Perzys se ānogar rūni/Мы помним пламя и кровь

Несмотря на то, что шрам действительно поначалу заживал отлично, как и обещала ведьма, Эймонд вскоре снова разбередил его настолько, что напуганной Алисенте пришлось посылать ворона. Мирия отправила снадобье для обработки сразу же, как только получила просьбу от королевы, благо были сделаны необходимые запасы. Ведьма предполагала, что так будет: мальчишки обычно настолько шебутные, что обязательно занесут грязь в свежую рану. Она надёжно упаковала пузырёк в мешочек, набитый соломой, и привязала к лапке сокола около крошечного свитка с разъяснением для мейстера. У птицы, по словам главного сокольничего Его Величества, были уж очень умные глаза и хороший аппетит. Эймонд совершил глупый – по словам матери – поступок, словно возомнив себя романтическим героем из преданий. Вдохновился примером легендарного воина, Симеона Звездоглазого. Эта история как-то сразу всплыла в его голове. Подумалось – будет красиво. Синий хорошо сочетается и с зеленью матери, и с чернотой Таргариенов, и со светлыми волосами. Поэтому-то мальчик и вставил в недавно опустевшую глазницу сапфир, который был подарен ему при рождении кем-то из высокопоставленных вассалов. Вставил сам, распоров зарастающий шов. Нагноение не заставило себя ждать, хотя принц обработал кинжал, руки и камень крепким вином. Алисента была в ужасе от самоцвета, запачканного кровью, и даже уже не знала, какими словами вразумлять своевольного мальчишку. Оставалось только помочь ему, обеспечив ежедневную обработку раны и перевязку. Эймонд на нудные материнские сетования только отмалчивался, предоставив ювелиру и мейстеру делать свою работу. Королеву-мать всерьёз беспокоило его легкомысленное отношение к боли и здоровью; в те дни она молилась об Эймонде особенно усердно. Может быть, отправить его в Старомест на перевоспитание? Когда всё зажило окончательно и бесповоротно, травма, увенчанная камнем, стала выглядеть как-то потусторонне и даже по-своему красиво. Хелейна похвалила брата за изобретательность, и в тот момент, когда она дотронулась пальцами до кристалла, Эймонд вспомнил её тихие слова после того инцидента со свиньёй. «Закрыть придётся глаз». Мальчика пробрало от осознания, что сестра предсказала его судьбу. Сновидица ли она? Понимает ли она, что изрекает пророчества? Он не отважился завести такой разговор. Лишь сделал мысленную заметку внимательнее прислушиваться к самым абсурдным высказываниям сестры. И если Хелейна приняла его увечье спокойно, без особых эмоций, то от других он чувствует внимание самого различного толка. И это внимание ему не нравится. В нём слишком многое отзывается для Эймонда. Это и нереализованная в тот самый вечер месть матери, готовой уже вспороть лицо напуганного Люка. И гнев упёртого зашоренного отца, не услышавшего от искалеченного сына правды. И жалость со стороны слуг и придворной знати, смешанная с ужасом и отвращением: такие увечья красят матёрых воинов, но никак не маленьких принцев. Он слышит в шепотках за своей спиной новое прозвище: «Одноглазый». Это хотя бы соответствует правде, поэтому вовсе не обижает. Только принцу совсем не хочется, чтобы единственным поводом для толков и пересудов о нём стал отнятый глаз. Однажды Эймонд появляется на завтраке уже в повязке, и с тех самых пор снимает её только когда остаётся один. При ком-то ещё – в исключительных случаях. Это чёрное пятно поначалу кажется дырой, провалившейся на изящном лице. Эймонд поправляет повязку, когда никого нет рядом, чтобы не нарушать правил этикета. Сначала она неудобна: то слетает, то давит, то норовит куда-то уползти. Он несколько раз ходит к знакомому шорнику с новым эскизом и подробными дополнениями. Спустя несколько разных моделей они приходит к той самой, которая не ощущается на лице и никогда не подводит. Такую последовательность и внимание к мелочам он проявляет впоследствии практически всегда, понимая, что никто другой никогда не заинтересуется, комфортно ли ему. Сначала украсил, потом спрятал… Тогда ему казалось, что он не чувствует ничего. Он этого хотел, невероятно сильно хотел – не ощущать. Но боли – физическая и душевная – лились на него щедрыми потоками. Что-то внутри ломалось и зарастало по-новому. Он обрел Вхагар, но заплатил страшную цену. Да, в ту ночь в зале Дрифтмарка сам назвал это честным обменом. Хотелось просто, чтобы прекратился ор матери и Рейниры, потому что раскалывалась голова. Хотелось выглядеть мудрее, чем есть. Но кто из ныне живущих всадников заплатил цену, хоть близко приблизившуюся к этому? Ни один. Никто. Даже тут ему пришлось отдать часть себя, чтобы получить желаемое и встать на ступеньку выше. Но отец плюнул и на это. Куда важнее – защитить любимую Рейниру и её ублюдков. У Визериса была уже сотня шансов проявить хотя бы песчинку сочувствия, но он словно забыл о том, что его сыну, такому же родному, как и прочие дети, вырезали глаз. За завтраком, когда вся семья собиралась вместе, Эймонд сверлил отца взглядом, но тот никогда этого не замечал. Отец всегда был безразличен к детям от Алисенты, уделяя им крохи своего внимания. Но теперь он стал просто жестоким в своей слепоте. Зато похвалил дед Отто. Похоже, он был единственным, кто хоть немного понимал, что случилось. Сир Кристон Коль только коротко кивнул, когда увидел Эймонда на тренировочном пятачке внутреннего двора на следующий же день после прибытия. Ему и до этого было известно, что подопечный непреклонен в своём желании владеть мечом. Даже фанатичен для мальчишки. Его выносливости и дисциплине могли позавидовать некоторые золотые плащи, и в будущем принц может стать выдающимся воином. Лишь бы только новообретённый дракон не избаловал его, как случилось с Эйгоном... У старшего принца на любой веский довод о необходимости владеть мечом ответ один: Солнечный Огонь. С каждым днём Эймонду становится сложнее укладывать мир и его запутанные нелогичные правила в голове. Он заявил свои права на Вхагар и стал всадником, но тут же получил уродливое увечье. Значит ли это хоть что-то для отца? А для него самого? Он так и будет всегда просто вторым сыном, ни одно из достижений которого не дотянет до простого факта первородства Эйгона? У Эймонда сейчас нет ответа на эти вопросы. Впрочем, Эйгон, например, изменил своё отношение к нему. Где-то стало проще, где-то запутаннее. Эймонд оседлал легендарную Вхагар, что делало его в глазах старшего брата сильнее и опаснее, чем прежде. С другой стороны, когда племянники окончательно отбыли на Драконий Камень, задирать больше стало некого. Теперь нападки старшенького терпели только Хелейна и Эймонд. Но его способы портить родным жизнь становились изощрённее. Где-то глубоко внутри Эймонд начинал понимать, что такое поведение Эйгона – не от хорошей жизни. Однажды, к его искреннему удивлению, пакость брата неожиданным образом сыграла на руку. Промозглой осенней ночью Эйгон со своими прихвостнями стащили пару бутылок дико дорогого вина из запасов отца и отправились в путешествие по ночным улицам. Эймонд увязался за ними, ускользающими из замка, накинув плащ. Он взял за привычку присматривать за братом некоторое время назад. Так было легче держать в рукаве пару козырей. Эймонд выделялся в толпе не только за счёт светлых волос, но и из-за повязки на левой стороне лица, поэтому вылазки в город обставлял с особой аккуратностью. Принц хорошо ориентировался в Блошином Конце, составив в голове подробную карту одного из самых неприглядных районов столицы. Никто не обращал внимания на его худую долговязую фигуру в потрёпанном плаще. Только вот в этот раз он попался. Эйгон оказался вовсе не таким уж пьяным, когда внезапно схватил его за ворот и рывком скинул капюшон. Его застали врасплох, стоило только немного отвлечься. Эймонд выругался про себя, но убегать не стал. – Наконец-то ты дерзнул разделить мою компанию, братец. Пойдём, мы почти пришли. Шёлковая улица славилась широким ассортиментом удовольствий самого разного толка. Эта улица стонала, шептала, вопила, грязно ругалась; там можно было удовлетворить любой, самый разнузданный голод. Девочки и мальчики, старухи и старики, красавицы и уродки… Дело было только в цене. Внутренности борделя поразили. То, о чём раньше он только слышал и имел смутное представление, теперь предстало во всей своей красе и уродстве. Женщины самых разных возрастов и степени симпатичности были одеты в полупрозрачные одежды и обхаживали клиентов, заставляя покупать то сладости, то напитки, то, наконец, самих себя. В нишах, обитых бархатом и занавешенных органзой, мелькали совсем уже неприличные сцены. Щеки Эймонда быстро затопил жаркий румянец, в то время как Эйгон был здесь в своей стихии. – Мадам! – щёлкнул он пальцами, подзывая женщину, одетую чуть скромнее прочих. – Сегодня у вас особый заказ. Нужно объяснить моему брату, откуда берутся дети. И показать. Он подмигнул и протянул ей мешочек с монетами, в то время как его дружки захохотали как стайка гиен. Эймонд едва слышно прорычал и метнул на брата ненавидящий взгляд. Хотя его коробил и сам контекст, и тема секса, сильнее всего уязвляло вот что: он не любил признавать, что в чём-то несведущ. Особенно перед старшим братом. Но в науке любви, к сожалению, Эйгон превосходил его. Эйгону было уже шестнадцать, он готовился к свадьбе с Хелейной на следующий год. Лицо матери выражало такую брезгливость, когда отец заводил речь об этом браке за ужином… Ценности Таргариенов были ей не близки. Мадам услужливо и мягко пообещала Эйгону исполнить всё в лучшем виде и указала Эймонду направление. Пути обратно не было. Нельзя было показать даже крупицу слабины своему мучителю. Поэтому он стиснул зубы и пошёл вглубь заведения, практически чеканя шаг. Рано или поздно он бы всё равно здесь оказался. Это судьба любого высокородного мужчины – пройти через руки какой-нибудь умелой шлюхи. В покои мадам почти не пробирались крики и похотливые стоны многочисленных парочек. В середине комнаты располагался огромный пьедестал, исполнявший функцию ложа. На нём в беспорядке валялись бесчисленные подушечки, свисала с края расшитая, но старая простыня. Балдахин, представляющий собой множество шёлковых полотнищ, скрывал кровать от любопытных глаз только номинально. – Разрешите помочь вам с плащом. Эймонд слишком поспешно скинул верхнюю одежду. Всё же волнение успело его захватить. Движения мадам были медленны и грациозны, словно у сытой домашней кошки. – Как вас зовут? – Сильви, мой принц, – она поклонилась, открывая взору пышную грудь в нескромном разрезе платья. – Откуда вы? – Моя семья жила недалеко от Ланниспорта. Он кивнул. Её внешность и говор вполне соответствует заявленному. Мадам чутка: она чувствует волнение мальчишки. Его старший брат не был скромным и обходительным, даже близко. Но она умеет обращаться и с такими; именно поэтому быстро сделала себе имя, сколотила капитал и выбилась в хозяйки борделя. – Вина, Ваше Величество? – Немного. Она наполняет кубок и приглашает его под балдахин. Эймонд скидывает сапоги и по-мальчишески ловко устраивается между подушек. Он сидит, скрестив ноги, точно какой-то дорниец с юга. Волнение выдают только поигрывающие тонкие пальцы. – Вы впервые в доме удовольствий, – отмечает она, располагаясь напротив. – Да. – Я надеюсь, что смогу сделать этот визит приятным. Он только кивает и отпивает вина. Немногословный малый. – Вы уже знаете, быть может, что доставляет вам наслаждение? Эймонд задумывается. Он даже ещё не целовался. Просыпался иногда возбуждённым от каких-то тяжёлых снов, содержания которых так и не мог вспомнить. Разговоры и грязные подробности, услышанные в казармах и подворотнях – вот и всё, что ему было доступно и знакомо. А ещё – мать и сир Кристон Коль. Он знает о них. Видел как-то раз, сплетённых причудливым образом в покоях королевы. Оба тогда его не заметили. Сейчас Эймонд научился опознавать, когда у матери и наставника был секс: оба бичевали себя за это. Мать – молитвами и щедрыми пожертвованиями, Коль – внеплановыми дежурствами и тренировками. А потом всё повторялось снова. Алисента и Коль постепенно переставали быть богами в его глазах, становясь просто людьми. – У меня нет опыта в этой сфере, мадам. Но я буду благодарен, если вы меня просветите. Только больше не берите денег от Эйгона. Я буду платить сам. И она со всей осторожностью и чуткостью берётся за его учёбу. К концу первой ночи он становится мужчиной, преодолевая стеснение перед ней. Через полгода он впервые снимает перед Сильви свою повязку. Через год перестаёт приходить регулярно, нанося визиты только в периоды сильных переживаний, чтобы сбросить напряжение. Так он и воспринимает секс. Как способ расслабиться и оставить тревоги за дверями. Эймонд берёт от ночей с ней всё, как самый прилежный ученик. Наука любви воспринимается им так же серьёзно, как и уроки фехтования. С ним мадам Сильви притворяется только поначалу, потому что потом, когда начинает что-то понимать, он просит быть настоящей с ним. Мадам не смеет противиться этой просьбе, хотя мальчишка и годится ей в сыновья. Принц чуток ко лжи и лукавству. По ней он учится понимать, как выглядит и звучит женщина, получающая удовольствие. Она предупреждает его, что у всех реакции индивидуальны. Проводит его задворками борделя, показывая самые разные акты: и животного совокупления, и любви. Однополые и разнополые пары, целые толпы людей, любители необычных практик. Эймонд теперь понимает, почему секс – мощный инструмент влияния. Большинство людей совершенно теряет себя, получая наслаждение в чужих объятиях. Теперь он меньше осуждает мать. Она ещё молода, а Визерис не только стар, но и гниёт в самом прямом смысле слова. Какая женщина захочет быть с таким? Коль, конечно, привлекателен. Только даже это не отменяет простого факта: королева и рыцарь нарушают свои обеты перед Семерыми и королём. Познав науку любви, понаблюдав за обитателями Блошиного Конца, Эймонд теперь замечает специфический интерес к своей персоне. Интерес редкий, но всегда едва ли скрываемый. Дочки лордов, оказавшихся при дворе по службе; служанки, по удивительной случайности не опробованные Эйгоном. В их глазах он читает так много обещаний, что это ужасает и отвращает сразу же. Почти всегда их интерес ходит рука об руку с боязнью. Про Эйгона все всё знают, а он – тёмная лошадка. Кто разберёт, какие черти водятся в его омуте… Никакие – так ему кажется. Он даже не получает удовольствия от боли, хотя Эйгон несколько раз на это намекает. Эймонд видит себя в сфере любви и телесности этаким консерватором. Он всегда приходит только к Сильви, хотя женщина не забывает предлагать ему каждый раз других девочек, более молодых и, как ей кажется, подходящих. Но одноглазому принцу они не интересны. Эймонд платит щедро даже не за собственно секс, а за безопасность рядом с ней. Сильви не только умело ведёт себя в постели, но и даёт ощущение спокойствия, которое вне стен борделя он чувствует лишь рядом с Вхагар. Никто сторонний ему не нужен ни в жизни, ни в постели. Он объясняет такую позицию независимостью и силой характера, хотя на деле до смерти боится довериться, а потом потерпеть неудачу в виде предательства или осмеяния.