Сону уже думает, что он окончательно оглох. Оглох от этого всего шума снаружи и вокруг него, но все же не настолько равносильно, как от того, что круглосуточно, без перерыва на рекламу и передышку прокручивается внутри его суматошной, шумной головы. И только когда он слышит противный скрип двери, а его взгляд устремляется на парня в инвалидной коляске, тут-то он и понимает, что ему не настолько сильно повезло. А он ведь уже даже успел обрадоваться. Среди всей этой приевшейся тусклости он почему-то светится ярче всех. Ким также не может разглядеть ни цвета его волос и глаз, ни цвета его блеклой кожи и большой кофты, ни цвета его наполовину пустого рюкзака и поношенных кроссовок. Но как же ему удается светиться, излучать невиданный и неизвестный никогда ранее свет и сияние. И Киму кажется, правда только лишь на мгновение, что в его глазах загорается разноцветная вспышка, которая тут же потухает. Но его взгляд все также нагло и откровенно остается нацеленным на этого по правде таинственного парня, который одновременно такой пугающий и отталкивающий, заставляющий потеряться и запутаться в полном замешательстве, но одновременно с тем же освобождающий от всего того шума, который вызывает нетрезвость и беспокойство в туманной голове. И Ким еще никогда в жизни не был настолько зациклен на чем-то ином, как на этом парне. На парне, который излучает сияние только лишь из оттенков монотонного и ненавистного серого. Но почему же этот серый сейчас кажется намного ярче других, никогда не исследованных им ранее красок. Другой скажет, что Сону сошел с ума, и он этого даже не отрицает. Ведь он потерял рассудок и какие-либо нотки здравого смысла еще давным давно, так что ему не впервой. Но почему же он, как последний отчаявшийся, сравнивает несравнимое. И в этой ситуации он даже и не пытается найти этому хоть какой-нибудь логический вывод, бескорыстный ответ и довод. Ведь это всё сейчас не имеет ни малейшего смысла и значения. Его ладонь лишь в ожидании замирает, но тут же превращается в злобный и подрагивающий от последующих слов кулак. — Я конечно знал, что наша школа не из элитных, но чтобы настолько, — выкрикивает, ухмыльнувшись, высокий и крупный брюнет из образовавшейся толпы школьников. Его голос был пропитан горьким и отвратительным ядом; несносной горечью и колкостью; безобразной и величественной гордостью. Его надменный и насмешливый взгляд был нацелен прямо в глаза неизвестного парня. И от этой всей наигранной заносчивости становилось уж слишком тошно и душно; уж слишком громко начинала вздыматься грудь и учащаться дыхание; уж слишком сильно сжимались пальцы на руках, вызывая оживляющее и приводящее в себя покалывание; уж слишком оно выводило Кима из себя. Однако, это что-то новенькое, ведь сколько парень себя помнит, ему абсолютно всегда, в абсолютно любой ситуации, в абсолютно любом месте и с абсолютно любыми людьми было попросту наплевать на происходящее вокруг него, тем более, когда это ни капельки не касалось его самого. Он не обращал внимания, не зацикливался на этом, ему не было нисколечко интересно. Ни один волос не содрогался на его теле от любопытства и заинтересованности. Но сейчас Сону просто сгорал от жаркой и пылкой злобы и ненависти, которые разжигали в нем опасный огонь. Но Ким опять-таки усердно игнорировал и даже поощрял это чуждое чувство. Все остальные продолжали молчать, лишь недоуменно и боязливо переглядывались между собой, раздумывая над тем, как же реагировать, какие же действия предпринимать дальше. — Но вот только почему именно в наш класс? — набирая уверенности продолжал он, также злобно и враждебно смотря на парня в другом конце класса. Ощутив чувство вседозволенности и какой-то безнаказанности, остальная часть класса подлавливает это настроение и начинают громко и наигранно смеяться, активно кивать головами и поощрительно поддакивать. И вот она – новая волна ужасного гула. Они сами того не понимая только лишь подливали масла в и так адски горячий и огромный огонь. Можно было уже начинать отсчитывать оставшиеся секунды до грандиозного взрыва. — Может перестанешь по-тупому самоутверждаться за счет других? — чуть выждав и услышав условную тишину, почти что шепчет неизвестный парень. Он даже успевает нервно сглотнуть, что, кажется, только больше веселит класс. — Что-что? Я не расслышал, — все так же продолжая отвратительно и наигранно смеяться, прокричал тот же парень. — Если хочется поговорить, то иди сюда и говори, — после этих, пропитанных абсолютной подлостью, насмешкой и бестактностью слов, поднимается очередная новая волна тошного и оглушающего смеха. И Сону, наверное, точно сходит с ума; теряет даже мизерные капельки самоконтроля; срывается с удушающего поводка, разрывая его голыми, изрезанными руками, так как стоит ему заметить лишь на мгновение блеснувшую каплю горькой и одинокой слезы, стекающую по дрогнувшей впалой щеке парня; стоит ему лишь на долю секунды встретиться с потерянным и престыженным взглядом недоуменного и как будто раздавленного парня; стоит ему лишь вздохнуть громче обычного, как случается этот нежданный и разрушительный взрыв внутри него. — Заткнись уже, недоумок, — буквально прошипел Ким, пропитывая эти слова во всей ненависти, во всей злости и презрении, которые только были в нем. Ему хотелось выплюнуть весь тот смертоносный и кошмарный яд, который он так долго накапливал в себе. Его зубы наконец перестали параноидально постукивать друг о друга и крепко, с неприятным скрежетом сжались, заставляя челюсть неметь от боли; толстые вены на его руках вздулись от переизбытка гнева и агрессии; длинные брови изогнулись домиком, а сердце забилось в бешенном ритме. Ким не знал, что это такое. Праведный гнев? Борьба за равенство и справедливость? Проснувшееся чувство совести? Синдром главного героя и спасателя? Или же просто то, что таилось все это долгое время в нем? Есть ли правильный ответ хоть на один из этих многочисленных, всё появляющихся вопросов? А может, Киму просто суждено остаться без единого ответа хоть на какой-то вопрос до конца своих дней. — Что ты сказал? — недоуменного выпалил брюнет после минутной гробовой тишины, которую нарушали лишь редкие машины, проезжающие за приоткрытым окном, и второстепенный шум, доносящийся из коридора. В одно мгновение все взгляды устремились на Сону, тут же позабыв про предыдущую жертву. Но самое главное было для Кима на данный момент то, что одна определенная пара глаз тоже была устремлена прямо на него, не отводя испуганного и обескураженного взгляда с его скромной персоны. Однако, этот факт, на удивление, уж слишком подогревал и тешил его, как оказалось, существующее эго. Оно было более чем удовлетворено прямо сейчас. Сону так и чувствовал своим затылком, как все в нетерпеливом ожидании боязно затаили дыхание, желая чего-нибудь большего, грандиозного и внушительного. Может, им хотелось крови? — Я говорю, повтори то, что ты только что сказал, Ким Сону! — наполненным разъяренностью и злобой, громким и приказным тоном прорычал одноклассник. Сидящие неподалеку от него девочки аж вздрогнули от неожиданности, парни насмешливо переглядывались между собой, предвкушая ссору или же, может, драку. Ким не моргнул и глазом. Откуда столько смелости? Или же, если он сам убиться не может, то он добровольно и совсем не сопротивляясь позволит убить себя кому-то иному? Однако, неплохой план, вовсе неплохой. Киму порой говорили, что он похож на хитрую, обманчивую и беспощадную лису. — А ты подойди поближе, может, тогда и повторю, раз слух подводит. Кстати, уже второй раз за последние пять минут, не думал сходить к врачу, провериться? — как будто растягивая до этого ни разу неизведанное им удовольствие, насмешливо тянул слова он, даже не удосужившись и разу даже мимолетно взглянуть на брюнета, с которым ведет беседу. На удивление, его это уж слишком веселило. Наверное, встретившись лицом к лицу со смертью, он уж слишком кардинально изменил свои приоритеты. Ким не успевает прочитать вдруг резко поменявшуюся эмоцию на лице другого парня, с которого не спускал взгляда даже на малейшее мгновение, как замечает боковым зрением массивный кулак, направляющийся в его безэмоциональное лицо. Для парня все вдруг замедляется как в ключевом моменте боевика, все отходит на задний, такой ненужный и неважный теперь план, только лишь красивые, но такие серые глаза все больше втягивают его в свой глубокий и темный омут, который завораживает Сону с каждым мгновением все больше и больше, и он никак не может остановиться, чтобы прервать это маниакальное желание утонуть в этих странных глазах. Но, похоже, если сам Ким не собирается разбираться со всей этой складывающейся ситуацией, то судьба, в которую парень никогда и ни за что не поверит, решила сама со всем разобраться, опять-таки спасая, или же нет, Сону от удара. Хотя, честное слово, одним больше, одним меньше. Киму не принципиально. Вдруг, как будто намереваясь оглушить и привести в себя, слышится громкий и оглушающий звонок на урок. И ладно это, но к большому удивлению и разочарованию почти всех в класс тут же заходит учитель по физике, предупреждающе посмотрев на двух парней, один из которых был не в себе от ярости, а другой же, в противовес, почему-то был абсолютно спокоен и уравновешен. Но учитель не придает этому большого значения, выжидая, пока все рассядутся по своим местам. Громко и злобно вздохнув, брюнет нехотя возвращается на свое место в другом конце класса, параллельно что-то шепча своим друзьям. Ким лишь недоуменно промаргивается, продолжая ощущать на себе липкие и насмешливые взгляды со всех сторон. Но только вот теперь Сону теряет прежний настрой и былую самоуверенность. Он опускает свой взгляд на поцарапанную парту, с кучей мерзких и неприятных слов в его недалекий адрес, предвкушая их пополнение на следующий день. Его голову снова забивают миллионы вопросов, даже уже без тихого отголоска надежды, что для них хотя бы попытаются найти ответы и разумные толкования. Ким слышит лишь белый шум и ему вмиг становится слишком тошно от самого себя. Кто он такой? Что с ним не так? Единственное, что он может сказать с точной уверенностью, так это то, что он абсолютный лицемер и притворщик. По-другому то, что произошло несколькими минутами ранее просто никак не объяснить. Из мыслей его выбивает движение сбоку, и неуверенно развернув и подняв голову направо, он видит его. Того, кто нагло и совершенно без спроса приковал его взгляд к себе, не желая отдавать и отпускать. Хотя нет. Это Сону тот, кто нахально и бесстыже ворвался во что-то личное и сокровенное. И Ким никогда не был отличником, особенно по физике, но именно на этом уроке он был сконцентрирован как никогда ранее. И совсем не важно, что объектом его концентрации была совершенно не физика. А его черепная коробка была абсолютно пуста.