Все псы попадают в рай

      В нос бил острый стелющийся у земли запах сырости и крови, но Джисон просто не мог открыть глаза, чтобы увидеть его источник. Будто ему запретили. Он не мог слышать, он не мог видеть, он не мог чувствовать, он не мог говорить. Будто бы был мёртв, но сознание его ещё не покинуло холодный труп.        Может, источником этого запаха было его гниющее тело? Мог ли он наконец умереть? Он ведь так об этом мечтал столько лет? Он умолял бога о смерти, так мог ли тот сжалиться над грешником? Мог ли он простить его? Мог ли убить с гнева и горячей руки? Что-то же его убило, верно?        Он ведь умер, правильно?..        Похоже, ответ он дал неверный: на его челюсть легла ледяная ладонь, его щёки с силой вдавили в зубы, наверняка оставляя следы от небрежно обстриженных ногтей. Только вот рука была слишком маленькой. Она не похожа на привычную уже, большую и грубую. Мозолистую и грязную.        Тонкую шею внезапно сдавило что-то ещё более морозящее. Джисон думал, что всё это время не дышал, но, как оказалось, когда ему перекрыли воздух, стало гораздо больней. Из засаднившего горла вырвался только беззвучный измученных хрип.        Джисон услышал жуткую усмешку будто прямо в голове, она не дошла до ушей. Будто что-то зазвучало прямо изнутри, пыталось из него вырваться, но оставалось всё там же. На том же месте. Оно резало Джисона, брыкаясь на месте неспокойной птицей с острым клювом. И птица эта не символизировала свободу. Никогда.       Она символизировала заточение. Канарейка, которая никогда не видела чистого неба над макушкой.       По крайней мере Джисону хотелось так думать, хотелось верить, что это всего лишь канарейка.        Джисону хотелось поднять руки, хотелось коснуться того, что невыносимо сжимало его шею до почти полной невозможности сделать хоть один скромный вдох без дрожи и волнения, что это нечто стиснет горло ещё сильней. Так, что он не сможет даже напоследок сглотнуть противные кровавые сгустки во рту. Наверняка они почти чёрные. Как и всегда.        И Джисон не мог шевельнуться. Как и всегда.        — Ну как? Нравится то, где ты сейчас? — удивительно знакомый голос всё ещё оглушал изнутри, будто и не было рядом с ним никого, будто говорил он сам… Сам себе. Но что-то неуловимо скользило в нём — в голосе, — словно кричало: не верь, не ты.       И он понимал, что что-то не так, но не мог строить теории дальше простейшей идеи. А всё потому что мысли просто-напросто не склеивались — они рассыпались, как засохшие лепестки роз сквозь века, если их тронуть.        Рассыпаются в прах. Прямо как Джисон.        — Не волнуйся, ты уже не в кровавой комнате, выдыхай, — продолжил довольно милым тоном голос, словно чуть отдаляясь, однако источником всё ещё было собственное Джисоново сердце. В любом случае, он стал тише и нежнее.       Обладатель голоса устало выдохнул, кажется, уселся где-то неподалёку. Джисон это понял только по небольшой вибрации по полу. Или не полу… он не очень понимает, если честно: он почти не чувствовал собственного тела. Оно будто онемело, он не мог ничем шевельнуть ни на йоту, что уж говорить о полноценных движениях или ощущениях. Джисону вдруг подумалось, что даже если ему сейчас со всей дури грохнут по голени кувалдой, то он ничего и не почувствует. Проверять, конечно, не хочется, но мысль всё равно в его голову пришла.        В любом случае, что хочется отметить, так это то, что, во-первых, больше ничем он не обладал, кроме этого скулящего чувства одиночества и мягкого голоса из груди, только усиливавшего своей отдалённостью этот эффект, а во-вторых, хозяин этого мягкого голоса ему даже ничего не сделал. И будто даже не собирается…       Это напрягало. Это очень напрягало.       Джисон знает, что так не бывает…        — Ты даже на меня не взглянешь, да? — с нескрываемой жалостью в тоне произнёс человек неподалёку, чуть грустно усмехаясь. И чем-то эта печальная усмешка показалась слишком близкой Джисону. Будто этот незнакомец его пародировал.        Это очень больно резануло по сердцу. Джисон так давно не усмехался в своей забавной для окружающих привычке. Он так давно не смеялся до упаду, так давно не улыбался каждому человеку на улице от собственного безграничного счастья и желания поднять им настроение до конца дня.        Так давно не собирал бумажных корабликов из тетрадных листов с неудачной контрольной по истории, чтоб пустить их по речке куда подальше, лишь бы мама не увидела и не расстроилась. Так давно не сувал за щеку ментоловых леденцов, чтобы освежить дыхание перед скорыми поцелуями. Так давно…        — Вспоминаешь детство? — всё с той же интонацией даже не спросил по сути, а с чёткой уверенностью сказал человек. Джисону бы хотелось ему как-то неловко ответить, что-то пробубнить, ведь тот располагал к себе, отчего-то хотелось ему довериться, однако… однако что-то останавливало и опять наставляло.        Его всегда в душе что-то наставляло. Всегда что-то запрещало, что-то позволяло, но всегда оно держало его в строгости, воспитывало его робость и застенчивость. Это только мешало, потому Джисон всегда хотел ослушаться. И когда это сделать, как не сейчас? Как не тогда, когда он просто сидит с кем-то в одной комнате, этот кто-то просто с ним говорит, он ничего не требует. Он просто говорит.       В его ситуации мало кто был бы спокоен: Джисон прикован к стене, как он понял; на его шее — железный ошейник, а руки зажаты в кандалах. Тут тяжело оставаться в нормальном, не затуманенном паникой сознании, тяжело думать здраво, но у Джисона, кажется, без труда получалось. Ему словно было вообще плевать на происходящее вокруг. Главное, что он не один. С ним говорят. И от него не требуют ответа.       — Знаю, оно у тебя было счастливым. Даже если иногда тебе было грустно, — отметил голос, и сразу замолк, давая время Джисону осмыслить свои слова. А ему не о чем думать, ведь не хотелось сыпать соль на рану. Он скучает. Он ужасно скучает. — Нет смысла сейчас грустить. Подумай: если ты сейчас будешь плакаться по тому времени, то будет ли в том счастье смысл? Тебе же нужно двигаться дальше. Просто не забывай о том, почему ты был счастлив. Может, тебе поможет это что-то осознать, не совершать ошибок. Или, например, вернуться к подобному положению дел, какие были, когда ты был рад каждому дню.        Джисон бесшумно всхлипнул. Он всё ещё не слышал ничего, кроме голоса, доносящегося из трепещущего сердца. И всё. Оглушающая тишина, бьющая его куда-то по затылку и давящая на виски. Он даже звук своего частого явно дыхания не слышал. Абсолютное ничего. Его просто лишили всего: всех чувств. И физических, и душевных. Джисон будто снова был куклой. Красивой куклой, которую можно нарядить, поставить в углу, таскать с собой, порисовать на ней и сломать, а потом просто бросить в подвал или на чердак к остальным "испорченным" игрушкам.        — Ты не думал всё-таки что-то вернуть из своего счастливого прошлого? К примеру: не хотел бы ты снова обниматься с людьми? Звать себя по сокращённому имени? Вернуться в Малайзию? Пересмотреть мультики с кассет? Не хотел бы, Джи? — обращение он выделил особенно противно. Мерзко. И до неощутимой дрожи жутко.       Точно ли стоит ему доверять, Джисон? Точно ли ты нашёл достойного для этого человека? Может, ты снова ошибся? Каждый твой секрет будет раскрыт? Каждое твоё слово будет использовано против тебя?       Ты ведь в этом виноват, Джисон. Ты и только ты так решил.       Лучше бы ты, как и сейчас, был немым. Немое кино не нравится людям.       — Я не настаиваю, что ты! — оживился вновь хозяин голоса, смягчаясь. Горло у Джисона заскребло ещё больше после этой его недавней жёсткости, что, если честно, было слишком подозрительно. — Я просто даю совет! Ты же можешь ему и не следовать, мне всё равно. Моё дело — предложить, ваше — отказаться, — он снова усмехнулся.       Нет, Джисон, этот человек явно хочет преподать тебе на будущее ещё один чёртов раз урок, который ты успел позабыть: доверие не приводит к счастью. Доверие приводит к ссадинам, к боли и к сырости. И не из-за слёз сырости.        — Слушай, ты же понимаешь, что я тебя даже не коснусь, да? — в голосе появилась нотка раздражения. — Чего ты так трясёшься-то? Ах, точно… — он стал более надменным каким-то, чуть снисходительным, может, — ты же даже не чувствуешь этого. Ну, тогда не виню, извиняй уж, — незнакомец наверняка пожал плечами.        И вправду, Джисон даже понять не смог, что дрожит.        — Ты знаешь, в последнее время ты стал таким мягким и дружелюбным. Я так удивился, — довольно воодушевлённо (чего Джисон явно не мог ожидать) продолжил он. — Хотя, на твоём месте я бы тоже сдружился с Феликсом и Чию. Они вполне милые ребята. Очень тебе себя напоминают, да? Может, ты поэтому решил с ними общаться? — вновь усмешка, но уже не такая грустная. — Или ещё не решил?        Вопрос звеняще повис в воздухе. Джисон не мог ответить на него физически: его будто удерживали те цепи на шее и руках. Вот и продолжал вопрос оставаться грубо проигнорированным. Джисону даже немного стыдно стало.        — Я думаю, что ты ещё сам этого не понял, — он снова рассмеялся, на этот раз более задорно. Как же этот смех был похож на смех Джисона, он будто был его зеркальным отражением. Чем он ещё был схож с зеркалом, так это его маленьким изъяном: он был слишком весел, слишком детским был. Джисон так не смеётся. Уже как шесть лет не смеётся. — Что тогда думаешь насчёт них? Мне кажется, что общение с ними доставляет тебе немало боли, я ведь прав? — пусть Джисон всё прекрасно понял, что сильно кольнуло его сердце, парень решил пояснить. — Ну-у-у, они же и впрямь как тогдашний ты. Такие же дети. Больно ведь думать, что они тоже перестанут улыбаться? Или ты им завидуешь? Что у них такое замечательное детство было, что они даже сейчас остаются такими беззаботными?        Незнакомец слишком точно попадал в самые болезненные места, бил в незаживающие годами раны, словно бы хотел Джисона довести. Но до чего? До белого каления или до истерики? Оба варианта не казались ошибочными, однако и верными их было назвать трудно.        Может, в этом разговоре просто нет смысла? Может, именно потому, что это и не разговор вовсе?        — Что ж, не беспокойся по этому поводу: птичка мне напела, что жизнь у них будет хорошей. Они наверняка найдут счастье, может даже друг в друге. А что же будешь делать ты? Ты-то своё счастье забыл в Малайзии. Прямо как тогда — в школе: то голову, то домашку. Дома ты оставил всё: и счастье, и домашку. Не хочешь ли вернуться всё-таки?        Железо на горле будто сжалось пуще прежнего, а душа заскрипела, как старая дверь класса географии. Вспомнились школа, дети вокруг, насмешки. Он же иностранец. Ему не место здесь.       — Да, тебя там не любили в школе. Но сейчас-то тебе без нужды ходить в школу. Ты её окончил — устройся на завод какой-нибудь. Будешь на месте женщин: бутылочки перебирать и мыть, гаечки осматривать. Ты ж слабак: мешки не поднимешь, даже если из них половину содержимого вытрясти.        Джисону вдруг стало невыносимо обидно. И не оттого, что его назвали слабым. Ему стало обидно, что его пытаются убедить в отвратительных идеях, а он и высказаться не может, ни слова не скажет. Прямо как и всегда, ведь правда?        Да, Джисон. Это правда. Ты всегда молчал. Ты всегда не решался высказаться. Ты всегда думал, что лучше будет сделать вид, будто ничего не произошло.        И к чему это привело? Ты унижен, ты оскорблён, тебе больно, тебе страшно. Ты жалок, никому не нужен. Ты просто так и остался этой разрисованной сломанной куклой на чердаке. Лучше стало, да? Нравится? Теперь ты даже рта и глаз не откроешь, теперь ты даже тела не чувствуешь.        — О! Я придумал, — парень вновь звучал точь-в-точь как четырнадцатилетний Джисон. Такой тон он приобретал, когда садился играть с лучшим другом и мамой в монополию и покупал самую дорогую улицу. А ещё так звучал, когда кто-то, особенно мама, попадал на эту улицу своей фигуркой. — Давай сыграем в шахматы?       Это было так глупо. Но так напоминало детство.       — Начну за твою сторону. Возьмём белую для тебя? Хотя… нет! Ты будешь играть за тёмных! — он прозвучал чуть безумно. По телу Джисона пошли колкие мурашки. — Итак: ходишь. Пешка… — он ненадолго смолк, будто разглядывая фигуру, — это же слабость! Твоя слабость! — воскликнул незнакомец и звонко рассмеялся. Это было слышать немного больно, слишком громко. — Как думаешь, что будет, если я её сломаю? — смех продолжил неприятно отдаваться в ушах снова и снова.        Вдруг Джисон почувствовал приглушённый хруст. Не услышал, а именно почувствовал. Будто хрустнуло что-то внутри. Будто захрустели его кости.        И вдруг то, чего он не ожидал: он смог шевельнуться. Джисон думал, что если тот сломает фигуру, то он и сам начнёт понемногу болезненно умирать, однако теперь он может даже чуть потеребить в пальцах край какого-то жёсткого свитера с ребристой манжетой.        — Я не стал ломать твою, Джисон. Я сломал свою.       Эта фраза эхом прошлась по комнате трижды, вернулась к Джисону вместе с осознанием. Однако она всё ещё, как и голос, оставалась у него в сердце. Она не улетала за его пределы.        Он умрёт, если проиграет.        Только вот как выигрывать, если игру контролируешь не ты?       — Ты чересчур громко думаешь.       Так Джисон говорит всё-таки вслух? Или он и впрямь может слышать его мысли? Это блеф?        — Прекращай. Это мне не нравится.       А что нравится?        — Играть в шахматы, — с несвойственной предыдущему тону холодной жёсткостью произнёс парень. — Ты сломал мою пешку "слабость", — его голос вновь стал отстранённым от гнева и даже слегка возбуждённым игрой. В нём скользил детский азарт. Который был таким знакомым, что оседал на языке скучающей горечью.        Он точно играет по правилам? Да какая уже разница…        — Верно, ты не судья. Ты игрок.        Он секунду помолчал, но быстро вернул себе тот же взбудораженный вид. Пусть Джисон его и не видит, он в этом уверен.        — Хочешь узнать, что будет, если я сломаю твою фигуру? — внезапно прикрикнул от предвкушения он, явно ожидая ответа Джисона.       Как Джисон может ему ответить? Он едва ли чувствует, что у него всё ещё не разодрано горло, что связки не вырваны, что возможность говорить ещё пока при нём. Он едва ли может себе представить, как вообще можно говорить? Он не помнит, какого это. Будто он никогда не говорил. Будто его горло всё-таки разодрали.       Но разве оно бы не болело? Разве он бы мог оставаться в сознании, не впасть в безумие? Нет, не мог бы.       Значит… Да не всё ли равно, что это значит? Не всё ли равно, есть у него голос или его нет?       Он при любом раскладе не позволит себе даже прохрипеть ответ. Ему приказано молчать. Хорошие псы голос без команды не подают. Хорошие псы молчат, чтобы хозяин был доволен.        — Твоя фиксация на собаках меня всегда поражала. Хотя, честно, меня она уже не удивляет, — звучало разочарованно и всё так же далеко. — Так тебе любопытно, лаготто-романьоло?       Да, это определённо был Джисон. Маленький щенок лаготто-романьоло: крохотный, пугливый и беспомощный.        Джисон вдруг понял, что может кивнуть. Он легонько (и даже не от страха, — он ничего не чувствовал словно вообще, — а скорее от тягости каждого движения) качнул головой, с усилием сглатывая, чувствуя, как адамово яблоко обжигается о ледяной ошейник, пригвоздивший его к стене.        — То-то же. Так бы сразу.       Послышался тихий хруст, который Джисон еле смог различить за собственным накатившим внезапно чувством. Это была тревога, паника, ему внезапно стало ужасно неспокойно.        Словно бы он, наконец, осознал целиком и полностью, в какой ситуации оказался. Словно в один этот момент он испытал столько, сколько за шесть предыдущих лет в нём накопилось. Словно это всё упало ему на макушку огромной острой сосулькой с высотного здания и пронзило насквозь.       — Ставлю на то, что это… — он хихикнул, точно глядя на Джисона, а затем чуть призадумался, — наверняка "страх". Ну-ка, — видимо, он полез к отброшенным частям фигурки проверять ответ, — да! Я угадал! Кстати, это далеко не пешка! Это был целый ферзь!        Он расхохотался. И это словно только больше испугало Джисона: смех изменился почти до неузнаваемости. Если раньше он до дрожи (а сейчас Джисон чувствует, как сильно дрожит) напоминал Джисону его самого в четырнадцать, то сейчас этот звук был скорее ближе к самому олицетворению дикого зверя на охоте. Того, кто захочет поиграть с жертвой до её мучительной смерти от истощения.        И, чёрт возьми, этот смех был невыносимо знакомым. Сейчас Джисон скажет без промедления: это был Его смех. Только Он заливался так над окровавленной беспомощной тушкой Джисона на холодном полу.        — Ой, да ладно тебе! — он вернул своё очарование в тоне, однако Джисон уже не вёлся. Это был точно Он, никто другой. Не важно, что сейчас голос был Джисонов. Не важно, что Он искусно пародировал Джисона-подростка. Важно, что это был волк в овечьей шкуре. — А знаешь что? Я верну тебе и остальные чувства! Раз ты не веришь мне, что мы не в кровавой комнате, что я не Йонг, что… к чёрту! — шахматная доска, судя по звуку, полетела с высоты, грохнула о пол, а фигурки, треснув, раскатились в разные стороны.        Джисон резко распахнул глаза, судорожно вдыхая тяжёлый душный воздух впервые полной грудью, с грузным кашлем выдыхая. Поначалу всё заплыло, он не мог различить ничего, кроме силуэта с яркими серебристыми волосами и пары десятков кусочков бежевых сломанных шахматных фигур на полу. Ах, точно: ещё он чётко видел самую крупную фигурку, крепко сжатую в чуть загорелой ладошке парня.        — Любуйся, Джи.        Джисон до боли зажмурился, чуть тряхнул головой, от чего на глаза спала пара прядок светлых волос, а когда вновь стал пытаться сфокусироваться на пятнах перед собой, смог различить ещё часть окружения.        Прямо перед Джисоном, оказалось, был неразожжённый костёр, какой был у него в детском лагере ещё в Корее, а шахматы стояли до того на аккуратном узорном столе, с которого их и скинул некто. Этот стол был из Его дома.        — Ты до сих пор не можешь выговорить простое имя? Йонг. Его зовут Йонг.        Парень сжал ладонь сильнее, начиная ощутимо давить на шахматную фигуру. Это был король. Король стороны Джисона.        Джисон почувствовал тяжёлое давление на сердце.        Джисон поднял глаза к одежде человека, отмечая про себя, что его бунтарский стиль сильно вызывал ассоциации с самим собой, снова с ребёнком в собственной душе, наказанным в углу. На нём была джинсовая куртка, которую всё в том же возрасте затаскал почти до дыр Джисон. Она была с эмблемой какой-то панк-группы во всю спину, хотя Джисон даже названия её не знал. Знал только, что это панк, и то вроде как, ведь ему так сказали в школе. На красном ковре у директора. А они вряд ли разбирались.        Джисон перешёл к лицу и… Да, он не ошибался. Перед ним стоял маленький Джи, с ещё более пухлыми, ещё совсем детскими чертами лица, с режущим глаза своей ослепительностью серебристым гнездом на голове, какое было лень расчесать.        Это был именно Джи, не Джисон. Тот, кто был готов и рад иногда закурить за гаражом чай, тот, кто был по уши влюблён и наивен, тот, кто гонялся за дворовыми псами.        А теперь он сам как дворовый пёс. Жалкий, бездомный, на цепи.        — Видишь? Это ты, — он показательно покрутился. — Прислушайся к себе, милый. То ведь говорю не я: у меня нет голоса. Есть только иллюзия жизни.        Джисон вдруг и вправду осознал, что всё это время его горло так скребло от того, что он без остановки говорил. Говорил за "незнакомца", говорил за "себя".        Нет, не за себя. Он говорил за Джи.        — Понравилось? — голос так же отдался внутри эхом, Джисону захотелось закрыть рот руками, лишь бы это прекратилось, однако он только бессильно звякнул металлом кандалов. — Нет? Не хочешь по-хорошему — будет по-плохому, отлично. Роешь себе могилу.       Джи вальяжно опёрся бедром о столик, небрежно шарясь свободной рукой в большом кармане свободных широких джинсов. Он выудил из него железную зажигалку в виде змея с угрожающе высунутым языком. Это была Его зажигалка.        — Не "его", а Йонга, тренируйся хоть в мыслях.        Следом он достал новенькую самокрутку, ловко привычным движением её зажигая.        — Не хочешь вспомнить вкус? — с дерзкой усмешкой спросил он. — Ты их даже не видел столько времени, а тебе ведь нравилось.        А как же… Джи всё "крутое" нравилось. Только вот сейчас от подобного тянет к ведру, а рвотные позывы сразу подбираются к горлу. К мерзко саднящему горлу.        — Когда ты только успел стать таким "правильным"? Мне казалось, ты не должен был измениться, — Джи глубоко затянулся, даже не закашлявшись, — а вообще, я всё жду, когда ты сорвёшься. Тебе ведь так плохо, почему ты не хочешь расслабиться?        Этот образ рушился на глазах, Он уже и не скрывался особо: маленький Джи пусть и был не против иногда прокрутить одну сигаретку или отпустить пару язвительных комментариев в сторону неприятных себе личностей, никогда не позволял себе быть таким отвратительным. Он всё ещё оставался человеком.        Доброе сердце, измученная собой же совесть и давление "авторитета".        Джи вдруг выбросил недокуреную самокрутку в кучу досок, щепок и угольков, и она сразу вспыхнула языками пламени. Похоже, он в какой-то момент подлил туда что-то горючее, а Джисон, лишённый чувств, и не заметил.        — Как думаешь, что я собираюсь сделать?        Тошнота подкралась к глотке, сердце застучало там же, обливаясь кислотой. Было так погано чувствовать, что Джисон сам говорит за эту фальшивку, но не может никак этому противиться. Лишь морально, лишь молча. Послушно принимать.        — О-о-о да, — тянул, кивая самому себе, Джи, — принимай. Принимай собственную реальность, — торшественно-безумно огласил он на всю мрачную темноту вокруг, вскидывая руки и посмеиваясь над жалким видом Джисона. — Как тебе твоё нынешнее положение? Ты беглец, ты крохотная шавка, которую только жалеть. Ты сам себя в это загнал, Джи, — его лицо исказилось в неестественном оскале.       Он протянул руку над клубами дыма, заставляя Джисона сглотнуть вязкие комочки крови во рту.       — Знаешь, какое значение имеет в шахматах король? — он медленно повернул в руке фигуру, теперь Джисон видел на ней неаккуратно выцарапанную надпись. — "Личность". Король значит "личность", — он продолжал перекрикивать шумно трещащие угольки и доски.       Джи звучал, как судья в гладиаторских боях, зазывающий толпу решить, кто заслуживает жизни, а кто — нет.        — Ты ведь ещё помнишь, что я лжец, Джи? — собственное горло молчало, зато сам Джисон затрясся куда сильнее. Это сказал Он. — Меня зовут Йонг, пёс.        Джисон едва-едва сумел покачать головой из стороны в сторону.        — Я почти не лгал тебе сегодня. Только личность. И только моя. Ты тоже мой, — он снова заухмылялся. Слышать Его голос, исходящий из собственного младшего тела было до одури больно и мерзко. — Предпочту проигнорировать твои мысли.        Он опасно потряс фигуркой над огнём.        — Это ведь был не я, Джи. Ты сам себя убил. Смотри, — Он отпустил короля, тот упал в шипящее пламя.        Джисон вдруг почувствовал, как его кожа стала плавиться и слезать тоненькими лоскутками, слой за слоем. Ему хотелось орать, хотелось выть от той боли, которую он испытывал, однако всё, что он мог, так это бесшумно открывать в немых стонах, полных адских страданий, рот.        Над ним глумились, но он лишь был способен смотреть и жалеть о том, что он вообще родился. Всего бы этого не было, над ним бы не смеялись. Он бы не сгорал заживо, выслушивая надменный тон своего худшего кошмара.       — Ты слеп, Джи. Ты всегда был слеп до бездушия окружающих. Ты никогда не мог его заметить в чужих взглядах, — снисходительным тоном завещал Он. — И в отличие от сегодняшнего раза, ты никогда глаза не откроешь. Ты никогда не поймёшь, кто добр к тебе искренне. Кто со спины не прижмёт к твоему измученному горлу нож. Ты всегда будешь слепым. Был, есть и будешь.        Перед глазами вновь замельтешили неясные пятна и образы. Похоже, скоро Джисон вновь уснёт вечным сном, а его самого вернут обратно в его могилу, которую он, по словам Джи, вырыл себе глубже.        — Шах и мат, Хан Джисон.        И в последний момент, Джисон различил, как Джи достал из кармана ещё одну бледно-белую фигуру и метнул её в костёр.       Последним, что Джисон запомнил, был его собственный душераздирающий вопль.