Кошачий бульон

      Труды продвигались крайне медленно.       Вильям смотрел, как кончик ручки в его пальцах быстро опускался и поднимался, время от времени оставляя на бумаге бледную синюю точку. Мелким сотрясанием стержень будто гладил лист, написанию которого было отведено столько времени, а решение о истинном начале так и не было принято. Благо, хоть голова у него в эту смену не болела, так что пока тревога не занимала все мысли. Волнительно было ощущать себя автором работы, что была признана изменить чью-то жизнь, а ещё беспокойнее в этом случае сидеть без идей. Как писатель, потерявший мысль, забывший сюжет своего же магнум опуса, Вильям тёр лицо, не смея разогнуться и отпустить пишущий инструмент, боясь потерять и тень мысли. Он должен был работать усерднее, как это было раньше! Сколько он писал, как только сумел разобраться с бюрократической волокитой и получить на руки всю необходимую для дела информацию?! Огромное множество исписанных бумаг, доработок, нюансов… и всё черновиков. Черновиков, каждый из которых встречал критику, каждый из которых делал объём работы всё больше и больше! Никакой конкретики… И кто в этом виноват?       Вильям забарабанил по бумаге активнее, натужно оттянул прядь из чёлки, сползшей на глаза.       Даже не верится. Бухгалтерия, которая вызвала у него столько восхищения и за пару этапов на корню смогла переписать весь жизненный уклад огромного государства, в его деле повела себя как подлый дилетант! Вильям, со своей стороны, ни на мгновение не затягивал со своими планами! Как и говорил Второй, он на следующий же этап обратился, чтобы получить на руки отчётность по вселенным, в которые были назначены экспедиции и… ЦВБ остановился. Огромная исполнительная ячейка просто не смогла выполнить эту простейшую просьбу в кратчайшие сроки, вместо этого только завалив его до безумия незначительными вопросами по типу: «В пределах скольки вселенных вы намерены осуществлять свою работу?» Хоть один номер! Документирование всего этого было лишь формальностью, совершенно не влияющей на дело, но он споткнулся, даже не начав восхождение! И кто же мог подумать, что Вильям, отметив, что ему бы хотелось получить как можно больше серийных номеров названных вселенных, застопорит процесс ещё сильнее…       Он не мог даже работать параллельно с тем, что ждал эти жалкие отчётности! Вместо папки чистых номеров разом, его вызывали в Главное здание каждый раз, когда откапывали нужную информацию в едином экземпляре, зачем-то разделяли вселенные со статусом «Провелась экспедиция (запечатано)» и «Провелась экспедиция (под вопросом)» в разные папки, хотя статусы эти совершенно ни на что не влияли, перекидывали информацию туда-обратно, так что ни за одной вселенной не было закреплено устоявшегося номера!.. Но это было только пол беды.       Вильям чуть с ума не сошёл, узнав, что ЦВБ не составлял единого и полного сборника вселенных, отданных под работу Белой отрасли! ЦВБ! Место, в котором из-за ошибки в одной цифре из серийного номера гражданина первого класса начинался скандал, не могло просто собрать воедино номера вселенных, с которыми работала целая отрасль! Имея огромные мощности, массу оборудования, электронно-вычислительные машины, ЦВБ вынудило Вильяма прозябать в страшных, доисторических хранилищах и фондах, документы в которых содержались только в бумажном виде, по крупицам собирать номер за номером, а потом ещё и ждать, пока всё это дело скомпонуют и проверят! И не дай Создатель хоть один номер вселенной в списке окажется перенесён с ошибкой: весь документ сочтут недостоверным, отправляя на перепроверку!       Берясь за это дело, Вильям и предположить не мог, какое чистилище ожидает его при первом же действии. В безвременном пространстве, он физически чувствовал, что постарел. Каждый номер вселенной ощущался так, будто его «спасательная экспедиция» уже была приведена в действие, но ведь он даже не начал.       Нет, Вильям не отправлял запросы в пустоту! Видя задержку, поначалу он обращался лично к Первому! Он говорил лицом к лицу с тем, кто своими руками создал ЦВБ и руководил им, но это не значило совершенно ничего. Не проявляя ни толики инициативы, даже не строя вида заинтересованности, Первый каждый раз снисходительно объяснял ему мол: «Работа идёт медленно, так как касается только твоей ведомости, которая глобально не влияет на Компанию. ЦВБ работает в полную мощность, которая возможна без ущерба для других отраслей. Если хочешь ускорить процесс — можешь сам в нём поучаствовать».       Это было какое-то издевательство.       Вильям уже устал устраивать скандал за скандалом. Он выдохся. Он вклеился в рутину и вместо поэтапных протестов стал перманентно подавлен. Он не злился ни на Совет, ни на Компанию. К нему наконец пришло понимание, что он не в силах что-либо исправить. Жалуйся Мэду, молчи в тряпочку — всё одно. Он осознал, что помехи на его пути созданы умышленно, а все окружающие только и делают, что врут ради собственных идей. Он не сомневался в том, что его недоверие было рациональным, и ещё больше укреплялся в своей паранойе. Это не ЦВБ работал медленно — вся система была настроена на то, чтобы он не узнал правы. От него скрывали что-то значительное, что-то, о чём он не имел даже понятия. Они плели заговоры, улыбаясь ему в лицо и ждали, пока он сам себя съест.       Он тоже не будет говорить им правды. Он тоже не раскроет ни единого своего плана, чтобы они снова всё не разрушили. Он не предъявит им своих подозрений, чтобы они ощущали безопасность. Он не будет полагаться на их помощь даже в самом незначительном вопросе…       Теперь, когда Вильям разгадал их замыслы, он больше не будет тратить время на бессмысленные телодвижения. Получая отказ за отказом, он будет носить им планы действий на экспедиции, пока у них не закончатся жалкие псевдо-аргументы, а потом осуществит задуманное. Он узнает правду!       Переступив через свои принципы, он сам будет готов напасть. Впервые ощущая конечность своей жизни, он понял, ради чего был создан.       Вильям не станет медлить. Он схватится за первую же возможность, не слушая ни единого аргумента из уст лжецов. Если все выступают против него, то цена победы уже не будет имеет роли!.. Но он ведь не злодей.       Вильям не пойдёт по головам, не опустится до уровня тех, кого презирает. Он был готов отдать многое, но сам даже не знал, какую жертву попросит судьба. Он хотел мира, хотел стабильности, хотел, чтобы близкие ему люди были счастливы. Он хотел справедливости, выстроенной его руками, но не хотел брать на себя все те грехи, что шли с его воцарением. Он не был завоевателем, и не позволил бы Мэду внять на себя эту роль. Ему не нужна была собственная империя.       Осознание нерушимости собственных идеалов грело душу, спасая от безумия.       Но долго ли он ещё протянет?       Он желал спокойствия, тихой жизни…       Не уж-то он не готов?       Вильям сжал зубы и вывел крупным почерком: «Сценарий возвращения особей первого класса из экспедиций «в иные миры» в Альтер.Вондерленд», после чего снова застыл. И этот план тоже забракуют, сославшись на неконкретность. Скажут, к примеру, что одного работника Белой отрасли недостаточно, чтобы привести с собой двух особей перового класса (или, наоборот, отметят, что служащих отмечено слишком много для такого дела). Они опять призовут сначала найти конкретную вселенную, отрыв информацию о ней чёрт знает где и, основываясь на её особенностях, персонально выбрать работника Белой отрасли для руководства миссией. Потом ещё с ним лично пообщаться, учесть все «за» и «против»… И всё это только на одну вселенную! А ведь их сотни! И каждый чешир первого класса, засланный на чужую и враждебную территорию, заслуживает помощи. И каждого нужно распределить, основываясь на его потребностях. И всё нужно оформить без ошибок…       От всех этих мыслей в горле у Вильяма встал ком. Он не был уверен в том, что хоть одну обратную экспедицию организовать сумеет такими темами, а ведь каждая из них требовала персонального подхода. У него сердце сжималось от мысли о том, что всех будет спасти физически невозможно, а от идеи, что большинство участников экспедиции просто не доживут до спасения, хотелось рыдать. Он как будто сам загнал в себя в ловушку, понадеясь на сотрудничество, а теперь всё глубже и глубже погружался во мрак. Он взял на себя слишком много.       Сколько этапов он уже пытается? Канцелярщина съела в нём всё человеческое. Неощутимый ход времени давил, медленно приближая погибель…       Но ведь дальше будет проще? В конце концов за одним успешным планом последует второй, а получив отдачу, рутина разбавится новыми красками. Постепенно, вселенная за вселенной, он будет нарабатывать опыт и оживать, возвращать мягкосердечие. Говорят ведь, что «аппетит приходит во время еды», так что ему должно стать легче, когда он примется за дело?! Может. Вот только аппетита у Вильяма не было уже очень давно. Он без особых волнений заметил, что успел слегка располнеть, но тот здоровый и приятный румянец уже не появлялся на его щеках. Он начал замечать под ранее ясными глазами мешки, а лицо его потеряло весь блеск, покрывшись едва заметными усталыми морщинками. Сон его стал очень неважным, а улыбка всё реже прорезала сухие губы. «Молодость» и «свежесть» покинули его, и Вильям не знал, вернуться ли они когда-нибудь снова.       — Парадоксально есть полёт бумажных жвал сквозь синеву потока грубых мерил водяного глаза жжённого плана пёстрых зубов электрических ручьёв, здесь тишина смята полководцем раболепия опорожнения в грязуна да ребёнок синекдохи. Шорох пирожных щетин был неподъёмным, и добрый клан щепетильного гусара, роющего цыплят, произрастает в холоде.       Сумбурный поток слов горячей стрелой ворвался в мрачные мысли и полностью свёл их на нет.       — А? — протянул Вильям совершенно спокойно и задрал голову кверху.       Прямо перед его лицом на двух пружинах болтались вылезшие из орбит бирюзово-зелёные, как драгоценные камни, глаза. Лицо смотрящего было особенно расслабленно, так что вместе с глазами от привычного места отстал и подбородок, повиснув практически наравне с шеей, хотя язык и нос были на месте.       Реакцией Вильяма на это зрелище стала лишь сдержанная улыбка. Мэд единственный из Совета не вызывал у него усталого отвращения. К подобным выходкам со стороны товарища он уже привык, поэтому мало чему удивлялся, воспринимая как что-то весёлое.       Мэд часто делал странные вещи, но его приятно было наблюдать рядом. Он готов был даже рыться в фондах, но Вильям не брал его, боясь последствий. Несмотря на это, Мэд по-прежнему весело желал ему «доброго утра» в начале каждой смены, всё так же накрывал на стол, идентично радостно разговаривал на отвлечённые темы. Каждый раз, когда Вильям работал в локации Чаепитий, Мэд сначала спрашивал, чем может помочь, и после ответа: «посиди со мной», послушно и охотно занимал место рядом. Иногда он что-то говорил, но, видя, что Вильям становился особенно занят, замолкал, боясь пошевелится. И Вильям часто пугался, когда, бросая взгляд на соседа, видел два больших пустых глаза на неподвижном лице, смотрящих прямо в его душу… но понемногу привык. Он понял, что в эта неподвижность не несла за собой ничего противоестественного. Мэд сумел уверить его, что это просто привычка, выработанная от скуки и одиночества, благодаря которой время течёт быстрее. Ему нравилось смотреть, как Вильям работает, а потом долго пить чай, обсуждая с ним всё на свете. И Вильяму нравилось говорить с Мэдом во время чаепитий, а потом не обращать внимания на странность того «энергосберегающего» режима, в который погружался сосед.       Мэд мог находиться без движения десятками этапов. Он мог разговаривать и даже не дышать, но, стоило Вильяму спросить что-нибудь, мгновенно отвисал и вёл себя как ни в чём не бывало. Он, наверное, много думал. Он размышлял постоянно, находясь вне времени, когда сливался с окружающим его пространством. Это было естественно для Мэда. В безмолвии он проводил большую часть своей жизни. Он и общаться мог так же, беззвучно, недвижимо… И Вильям начал сам понимать этот язык. И Вильям только улыбался, когда в очередной раз ловил на себе порожний взгляд. И он не вздрагивал, когда к нему подкрадывались со спины и клали руки на плечи. И когда он просыпался, не задавался вопросами о том, сколько этапов Мэд уже стоит у его кровати и наблюдает. Он просто приветствовал его, радуясь просто тому, что видит его, ведь Мэд никогда не утопал в рутине. Он и правда был вечен.       — Станцуем? — игривый голос вышел у Мэда прямо из горла. С лёгким щелчком глаза вернулись обратно за веки, после чего чешир выпрямился.       — Давай, — просто согласился Вильям, оставляя ручку с бумагой. Когда он встал, в спине у него что-то хрустнуло, и тяжесть во всём теле чуть отпустила.       Двое вышли подальше на поляну. Мэд внимательно оглядел лицо Вильяма, после чего широко улыбнулся. Единично хихикнув, он шлёпнул во своей нижней челюсти, возвращая её на место. Дважды хлопнул в ладоши, привёл в работу радио, всё так же стоящее под деревом, а потом, шаркнув ножкой по траве, отстранился. Вильям тоже улыбнулся, размяв плечи и протянул раскрытую ладонь к Мэду, ожидая начала танца. Слушай он музыку постоянно, несомненно бы отвлёкся от дела, а вот во время таких благозвучных перерывов к нему всегда приходили хорошие идеи. Мысли становились чище, и усталость испарялась. Танцы, песни и приятные мелодии он никогда обожать не переставал.       Наконец, заиграла музыка.       Что-то новое, скорее всего, вальс. Наверное, одно из последних новшеств, одобренных ОПВ, как плод «иной культуры». Удивительно, как упорно Мэд настаивал рассматривать всё новые и новые экземпляры материального, в особенности музыкального, искусства из внешних вселенных, но благодаря этому Альтер.Вондерленд смог выучить очень много песен. Невероятно было осознавать, какие алмазы хранили в себе безмолвные и колоссальные «общие культурные фонды», возникшие отчасти ещё в эпоху Зарождения, а сам способ образования стольких продуктов из других вселенных было и представить трудно. Сокрытие стольких книг, песен, инструментов, знаний и изображений казалось Вильяму настоящим кощунством, но почему-то ОПВ до недавнего этапа практически не трогало всё то, что было собранно буквально сотней поколений назад. Да, это была не история Альтер.Вондерленда, но почему же изучение иной культуры не является по умолчанию приоритетным, когда содержит в себе столько информации?! Неужели Компании невыгодна осведомлённость граждан в этом вопросе?..       Когда проигрыш закончился, Мэд мягко подал руку, после чего увёл за собой. На этот раз обошлось без сюрпризов, и Вильям прикрыл глаза, вслушиваясь и медленно погружаясь в каждое движение. Это было что-то сказочное, почти колыбельное. Ему очень повезло с тем, какой танец выбрал Мэд. В последнее время сложно было отдавать всю оставшуюся энергию на пляски. Ему и до этого после мазурки требовалось неопределённое время, чтобы прийти в себя, а если уж к товарищу приходило расположение станцевать что-нибудь из рок-н-рола, то даже на следующую смену мышцы у Вильяма могли побаливать. За всё время житья в локации Чаепитий, он успел выучить столько видов польки, что сходу вспомнить их названия будет сложно. Ну, как выучить, скорее научиться исполнять. Ведь почти каждый раз, когда они танцевали, Мэд выбирал что-то новое, и это сложно было назвать танцем по всем правилам. Вот так же, как сейчас: он всегда делал то, что считает нужным, а Вильям импровизировал. Он всегда очень гармонично чувствовал этот музыкальный союз, так что сразу понимал, что от него требуется. Он входил во вкус практически сразу, наслаждаясь каждым своим движением. В их танцах не было как такового разделения на условно мужскую и женскую роль, поэтому Мэд, который чаще всего совершал вращения и никогда почти не убирал руку за спину, не отказывал себе в желании присесть на одно колено или, подняв Вильяма за талию, закрутить над землёй. И движения не затрудняло даже большое различие в росте. Когда Мэд прогибался в сторону, облокачиваясь на Вильяма, всё всегда выглядело гармонично. В этом несобранном, и внутри, и снаружи, человеке, в его движениях, читалось столько лебединой грации, плавности, техники и высокой дисциплины, что, казалось, в эти моменты его кто-то подменяет. Вильям и сам не понял, как смог научиться, только лишь наблюдая за движениями партнёра, но в такие моменты он мог забыть и про локацию, и про Совет, даже про своё калечащее прошлое. Он отвлекался до того момента, пока у него не заканчивались силы, но это Мэд тоже чувствовал никогда не изнурял партнёра до предела. Он всегда чётко делал то, что от него требовалось, и это ощущалось богоподобно, а потом улыбка ещё долго не сходила с лица.       А музыка всё лилась и лилась.       Раскрасневшееся лицо обдували потоки недвижимого воздуха, а Вильям всё смотрел в лицо своего товарища. Глаза Мэда были закрыты, но он тоже улыбался. И от этого зрелища выступали слёзы, но Вильям держался, ведь понимал, что они не несут за собой ничего существенного.       Когда он не хотел танцевать, он просил Мэда включить ему что-нибудь, и тогда уже пел, громко, наслаждаясь своим голосом. Сосед в такие моменты обычно молчал, но иногда Вильям всё же упрашивал и его подпеть, чтобы два голоса слились воедино. Удивительно, но под музыку пищащие завывания Мэда каким-то образом превращались в довольно приятный тенор, который Вильяму всегда хотелось послушать в тишине. Однако, стоило ему замолчать, певец тоже останавливался и смотрел на него с вопросом. Отчего-то Вильям всё же знал, как звучал этот голос без музыки. Далёкий и неопознанный он, заунывной колыбельной, звучал в его голове во сне, в глубоких раздумьях или под лёгким градусом. И Вильям не помнил, когда именно услышал этот голос, но точно знал, что это было наяву...       А иногда Мэд играл песни сам. В основном на баяне, но иногда и на струнных. Песни были те же, что обычно звучали из радио, но ощущались они совершенно по-другому. Вильям особенно любил так называемые «советские» песни, иногда интересовался и таинственным статусом "военных лет", но всё он слушал о любви. Обожал такое всем сердцем, но вот пел не много, потому что обычно под конец начинал отчего-то плакать, и тогда останавливался, отдыхать шёл. И всё не понимал, отчего плачет, но очень этого стыдился, поэтому не часто хотел сам петь.       Вильям утёр выступившие слёзы свободной рукой и всхлипнул. Мэд от этого открыл глаза, но ничего не заметил и снова просто улыбнулся. Танец подходил к концу. Бережно взяв Вильяма на пояс Мэд поднял его вверх и начал кружиться на месте. Даже когда музыка закончилась, они так и остались стоять, глядя друг на друга. Глаза в глаза, не убирая улыбку с лиц, они застыли, теряя счёт времени и мысли, а потом Мэд всё-таки отпустил. Смеясь, он аккуратно поставил партнёра на землю, ногтем убирая прядь его отросшей чёлки за ухо. Вильям вздохнул, теряя воздух. Щёки горели, а перед глазами плыло. Он вдруг почувствовал, что ему сложно удерживаться на ногах и оступился, отклоняясь назад.       — Ой, — оживился Мэд, — ловлю-ловлю! — произнёс он и быстро ухватил Вильяма под руки. — Совсем тебя закружил? — спросил он с усмешкой.       — Э… — бессвязанно протянул главный герой, теряя чёткость картинки перед глазами.       И тут нервы обожгло.       Вильям скрипя зубами, схватился за череп, поражённый разрывающей болью. Он простонал, закряхтят, чуть ли не крича и не рыдая, но вскоре его отпустило. Привычные ощущения в области головы вернулись, и ощущать их было очень мучительно.       — В чём дело? — обеспокоенно спросил Мэд, широко открыв рот и ослабив хватку.       — Опять… рвёт, — ответил Вильям, сжимая кулаки. Его настроение тут же испортилось. Вырвавшись из объятий Мэда, он подошёл к столу и тяжело уселся на своё место, отстраняя в сторону бумаги. Он не сможет работать в таком состоянии!       Вильям побледнел, со всей силы сжимая лоб обеими руками. Это происходит каждую смену. Это повторяется. С ним что-то не так. Это болезнь. Это скоро его убьёт.       — Ну-ну! — похлопал Вильяма по плечам подоспевший Мэд. Он явно был не из тех, кто любил нагнетать драму, хотя его простое отношение к ситуации могло бы запросто сойти за равнодушие. — Сейчас посиди-им, и быстро всё исправим! — обхаживая Вильяма со всех сторон, он уложил холодные пальцы на ему виски и начал активно разминать кожу головы.       — Это не поможет, — Вильям ответил уже без злобы, но с таких размеров замогильной обреченностью, что руки отдёрнуть захотелось. — Если уж таблетки не помогли, то… — он зажал рот рукой, глаза у него были бешенные.       — Не помогли, а ты и умирать собрался! — цокнув, протянул Мэд и забарабанил ладонями Вильяму по волосам, пускай его прикосновения были неощутимы. Видя, что его речи не оказывают воздействий, через несколько мгновений он тоже смягчился. — Ла-адненько, давай-ка не будем волноваться на этот счёт, хорошо?       Вильям ничего не ответил, а Мэд подошёл к краю длинного стола, возле ножек которого скомкано лежала грязная скатерть. С охотой потерев ладоши, он одним махом расправил её, укладывая на стол, и тут же перед глазами возникли чашки, чайники, позолоченные блюдца, серебряные ложки, лодочки из хрусталя, на которых бережно были выложены угощения, фрукты и сладости.       — Итак, чего желаешь, душа моя? — поинтересовался Мэд, нагнув голову вбок. Вильям, даже не оценив сего фокуса (он видел его уже десятки раз), снова промолчал, так что Мэд, взмахом руки достав из своего рукава прозрачную рюмку, поставил её на стол. Прозрачная жидкость заструилась прямо у него из пальца. — На, — поставил он перед Вильямом полных сто граммов неопознанного прозрачного зелья и приказал, — пей!       Без вопросов взяв рюмку, Вильям выпил её залпом, страшно морщась от вкуса, а потом заел куском персика, который первый попался под руку.       Мэд уселся рядом, музыка из радио снова медленно и тихо заиграла, чаёвничество началось…

***

      Локация быстро погрузилась в тишину.       Шизофазические вопросы Мэда, как и его странные жесты, стремительно сошли на нет. Опасения о том, что Вильям из-за своего недуга не сможет работать, не подтвердились, ведь спустя лишь пару этапов злосчастная боль в голове отпустила его, и спокойствие снова вернулось в движения. Спокойствие в крайней степени, до иступлённой расслабленности. Именно в этой сонной неге и привык видеть Мэд своего товарища чаще всего.       Наверное, автору сразу следовало бы отметить, что лечение от ужасного недуга Вильяма, как и его болезнь, тоже повторялось из смены в смену, поэтому не вызывало у Мэда такой уж бурной реакции. Мигрень повторялась снова и снова, десятки, а то и сотни раз, и всё было одно. Купирование.       Да, раньше, когда этот недуг по-настоящему волновал и был в новинку, Вильям отходил от работы, чтобы перевести дух. Он даже обследовался (причём не только у Городских врачей, но и специалистов ОПВ в области здоровья), принимал лекарства, следил за своим самочувствием. Вот только ничего не помогало. Ничего не делало его жизнь лучше, из-за болей он не мог спать, а на обследованиях ничего не находили. К слову, вскоре он вовсе их бросил. Примерно тогда же, когда понял, что Совет никогда не говорил ему правды. Он резонно рассудил, что Компания не окажет ему помощи, даже если на это способна. Он оставил попытки бегства или борьбы, снова сосредотачиваясь на своей главной работе.       К тому же, Вильям знал решение всех своих проблем.       Прекратив пить разнообразные таблетки пачками в надежде на исцеление, он начал пить кое-что другое. Теперь то, что уже итак долгое время приносило ему большое удовлетворение, стало для него ещё и универсальным лекарством.       Удивительно даже, как благотворно влияла на его организм неопределённая доза алкоголя. Она исправляла мысли, а неопознанный страшный недуг излечивала просто по щелчку пальца! Да, конечно, это именно из-за этого чудо-лекарства Вильям с каждой последующий сменой становился всё менее и менее продуктивным в своей ведомости. Да, это лекарство было виновато в том, что он начал плохо спать, каждый раз просыпаясь вялым и подавленным, всё хуже собирал слова, да и в руках уже был не был твёрд! Зато голова у него почти не болела.       Почти...       Итак, почувствовав недомогание, он обычно начинал с чего-то малого и, постепенно повышая градус, мог работать, пока не потеряет возможность связанно соображать. Да, в последнее время он даже не принимался за что-то путное во всех этих лечебных чаёвничествах, но ведь всё равно занимался какой-то деятельностью! И то, что он не помнил, как именно оказывался в кровати, ведь уже долгое время не успевал до неё дойти на своих ногах, его тоже не смущало. Впрочем, даже если смущало, он мало что мог с этим поделать, так что просто с благодарностью принимал помощь Мэда.       Помощь Мэда во всём.       Они оба потеряли весь счёт смен. Тем более, смены же были только в Городе, а локация Чаепитий работала исключительно по ритму жизни Вильяма.       Это длилось очень долго.       И Мэд каждый раз с охотой ему помогал.       Делал лучше, никогда не вводя Вильяма в расстройство ненужными разговорами о том, как складывается их общее дело. Ведь делом его был сам Вильям, так что в этой зацикленности он никогда не видел опустошающей рутины.       Быть может, Мэд даже был счастлив. Счастлив каждый раз относить своего товарища на руках в кровать, убирать со стола, замирать, готовясь к его пробуждению, а потом отпаивать после почивания водой или чем покрепче. Он был рад время от времени петь и танцевать с ним, имея такого же застывшего во времени собеседника, как он сам. Наверное, он в любом случае был бы рад, даже если бы этого странного цикла не существовало, Мэд был бы доволен лишь тем, что рядом с ним кто-то был. Но замкнутый процесс был для него всегда привычнее. Тем более он утвердил для себя, что Вильям тоже этим доволен и не хочет нечего менять. Это было самое важное.       Это всегда повторялось.       И в эту смену, когда Вильям хватался за голову, Мэд совсем не чувствовал волнений, ведь знал, чем всё должно закончится. Он таким же привычным движением накрыл на стол и позволил Вильяму делать то, что ему нравится.       И да, в эту смену Вильям и правда взял на себя больше обычного. Он пил, как в последний свой раз, отчего даже вызвал в голове Мэда немой вопрос о том, как это всё вообще в него поместилось, но самопровозглашённый метрдотель не сказал ни слова против.       И в этих синих глазах Мэд снова видел ту приятную, освободившуюся от всех мыслей, безмятежность, оглядывающую всё и разом. Он снова наблюдал в Вильяме добрую зацикленную вечность и только улыбался. Он почти не застывал, и всё гладил товарища по волосам, беззвучно двигая губами. Он смотрел, ак мелко дрожит над пустым листом кончик ручки, зажатый в слабых пальцев, и вздыхал.       Ничего не должно было вмешаться в эту вечность...       И всё же хватит. На сегодня достаточно.       Мэд молча поднялся с места. Лёгким движением он огладил Вильяму плечи и потянулся, чтобы отодвинуть почти завершённую бутылку из тёмного стекла. Сидящий за документами клевал носом, и, наверное, уже не обратил внимание, даже если бы у него стащили пишущий инструмент.       — Ну всё, пора отдыхать, — прошептал Мэд ухватившись за стекло, облюбованное губами товарища, который под конец не стеснялся пить из горла, и вдруг почувствовал на своём запястье прочную хватку. От этого он даже брови поднял. Он привычно не ожидал со стороны Вильяма движения, а тут последовал полноценный протест. Даже пальцы хрустнули от натуги.       — Что такое? — промурлыкал Мэд, с удивлением наблюдая, как Вильям поднимается на свои ватные ноги, придерживая гудящую голову. Удивительное дело. Чешир даже руки ему на талию положил, чтобы тот не вдруг не свалился и не ударился обо что-нибудь.       И опять они стояли друг напротив друга. И опять смотрели друг другу в глаза, вот только теперь мыльно-удивлённо. Честное слово, не танцевать же Вильям собрался в таком состоянии?..       Тёплые ладони опустились Мэду на щеки. Он неожиданности он даже покраснел, но вскоре залился громким смехом. От чего-то лицо Вильяма, а в особенности его открытый рот, показались ему забавными. Мэд чуть потянул его на себя, намереваясь взять на руки, что-то бесшумно вывел губами, давя улыбку…        Лицо его обожгло, когда отросшие ногти впились в кожу и поползли вниз, оставляя за собой бледные дорожки. Боли не было, но от неожиданности Мэд проскулил, вопросительно смотря Вильяму в лицо. С истеричным выражением сжимая зубы и кривя брови, товарищ продолжал царапать сиреневую кожу. Руки ползли всё дальше. Мэд прогнулся назад, когда тянуть начали уже за волосы. Не понимая, как следует поступить в такой ситуации, он просто застыл в непонятках, без претензий терпя спонтанную жажду насилия со стороны обычно спокойного приятеля. Хватка усиливалась, а Мэд всё держал Вильяма за пояс, оберегая от падения.       Всё происходило очень медленно, будто во сне или неприятном видении. Вильям побагровел. В его расфокусированном взгляде не читалось ничего, кроме угрюмости, но руки всё и продолжали увечить голову.       Он тянул вниз. Царапал, терзал, тянул за волосы. Медленно, будто пытаясь снять с Мэда его лицо, докопаться до чего-то глубоко внутри. Он кряхтел, чуть ли не плача то ли от ненависти, то ли от обиды, без причины, но с рвущим желанием о вреде. Он дошёл до крайности, рано или поздно это должно было произойти, но выглядело это так странно, будто было частью какого-то странного утешения, безумного образумления.       — Ай! — негромко вскрикнул Мэд, дёрнув головой. В своём помешательстве Вильям оторвал ему правое ухо, от чего чешир только поморщился. На секунду нападающий прекратил, мутным взглядом смотря на зажатый в кулаке кусок сиреневой плоти, отрезанный будто по сгибу, но вскоре выкинул его на траву. Он снова потянул руки вверх. Он более себя не контролировал. В глубине души неощутимо промчалась мысль о том, что Мэд должен прекратить всё это сам, отступить, сделать что-нибудь с положением, в котором оказался. Вильям видел, как чешир равнодушно опустил глаза на собственное ухо, лежащее на земле. Он вздохнул, увлечённый блеском золотой серёжки на мочке, и вдруг нагнулся к Вильяму.       Ничего не говоря и не сопротивляясь, Мэд своим привычным выражением смотрел в его бездонные синие глаза. И Вильям видел свои побледневшие от натуги костяшки, свои дрожащие руки, остервенело сжимающие чужое горло. Он видел, как покорное спокойствие сочится из обожаемых им бирюзовых глаз, и сжимал всё сильнее. Он сжимал эту пластмассовую голову без эмоций, как будто этим же непринужденным жестом сжимает весь ненавистный ему Совет. Давя, он выцарапывал собственное презрение. И он душил эту тонкую, бескровную шею без ненависти, как будто избавлял её обладателя от проклятия. И он умерщвлял синтетичность, истязал презренную искусственность, усмирял саму Компанию. И он намеревался сделать Мэда живым...       В голове опять стрельнуло и уши наполнил высокий шум. Вильям отпустил, отстраняясь и приходя в себя. Выйдя из болезненного транса, он посмотрел на Мэда, который всё еще стоял, сгорбив спину, и преданно глядел ему в лицо. На секунду Вильям даже протрезвел, ужаснувшись, но извиниться так и не смог.       — Доброго… — еле вывел он непослушным языком и, шатаясь, пошёл в дом. Ухватившись за перила, он увидел, что Мэд до сих пор стоит на поляне в той же позе. Открыв рот, он хотел что-то провыть ему напоследок, но не нашёл мыслей.       Вильям увидел, как голова Мэда свалилась с шеи и глухо упала на траву. Легко отлетел с головы цилиндр с одеревеневшими руками наверху. Повёрнутая к бесконечному горизонту, уже безголовая фигура, подобная античной статуе, осталась безмолвно стоять на месте.       Вильям отвернулся с тупым выражением лица. С трудом он смог преодолеть выступ, ведущий под навес крыши, облокотился на входную ручку и прошёл в дом. Прикрыв за собой дверь, он сделал пару шагов в направлении кровати, оступился и упал пластом на пол, не чувствуя боли. Не найдя сил подняться, Вильям отключился, оставшись лежать на полу в темноте и тишине.