Все псы попадают в рай

      Под тонкий шарф наконец перестал задувать холод, когда Чанбин захлопнул за собой дверь подъезда. Тут как всегда стояла духота, железные батареи, со всех сторон укрытые пылью, вновь распространяли вокруг омерзительный запах подпорченного энергетика: подростки снова случайно (или специально — на совпадение в который раз уже мало походило) разлили, пока грелись от мороза снаружи. Зима была в этом году беспощадной.       Рюкзак, который после похода в магазин стал ещё тяжелей, давил на больную спину так, что Чанбину хотелось молиться, когда он подходил к дверям лифта, чтобы он работал, хотя погасший индикатор над ним надежд не давал. И, конечно, лифт не работал.       На седьмой этаж подниматься абсолютно не хотелось, но желание поскорее вернуться домой снабжало его силами. Родители уехали на дачу вчера, так что дома был только Кынбин. У него сегодня было всего пять уроков, наверняка сейчас просто дремал, укутавшись в старый плед. Может ему и грустно, но Чанбин сегодня несёт не только крупу и капусту — он купил рисовые пирожки. Это определённо должно было порадовать Кынбина.        Квартира встретила его такой нужной после подъезда прохладой: Кынбин очень любил проветривать. Это, скорее всего, было связано не только с запахом табака, которым вечно пропитывался их дом после очередных "расслабляющих" вечеров отца и матери, но и с его любовью к большой мешковатой одежде, а она была в большинстве своём тёплой. Ему было жарко, вот и открывал окна нараспашку. Чанбин не особо его ругал, хотя всегда заботливо предупреждал, что он так всё равно может заболеть.        — Кынбинни, я вернулся! — крикнул Чанбин, нагибаясь и стряхивая с высоких башмаков снег. Из глубины квартиры послышалось копошение, словно он перебирал вещи.        Чанбин прошёл к кухне, так и не заглянув в их с братом комнату, и стал разбирать купленное, чтобы позже не забыть. Надо было, к тому же, приготовить что-то поесть: он был уверен, что Кынбин ничего не проглотил после школы. У него часто не оставалось на это сил.        Он с утомлённым выдохом обернулся, когда со стороны коридора услышал шаги. В проёме показался Кынбин в своей любимой толстовке с эмблемой музыкальной группы — Чанбин подарил ему её на недавний двенадцатый день рождения. Раскошелиться пришлось неслабо, ушла почти целая его зарплата, но увидеть ту улыбку брата — лучшая награда, ради которой ничего не жалко.        Чанбин и сам сразу расплылся в улыбке: на щеке Кынбина остался красный след от подушки, а волосы были привычно растрёпаны.        — Кушать будешь? — буднично спросил он, оставляя на столе капусту, которую собирался потушить, и убирая остальное в морозильник и шкаф.        — Конечно, хён, — привычно пискнул мальчик и быстро ушёл.       Через время он, казалось, постарался проскочить мимо Чанбина в ванную незамеченным, но его выдала скрипнувшая половица. А потом громыхнувший ящик.        — Что-то случилось? — старший ненадолго оставил капусту тушиться и сам заглянул в комнату, его глаза прикрыла непослушная чёлка.        — Ничего такого, хён, я просто заклеивал царапину, — сразу отмахнулся Кынбин, привставая на носочки, и, придерживая рукав пальцами, постарался поставить перекись на полку, до которой едва дотягивался.        — Если ничего страшного, то зачем тебе нужна была перекись? — недоумевал Чанбин, приподнимая одну бровь.        — Ну… мама говорила, что лучше обрабатывать любые ранки, — Кынбин неловко пожал плечами, отводя взгляд.        — Мама такого не могла сказать, — с нескрытой печалью выдохнул в ответ старший, снова покачивая головой. Он не ругался, ему скорее было жаль.        В последние недели родители не трезвели совсем. Раньше они хотя бы искали повод выпить, пусть и высасывали его из пальца, однако не так давно они поняли, что и повод-то не обязателен. "Разве одного моего желания недостаточно?" — урчала как-то мать, уткнувшись в собственную лужицу слюны в тарелке, в которой за минут сорок до этого Чанбин разогрел для неё хоть немного супа с вермишелью. На её носу было немного соуса. Чанбину оставалось лишь забрать у неё тарелку и предложить выпить что-то против похмелья. Она, неудивительно, отказалась.        А теперь они с Кынбином наконец оказались дома одни. Могли позволить себе не думать ни о ком, просто расслабиться и общаться так громко, как только хотели — их никто бы не осудил.        Только вот Кынбин опять вёл себя подозрительно. Чанбин давно заметил, что он становился каким-то нервным, когда старший возвращался домой раньше обычного. Да и в целом он стал гораздо менее тактильным, хотя всегда был той ещё липучкой. Ему словно надо было насладиться компанией брата настолько, чтобы хватило на всю ночь, которую тот будет работать.        — Покажи, где поцарапался, — сказал серьёзно Чанбин, складывая руки на груди. Он не был сердит и знал, что Кынбин тоже это понимает. Он был иногда строг, но строгость эта была доброй.        — Хён… — он явно искал повод этого не делать — его глаза метались между корзиной для грязного белья и дверью. — У тебя сейчас капуста сгорит…        Глаза Чанбина на миг распахнулись как у сумасшедшего, и он выбежал из ванной, словно обожжённый. Кынбин проводил его шумным облегчённым вздохом и сам покинул комнату, шагая к себе, опустив голову, как на казнь.        Около получаса прошло, прежде чем Чанбин всё же заглянул к нему. Кынбин успел прибраться — Чанбин понял это потому, что как минимум вещи не были разбросаны по полу. Обычно на такое приходилось только надеяться. Бунтарская натура младшего брата со временем только крепла, но оно и неудивительно: Чанбин сам был таким в двенадцать, не было, правда, у него старшего, который мог бы попросить его следить за собой. Так что там всё было ещё запущенней.        — Приглашаю принца к столу, — он с заметной ухмылкой низко поклонился, чуть приседая после, будто сделав лёгкий реверанс.        — Не смею отказать вам в приёме, миссис Со, — хохотнул в ответ Кынбин, сползая с кровати и натягивая и на свои губы улыбку. Что-то его всё равно гложило, и Чанбина это волновало.        Однако он позволял себе закрывать на это глаза: Кынбин был хорошим мальчиком — подошёл бы, если бы и вправду считал тему важной для них. Его холод не был тотальным, он всё ещё смеялся, всё ещё забавлялся с Чанбином, как когда был совсем маленьким, и Чанбин списывал это на ранние стадии переходного периода без зазрения совести.        — Миссис — замужняя женщина, я пока не обзавелась шансом обручиться, милорд, — с такой же вежливой улыбкой, Чанбин сделал новый реверанс и поплёлся на кухню, вслушиваясь в задорный топот за спиной — Кынбин направился за ним вприпрыжку, часто оставался на месте, но не переставал от этого пружинить.        Когда они ужинали, Чанбин вновь не мог отделаться от мысли, что что-то кажется ему неправильным. Всё было абсолютно в порядке, буквально ничего не выбивалось из их общей, в какой-то мере уютной рутины, однако сердце его сжималось, стоило взглянуть на брата. Интуиция истошно кричала ему поговорить с Кынбином на чистоту, а душа просила не давить на бедного ребёнка. Ему и так тяжело: дома он гораздо чаще и дольше, чем Чанбин. А ещё дома обычно постоянно родители.        — Ты прогулял уроки? — напрямую спросил он нечитаемым тоном. Младший вздрогнул, его оленьи глазки забегали по помещению, а уголки рта стали сильно выделяться. Он нервничал.        — Как ты узнал, хён? — не стал юлить Кынбин, снова стискивая зубы. Есть как-то перехотелось, но, под грузным взглядом Чанбина, он заставил себя отправить в рот ещё немного капусты.        — Догадался, ты слишком взвинченный, — просто ответил он, отставляя свою уже опустевшую тарелку в сторону. Он глянул в тарелку Кынбина — она была почти полной. — Нужно поесть, слоник.        Голос Чанбина вмиг смягчился, как он произнёс это обращение. Противостоять закипающей внутри ответственности за Кынбина становилось куда легче, когда к делу подключалось простое родное переживание. И, конечно, сопереживание. Кынбин так давно не был дома совсем один, он просто не мог не воспользоваться возможностью. И Чанбин не винил его в этом.        Он приподнялся и с противным скрипом подвинулся ближе к брату. Его сильная рука легла на его острое плечо и слегка сжала в знак поддержки. Кынбин пожал плечами, но сильно сбросить ладонь не старался, только снова поскрёб дно тарелки вилкой.        — Давай, слоник, — шепнул Чанбин, почти неощутимо чмокая его в затылок. Он взял маленькую ручку в свою и поднёс небольшую порцию капусты к его рту. — А после этого я дам тебе рисовые пирожки.        — Я не ребёнок, хён, — возмутился тихо он, однако все равно чуть наклонился и принял правила игры. Исключительно ради пирожков, как подумалось Чанбину.        — Для меня ты даже в тридцать будешь ребёнком, мелкий.        — Угу… — только и хмыкнул задумчиво Кынбин, продолжая ковырять дно тарелки, словно и не услышал, что сказал Чанбин.

✘︎ ✘︎ ✘︎

       — Как это? — хрипнул Чанбин, невольно разводя руками. Это было последним, что он ожидал услышать в привычную холодную декабрьскую ночь.        — Тебя всего-то переставили, че панику разводишь? — буркнул снова коллега, с пугающим рёвом поднимая и взваливая себе на грязное плечо очередной мешок.        Чанбин должен был заниматься сейчас тем же. Только вот, как только он пришёл в привычно приподнятом посиделками с Кынбином за глупым сериалом настроении к складу, его почти сразу развернули: начальство наняло очередную бригаду мигрантов, а группа Чанбина оказалась выброшена из смены.        — Ты же радоваться должен: работать не надо, поспать можно, — вернувшийся за новым мешком мужчина уставился на так и не ушедшего с места Чанбина и закатил глаза. — Не стой не дороге, сегодня не твоя смена, послезавтра приходи.        — Но почему меня не предупредили?        — Всех предупредили, значит, а его нет, — мужчина начинал терять терпение. Его отвлекали от работы, за которую он получает деньги по количеству мешков. Чанбин и сам это понимал, но хотел как-то договориться. — Сам-то понимаешь, как глупо это звучит?        — Я могу хотя бы раз поработать с вашей бригадой? — мысленно он взмолился всем богам, хотя внешне старался выглядеть серьёзно.        — Чтоб мне меньше денег досталось ещё по итогу? Шутишь? — кровь в его выступающих венах голых из-за закатанных рукавов предплечий стала закипать. — Нет конечно.        — Мне еду не на что купить, клянусь… — он резко выдохнул, осознавая то, что сказал в эту секунду, словно по-новой: у него нет денег даже на что-то совсем дешёвое. Вчера приходили коллекторы, пришлось отдать последние сбережения за долги отца, чтобы они дали ему ещё немного времени на сбор остатков.        Пар изо рта в темноте вырвался слепяще-яркий, потому как моргнул фонарь на стене недорогой тонкой обшивки склада.        — Мои проблемы? — вскинул брови коллега, разворачиваясь и, наконец, возвращаясь к работе.        Чанбин поначалу даже думал остаться ещё ненадолго, подождать, попробовать договориться ещё пару раз, надавить на жалость. Ему не верилось, что этот глупый конец настал так внезапно: месяц назад он радовал Кынбина рисовыми пирожками, а сейчас с трудом вспоминает и в голове пересчитывает, сколько осталось в совсем глубоких тайниках для крайних случаев — чтобы ни родители, ни коллекторы не нашли. Он ужаснулся. Там едва хватит хоть на что-то кроме оплаты квартиры и пары маленьких пачек химозного вредного рамёна.        Никакая жалость не сработает. Ни на коллекторов, ни на "коллег" — от этого слова вдруг стало мерзко. Чанбин только с тихим шипением прикусил ранку на нижней губе, медленно развернулся на пятках, бросая последний тяжёлый взгляд через плечо на грузовик с мешками, которые уже должен был таскать. Хотелось просто наплевать на глупые разрешения со стороны того бездушного, как он убедился окончательно, работника, вернуться и взвалить очередной груз, приятным напоминанием о будущих деньгах в кармане давящий, на плечи. Но он этого не сделал.       Он пошёл домой.        Сердце печально заныло крепкой виной, но он продолжал шагать, шаркая тонкой холодной подошвой и прочерчивая на свежей пороши рваные линии. Впервые, пожалуй, путь домой казался таким длинным и нежеланным: обычно он с воодушевлением, пусть и устало, торопился под завывания утреннего ветра, чтобы успеть поспать хотя бы три часа, пропустив первые полторы-две пары в нелюбимом техникуме. Теперь же он буквально заставлял себя сделать каждый шаг, стараясь сдержать такие редкие слёзы.        Ему было так жаль, так жаль — Кынбину ведь придётся сократить количество еды, один рамён будет растягиваться на весь день. Он и так всегда был совсем хрупким — слишком тонкие запястья, впалые щёки, выпирающие косточки, — и так ел совсем немного, а лишать его и такого маленького заряда энергии… Чёртово преступление.        Идти домой с такой ужасной новостью — идти на казнь. Нет, его не убьют родители, им будет плевать (питаются они всё равно у своих собутыльников), не возмутится сам Кынбин. Чанбин сам себя казнит, когда тихо скажет, почему вернулся рано.        Даже если бы на шее сейчас был шарф, он бы не помог, потому как ветер стал гонять по воздуху снег, словно в последний раз. Он будто подстроился под настроение Чанбина, лишь бы испортить его ещё сильней. Чанбин, как мог, вжал голову в плечи, пытаясь спрятаться в невысоком воротнике, но он лишь помялся и ничего не менялось.        По позвоночнику шли мурашки не то от холода, не то от сожаления, и Чанбин склонялся ко второму.        Где-то рядом залаял сторожевой пёс, хотя скорее это была жалкая дворняга, которую сейчас хотелось представлять более благородной, чем та того заслуживала. Сейчас все вокруг в целом казались ему гораздо серьёзней и лучше. Один только он шёл домой говорить о том, что есть нечего.        Когда он наконец вошёл в подъезд, его чувства переменились: теперь он хотел, чтобы лифт не работал, только бы оттянуть момент, когда его с порога встретят грустные большие глазки. Родителей он, вероятно, сегодняшней ночью даже не увидит. Наверняка они уже давно отсыпаются, чтобы встречать наутро похмелье было немного легче.        Тихий звоночек, за которым следовал скрипящий звук разъезжающихся металлических дверей, расстроил ещё сильней. Лифт был в рабочем состоянии, видимо лифтёр приезжал поздно вечером, после того как он ушёл на склад. Как только двери с таким же гулом захлопнулись, Чанбин неосознанно стал считать секунды между каждым этажом. Одна, две, три. Одна, две, три.        Ещё пять таких счётов, и он оказался на своём этаже. Противный женский голос из дешёвого динамика поздно назвал номер этажа, когда двери за спиной уже начали задвигаться. С глубоким тяжёлым вздохом Чанбин всё же позволил себе шагнуть в левый коридор квартир. Здесь батареи были особенно зверскими — щёки и текущий нос обдало мерзким жаром. Да и всё вокруг казалось мерзким в принципе.        Он побоялся, как бы ему не почудился мерзким печальный вид Кынбина. И сразу отбросил эту мысль как ещё более мерзкую вещь.        Он постарался провернуть ключ в замке как можно тише, чтобы вдруг не потревожить сон Кынбина, если тот решил хоть раз лечь пораньше. Младший брат у него всегда спал очень чутко, его будил даже скрип половиц в противоположном углу квартиры.        Вкус горечи на языке лишь усилился и омрачил ситуацию больше, стоило Чанбину увидеть осторожно выглядывающего из-за угла комнаты Кынбина. В его глазах читался ужас, а руки, опирающиеся на косяк, крепко сжимали концы рукавов — не видно было даже пальцев. Он часто так делал, когда нервничал слишком сильно. Казалось, он так прятался, словно говоря всему миру "я в домике".        Вопреки всем бывшим страхам и сомнениям Чанбина, его вечно искренние глаза совсем не вызывали какого-либо негатива. Хотелось подойти, обнять и спросить, что случилось. И это было всё. Он даже забыл о том, что его гложило этого мгновения.        Быстро скинув ботинки, даже не удосужившись аккуратно их поставить на полочку, Чанбин метнулся к брату, заключая его в медвежьи объятия и слыша тихие всхлипы. Поначалу он даже не заметил, что Кынбин плакал.        — Пойдём, в комнату, — шепнул ему в макушку Чанбин и, не смея отстраниться, подхватил его на руки, из-за чего тот был вынужден с ноющим выдохом обхватить его тело, как коала. Чанбин никогда не говорил, что он тяжёлый, да и виду не подавал — Кынбин, после рабочих смен, где хочешь не хочешь — прилично наберёшь мышечной массы, уж точно, был для него пушинкой.        Осторожно закрывая за ними дверь, одной рукой удерживая на себе брата под пятую точку, Чанбин с удивлением заметил на полу пару капель разлетевшейся бордовой крови, чуть поблёскивающих в свете тусклой настольной лампы. Затем удивление сменилось непониманием, затем плавно перетекло в гнев.        — Отец? — низко прохрипел Чанбин, слегка отстраняясь, чтобы заглянуть в заплаканные красные глаза брата.        Кынбин по-детски быстро закивал, всё ещё крепко держась за плечи Чанбина, словно боясь, что он отпустит или вовсе исчезнет.        — Т-ты спугнул его, когда пришёл, — едва слышно прошептал младший, не отводя оленьего взгляда от Чанбина. Ему наверняка всё ещё было страшно, что отец вернётся и не побоится снова начать орать даже в присутствии старшего сына, при котором он ещё старался поддерживать авторитет уравновешенного человека. Чанбин давно не вёлся, ещё с того момента, когда впервые увидел, как тот замахнулся на шестилетнего щупленького Кынбина за то, что он слабый.        — Но откуда кровь, Кынбинни? — старший сдвинулся, наконец, с места, осторожно обходя пятна и усаживая брата на прогнувшуюся с высоким скрипом кровать. Сам Чанбин присел на корточки перед ним.        Отец, каким бы подонком он ни был, как бы иногда не злился, всегда ставил своим потолком дать Кынбину пощёчину. Не бывало ещё такого, чтобы он переходил эту чёткую границу — обычно это были слова. Очень мерзкие, но всё-таки слова, а не кулаки. Иногда Кынбина "заносило", как выражался старший, и он говорил, что лучше бы отец его просто бил и оставлял лежать без движения на полу, чем раз за разом высказывал всё самое отвратительное, что только можно было услышать, заставляя что-то отвечать. Он ведь "мужчина", он "должен отстаивать своё достоинство до последнего вздоха".        Только вот о каком "достоинстве" может идти речь, если любой его писк воспринимался родителями в штыки? Какое собственное мнение могло бы складываться у простого ребёнка, если за не такой взгляд и тон он мог получить на свою голову оскорблений, а то и по шапке?        — У меня… у меня из носа пошла… — пробормотал Кынбин, неловко отводя взгляд и показательно шмыгая носом. — С носа я вытер, а с пола не успел.        — Из-за того что пришёл отец? — Кынбин сразу снова шустро закивал, словно это бы помогло ему выглядеть убедительней.        Чанбин знал, что Кынбин солгал. Как минимум в том, что кровь не из носа.        — Кынбинни, ты никогда не оттираешь её до конца, у тебя всегда остаются следы на тыльной стороне ладони. Ты забываешь их стереть.        Тон Чанбина не был строгим, не был обвиняющим. Скорее был расстроенным, задетым, что его обманули даже в такой мелочи. Разве есть что-то такое в том, чтобы сказать, что у тебя что-то случилось? Не родителям, им говорить не то что бесполезно — небезопасно, но хоть брату. Тому человеку, который тебя поддерживал всегда, во всех ситуациях. Никогда не осуждал, только помогал, успокаивал.        Глаза Кынбина стали блестеть гораздо ярче — он сморгнул капельки слёз, на месте которых сразу стали формироваться новые. Его взгляд, направленный на тусклую лампу, теперь выглядел ещё отчаянней: он понял, что его раскусили. Без труда, на этот раз Чанбину даже напрягаться не нужно было.        — Кынбин.        В тишине комнаты, за дверью которой притихли словно специально даже родители, глубокий тихий голос звучал громче любого гудка грузовика или рокота мотора гоночного мотоцикла. Он отражался от стен, втыкался в кожу затылка острыми иглами, прошивая волной покалывания каждый позвонок.        — Откуда кровь, Кынбин, — повторился Чанбин чуть настойчивее, ни на секунду не переставая прожигать в брате дыру одними глазами. Ох, эти глаза… Они, в отличие от глаз Кынбина, не блестели. Они словно окаменели, высохли.        — Я… Хён… — он не мог найти в себе сил ответить.        При обычных обстоятельствах Чанбин бы не стал его принуждать, но сейчас… Сейчас его захлестнули с головой эмоции, навалившиеся тяжёлым грузом: вынужденная голодовка, перенос работы, холод и грубость коллеги, мороз и, конечно, отец. Всё это не могло бы…        Кынбин неуверенно начал приподнимать рукав большой толстовки, словно сделав над собой колоссальное усилие, чем перебил все мысли в голове Чанбина. Старший со всем вниманием опустил взгляд на оголяющуюся сантиметр за сантиметром белоснежную кожу, дыхание его сбилось, когда он наткнулся на длинный тонкий след, оставшийся, похоже, от прокатившейся капли подсохшей бордовой крови.        Он осторожно прикоснулся кончиками пальцев к полоске, слегка её смазывая. Свежая. Глаза невольно поднялись ещё выше, стараясь найти источник. И, чёрт возьми, Чанбин был готов поклясться, что он никогда бы не хотел видеть её источник.        Внешняя сторона предплечья была вся испещрена тонкими алыми полосками, между которыми проглядывались старые белые нити шрамов, где-то кожа слегка поблёскивала, покрывшись еле заметной прозрачной плёнкой. Смотреть на это было больно, смотреть на Кынбина было больно.        Сам он всхлипнул куда громче, чем до этого, и резко выдохнул скопившийся в нём, отравляющий душу воздух. Он совсем тихонько заныл, прикрывая глаза, не в силах более смотреть на брата. Едва придерживавшая край огромного рукава ладонь разжалась — рукав скрыл кровавый ужас от взгляда старшего.        — Зачем ты это делаешь, Кынбин? — твёрдо прохрипел Чанбин, протягивая руку к одежде Кынбина, желая взглянуть на это ещё раз, но получая лишь пугливый отказ: младший от него отшатнулся, будто от прокажённого.        Это словно стало последней каплей для Чанбина — он подорвался с места и стал вышагивать по комнате, наворачивая круги. Атмосфера между ними никогда ещё не была так накалена, что можно было слышать, как шуршит одежда, зажатая меж пальцев Кынбина. Он привычно перебирал её в попытке успокоиться, но кое-что выбивалось.        Кынбин подогнул к себе ноги и пытался максимально сжаться. Максимально спрятаться от Чанбина, вместо того чтобы раскрыть руки и податься навстречу его объятиям.        — Зачем, Кынбин, зачем? — продолжал Чанбин, в отчаянии хватаясь за волосы стискивающимися кулаками.        От Кынбина было бесполезно ждать ответа, но Чанбин не оставлял последних надежд. Надежд, которые рушились всё более и более быстро с каждой секундой, что он проводил за попыткой вспомнить каждую мелкую детальку, каждую засечку, оставленную на хрупких предплечьях.        "Хотел бы умереть — резал бы внутреннюю сторону", — прозвучал голос сознания. И Чанбина напугало, какой он был равнодушный и рутинный. Словно ничего такого в этом не было.        Нет, так ведь точно нельзя, Кынбин делает себе больно — и это само по себе уже ненормально. Он пускает себе кровь, он терпит боль ради какой-то прозрачной и неясной цели, которую Чанбин себе даже вообразить не может.        И в нём стала закипать уже собственная кровь. Она бурлила, застилала глаза, затыкала уши — он не мог ничего с этим сделать. Мог только стараться не позволить себе сделать ситуацию ещё хуже. И какой же выход? Уйти подальше, сбежать, поджав хвост. Как паршивая собака. Фыркнув, рыкнув перед выходом, захлопнув за собой дверь в попытке доказать самому же себе, что он остался хорошим братом.

✘︎ ✘︎ ✘︎

       — Точно не будешь? Ты сам не свой в последние полгода, — хмыкнул Ёнджун, опираясь на тонкие перила крыши и вдыхая очередную порцию едкого дыма. Они уже больше часа здесь, а он всё не мог прекратить предлагать Чанбину закурить.        Холодный ночной воздух ассоциировался если не с работой, с которой Чанбина всё-таки снова недавно уволили после очередного конфликта с другой бригадой, то с ним — Ёнджун был самим олицетворением тяжёлой ночи, которая наступала после задорного и шумного дня. Если при солнечном свете он был часто, цитата, "позитивным придурком" в моменты, когда не отсыпался, то когда восходила луна, его философские размышления с горькими сигаретами на пару брали верх.        Чанбин любил эту его сторону, может даже больше чем придурковатую. В такие моменты он мог делиться всем накипевшим, зная, что от него не отвернутся. Даже если он наговорит откровенного дерьма, даже в сторону самого Ёнджуна.        — Хотя, я бы даже сказал в последний год. Выкладывай, ты в последнее время недоговариваешь, — сухо бросил он, хмуро смотря на окружающую темноту улиц с крыши. Очередная вылазка, очередная грузная ночь. Все ночи, когда Чанбин не был на работе, он проводил здесь, с ним.        Ёнджун оставил попытки предложить сигарету и Чанбину, так что просто сунул парочку ему в карман, где всегда лежала зажигалка. Обычно её стрелял у него как раз Ёнджун, для того она и была с собой, пусть тот и усмехался затирающейся наклейке в виде слоника на ней. Ёнджун никогда не ставил целью задеть Чанбина, он знал грани как никто другой.        — Ты же знаешь, что я не закурю, — тихий голос Чанбина вновь хрипел. Чаще всего он связывал это со сдающими нервами.        — Я знаю только то, что из твоего кармана исчезли те две сиги, которые я подсовывал на прошлой неделе, — без особых эмоций бросил Ёнджун, пожимая плечами. Он просто не хотел давить на Чанбина, по нему было видно, что он на пределе. — Кын-Кын снова был пойман?        — Да, — и это было всё, на что хватило Чанбина.        С той злополучной ночи, когда он впервые увидел шрамы брата, прошло уже больше года, и за это время он не один раз обнаруживал где-то в доме капельки засохшей крови. Не один раз он возвращался домой раньше обычного с неутешительной новостью об очередном увольнении, и почти каждый из этих разов оканчивался разочарованием и побегом к Ёнджуну с его философствованиями на крыше и запахом сигарет, которые он не хотел брать в рот, чтобы не быть скованным зависимостью, которая, к примеру, была у того же Ёнджуна.        Чанбину было стыдно, ему было больно, что он только и мог сбегать от Кынбина в гневе и страхе навредить, вместо того чтобы поддержать. Как только он появлялся перед другом детства, тот не высказывал ему особого осуждения, прекрасно понимая, что сначала Чанбину нужно дать выпустить пар, но затем… Уже через час, за который Чанбин, никогда не одевающийся по погоде, всегда успевал замёрзнуть, начинались настоящие лекции от Ёнджуна, нотации, как ребёнку, провинившемуся в чём-то перед уставшим на работе отцом. Хотя, чего греха таить, Ёнджун был больше похож на маму: любящую, но строгую к проступкам. Нет, не маму Чанбина и Кынбина. На маму, которая должна быть у каждого в понимании общества.        — Ты же понимаешь, что делаешь только хуже, когда уходишь от него в такие моменты? — после этих тяжёлых слов Ёнджун сразу снова затянулся, будто для него это было не менее больно, чем для Чанбина.       — Да, — снова выдавил из себя он.        — Тогда почему ты это делаешь? — Ёнджун приподнял всё же брови, даже не поворачиваясь к Чанбину, словно это было ему неприятно. Хотя, кому было бы приятно смотреть на максимально разбитого лучшего друга? — Нет, я понимаю, конечно, что ты просто нашёл лёгкий путь побега от проблемы, но ты ведь только закапываешься. Причём и сам себя закапываешь, и Кын-Кына с собой утягиваешь.        — Ты ни черта не понимаешь, — послышалось со стороны Чанбина очень грузно. Ёнджун даже позволил себе взглянуть одним глазком, в порядке ли его друг, однако, что очевидно, он в порядке не был: его сжатые в кулаки до белых костяшек руки периодически подёргивались. — Кынбинни просто хочет внимания. Он посчитал, что таким образом его добьётся. Если не от меня, так от матери.        — Ты в этом так уверен? — его усмешка была холодной, можно сказать противящейся. — Открой глаза, идиот, с каждым днём ты теряешь с ним связь всё больше, потому что боишься говорить. Ты сбегаешь сюда, хотя знаешь, как сильно я ненавижу эти твои жалкие попытки оправдаться.        — Попридержи язык, Ёнджун.        — Нет, это ты попридержи, "хён", — он намеренно выделил карикатурное обращение, которое никогда не считал уместным в их ситуации. Не только по принципу разницы в возрасте с почти ровно месяц, но и по их ролям в этих дружеско-"наставнических", как их когда-то в шутку назвал Ёнджун, отношениях. — Ты теряешь время, тебе нужно прийти и поговорить с ним. Толку-то от твоих пустых сожалений, высказываемых мне, если их не слышит Кын-Кын?        — Ты вообще меня слышишь? Он хочет вни-ма-ни-я, — чётко проговорил Чанбин, взмахивая руками на каждом слоге, раздражаясь их разговором всё больше. — Если я буду ему его оказывать, то он ведь только больше начнёт его хотеть.        — С чего ты это взял? Какого хера это поселилось у тебя в голове, идиот? — Ёнджуна тоже не могло оставить в равновесии то, куда двигался их диалог. — Ты думал вообще, что всё может быть наоборот? Что он желает твоей поддержки и чем меньше ты ему её оказываешь, тем больше он себе вредит?        — Кынбин не придурок, в отличие от меня по твоему мнению?        — Кынбин, в отличие от тебя по моему мнению, — ребёнок, который нуждается в твоей помощи. А ты, если уж так хочется услышать моё мнение, просто ссыкливая сволочь, которая заставляет его приносить себе ещё больше боли, — твёрдо отчеканил Ёнджун, отворачиваясь от Чанбина всем телом и вглядываясь в панораму ночного тёмного небольшого города, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы успокоить уже и его самого. Он не нашёл ничего лучше, чем в спешке заставить гореть новую сигарету зажигалкой из кармана Чанбина, которую тот сразу после этого с остервенением вырвал из его рук. Он ревностно сжал её в своих пальцах.        — Ну и пошёл ты, — прошипел он, со жгучей обидой в сердце пихая Ёнджуна в бок.        Тот даже не дёрнулся и не издал не звука, только продолжал разглядывать городской пейзаж, периодически тяжело и глубоко затягиваясь. Чанбин хлопнул дверью, ведущей на крышу, и стал быстро спускаться.        Обшарпанные стены, мусор в пролётах между этажами, начинающий дурно нести. Это был дом Ёнджуна, дом, в котором так часто, особенно в последнее время, оказывался Чанбин, будучи в мягко говоря паршивых чувствах.        Получать от Ёнджуна подобные комментарии — мерзко, но привычно. Он всегда был голосом разума. Чаще, как считал Чанбин, больного, но всё же хоть сколько-нибудь авторитетного. Его мнение имело вес, всегда немаленький, только Чанбин раз за разом отрицал это, отвергал саму мысль, ведь не могут его слова оказаться правдой. Разве делает Чанбин что-то плохое?        Он трус, а не злодей. Обычно, в сказках и мультфильмах, эти вещи несовместимы. Злодей всегда коварен, всегда смел и оттого идёт на глупые поступки, которые легко подмечают главные герои и за которые цепляются, умело находя решение для победы.        Он трус, а не злодей. Трусы оставляют такие глупые крючки не по самонадеянности, а из страха. Разве можно за них цепляться?        За такими мыслями он пришёл домой. Дом Ёнджуна был неподалёку от его собственного, когда они учились в школе, то часто провожали друг друга. Ёнджун и сейчас его проводил — просто взглядом, с крыши. До самого подъезда.        Тишину ночи через каких-то десять минут разорвал визг сирены кареты скорой помощи, и Ёнджун сполз с полуразвалившейся скамейки. Он быстрым шагом на немеющих от мороза ногах стал приближаться к дому, в который без промедления вбежало двое медицинских сотрудников. Вскоре они вынесли на носилках безвольное тело, всё вокруг было окрашено кровью. Особенно руки Чанбина.        Словно он и был убийцей, словно это всё оказалось правдой. Но разве оно не было ей с самого начала?        Чанбин сделал это с Кынбином своим молчанием, своими побегами. И это оказалось тем, что никогда не уйдёт из головы ни его, ни Ёнджуна.        Это с ними навсегда, это навсегда в их сердцах и совести.        В ту ночь были выкурены все сигареты, которые только были в запасах Ёнджуна. Теперь зависимость Чанбина не стояла вопросом, теперь она была следствием.        И насколько же это было незначительной новостью, когда к ним вышли врачи с самыми страшными в их жалких жизнях словами.