Знакомый из Саратова

Лето, 1989-й год

Запах мокрого белья, замоченного с белизной в старом, облупившемся металлическом тазе, раздражал слизистую. Скрученное в жгут полотенце упало, капли мутной воды вместе с пеной попали на руку, но, казалось, девушка даже не заметила, прислушиваясь к работающему за стенкой радио. Ничего интересного там не передавали вот уже лет сто, а мама продолжала включать его каждый вечер с таким упорством, словно ей обещали по рублю за каждую прослушанную минуту. — Лен! — крикнула женщина. — Ленка, иди сюда, живо! — Сейчас, — Алёна скривилась, вытерла мокрые руки о растянутую, заляпанную брызгами масла футболку и посмотрела на засаленное полотенце, которое давно стоило выбросить. Создавалось впечатление, если бы кто-нибудь посторонний решил заявиться к ним домой без приглашения, будто всё, чем они с мамой занимались — постоянная стирка белья. Да у них даже столько не было, сколько висело на растяжках по всей кухне! Свои вещи Алёна старалась сушить в комнате, а то, не дай Бог, ещё провоняют жареной мойвой в кляре, так потом до конца жизни не выведешь ту вонь. — Лена! — снова закричала мама аккурат в тот момент, когда девушка вышла из ванной. — Да здесь я, — она опять вытерла ладони. Разведённая в воде белизна постепенно начинала разъедать кожу, пыталась добраться до костей, вот только Апина за годы полоскания тряпок привыкла к этому чувству и знала наверняка: максимум — отделается покраснениями. — Не вы поёте? — мотнув головой на барахлящий радиоприёмник, спросила женщина. Слегка опустив голову, Алёна нахмурилась, постаралась прислушаться достаточно, однако знакомый мотив она поймала ещё там, в ванной, полоща несчастное, павшее смертью храбрых полотенце. Они. Они это пели. По-хорошему, ей не требовалось изображать слишком активные усилия, чтобы моментально узнать свой собственный голос, пускай даже искажённый старым радио. — Мы, — кивнула Апина, потупив глаза в пол. Отчего-то именно в разговорах с мамой ей становилось стыдно за песни, которые они исполняли. Впрочем, чего удивляться? Любовь Владимировна отличалась особенной нелюбовью к этим «завываниям», как она предпочитала называть песни с голосом дочери, крутящиеся на местной Саратовской радиостанции. Всё, начиная от «бренчащей» мелодии до «писклявого» тембра, вызывало у женщины настоящие рвотные рефлексы, совсем не тщательно скрытые за недовольным выражением лица. Возможно, пой их кто другой, маме бы нравилось, однако тот факт, что конкретно Алёна променяла светлое будущее в стенах консерватории на дрыганье ногами перед толпой оборванцев, не оставляло песням шансов стать обласканными в этом доме. Да, Любовь Владимировна не старалась подбирать выражения, высказывая дочери своё мнение. — Ужас, — фыркнула мама, выкрутив звук в приёмнике до невозможно тихого. — Спасибо, — Апина специально пробормотала достаточно громко, чтобы услышали даже ползающие в плинтусах тараканы. Они обменялись взглядами, говорящими лучше любых слов, насквозь пропитанными непониманием с обеих сторон. Весь последний месяц, без отдыха и выходных дней, Алёна разговаривала с мамой на тему, ставшую избитой примерно к концу первой недели. То выверено строя фразы, то бросаясь первыми пришедшими на ум словами, она объясняла вполне логичное в её случае решение уйти из консерватории. Девушка попросту не успевала и на репетициях петь, и учиться, и потом ещё отплясывать концерты на торжествах местечкового масштаба, вроде праздника по случаю сбора урожая. Не Кремлёвский дворец, конечно, но тоже ничего. Вот какие перспективы у неё открывались после полного обучения на факультете народного пения? Потолок — ансамбль, гастролирующий по окрестным деревням, зато с группой, с Сашей и Виталиком её ждала жизнь, выложенная ковровой дорожкой из купюр. Правда, пока что Апина даже на коврик не наскребла, о чём мама неустанно повторяла, перебивая дочь на полуслове, когда та принималась в сотый раз объяснять логику принятого решения. Любовь Владимировна была права в своём собственном мире, там, где её мнение являлось непреложным законом. Давно, ещё до появления на свет Лены, называющей себя Алёной на современный манер, женщина мечтала стать певицей, да не абы какой, а обязательно с приличным образованием консерватории. Честно дважды попытавшись поступить и уйдя ни с чем оба раза, Любовь Владимировна, казалось, только раззадорилась. Вряд ли уже тогда она придумала, каким образом свяжет себя с учебным заведением во что бы то ни стало, но судьба предложила лучший расклад из возможных. Маленькую Лену мама с самого детства приучала к музыке, напевала ей песни вместо сказок перед сном, будто закладывала в голову единственный вариант дальнейшей жизни. Купленное в подарок на день рождения дочери пианино одновременно выглядело показателем водящихся в доме денег и билетом на поезд до самой конечной станции. Музыкальная школа, а после и училище стали для Апиной закономерным течением, чем-то по типу протоптанной дорожки, тогда как вокруг оставалось высокое, неизведанное поле, заросшее осокой. Само собой, Алёна выбрала наименее тернистый путь. Какая дура попрётся в реальную возможность свалиться в притаившуюся канаву? Только чем старше становилась девушка, тем отчётливее ощущала: это не её. Жёсткий мостик очков давил на переносицу, от вышколенной осанки в рёбрах появлялась боль при глубоком вдохе, ручка портфеля, с которым Апина таскалась на учёбу, оставляла красные вмятины на нежной коже. Было такое чувство, словно Алёна проживала не свою жизнь, а мамину, пытаясь достаточно хорошо превратить именно её мечты в жизнь. А о чём она сама грезила бы, не заставь её прирасти к музыке всего лишь в пять лет? Девушка понятия не имела. — Мне на репетицию надо собираться, — сказала Апина, сняв с натянутого на кухне шнура не до конца высохшую футболку. — Чего там репетировать? — мама даже не попыталась убрать из голоса недовольство и отвернулась обратно к плите, где на сковородке шкварчала жареная картошка. — Два притопа — три прихлопа. Прикрыв на мгновение веки, Алёна осторожно закрыла за спиной дверь, скрываясь в комнате. По ногам проходился задувающий в распахнутую форточку прохладный ветер, подсказывая, что поверх футболки стоило бы набросить олимпийку, если девушка не планировала слечь с воспалением лёгких. Сегодня, буквально через несколько часов случится то, к чему Апина готовила маму месяц. Себя, к слову, куда дольше. Занеся высоко над головой тяжеленный топор, она разрубит этот узел, привязывающий её к необходимости таскаться в консерваторию и выслушивать недовольство преподавателей за очередное опоздание. Нужно подождать всего несколько часов. Прислушиваясь к доносящимся с кухни звукам, Алёна вытащила из-под кровати чемодан, присела на корточки и отбросила крышку. Внутри уже лежала пара джинсов, двое лосин, три футболки да блузка. Ах да, ещё туфли, её любимые, с ремешком. Оставалось сложить совсем немного. Девушка с трудом тянула на звание главной модницы Саратова, вряд ли боролась хотя бы за тройку, реши кто-нибудь составить подобный список, однако в рванье тоже никогда не ходила. Распахнув единственную дверцу единственного шкафа, Апина выдвинула ящик и достала пару трусов, сразу кинув к остальным вещам в чемодан. Она старалась дышать как можно тише, чтобы в случае чего услышать шаги мамы, спрятать чемодан обратно под кровать, а после притвориться, будто бы вовсе втайне не складывала шмотки всю последнюю неделю. То, что Алёна задумала, не в одиночку, разумеется, запросто могло переплюнуть по ужасу решение бросить консерваторию в глазах Людмилы Владимировны. Казалось бы, куда хуже необразованной дочки? Было куда. Девушка аккуратно поправила стопку белья, делая вид, словно ничего не пропадало из шкафа с завидной регулярностью каждый день по чуть-чуть. Филигранно научившись подменять джинсы на брюки, Апина придумывала, каким образом состоится их разговор, запланированный ею немного позже. Примерно через месяц. Когда конкретно Алёна понятия не имела, ибо точных дат не мог сказать ни один человек в кругу заговорщиков, однако она точно знала: совсем скоро её жизнь изменится. Нужно ещё самую малость подождать, и всё перевернётся на сто восемьдесят градусов.

***

— Двинься, — гаркнула Таня, пихнув подругу ближе к двери. — Давай ещё раз попробуем? — Алёна свела брови, вытащила из-под спины сборившую олимпийку и расправила загнувшийся уголок на листке с рукописным текстом. — Да чё там пробовать? — удивительно, как широко Иванова зевала, параллельно умудряясь разговаривать. Талант, не иначе. До сих пор, больше, чем за год, Апина до конца не привыкла к ней, не научилась сохранять спокойное выражение лица, если подруга начинала крыть прохожего, задевшего её плечом, высокохудожественным матом, ни разу не смогла заставить свои глаза не расширяться до диких размеров, когда Иванова натурально лезла в драку, заметив нечто малоприятное. Всеми силами Алёна старалась облагораживать поведение Тани, хотя бы в своей собственной голове, добавляя её поступкам чуточку мягкости за счёт формулировок. Она прекрасно помнила их первую встречу. Такое забудешь! Нет, Апина до скончания веков, до гробовой доски не сможет выкинуть из памяти тот ужас, ту толпищу мурашек по своей спине, когда они впервые встретились. Окороков — давнишний приятель девушки, а об остальном она предпочитала не вспоминать последний год, в прямом смысле слова умолял её спеть песню. Обещал, будто ничего особенного, просто попробуют. Может, вообще Алёна не подойдёт, кто ж знал наверняка-то? Разумеется, всё Виталик знал. Она не могла не подойти. С его абсолютно идеальным слухом и чувством мелодии он не мог ошибиться, предлагая своей первой юношеской любви исполнить одну незамысловатую песенку. Чинно дождавшись Апину из консерватории, прихватив с собой какой-то веник, Окороков привёл её домой и представил девушке, вальяжно раскинувшейся в его комнате на диване. Чёрт, она была… другая. Алёна не могла подобрать правильного описания Тане. Длинные тёмные волосы, рассыпавшиеся по плечам, ноги, бравшие своё начало, казалось, от челюсти — такими длинными выглядели. Девчонка напоминала манекенщицу в лучшем понимании этого слова, но потом она заговорила, и Апиной резко сделалось дурно. Сначала она рвалась курить, пока несчастный Окороков настраивал аппаратуру, параллельно пытаясь удержать на одном месте Иванову с пачкой сигарет в руке. Потом зачем-то Алёна, наверное, решив разрядить обстановку, поинтересовалась, мол, чем занималась новая знакомая вчерашним вечером. Лучше бы молчала, ей-богу! Рассказ о фееричной драке с какой-то девицей на дискотеке, посмевшей бросить взгляд в сторону возлюбленного Ивановой, и оставленном в награду за победу фингале под глазом навсегда врезался в мозг Апиной. Почему-то Таня особенно сильно козыряла своими огромными каблучищами, удачно прилетевшими парню той барышни аккурат в район паха. Стоит отметить, что Иванова назвала конкретное место. Очень конкретное. Надо ли говорит, что возраст девушки — семнадцать лет, поверг Алёну в настоящий шок? Они были с разных планет, словно одна из них прилетела на ракете, высадилась где-то неподалёку от Саратова, приняла облик простой девчонки и теперь пришла домой к Виталику записывать песню. Апина бы не поставила ни копейки на то, что Иванова с Земли. Не могли два настолько разных человека родиться в одном городе. Кстати, как оказалось, они не просто родились, а жили всего через три дома друг от друга. Девушки вполне имели шансы встретиться где-нибудь возле магазина или школы, однако в таком случае либо Алёна должна была начать водиться с плохими компаниями, либо Таня — с хорошими, которые спешили после музыкалки домой. Ни того, ни другого, к счастью, не произошло до определённого момента. — Как-то раз пошла гулять я с иностранцем, — начала Апина, специально выпрямляя спину. Сгорбившись ей ещё ни разу не удалось спеть чисто. — Он её до дому провожал, — Таня даже не взяла в руку текст, который ей пихала подруга. Почти сползая на автомобильный коврик, смотрела в потолок. Только смачно плюнуть оставалось для завершения образа, честное слово! — Пригласил меня в посольство он на танцы, а потом, стоя на коленях, он шептал, — по памяти делая достаточные паузы между словами, Алёна старалась сосредоточиться на трясущемся листке в своей руке, когда очередной камень попадал под колесо, и машина подпрыгивала. — Не по-русски, конечно, а так, что-то там по-иностранному. — Нет! Ну вот это уже была наглость! Апиной хотелось садануть Ивановой со всей силы, влепить затрещину, чтобы больше подруге никогда в жизни не захотелось зевнуть во время своей строчки. — Рашн, рашн, рашн гёр… — затянули они в унисон, но резко прервались, заметив качающуюся из стороны в сторону голову Шишинина. — Нет же! — громко произнёс Саша, хмурясь так, будто они опозорились на концерте для тридцати тысяч человек. — Мягче надо, понимаете? Рашн, рашн, рашн гё-ёрлз. Поняли? — Он обернулся на секунду, видимо, считая, что взглядом ему удавалось объясняться куда лучше, нежели речью. Переглянувшись со скучающей Таней, не видя абсолютно никакого смысла в Сашиных комментариях, ведь не ему же петь-то, в конце концов, Алёна хохотнула себе под нос. Порой ей начинало казаться, что Шишинин запросто заменил бы их всех при достаточном количестве возможностей. Желания хватало с лихвой. Вообще, если не обращать внимания на горящие глаза человека, называющего мечту целью, Саша периодически смахивал на сумасшедшего. К нему Апина адаптировалась дольше, чем к Ивановой. Раз в миллион. Привыкшая общаться спокойным тоном, она вздрагивала, когда Шишинин начинал любой свой рассказ сразу громко, наверное, стараясь докричаться до неба, где ему обязательно должны были помочь осуществить совершенно безумную затею — создать группу, покоряющую весь Союз. Он грезил о втором «Ласковом мае», состоящем только из девчонок, а Алёна не понимала, каким образом в теле недавнего милиционера помещался пропитанный грёзами романтик. Таких, как он, называют идейными. Эта категория людей, куда Саша, безусловно, входил, отличалась суетливостью, причём иногда слишком раздражающей. Его всегда было много. Заходя в комнату, он оказывался везде: на каждом стуле за большим столом, занимал весь диван и подлокотники, умудрялся протиснуться между холодильником и плитой. Поначалу Апина не понимала, зачем он это делал, почему не мог просто выдохнуть, позволить себе расслабиться, однако через пару недель знакомства до неё дошло: Шишинин не притворялся. Его радужки искрились верой в невозможное, стреляли во всех, кто находился рядом, заражали, словно неведомой медицине хворью, и вот уже сама Алёна убеждалась в неминуемом успехе. Возможно, окажись Саша поблизости с мамой девушки, та бы тоже почувствовала распространяющуюся в клетках болезнь, но они никогда не виделись. — Девчонки, вы мне скажите, — останавливаясь рядом с дверьми консерватории, бойко произнёс Шишинин, — Москву покорять едем? — А там тоже по десять рублей за концерт? — Иванова потянулась, разминая затёкшую спину. — Пятнадцать! — Хлопнув в ладоши, Саша вновь обернулся с улыбкой на лице и посмотрел на девушек, ютящихся на заднем сидении. — Едем! — хмыкнув, Таня толкнула Алёну плечом, будто бы подбивала отправиться в столицу прямо сейчас. — Сколько времени? — схватив руку Шишинина, Апина быстро посмотрела на его запястье. Длинная стрелка наручных часов перевалила за десять минут второго, выглядя, как недовольное лицо преподавателя. — Я опаздываю! Она вылетела из машины, наспех схватив два исписанных листа с одинаковым текстом. Вдруг, один потеряется. Перламутровые голубые лосины ловили на себе взгляды чинно одетых парней, выходящих из стен консерватории, цветастая олимпийка своими оттенками запросто могла бы посоревноваться с солнечными лучами — такой яркой была. Копна кудрявых волос, накрученных в ванной, пахнущих белизной и лаком, подпрыгивала на плечах несущейся внутрь здания девушки. Ступени лестницы помнили её, пришедшую сюда впервые. Как Алёна с трепетом ждала начала, строила планы на будущее, специально подгоняла их под ожидания мамы, лишь бы пазл жизни сложится в правильной последовательности, все части соединились, в итоге осчастливив Любовь Владимировну. Тогда девушка не знала, до чего по-разному они с мамой представляли себе идеальную картинку в финале. Вахтёр на входе смерил её грозным взглядом, словно вот конкретно он оказался самым недовольным из-за того, что Апина решила забрать документы. Говоря откровенно, сейчас, забегая в до боли знакомую аудиторию, она до конца не была уверена, действительно ли готова, правильное ли решение приняла. Может, всё зря? Ну, какая «Комбинация», покорение Москвы, всесоюзная известность? Куда ей, обычной девчонке из Саратова, бороться за одну сцену с Пугачёвой, например? — Из-звините, можно? — дрожащим голосом спросила Алёна, заглядывая в аудиторию. — Остановились! — скомандовала Валерия Евгеньевна, и все, как по волшебству, замерли. Не издавали ни звука, не поворачивались, позволяя проходящей вглубь помещения девушке вдоволь насладиться унижением. — Похлопали все нашей звезде! Звезда пришла! — Простите, — Апина постаралась опустить голову на максимум возможности своих шейных позвонков, ещё немного — сломала бы к чёртовой матери. — А чего так рано? — показательно посмотрев на висящие над дверью часы, спросила Валерия Евгеньевна. — Могла бы к концу прийти, толка от тебя всё равно никакого. Шум бегущей по сосудам крови звучал прямо в ушных раковинах, заглушал собой недовольство преподавателя, тихий шёпот переговаривающихся за спиной девушки студентов, удивительным образом скрывал звук мыслей Алёны. Она заранее знала: легко не будет. Ей придётся пройти через это всё, съесть каждую положенную ложку, щедро сдобренную раздражением, на пути к цели. Вряд ли девушка была к этому готова, однако, набрав побольше воздуха в лёгкие, Апина твёрдо произнесла: — Я попрощаться пришла, — закашлявшись на последнем слоге, Алёна провела вспотевшей от волнения ладонью по саднящему горлу. — Куда собралась? — голос Валерии Евгеньевны изменился, сделался совершенно не узнаваемым. Каким-то слишком хриплым, неправдоподобно глухим. — Мы в Москву переезжаем, — девушка сцепила зубы и попыталась сделать вид, будто её подбородок не трясся от заменившего собой кровь кортизола. — Господи, — не выдержав настоящего удара, звонкой пощёчины от одной из самых талантливых учениц, как считала преподаватель, она осела на пуф рядом с фортепиано. — А не боишься, что пожалеешь? Тебя обратно с распростёртыми никто ждать не будет. И Апина знала это из повторяющихся речей мамы, обещающей, что никто не расстелет перед одумавшейся ученицей ковровую дорожку, никому не придёт в голову умолять её оставить документы на год-другой, вдруг, передумает. Только где-то глубоко внутри Алёна надеялась прийти сюда однажды через много-много лет обязательно в длинной соболиной шубе, выбить дверь с ноги, напугав вахтёра, махнуть рукой и позвать следом съёмочную группу, делающую про неё — самую яркую звезду советского экрана — телевизионную передачу. На стене первого этажа, рядом с портретами лучших выпускников, чуть поодаль обязательно будет висеть портрет Апиной, как показатель гордости. Пока что, из сегодняшнего дня, она даже не могла придумать, в какой рамке и какая именно фотография станет украшать холл, но то, что точно будет, девушка почти наверняка знала. — Не пожалею, — сцепив зубы, пробормотала Апина, глядя на носы кроссовок. — Я тебя обратно не возьму, так и знай! — Валерия Евгеньевна рвано выдохнула, словно не могла выносить тяжесть этого разговора. — Подумай хорошо, надо ли оно тебе? Знаешь, сколько таких певичек по сельским ДК отплясывает? — А я обратно и не вернусь! — заявила Алёна, быстро посмотрев на ребят сзади, успевших замолкнуть. Сплетни, как известно, не переносят чересчур большого количества ушей, а уж здесь их явно оказалось невероятно много. Она выскочила из аудитории, успев уронить одну слезу при всех. Кто-то мог подумать, будто девушка горевала из-за сказанного Валерией Евгеньевной. Чушь, конечно. Быстро перебирая ногами, улепётывая из консерватории подальше, Апина не сумела удержать ринувшийся поток влаги из глаз от того, как именно произносила свои фразы преподаватель. Той же интонацией, которой говорила мама, записывая нравоучения на невидимую плёнку внутри головы дочери. Алёна помнила все до единого слова. Они отдавали привкусом желчи на языке, словно девушку рвало ночью над унитазом из-за отравления токсинами мерзости. Скорее всего, всё то, что обе женщины произносили этой заедающей плёнку интонацией, шло не от злости или зависти. Взрослые, умудрённые опытом люди, имеют привычку считать, будто их пройденный путь — гарантия сакральных знаний о жизни. Никто в действительности понятия не имеет, каким образом стоит поступать, какие повороты оставлять мелькнувшим по пути указателем, а какие выискивать во все глаза, только отчего-то каждый норовит подсказать дорогу, подобно штурману. Алёна вылетела из дверей, задыхаясь рыданиями, вставшими в горле. Рёв давил на подъязычный хрящ, пытался сломать его, лишь бы немного облегчить накопившуюся усталость от постоянной необходимости оправдываться. Сколько раз Апиной приходилось объяснять, почему она больше не станет таскаться в консерваторию, стабильно опаздывая изо дня в день? Около тысячи. Усталость оказалась по ощущениям похожа на истерику со всеми прелестями: раскрасневшимся лицом, затекающей в глаза «Ленинградской» тушью, смешавшейся со слезами и теперь безбожно щиплющейся, с частым дыханием. — Лен! — крикнул откуда-то сбоку знакомый голос, но Алёна побежала дальше, в сторону дома, не обращая внимания. — Ленка, стой! Из-под кроссовок выскакивали крохотные камешки, отпрыгивая, будто боялись остаться крошевом под подошвой. Она неслась вперёд, видя всё ужасно нечётко. Стволы деревьев становились волнистыми, кроны расплывались в зелёные кляксы. В лицо лезли накрученные волосы, прилипали к покрытым влажными дорожками щекам, концы прядей норовили попасть в рот, который Апина открыла настолько широко, насколько смогла, чтобы зачерпывать побольше воздуха. Истерика душила её, не давая остановиться по своей воле, подталкивала сзади, практически принуждая уносить ноги из одного места, где Апину не понимали, в другое. — Да стой же! — Виталик, чудом поспевающий за Алёной, крепко схватил её за локоть, заставляя остановиться. — Не трогай меня! — завопила девушка и сбросила его пальцы со своей руки, отшатнувшись. — Что случилось? — Он оставался на расстоянии пары шагов, не рисковал жизнью, ибо подойти сейчас к Апиной приравнивалось к самоубийству. Говоря откровенно, девчонка с опухшими глазами, раскрасневшимся лицом и потрепавшимися от бега волосами смахивала на безумную. — Я дура! Я круглая дура! — Было кинувшись на Виталика, уже собираясь толкнуть его со всей дури, Алёна вовремя остановилась. В её природе попросту не сидела склонность к насилию, за это у них отвечала другая солистка. — Я всё испортила! Лишь через секунду, возможно, немного больше, до неё дошло, что произошло, как она оказалась прижата к Окорокову всем телом, глуша крик отчаяния в его плечо. Видимо, мозг заменил желание садануть парня на необходимость ощутить поддержку, которая была так нужна Апиной все эти недели, когда она просила маму понять, почему консерватория — не её дорога. — Не плачь, Лен, — прошептал Виталик, ласково, почти невесомо поглаживая Алёну по спине. — Всё будет хорошо, вот мы в Москву переедем, и всё точно будет хорошо. Ты мне веришь? — Да, — втянув воздух сквозь зубы, пробормотала девушка. На самом деле, она не верила ни во что, насильно заставляя себя притворяться, что слова мамы проходили по касательной, не оставались свинцом где-то в районе извилин. — Ну-ка, — ещё несколько раз, сильнее, парень провёл ладонью по спине Апиной и отодвинул её от себя, заглядывая в карие глаза, ставшие из-за слёз смоляными, — посмотри на меня! О чём ты мечтаешь? — Перестань, — Алёна попыталась отмахнуться, однако Окороков оказался настроен решительно, не дал ей этого сделать. — Нет, ты мне скажи, о чём мечтаешь! — настаивал он. И она задумалась: а о чём? Раньше, до появления в её жизни Саши, Тани, остальных девчонок, она мечтала стоять на большой сцене обязательно с оркестром, петь нечто бессмертное, выпрямлять своим голосом спину и расправлять плечи, приподнимать подбородки собравшимся. Получать восемьдесят рублей в бухгалтерии. Зато теперь мечты Апиной, пускай оставались довольно близкими к изначальной версии, претерпели громадные изменения. Алёна мечтала стоять на сцене в ярких лосинах, обязательно с огромным начёсом на голове, который удастся размочить далеко не с первого раза. Хотела видеть, как её голос прошибал людей разрядами электричества, запускал у них по телам рои мурашек, делал пришедших на концерт немного чудными. А ещё девушка до невозможности мечтала слышать, как весь зал пел вместе с ними их песни, зная строчки наизусть. — Ну? — Окороков широко улыбнулся, наверное, замечая в её потемневших радужках всё то, о чём мечтал сам. Полный зал народа, исполняющего «Russian girls» по памяти, без подсказок. — Я хочу, чтобы меня знали везде, — с придыханием произнесла Апина, постепенно приходя в себя. — Чтобы куда бы я ни приехала, меня узнавали. Знаменитой хочу быть! — Будешь, — кивнул Виталик и рассмеялся. — Веришь мне? — Верю, — подхватила Алёна, тут же пропустив смешок. Была вероятность, что её слепая вера в Шишинина с Окороковым закончится глубоким разочарованием, растёкшейся по нижнему веку тушью, когда Апина вернётся домой из Москвы, оказавшейся совсем не гостеприимной. Да, разумеется, оставалась возможность того, что она станет одной из тех самых певичек, кочующей из одного сельского ДК в другой, считающей копейки, только бы набралось достаточно на бутылку кефира, однако с другой стороны, они все имели реальный шанс стать теми, на кого билеты станут сметать у спекулянтов втридорога. Идя домой рядом с Виталиком, болтая обо всём и ни о чём, Алёна не могла отделаться от мысли, что их убеждённость в успехе — морок, погрузивший в себя сразу нескольких человек. Но даже если оно так, если они ошибались и ничего, кроме скучающих студентов после посевной их не ждало, пока ещё девушка об этом не знала. Она шла по родному Саратову в своих голубых лосинах, цветастой олимпийке, слушала рассказ Окорокова о том, как лихо они завоюют столицу, и улыбалась, веря словам парня. Что ждало её впереди — неизвестно, вот только стойкое ощущение чего-то хорошего оказывалось на кончике языка вместе со вкусом солёных слез, кажущихся глупостью.