Все псы попадают в рай

      Холодный непроглядный туман загадочно окутал заковыристые улочки окраин Сеула, пронизывая город белыми длинными нитями жемчужной подвески. Он спокойно поблёскивал в ярких лучах высоких, рослых фонарей, столбы которых в нём беспросветно терялись, давая разглядеть лишь светящиеся нежно-жёлтым верхушки. Всё казалось чудесным, всё казалось сказочным. Всё было поразительно призрачным. Фальшивым, однако совсем не лживым. Этот мир существует, но не в привычном состоянии шумной действительности. Просто едва ли не десять миллионов человек в один миг растворились в едком тумане, отравляющем их лёгкие.        Один только Ли Минхо мог дышать в этом пропавшем в коме с карт мире.        Лёгкий и ненавязчивый ветерок, всегда и без исключений его здесь сопровождающий, тихонько коснулся щеки, бережно лаская ледяную кожу, оттаявшую от наступления Цикла туманов. Он чувствовал себя живым, любимцем ветров и осени, касаясь этого царства заледеневшими пальцами. Он понимал его. Он любил его.        Минхо, встряхнув аккуратно головой и смахнув с глаз мешающую наслаждаться ароматом свободного от проблем и правил города, расправил эфемерные крылья позади и вдохнул полной грудью заоблачную дымку за углом, мягкие барашки. Вокруг трепетала хрупкая атмосфера — амбьянс невесомой бессловестной беседы с самим собой — настолько хрупкая, что чуть шепнёшь в её сторону — разлетится подобно рыжим лепесткам некрепкого деревца в клумбе неподалёку. В этом месте ни за что нельзя шуметь, пугать этим облака, пугать местных жителей — призраков-зеркал. Стоит тебе лишь глянуть на них дольше одного мгновения, они рассыпаются в песочную пыль, искрящуюся бабочками-воспоминаниями.       В месте с застывшим в момент временем запрещено замирать. Минхо больше не может наслаждаться покоем, будучи в одном положении, только лишь неторопливо хлопая крыльями, чтобы и самому не остаться телом каменным деревцем, а душой — блуждающим огоньком-зеркальцем, отражающим исчезнувшую с концами прошедшую реальность скромного мирка Ли.        Кто-то спросит: разве сказка может быть так жестока со своими героями? Может — будет ответ. Куда же катится сюжет, если Минхо — последний его персонаж, действующий крайне неактивно и эгоистично? Сюжет лишь сделает очередную петлю. Он встрял в неё в первый же день начала истории, в день, когда умер Сеул. Каждую ночь Цикл туманов стабильно сбрасывается, сотворяя новую попытку человечества, олицетворённого отчаянной столицей, в надежде на разум людей, способный разогнать призрачную дымку.        Но кое в чём Создатель просчитался. Люди не умеют слушать свой разум.        Они не помнят прошлых сбросов, они не помнят прошлых попыток. Они ведут себя одинаково. Они копии собственных зеркал, они не отличаются от блуждающих огоньков ничем, исключительно материалом: наличием глаз, ртов. Лишь наличием ощутимых, тяжёлых, бренных тел. Они непременно умрут сегодня, оставляя Минхо в одиночестве в большом едком Сеуле, капельками оседающем на мягкой коже, всё оглажеваемой лёгким ветерком.        За все года, проведённые в компании зеркал и ветров, Минхо не встретил ни одной живой души, лишь призраки воспоминаний, жалостливо скрипящие осколками стекла, бродили рядом. Поначалу, разумеется, его это очень расстраивало. Ребёнок в душе ни за какие дары и утешения дядюшки ветра не согласится принять гибель своих родителей, братьев, сестёр, друзей. Он плакал навзрыд, рвал горло, пока молодой ветерок всеми силами старался его расшевелить, только бы тот не треснул, как остальные. Толкал, пытался подбросить. В этом мире нельзя умереть иначе, чем как разбиться. В обоих смыслах.        Минхо соврал. Однажды он уже встретил здесь погибшего гораздо позднее других человека, с безумно напуганным взглядом высовывающегося с окна высотки. Даже непонятно было, кому он угрожает вероятностью своей собственной смерти, кого шантажирует: выпускника школы Ли или себя самого? Видимо, всё-таки себя, ведь только завидев подоспевшего к зданию мчавшегося старшеклассника, взволнованно подбирающего любые слова, способные успокоить мужчину, помочь ему поверить в возможность обыкновенной жизни в Цикле, офисный клерк с душераздирающим криком бросился вперёд, приземляясь на середину пустынной дороги, противно на вид сжимаясь в малюсенький светящийся шарик, перенимающий из ярко-красного привычный для огоньков небесно-голубой цвет.        Минхо множество раз старался его спасти, приходил к нему каждую туманную ночь, но тот всё не слушал. Мужчина точно угрожал падением себе.       А Ли будто и не существовало в этом мире вовсе.        Может, так и есть? Может, потому с ним и общается лишь одна семья ветра? Дядюшка, мама, брат, сестра? И просто ветерок?        А, может, он их просто выдумал? Чтобы было проще принять реальность? Жестокий мир. Жестокую действительность. Жестокую сказку.        А, может, он выдумал себя?        Как же много глупых вопросов, в которых он роется уже столько лет, а ответ на них видит только один, и вряд ли он верный.        Он ясен как день: Минхо здесь лишний.        Вкус крови на языке. Не к добру. Туман подгоняет его идти вперёд, чтобы не стоял, чтобы не каменел.        Вокруг всё те же аккуратненькие новостройки, возвышающиеся гордо и напыщенно, словно будучи павлинами в состоянии зданий, готовыми в любой момент, подобно Ли, отрастить себе крылья, встряхнуть ими и взмыть в воздух. Только вот павлинам, как и зданиям, летать трудновато.        Куда бы пойти? У Минхо множество вариантов. На всю туманную ночь Сеул — его личная собственность.        Академия? Зачем? У него на этот полный день отгул, он взял его ради Феликса, чтобы отметить как следует. Да и сам Ли уже устаёт от лекторской рутины: от запаха мела, от старья на столе в память о профессоре Кене, от студентов, от шума. А ещё больше он терпеть уже не может, хотя отработал всего один день, предельно идиотские вопросы, задаваемые пустоголовыми, вы уж извините за такие слова, девушками с начальных курсов, шевелящих далеко не мозгами перед преподавателем. Все вчерашние шесть пар (разве что "сорванную" (нет слова хуже, которое сюда можно поставить, но в тот момент Минхо другого в голову не пришло) Джисоном лекцию можно из списка исключить, тогда выйдет пять) Ли в свою сторону стойко терпел моральные домогательства от разукрашенных косметикой, будто изляпанных неотмывшимся маслом, ребяческого поведения девчонок, что казалось совершенно невыносимым и ужасно выматывающим. Почему к нему вообще пристают дети? Вопрос риторический.        Потащиться домой? К себе, в родную (нет, так сказать не получится, он не слишком жалует свою каморку) квартиру? Он и без того в ней уже начинает видеть страшное, кривое и несуразное нечто, хотя должно проглядываться жильё художника. Говоря об этом понятии, люди зачастую представляют себе просторную, с высокими окнами гостиную с камином, клетчатым пледом, деревянным мольбертом и красавицей натурщицей-женой в удобном кресле, мирно попивающей какао с распухшими зефирками. Только вот у Минхо из списка ничего не было: квартира была вида банджиха, то бишь окна под потолок, так ещё и крохотные; ни о каком камине и речи не идёт; плед, конечно, есть, но дырявый, моль изъела в нём целые узоры; кресло такое, словно прошлый хозяин квартиры (скорее подвала) повыдирал из него практически весь поролон и продал задёшево, лишь бы свести концы с концами и купить упаковку рамёна, чтобы залить его холодной водой из-под крана (в кресле, в общем, ощущал себя отдыхающий будто бы на простом дереве без подкладок, жёстко и неуютно); мольберт остался в Австралии, Минхо бы не стал такой дурью маяться: перевозить на другой континент в багаже долго, муторно, и цена за доплату по весу кусается уж больно. А жена… скажем помягче, иначе Ли становится жалко, а тот излишнего к себе сострадания, как к ребёнку, поранившему коленку при игре в салочки, не очень любит. Если кратко, то все, в кого когда-нибудь влюблялся парень, его либо почти молча отшивали, либо начинали оскорблять и унижать, высмеивая и распуская по подружкам слухи — наглую ложь, выставляющую Минхо главным придурком Кореи. А всё "потому что позволял, потому что не был строг" и не строил из себя того, кого нужно уважать. И, как оказалось, этим нарушал устоявшиеся традиции, какие считал для себя недопустимой жестокостью и глупостью, отходом на пару веков назад в одной из самых развивающихся стран мира.        А если говорить полно и не утаивать ни строчки? Ладно, упущения делать всё-таки можно, без этого запись унесётся в далёкие дали, забывая о пребывании Ли в туманном царстве, а сам он на мгновение замрёт, чтобы раз за разом разбиваться вновь, каждую ночь, забыв о правилах этого места так же, как и другие.        Нет, рассказывать истории здесь точно нельзя. Минхо точно забудется в собственных воспоминаниях, а после начнёт вечно их отражать неизвестно чему, хотя он знает кому: транслировать их ветерку, последнему остающемуся живому существу в безвременье.        Туманный Сеул не место для историй.        Туманный Сеул — цитадель влюблённой в зрелища Смерти, живущей прямо в его сердце.        Мы сильно отошли от темы, как и Минхо уже давно не в квартале, где пробудился впервые за сегодня. Он в самых глубинах нового многоэтажного района, куда его целенаправленно подталкивает ветер. Причину такого рвения Ли пока понять не в силах, но, быть может, он осознает всё, стоит ему увидеть то, ради чего компаньон его так активно тащит? Всё возможно.        Похоже, ветерок узлами водит его по городу, потихоньку двигаясь в сторону улицы, на которой расположен дом Чана, а после, уже не петляя вокруг да около, повлёк по прямой. Вскоре Минхо уже узнавал за полупрозрачной, однако всё ещё мутноватой, дымкой знакомые вывески и витрины магазинов, салонов, баров, столовых. Всё это они посещали несколько лет тому назад, по приезде Ли в город, сейчас залитый стелющимся густым туманом, тогда пестрящий в глазах совсем ещё зелёного Минхо ярчайшими красками и чудесами. Искорками надежды и предопределённого судьбой благополучия.        Он, скажем по-честному, сильно возвышал Сеул, переоценивая его уровень жизни. Он совершил ошибку.        Сеул не для бедных иностранцев.        Трескот. Шум. Слева что-то явно сломалось, послышались крики, визги, вопли, топот. Толпа мчалась по проспекту ниже, опережая Минхо и остервенело пихаясь, пока тому не было совершенно никакого дела. Он лишь жмурился и отворачивался, только бы не глянуть лишнего разу на призраков, чтобы было меньше шансов их спугнуть и нарушить путь Цикла. По улице разбегаются бабочки, зеркала и воспоминания в одном лице. Блуждающие огоньки, жгущие глаза даже сквозь плотно сжатые до мелькающих точек в зрачках веки.        Ну вот, вся толстовка с левой стороны изменила свой привычный светло-серебристый цвет на бурый оттенок, перенося его из того самого дня. Весь рукав промок до нитки, пятнами расползаясь вместе с цветом по остальной одежде, останавливаясь на середине. Его коснулись осколки памяти, его одежду "поцарапали".        Это было два года назад. Минхо, недовольно пошёптывая ругательства под нос, тащил своё вымокшее даже под большим зонтом, которому завидовал каждый озябший прохожий, вынужденный укрываться кто под собственной верхней стянутой с плеч одеждой, кто в ледяном дождевике, пропускающим своими крохотными дырочками влагу без особых проблем, тельце в университет. В голове всё утро проигрывалась только одна-единственная адекватная мысль, благо не состоящая из проклятий и порчи на кого-либо: за какие грехи его, четверокурсника с отличием, "ссылают", простите, но что правда, то правда, на всего одну пару в ливень, так ещё и пара эта не лекция какая-нибудь, а сдача очередного зачёта, сверх меры любимого преподавателем по психологии, и её не пропустишь. Складывалось у Ли такое чёткое ощущение, что профессор Лим просто ленится что-то рассказывать на большущую аудиторию и оттого сокращает количество своих монологов до минимально возможной планки, остальное отдавая студентом на дом, искать и выучивать при помощи всеми любимого, кроме этого конкретного случая, Интернета.        Ладно, врать не станем, Минхо всё-таки позволил себе разок (или несколько… десятков?..), самую малость послать профессора в ненаиприятнейшие места планеты, но сделал он это, как и подобает уважающему преподавательский состав студенту, со всем имеющимся в запасе почтением, правильным и негрязным языком, по учениям матери.        Однако, как сильно бы ни хотелось остаться дома сычевать, крепко спать и жевать за щекой сладкие мармеладки в виде медвежат, идти на надоедливый зачёт всё же придётся. Отметка ему при любом раскладе нужна, как ни крути.        И подобрал он в этот день цвет кофты ужасно подходящий к своему отношению к профессору Лиму.        Он совсем недавно выбежал на главный проспект, где, как и всегда, даже не смотря на собственное местонахождение (окраина нового района, хотя, отчасти, это увеличивало количество его "посетителей" среди молодёжи), народу было предостаточно, все едва ли не расталкивали друг друга, размазывая человеческую акварель, сильно разбавленную дождевой водой, по чёрному асфальту.        Грохот, точь-в-точь как в нынешнем сне, однако тогда Минхо ещё этого не знал и знать не мог, пронзил воздух выдуманной рапирой, прячась эхом в соседних кварталах, отражаясь от стенок их домов прыгучим игривым мячиком. Ли дёрнулся, рассекая поверхностью зонта стекающую по нему гладь капель, присматриваясь к стороне, откуда неслись, будто стадо диких антилоп, спасающих свои мягкие поджатые хвосты от когтистых лап хищников, не менее дикие люди.        Что же произошло? Отчего бежит это "трусливое скопище" (каковым Минхо его обозвал в то несчастное для многих утро, будучи и до происшествия в гневливом настрое)?        Козырёк обрушился. Вернее, это была маркиза, но для неспособного на тот момент мыслить изящней Ли в тот момент это определённо был козырёк. Висел он почти что на крыше торгового центра, защищая всех у входа и под окнами от холодных ливней, что в июле — самом дождливом месяце Кореи — было очень кстати, ведь под таким огромным навесом могло укрыться удивительно много людей. Только вот при нарушениях правил при строительстве это место может стать колыбелью всё той же знакомой нам Смерти.        Толкучка из-за такого рвения лишь усилилась, бóльшая часть прохожих, вскоре, уже лежала в мутных лужах со сломанными зонтами, пока на них сверху развалились вогнанные в дрожь спасённые волей случая.       Минхо исключением не был.        Погодите минутку, нельзя останавливаться! Ли был на волоске от гибели, гораздо ближе к ней, чем распаниковавшиеся в злополучный день прошлого люди без зонтов, ожидавшие окончания гнева Дионы.       Ну хоть на секунду отвлечься можно же? Можно. Просто уж больно хочется отметить одну скромную деталь, которую мгновенье назад осознал Минхо. В Цикле туманов он один, ведь так? Точно так? Не может тут быть никого иного: все уже давно рассыпались в зеркальные песчинки, начиная мерцать голубеньким свечением. Тогда кто поёт?        Ли не может это казаться, это не может быть глюком. Минхо чётко, не путает, слышит неразборчивую песню. Отчего-то он не понимает ни слов, ни мотива в целом. Хаотично, броско, спутанно, но так приятно. Этот кто-то очень хорошо владеет своим голосом, хоть и нот по сути своей в этом нет. Складывается в груди чувство, будто ни ритма, ни рифмы, ни песни, ни звука, ни голоса даже не существует. Ли будто не ушами её слышит, он пение чувствует. Сердцем чувствует и идёт на его зов.        Неужто ветру непременно хотелось привести артисту публику? Но кто артист? А вдруг, это тоже лишь осколок воспоминания? Вдруг, стоит только Минхо благодарно взглянуть на мастера после великолепного концерта, тот треснет подобно фарфоровой куколке, прекрасной, но такой хрупкой? Может ли это объяснить то, что Ли его не слышит? Всё возможно, Ли не сможет это доказать пока не убьёт его случайно, пробежавшись глазами по воображаемой сцене.        Чем меньше было расстояние между Минхо и его определившейся внезапно целью, тем слабее он слышал, тем чаще билось его сердце, болезненно колющее, однако сильнее чувствующее всё равно приближение к талантливому, искусному артисту.        Он пришёл. Он у дома Чана. Что он здесь делает, Минхо и сам не знает, просто чувствует трепет сердца, безграничные эмоции и рвение к музыке. Оно здесь. Он здесь.       Уши обожгло будто бы откуда-то изнутри, что-то болезненно защекотало. Будто проросло.        Он моментально, в один миг в корень оглох.        Ли приложил ладонь к правому уху, аккуратно, со всей свойственной ему осторожностью его ощупывая. Что-то мягкое, тёплое, изящное коснулось кончиков пальцев. Они покрылись алой пыльцой.        Разве в безвременье могут расти цветы?        Ли решился — он рискует. Терять ему теперь нечего. Парень резко поднял глаза, вглядываясь в окружение. Квартира Чана давно его так не интересовала, дело ведь в ней?        Она пуста. Ни единого знака жизни. Но рядом…        Из соседнего окна, находившегося чуть правее, если быть до конца уж точными, свесил ноги какой-то паренёк, увешанный с ног до головы одеждой: всё, от затылка до лба, спрятал под собой капюшон толстовки (лицо было закрыто светлыми пушистыми волосами, а опущенная голова лишь усиливала этот "эффект" таинственности), рукава были натянуты так, что полностью закрывали руки вместе с кистями, пальцами, ладонями, что позволяла сделать мешковатая жёлтая, как горячее летнее солнце, которого в туманном безвременье и в помине не было, кофта на пару размеров больше своего носителя. Всё не давало разглядеть в нём обыкновенного человека, но при всём этом он выглядел в Сеуле самым человечным, самым живым, даже не шевелясь. Минхо, даже не видя его лица, мог с уверенностью сказать — пел именно он. Чудо зачастую скрывается в обыденной простоте.        "Парень, послушай! Как твоё имя?" — голоса он своего не слышал совсем, но точно знал, что тот сильно дрогнул на последнем слове.        Для чего Ли спросил, он сказать бы никогда не смог, даже под дулом пистолета. Минхо ведь глух, как он получит ответ?        Незнакомец шевельнул плечами, словно ответ дал, но разочаровался, не заметив реакции. Он осознал, своё глупое положение.        Со своего четвёртого этажа он, приподняв голову, стал незаинтересованно поглядывать на Минхо, открыв ему минимальный обзор на себя, сев попроще. Взгляд Ли уцепился за угольно-чёрную медицинскую маску. Где-то он такую недавно видел.        Парень отпустил руками оконную раму, на которой удобно расселся. У Минхо аж сердце замерло от того, как тот опасно качнулся, грозясь упасть вниз.        Он всё ещё поёт? Ли не понимает, он уже не чувствует. Но раз парнишка пока живой, пока не разбился, значит движется, значит поёт. Минхо никогда до того не приходила идея горланить мелодии в тумане, оказалось, что так тоже можно выживать.        Незнакомец потёр с усилием виски, наверняка жмурясь. А затем… он спрыгнул.        Хан Джисон спрыгнул.       Просто полетел безвольной куклой между соседними окошками, рассыпаясь ещё до приземления. Ведь он перестал шевелиться. Он перестал петь.        Перед Ли ветерок, будто пребывая в таком же шоке и печали, нежно трогал особо крупные осколки, пытаясь пробудить их. Не выйдет. Парнишка умер.        Вот и Минхо пора замирать, пора возвращаться в излишне шумный, ужасно надоедливый, людный Сеул.