Все псы попадают в рай

       — Восемнадцатого января, почти шесть лет назад, Кынбин перерезал себе вены после очередной стычки с отцом и моего безразличного побега, — совсем хрипло, совсем безэмоционально закончил свой долгий монолог Чанбин, глядя в кирпичную стену напротив. На ней не было даже граффити, словно это место было слишком серьёзным, чтобы в нём оставлять что-то подобное.       Сама судьба благоволила оставить им маленький кусочек мира.        Минхо за всё это время не смел шевельнуться, ни разу. Ни зудящий нос почесать тыльной стороной ладони, ни поправить съехавший рукав, ни вдохнуть глубже. Только сейчас он себе это позволил — когда Со замолчал, казалось, навсегда. Так долго это длилось. Или ощущалось…        Ветер близящейся ночи дал хлёсткую пощёчину, стало холодно, пальцы на ногах, не особо защищённые тонкими носками и дешёвыми ботинками с распродажи, стали неметь.       А может, это было от ужаса той истории, которую последний час так точно без остановки рассказывал Чанбин. Он постоянно останавливался, делал ремарки, иногда описывал их общий уютный быт.       Чанбин рассказал об их совместном детстве всё. Как он чувствовал остро их различие, ведь эти четыре года между ними в его пять лет — почти вся жизнь. Как смотрел на годовалого Кынбина в первое время как на червяка: "ты мне не ровня", — по его же словам как-то топнул он ножкой возле спящего брата. Как потом медленно принимал, что почти вся обязанность воспитания плавно перетекает на его такие же детские плечи. Как защищал Кынбина почти от каждой пролетающей мимо бабочки впоследствии.        Ли за время его рассказа успел привязаться к его брату, успел проникнуться их братской крепкой дружбой, хотя изначально было очевидно, что с Кынбином что-то случится. Только вот что — оставалось в тени, не упоминалось.        Пока разом не навалилось за последние пять минут.        Больше Чанбин держаться физически бы не смог, как догадался Ли.       Всё то время, пока монолог был о счастливых, хотя бы на твёрдую четвёрочку, моментах, Минхо не отпускала мысль о случившейся трагедии. Он многое предполагал, но всё казалось ему не к месту.       Пожар, ограбление, проблемы с законом… Всё это не удерживалось в голове надолго.       А вариант, что случилось что-то с родителями, он и вовсе не рассматривал: судя по первому впечатлению от коротких историй Чанбина, всё стало бы даже легче, если бы они исчезли из жизни братьев Со. Да, пожалуй, было бы правда легче… Кынбин… был бы жив.        — Мне… мне жаль, — как никогда тихо сказал Минхо, нервно играясь со своими пальцами.        И это было правдой, даже преуменьшенной. Он никогда не мог подобрать подходящих слов, попросту не умел, но всегда, абсолютно всегда всё чувствовал. Сердце у него болезненно сжималось, стоило только подумать, что пережил Чанбин. Но губы замирали, как только он хотел что-то сказать.        Словно только с Джисоном тормоза у него срывало. Только тогда он говорил, не задумываясь ни на секунду. Это было бы забавным, поводом для шутки Феликса, Чана, если бы сейчас он не закусывал раскрасневшуюся на прохладе губу специально. Погода будто бы нарочно испортилась, Минхо даже показалось, что он слышал где-то вдалеке гром.       — Чанбин, — всё-таки вырвалось из него, — я не знал, прости.       Теперь Со приподнял бровь и перевёл на него грузный взгляд. Похоже, это было последнее, чего он мог ожидать от Минхо. Это не было осуждением, но определённо могло расцениваться как принятая на свой счёт колкость. Пусть сейчас Чанбин прекрасно понимал, что была она ненамеренной. Да и Минхо тоже.       — Я знаю, что ты хочешь спросить, — глухо буркнул он, отворачиваясь и с хрипом выдыхая новую порцию дыма. — Постарайся уж, чтобы это прозвучало менее бестактно, чем может.        — Ты… — только и выдохнул зажато старший, всё же остановив себя.       Однако Чанбин явно счёл это достаточно смелым шагом, чтобы согласиться продолжить бередить свои скрытые под мягкой пушистой одеждой раны.       — Да. Я стал психотерапевтом именно поэтому, — он закашлялся, пряча лицо в ладонь; Минхо неумолимо вернулся к мысли, что руки у Чанбина такие, что он свернул бы ими любую шею, даже двухметрового амбала. — Я бросил колледж и ещё год просто мучал себя на изнурительных работах, откуда меня увольняли за голодные обмороки. Я жил у Ёнджуна, он кормил меня силой, — его голос затих.        А следующие свои фразы он едва смог из себя вытащить. Казалось, он и вправду себя заставлял это говорить, и Минхо может в любую секунду его прервать коротким "достаточно", но была проблема. Минхо не мог.        Просто не мог переступить через эту грань, не мог вмешаться в эту исповедь, в чужую. И в такую искреннюю.        — Мне кусок в горло не лез, перед глазами стояли эти маленькие, тонюсенькие запястья, торчащие рёбра, холодная металлическая кушетка и прикрытые глаза. Это ледяное освещение и мерзкий запах едких смесей. Морг, похороны, я просто не мог… заставить себя забыть, до чего я его довёл…        — Чанбин… — совесть его замучила. — Ты не обязан сейчас… сейчас мне это всё говорить.        И он и вправду замолчал. Словно сам хлёстко почувствовал, на какую территорию неосторожно завёл этого, скажем откровенно, далеко не близкого человека.        Минхо был кем? Кто вообще такой Минхо? И для чего ему это знать? Да, он брат Феликса, но какое исключительное право этот факт ему даёт на знание о таких глубоко личных вещах? О шрамах, о всей той боли, о семейной трагедии?        И Минхо сам это жутким холодком по спине ощущал, а волоски на загривке у него вставали дыбом. Он лишний. В этом монологе он лишний. Слушатель, о котором не просили.        Однако кое в чём он всё-таки ошибся. Чанбин нуждался в холодных ушах, которые сводило от вечернего холода. Как и его собственные.        Тёплые сигареты греют только воспалённое сознание, но не душу. Никогда не душу.        — Он сказал, что ему никогда не будет тридцать, — прошептал Чанбин, прожигая сожалеющими глазами поджавшиеся от очередной волны мурашек колени Минхо. На его щеке блеснула слеза. Слеза, горче любого дыма.        — Что? — по привычке переспросил Ли, хотя в этом и не было необходимости: он всё слышал. Ему просто понадобилось несколько секунд на осознание этого разъедающего изнутри шёпота.        — Прямо перед тем, как перестать дышать. Он, блять, сказал, что ему никогда не будет тридцать. Что он всегда будет ребёнком для меня. И для мира. Блять, Минхо, ты понимаешь?        Его голос не дрожал, но ломался с каждым словом всё больше. Он становился громче и громче, словно какой-то спусковой крючок был в яростью содран внутри Со. Теперь он будто и не пытался сдержать рвущиеся наружу порывы той жгучей кислотной вины, которая скопилась в нём за годы.        И этого явно было недостаточно. Чанбин совершенно точно чувствовал, как вся эта едкая гадость царапает, сечёт, разрывает внутренности. Его скручивало и скрепляло в тугие узлы, края которых прижигали, чтобы наверняка, а он всё равно ощущал, что никогда не сможет достичь смирения. Как бы не старался, как бы не менял свою жизнь.        Это ведь тоже своего рода побег. То, что он так ненавидит. То, за что он так ненавидит себя.        Это было буквально написано на его лице сейчас.        — Минхо… Ты же… Ты обязан понимать, к чему я клоню, да? — он всё же поднял глаза, красные от слёз, к лицу Минхо, выдыхая серый дым, и тому будто к виску приставили револьвер: любое непродуманное действие, думалось ему, приведёт к катастрофе.        — Питер…        — Джисон, — быстро поправил Со, а глаз так и не отвёл.       — Он… хочет внимания? — аккуратно попытался Ли, его неуверенность в голосе была так ясна, что его бы не узнал никто из знакомых. Никогда ещё он не осторожничал так сильно и так искренне.        — Да какого… внимания… Не будь такой же мразью, какой был я, — Чанбин умудрился даже фыркнуть, стискивая кулаки. — У Кынбина, я думаю, и правда изначально не было цели… умереть, — слова шли тяжело, но он старался изо всех сил.        — Он хотел заботы, да?        — Да, — он тоже сам на себя был не похож. — Он всегда хотел только заботы. Если бы… если бы я только не был таким трусом… он был бы сейчас жив, ему было бы девятнадцать… а скоро и двадцать…        — Чанбин… — вновь на резком выдохе сказал Минхо, — уже ничего… не изменить…        — Да знаю я… Мне не обязательно об этом напоминать. Просто… эти… эти щенячьи глазки, понимаешь? Те, которыми он каждый раз смотрел на меня, когда я выходил из себя и хлопал входной дверью… Я не могу их просто взять и забыть… — вновь почти беззвучно стал всхлипывать он, утирая мягким кудрявым мехом кофты слёзы, чтобы выглядеть менее жалко. Выходило скверно, так считал даже Минхо, пусть для него это выглядело не жалко, а ближе вызывающим сочувствие.        Его не хотелось жалеть. Ему хотелось сочувствовать.        — Знаешь… Когда я был маленьким, я любил одну книжку, — через минуту-другую всё же начал Минхо.        Он так долго метался — сказать, не сказать, — потому что начинать говорить такую глупость означает её закончить. А заканчивать её не хотелось, глупость на то и глупость, чтобы быть озвученной в соответствующей обстановке.        В противном случае это уже не глупость. Это полнейшее бессовестное надругательство над чужими чувствами. Плевок в самую душу.        И всё-таки он решился. То ли на него повлияли потрясения этого дня, то ли их количество, а то и всё сразу — неважно. Важно то, что он лишь печально или нервно хихикнул раз под нос и продолжил:        — "Все псы попадают в рай", — после этого что-то изнутри заставило его закашлять. — Она… она странная, немного правда странная. Но… Чанбин… твой брат определённо в лучшем мире.        — Он умер от… от своих рук… — его лицо на секунду сморщилось, — за такое в рай не попадают…        — В рай попадают за щенячьи глазки? — изначально вопросом это не было, но нечаянно стало. Всему виной ещё более укоренившаяся в Минхо неуверенность. Пожалуй, теперь именно эта фраза — самое неловкое и неуверенное, что когда либо срывалось с его губ за всю жизнь.        — Не думаю, — Со пожал плечами, но, кажется, такой внезапный, совершенно несвоевременный комментарий Ли даже немного его расслабил. Даже его кулаки разжались. — Хотя… тогда тебя бы точно в рай не пустили.        — Тебе настолько не хочется со мной пересекаться? — из горла вновь выбился кашель. Может, виноват вечерний — вернее ночной — мороз? Даже пар изо рта стал заметнее. — И вообще, я что, настолько плох в твоих глазах?        — К насмешке над своей внешностью ты отнёсся менее серьёзно, чем к простому ответу… Я тебя не узнаю — Джисон на тебя хорошо влияет, — Чанбин словно с каждым вдохом расслаблялся и возвращался к привычному своему характеру всё стремительней.        — Эй! — только вырвалось, а сам он слегка нахмурил брови.        — И ты выдал такую сентиментальную деталь о себе… При мне-е-е, — с более мечтательным тоном тянул он, будто прямо в процессе речи в его голове складывался пазл. — Точно хорошо влияет.       — Причём тут он? Вы все на нём будто помешались, — добавил он, вспоминая, как о Джисоне вечно заговаривал и Феликс, и Чан, и Чанбин. Не хватало для полной картины только какого-нибудь незнакомого номера, первой же фразой которого было бы "так что там с Джисоном?"        — Ну как тебе сказать… — Чанбин даже немного приулыбнулся. — Только он может заставить тебя смягчиться по отношению даже к окружающим, — пожал плечами он, и через мгновение он понял, что свои слова нужно кое-чем дополнить. — Нет, Феликс не считается.        — Это ещё почему?        — Он может успокоить тебя только по отношению к самому себе — ты никогда не навредишь ему. У тебя на это автоматический стоп.        "Справедливо", — остался невысказанным ответ.        — Я так подумал… В рай тебя пустят только с Джисоном за руку, — невозмутимо проговорил Чанбин, наконец начиная тушить выдохшуюся сигарету о бетонный выступ рядом с бедром Минхо. — Тогда твоих глазки сочтут за щенячьи на пропускном контроле.        — Я даже уже защищаться не буду, — Минхо демонстративно закатил глаза.       — Признаёшь? — а теперь на губах Чанбина красовалась полноценная усмешка. Он был явно доволен тем, что они сместили вектор разговора.        — Опускаю руки, — поправил его Ли.        — Тем не менее, — уже даже не тлеющая сигарета была выброшена в мусорку, но Минхо всё равно стрельнул в Со осуждающим взглядом, — вам определённо нужно умереть в один день, чтоб ты не варился в котле за свои грехи веками.        — "Они жили долго и счастливо и умерли в один день"… — снова закатывая глаза пробурчал старший, складывая руки на груди. — За кого ты меня держишь?        — За латентного? — Чанбин приподнял брови, заглядывая Минхо в "явно не достойные рая" глаза, а затем громко рассмеялся. — Шучу, ты просто очень мило реагируешь.        Ли фыркнул, ожидая продолжения дразнений, — судя по тону, Чанбин прекращать не думал. Почему-то он действительно чувствовал, словно может спокойно принять и перетерпеть такие нападки. Не ради Чанбина. Ради Чанбиновых открывшихся недавно чувств.        Было очевидно, что шутит много Чанбин с нервов. Вряд ли он хоть раз рассказывал что-то настолько личное кому-то настолько далёкому от ментального с ним единения, каким был Минхо.        Поэтому и только поэтому он готов был терпеть. И он точно против слышать это всё сейчас.        Врать себе — дело гиблое.        Вопреки ожиданиям Минхо, голос Со вновь приобрёл серьёзности.        — Возвращаясь к Джисону и… тому, что я сегодня увидел… — он тяжело вздохнул, улыбка с его лица сошла. — Минхо, одна просьба.        К этому мгновению мир застыл. Тембр Чанбина ещё никогда не пробирал его до мурашек. То, что он говорил, — да, суть его слов — да, но не тембр. Он понизился, он стал хриплым, почти переходил в полушёпот. А ещё будил в Ли инстинктивную тревогу.        — Не смей думать, что он притворяется.        От жесткости его тона у Минхо перехватило дыхание.        — Там были шрамы от?.. — он заставил себя вовремя остановиться. — Это они тебя так напугали?        — Я… Я не думал, что когда-либо так скажу, но… сегодня я увидел кое-что, что выглядит хуже… — Со тяжело сглотнул. — Просто… пообещай мне, что… что не сделаешь ему хуже…       "Почему я?" — промелькнула достаточно эгоистичная мысль в голове. "Почему не Феликс, не Чию? Почему это именно я могу ему навредить?"       И ответ был донельзя прост и очевиден — Минхо уже давно начал играть в кошки-мышки с мыслью о своём интересе и беспокойстве. За Джисона. За загадочного Хан Джисона, чьи личность и история после сегодняшних вечера и, отчасти, ночи стали гораздо более зудящей пыткой для любопытства и какого-то странного и нерационального желания защитить.        Помочь? Защитить? А может, загладить вину? За обман? Или же всё ещё за количество той боли, которую он умудрился ему нанести за столь короткий срок? За боль, которую ещё, наверняка, успеет ему нанести?        От этой мысли ему стало натурально плохо: живот вдруг скрутило, а сердце колко сжалось. Нет, он должен сделать что-то, что сможет облегчить этой ожившей загадке из тоскливой, печальной старой книжки, которую никто не хочет даже пробовать начинать читать, её невыносимое существование.        Во что бы то ни стало. Иначе он самому себе не простит.        Даже если свои странные симпатии придётся признать.        — Обещаю.        Нет.        Он клянётся.