Все псы попадают в рай

      Едва парень перешагнул порог выхода из аэропорта, как сердце перестало заходиться в бешеном ритме, отдавая всё в руки спокойствия. Он не в Малайзии. Он больше не в Малайзии. Всего каких-то семь часов назад Джисон, дрожа, как осиновый лист на ветру, кутался в сотню одёжек, закрывался маской, тёмными очками, чуть ли не варежки напялил, от чего его отговорило сознание. Лишь бы его не нашли и не придушили на месте.        — Господин, я правильно понимаю, что вы хотите обменять ринггиты на южнокорейские воны? — спрашивает миловидной внешности девушка, хотя тон у нее стальной. Она явно в чём-то подозревает Хана. Её не за что осуждать, — когда клиент носит зимнее пальто, перевязался платком, между прочим, в безветренные плюс восемь, и обклеился пластырями, сложно считать его нормальным. Скорее всего, она просто предполагает, что он обкуренный, а Хан лишь очень надеется, что излишняя зажатость и дёрганность сейчас не усилят её сомнений в его адекватности. Ему просто страшно. Всё ещё очень, панически страшно.        Парень вдыхает полной грудью, лишь стоя под уже греющим солнцем, и, не обращая никакого внимания на жару, понемногу успокаивает нервы. Свобода. Приятная и обнимающая.        Он никогда не догадается, что Джисон вернулся в Корею. Не после тех событий.

✘︎ ✘︎ ✘︎

       — Джисон, дружище! Ты не отвечал мне с момента, как нам было по восемь! Я так рад, что ты позвонил! Ну, рассказывай же! Я слышал, ты жил в Малайзии? Там классно? Я уверен, что да!        — Ты же не переехал, Джинни?        — Эм, нет… К чему вопрос? — едва услышав чересчур серьёзный тон самого жизнерадостного друга из всех (на момент последней встречи), Хван Хёнджин сбавил пылкий настрой соскучившегося по хозяину верного пса-компаньона, в жизни недоумённо хмурясь, наверняка.        — Я могу пожить у тебя какое-то время? Пожалуйста, очень прошу, мне некуда идти.        — Ты вернулся? Конечно можно, конечно! — до Джисона донёсся тихий, почти неразличимый шорох ткани, однако Хан, привыкший внимательно прислушиваться, цепляясь за каждую мелочь, определённо его заметил, по привычке шустро оборачиваясь, пусть умом прекрасно понимал, что звук исходил из динамика телефона. — Ты что, у меня под окнами? Заходи быстрей, не мёрзни! Девяносто четвёртая квартира, четвёртый этаж, помнишь? Второй подъезд…        Иногда время сравнимо с шустрым ручейком, в особенности, как, наверняка, многие из Вас заметили, в более старшем возрасте, когда его совершенно иначе воспринимаешь. Вот и Джисон, пусть совсем ещё молодой, — едва переступил порог совершеннолетия, — двадцать один всего скоро исполнится, не заметил, как уже почти-что с полгода живёт у друга, платя за своё проживание делами по дому: уборкой, стиркой, готовкой. С последним проблемы возникали грандиозные (кстати, не только у него, ведь Хёнджин материл плиту на чём свет стоит, что аж страшно становилось за бедную печь), что вынуждало Хана каждый раз, забегая в ближайшую аптеку не только за масками, без которых не обходится ни один его выход в люди (Хван благоразумно решил не допытываться до друга детства, отрезавшего на просьбу, только услышав её начало), но и за пластырями да мазями от ожогов, бросаться голодным зверем к ближайшему круглосуточному (ибо приспичить поесть им могло в любое время суток) магазину, принося домой пакет замороженных блинчиков с мясом или лапшой, с какими возиться не приходилось.        За аренду Джисон предлагал платить пополам, отчаявшись, чуть ли не умолял в последствии, однако Хёнджин мгновенно, складывая руки в уверенном жесте и с налётом небольшой жалости на младшего поглядывая, что сейчас почему-то не раздражало, отказывал, упоминая, что не хочет, чтобы Хан вообще работал. Он прекрасно видел, как изменился друг за годы: из яркого, гиперактивного мальчонки вырос нелюдимый, нервный параноик (не будем уклоняться от правдивого, точного слова в данной ситуации), избегающий абсолютно любого физического контакта с людьми. Последний факт выяснился случайно в первый же день "переезда": старший, прийдя с вечерней прогулки с однокурсниками, обнаружил Джисона задремавшим на жёстком диване (от него одно лишь название, поверьте на слово), естественно зажигая в себе мысль того перенести. Не оставлять же Хана здесь, чтоб наутро поясницу его будто стадо затоптало. Вот и Хёнджин так рассудил. Зря, как выяснилось. Стоило Хвану едва докоснуться до плеча Джисона, как тот дёрнулся так, словно его руку прокололи длинной иголкой, а не чуть разве что погладили. В глазах, читался животный страх, переливающийся разными хаотичными красками, отсвечивающими с души на радужку, что старший и понял, моментально отшатнувшись в ответ. Они не стали обсуждать эту ситуацию, когда пламя в Хане стихло, оба прекрасно понимали: им нечего сказать.        Так и жили. Первый месяц прошёл спокойно уж точно, пока младший вдруг не заявил: "Хочу учиться в твоём университете!" Хван, честно говоря, тогда прямо-таки опешил, ведь Хан всегда, в ребячестве, во всяком случае, только и делал, что плевался на искусство, говоря, мол, это "бессмысленное нечто, на котором зарабатывают". Учитывая, что такой перформанс он выдал в свои семь с четвертинкой, решение поспешное, но неожиданное, потому как всё его окружение всегда было творческим. Хёнджин не исключение.        И вот это номер! Джисон стал упрашивать дать ему базовые уроки для сдачи университетского вступительного экзамена! Даже предложил сменить график "походов за еду" (прогулок до магазина), увеличивая свои позиции чуть ли не в целых три раза. Хван вновь отказал. Пожалуй, отказ стал главным их компаньоном за совместное проживание, что, наверное, действительно напрягало младшего, ходившего после таких ситуаций угрюмым, даже слегка сердитым. Однако это не так важно, раз уж позднее старший взялся за основы композиции и светотени, выделяя по часовому занятию ежедневно, исключая летний месяц сессии, когда все свои "недоделки" ему приходилось быстро закрашивать, лишь бы сдать.        Поначалу, он, конечно, всеми силами старался отговорить Джисона от этой идеи. Он ведь и сам был такой бойкой стремительной вспышкой вдохновения, пока не осознал всю нагрузку и тяжесть учёбы на художественном направлении, которое в народе считается исключительно простым и творческим. "Что там работать-то! Сиди да рисуй! А вот у нас, на экономическом…" — говорили люди вокруг, а Хёнджин, прочувствовавший вкус первой январской сессии, и рад бы учиться там, на "великом и ужасном" экономическом, только бы не строить очередной чайник возле натурщицы, завёрнутой в изрезанную складками драпировку.        В ход, ради цели "отбить желание поступать" у Хана, пошли сначала аргументы в духе: "ты никогда не рисовал серьёзно до этого, не выдержишь университет". Позже присоединились более бредовые, но всё-таки правдивые. Завершающим предлогом, на который Хван уже надежд не возлагал, стал профессор Кен, кошмарно ворчливый и надоедливый. Он вёл у его группы пластическую анатомию и был самым ненавистным среди всего преподавательского состава, ведь всегда и везде доставал каждого, кроме своих любимчиков, какими становились только идеально на момент поступления знавшие его предмет. Это неимоверно глупо, что понимали все, однако работало, как швейцарские часы, оттого те, кого он не мог терпеть, начинали зубрить и зачитываться медицинскими буклетами и учебниками из библиотеки, где, по непонятной причине, были в немалом количестве. Видно, даже администрация университета знала о том, что "дед", как его прозвали ещё после первой лекции, не справится со своей задачей с группой первокурсников, ничего не понимающих в устройстве человеческого организма. А тот факт, что он спрашивал сверх меры, — а речь заходила даже о строении органов и их размере, не входящих в рамки курса, только больше вводил в ступор. Как его вообще взяли на должность? Ответ прост — дефицит людей данной специальности.        Удивительно, но план Хёнджина сработал, — Джисон, ожидаемо, почувствовал дискомфорт, выслушивая всё новые истории, как однокурсник друга пострадал от излишне придирчивого преподавателя, явно крепко задумавшись. Хван логично предположил, что тот раздумывал бросить затею, искал в мыслях место, куда можно пойти работать, да что угодно! Как же он ошибался!        "Я всё равно хочу поступить", — вот каким был ответ. Что ж, Хёнджин не мог отказать ещё раз, впервые в жизни чувствуя укол вины за то, что пытался уберечь кого-то от чего-то, в нашем случае от пятилетних страданий под гнётом профессора Кена, особенно не любившего "не таких как все", к которым, минимум из-за маски и нетактильности, сейчас, очевидно, относился старший. Однако, раз уж это такое яркое желание, то кто Хван такой, чтоб Хану запрещать? Правильно, никто. Он ведь и сам с радостью туда ходит, его учёба устраивает, не то слово, делает счастливым. И друзей нашёл, и делом любимым занимается. Может, Джисон тоже это ощутит, а если нет, в любом случае, всегда может отчислиться.        Так и справлялись: сразу после ужина садились за листочки в клеточку (вырывать из тетрадок оказалось дешевле, чем покупать альбомы), и, закончив, расходились по постелям. Хёнджин укладывался на свою узкую односпальную кровать, а Джисон разваливался на поскрипывающей раскладушке. Ладно, "разваливался" слово неподходящее. Скорее тут подойдёт "сворачивался калачиком", ведь именно это он и делал. Занимал настолько мало места, что на, казалось бы, крошечной лежанке уместился бы ещё один (даже полтора, но делить мы старшего не будем) такой "калачик". Лежит — не шелохнётся. Это поначалу младший думал, что тот спит, как убитый, пока однажды не встал посреди ночи, когда горло до хрипов пересохло, за водой. Джисон тогда поинтересовался, что случилось такое, отчего Хёнджин так измученно дышит последнюю четверть часа. На вопрос "ты что, по ночам не спишь?" Хван получил закономерное "у меня с этим проблемы".        Хёнджин предположил, что проблемы у старшего с засыпанием, и вновь промахнулся, потому как уже на следующий день, ради эксперимента специально подольше не засыпая, обнаружил Хана сопящим, однако настолько беспокойно, что даже те капли сна в глазах у Хвана мгновенно растворились, заполняя пустое место лёгким налётом тревожности. И не зря. Вскоре после подобных мыслей младший поймал пробуждение Джисона, сопровождавшееся приглушённым тяжёлым дыханием и рукой, сильно его ограничевающей, плотно перекрывающей рот. В ту ночь не спали оба.        Ну, ладно, что уж воротить тогдашнее время. Что было, то прошло, ведь так? Июль как-никак, вступительные экзамены, от которых так трясся все три месяца подготовки Хан, по ночам заместо и без того не идущего сна зачитывающийся своими недоконспектами по хёнджиновым таким же недолекциям. Он всё-таки готовился с полнейшего нуля, а сдавать собирался, по сути, как по методичке: чётко по всем пунктам, расписанным заранее.        День экзамена начался не с кофе, нет, он начался с упавшей на макушку футболки, висевшей с ночи для просушки на верёвке недалеко от раскладушки. Она не до конца высохла, а оттого было крайне неприятно получить ещё и второе дуновение пусть и тёплого ветерка из открытого почти настежь окна, собственно, и свалившего её со своего законного места. Зато пробуждение оказалось крайне быстрым и бодрым: Джисон спешно вскочил с постели, глядя на стрелки старых часов. Неужто опаздывает? Как так можно было? Первый пункт "методички" безвозвратно нарушен.        Хёнджина в кровати уже не было, видать, ушёл гулять с друзьями — каникулы же проводить нужно продуктивно. А вот насчёт распахнутого окна Джисон ненадолго призадумался, что больше похоже на Хвана: забыть его закрыть или специально открыть так, чтоб встал Хан будто бы с его подачки "Проснись и пой!" Парень понадеялся на первый вариант, пусть и не упускал из возможности случившегося второй. Чёрт! Он только теряет время!        Уже накидывая на плечи объёмную, мешковатую клетчатую рубашку, слегка затёртую в некоторых местах, Джисон услышал уж больно громкое урчание живота, что даже жалко стало собственный организм, отчаянно скулящий о необходимости наличия нормального питания. Хотя, чем его питание тому не нравится? Он и так излишне пухлые щёки отъел, ему столько раз на них указывали, что выходить из состояния небольших впалостей за ними, которые замечают чаще, хваля за соблюдение "диеты", не хочется, да и не так сильно Хан страдает от единого одинокого на день обеда, зачем тогда прекращать его придерживаться?        Ладно, что обманывать. Парень сжалился-таки над своим состоянием, проглотив пару ванильных печенек, купленных не так давно Хёнджином, загоревшимся почему-то внезапно идеей попробовать заново то, что любил в детстве. Ему, к слову, они тогда больше нравились.        А вот теперь точно пора бежать!        Кажется, Джисон в жизни так быстро не гнался за уходящим трамваем, захлопнувшим так вовремя двери прямо перед самым носом, насмешливо укатываясь по длинным извилистым рельсам. Есть ли смысл за ним мчаться? Нет, конечно, нет. Вот и Хан так подумал, медленно останавливаясь, провожая того взглядом за массивный угол здания, чувствуя две тяжёлые, холодные капли на макушке. Июль. Подлый дождливый месяц. Но почему так вовремя?        Однако дождь, не дождь, а мчаться на экзамен, даже прорываясь сквозь стеклянные стены, мутящие улицу впереди, очень нужно, несмотря на все якобы приметы, отговаривающие, предостерегающие от несчастий и нашёптывающие что-то о позорнейшем провале за всё существование академии искусств. Да, действительно, что он, неудачник, вечно в детстве высмеивавший художников человек, забыл там? Да, он подготовился, да, набивал руку на подсказанных Хёнджином и подкреплённых рассказами его друзей заданиях, да, изо всех сил старался сделать всё возможное, только вот в этой истории помимо всех "да", есть несоизмеримо большее количество "но", что лишь сильнее настраивало отнюдь не на весёлые, обнадёживающие настроения.        К слову о настроении, стоит заметить, что этот самый дождь, навевающий воспоминания об одновременно одном из наиболее счастливых (по крайней мере, он точно самый значимый), так и самых волнительно-тревожных моментов жизни Хана, прямо-таки выбивая все мысли из положенной колеи, а сейчас они быть там обязаны, наверняка! Ведь Джисон уже видит перед собой вход в заветное царство живописи (ну, и не только, конечно, но для специальности парня именно так). Видит величественные колонны, подражающие древним искусным творениям архитектуры и подпирающие балкон с узорчатыми, явно старинными на вид перилами, выкрашенными уже в современности в густой чёрный цвет, отражающий в воде своим величием грозные серые тучи. Видит ярко горящие солнцем среди всеобщего туманного мрака окна, высокие такие, плотно задёрнутые однотонными шторами, на вид дорогими. Видит и мраморную табличку с мелким шрифтом, дублируемым брайлем ниже, и гордую эмблему вуза в виде зализывающего лапу, на которой чуть виднелась краска, как и под щёчкой, бурого пятнистого кота, прищурившего хитрые янтарные глазки. Теперь становится предельно ясно, почему студентов, а иногда даже преподавателей ("но исключительно добрых, относящихся с юмором ко всему, зачастую, конечно, молодых", — отмечал в обязательном порядке Хёнджин, после встречи с друзьями, подслушанной как-то давно Джисоном, не понимающим о каких животных идёт речь: то кролики у них соперники в команде по волейболу, то мыши "угощают на следующей неделе в кафетерии"), называют кошками да котами, почему же звери и птицы становятся вдруг людьми, товарищами или "заклятыми врагами" компании Хвана, по выходным собирающейся на спорт-площадке с крепким мячом, часто сдувающимся, затем заклеивающимся тучей заплаток из-за колючих кустов, так неудачно проросших рядом.        А ещё он видит свою главную проблему. Это мужчина на входе, стоящий в слегка неестественно напряжённой позе, опираясь на перила и с немалым усилием их сжимая. По мнению Хана, ему в образе не хватает только косухи с шипами на плечах и вороте и сигареты в зубах, шумного, от неё пыхтящего дыхания. Ладно, с этим он, пожалуй, переборщил, и сам это понимает: в глаза после таких мыслей сразу бросилось ярко-фиолетовое гнездо на голове незнакомца. Значит, студент. Хван упоминал когда-то, что очень многие приходят на экзамен пёстрые, как тропические птички, только вот потом горько плачут, выбегая из аудитории, надеясь на пересдачу, потому как не выдерживают прямого осуждающего взгляда закоренелых профессоров, едва в прах от сердитости не рассыпающихся. Видимо, этого паренька (а Хан уже не назовет того, кого, из-за трёхлетнего "опоздания" на поступление, точно старше, мужчиной) успели-таки покритиковать, раз он стоит тут в неспокойном, злостном одиночестве. Его точно лучше не трогать, мало ли, набросится ещё.        Благо места, чтобы незаметно прошмыгнуть мимо на вид крепко задумавшегося человека, было предостаточно, да и Хан сам по себе не из крупных, а потому, как говорил тот же Хёнджин, "пролезет в любую дыру" (не дыру, а отверстие, будто в школе трудовика не было, ей-богу!). О чём подумал, то и сделал, без особого труда, кстати. Почему-то ему казалось, что парень в момент обернётся, просто ударит или что похуже, чего Джисон сейчас и представить не может, занятый ликованием от маленькой победы. Дошёл, избитый дождевыми каплями и позабывший половину теории, но дошёл!        Первым Джисона встретил витающий даже в длинном холле с вешалками за углом запах хвойной смолы. По всей видимости, большинство предпочло взять масляные краски иным видам, сейчас разливая разбавители, отчего запах пинена и скипидара разнёсся по всему крылу. Сам Хан же, если вам интересно, принёс с собой старую добрую гуашь, знакомую ему с ребячества, и её было проще всего достать — у Хёнджина лежала большая упаковка ещё со времён, когда тот не полностью погрузился в освоение акварели, за исключением обязательных масляных и темперных работ перед сессией.        На лестнице он заметил парочку, переплётшую пальцы меж собой в жесте надежды, явно её вместе с удачей друг другу мысленно желая, видно настраивая свои волшебные телепатические связи. Жаль, Хану таких людей встретить не суждено. От этой мысли его даже передёрнуло, будто током прошибло — уж такого ему точно не надо, проходили, знаем, хватило. Всего полгода прошло, нельзя расслабляться и напяливать вновь блестящие розовые очки. Зимой они будут неудобно запотевать из-за маски, которую, он, к слову, натянул ещё дома, и она уже успела изрядно натереть уши, казавшиеся прорезанными ей давненько до такой степени, что он даже просил Хвана когда-то оценить ситуацию по шкале от одного до десяти. Парень поставил два, заверив, что ничего страшного там не наблюдается, просто небольшая мозоль. Джисон предполагает, что сейчас "небольшая мозоль" превратилась в последствия армагеддона. Жаль он ещё не наступил, Хан бы понаблюдал за этим кино напоследок.        Поднявшись на свой второй этаж, он с удивлением обнаружил толпы студентов, открывающих всё, что принесли, подряд, видно, проверяя все ли принадлежности годятся для экзамена. Вопрос только у Джисона всплыл неслабый: "почему они ещё не в мастерских?" С минуты на минуту ведь начнётся испытание! Оставалось одно: достать старенький телефон и узнать причину этой толкотни по коридорам. А причина оказалась простой — Хан пришёл за час до проверки.        Как же так получилось? Ох, человеческий мозг и не такое может увидеть спросонья в панике перед стрессовым событием, вот и почудилось Джисону, что стрелки вдруг перебежали на иное число. А может, часы вообще остановились давно, просто так совпало, что именно в положении нужного времени. Первый пункт "методички" восстановился, однако был успешно провален второй — сохранение спокойствия и ясного ума. Да и тот факт, что он опоздает чем-то его всё-таки радовал. Наверное, тем, что ему не придётся столкнуться с целой ватагой людей, отовсюду перешёптывающихся, сдружившихся уже, похоже, за эти несколько минут, что стоят компаниями.        А дальше всё как в тумане: сорок минут одинокого ожидания; распределение по залам; открытие муляжной композиции с грушей, яблоком и гипсовыми фигурами; четыре часа непрерывной работы в заученных с помощью ассоциаций недоформул и правил. Джисон выполз из мастерской одним из последних, едва решившись отдать свою работу наблюдательнице, закрепившей на ней лист с информацией об экзаменуемом. Как же долго он на это решался, создавая иллюзию работы… Мог бы потратить это время на корректировку недочётов, а заместо этого трясся как осиновый лист на ветру, мажа кисточкой по присохшей уже краске на деревянной палитре.        Следующий день прошёл поспокойней, потому как Хан знал чего ожидать, да и само испытание прошло без сюрпризов. Рисунок было сдавать даже проще: с карандашом не нужно так заботиться о цвете и разнообразии оттенков, главное — передать тона и светотень. И, по его мнению, это вышло чуть лучше и хотя бы попадало под минимальный проходной балл, судя по известным ему критериям оценки.        Вместе с тем нервным "виноградом" больше Джисон не пересекался, что, в целом, считал везением. Под раздачу попасть не хотелось. Хоть в распределении по мастерским удача ему наконец улыбнулась.

✘︎ ✘︎ ✘︎

       С первыми же лучами летнего солнца в комнату ворвался Хёнджин, что казался совершенно не сонным, наоборот, крайне бодрым и энергичным, едва способным устоять на месте. В одно мгновенье всю комнату залил ласково играющий своими лучами солнечный свет, непонятно даже исходивший от самого светила или же от Хвана, чуть ли не нависающего над раскладушкой Джисона, сейчас недовольно жмурившегося в дрёме.        — Ты прошёл! Прошёл! Джисон, просыпайся! Давай, соня, вставай! Пойдём, я торт купил, отпраздновать! Ну же! Просыпайся! — твердил, всё не унимаясь, словно будучи маленьким ребёнком, Хёнджин, с удовольствием бы накинувшийся на Хана, если б не чёткий молчаливый запрет, витающий в воздухе с их первой встречи после долгой разлуки. В особенности, будить, как в прошлый раз, друга парень не собирается.        Прекращая понемногу жмуриться, сонливо, однако крайне шустро, Джисон лишь моргал, чем и ускорил наступление чёртового сентября. Да, он просто проморгал этот месяц, пока Хван мотался по компаниям друзей, по полной расходуя данное ему время летнего отдыха. Один раз даже укатил в Пусан на стипендию отдохнуть, вернувшись с сувениром в виде плюшевой перекошенной чайки, которая теперь смотрела с полки на всех свысока в обоих смыслах, будто пытаясь прогнать незваных гостей, включающих в себя однокурсников хозяина квартиры.        Ну, это ладно, главное, что уже две недели прошло, а Хан до сих пор ни разу не явился на пары, почти что задыхаясь от одной мысли от количества людей в одном месте, толпящихся вокруг, пытающихся стянуть маску с лица, толкающих и трогающих. Он сходил с ума от мысли об их руках, длинных цепких пальцах. От издевательской ухмылки. Всё это было ему так знакомо, так противно било по воспоминаниям, раздражая в сердце жгучую боль, переходящую в истерзанный бок, отдающийся не меньшим ожогом на душе. Они все говорят по-корейски. Они смеются по-корейски. Они думают по-корейски.        Он едва ли смог свыкнуться с возвращением к этому языку, когда вновь приехал сюда спустя тринадцать лет. Здесь ведь не говорят на английском, его не поймут, его осудят, над ним поглумятся. Даже случай был, когда Хан попытался заговорить иначе: встретив английскую речь от давнего друга на пороге, Хёнджин только недоумённо склонил голову и выдавил из себя единственное, что запомнил со школы "I don’t speak English", звучащее крайне криво и неумело, с таким акцентом, что Джисон еле разобрал, даже не так — он, используя логику, понял по ситуации. С того дня он больше не пытался донести что-то английской речью, вернувшись к родной, которую так хотелось за эти года забыть напрочь, только вот регулярное ей пользование не дало.        Хан до звонкого хруста шеи встряхнул головой. Это явно не тот фрагмент жизни, который он хочет вспоминать хоть бы косвенно. Он ведь начал с чистого листа, нужно соответствовать и не думать о былом, думать лишь о светлом и хорошем, настоящем и будущем. Он погорячился, о будущем лучше не задумываться, его там встретят с распростёртыми объятиями одиночество и нелюбимая профессия, рисовать-то он так и не полюбил, сколько ни надеялся найти в этом хобби себя и свою тихую речку спокойствия, способ отвлечься от этого самого прошлого.       Ну вот, он снова о старом, а стоило бы об академии, его ведь исключат, пропусти он ещё хоть несколько занятий, как ему самому кажется. Хёнджин, конечно, тоже иногда прогуливал пары, но не неделями подряд, всего единично, разка три в месяц как максимум, когда было уж совсем "влом!"        Сам Хван уже давно ускакал на пары, а Джисон, которого тот случайно разбудил, уронив чашку, благо не разбившуюся, так и не смог вновь задремать, отчаянно ворочаясь в усталой потерянности. Так хотелось погрузиться в крепкий сон, коих не было столько лет уже как, несмотря ни на что хотелось уснуть: неважно, кошмар ли это будет или совершенная в своём одиночестве пустота, являющаяся, к большому сожалению, везением. Только вот на уме была лишь вина перед Хёнджином, он так старался, выкладывался по полной не только в вузе, но и дома, объясняя все принципы построения фигур, лиц, предметов, направляя Джисона, выставляя ему каждый день разные по виду и сложности композиции из старых "блестючих" чайников и наволочек с цветочками. Он так утомлялся к концу дня, что часто даже не ел, оставаясь на одном лишь спешном завтраке из тех ванильных печенюшек или перебиваясь простым яблоком. Хану казалось иногда, что он сам выглядел лучше во время перелёта, при том что даже самые терпимые люди за спиной тыкали пальцем, смеясь над тощими как спички ногами, нескрытыми объёмным пуховиком.        Опять мысли в одно русло. Пора думать о чём-то более приятном. О чём же? О том, что недавно ему напела эта самая схуднувшая птичка с кисточкой в клюве. Все две лекции профессора Кена, если вы всё ещё его помните, прошли без участия его самого. Никто просто не являлся на пару, кроме самых упорных учеников, в какой список входил Хван, отписывающий иногда Джисону сообщения о его отсутствии, включающие также уговоры Хана всё-таки начать учиться. В предыдущие дни это не работало, но сегодня… сегодня совесть до него наконец дотянулась.        Время подсказало: следующая пара, вторая по счёту, как раз пластическая анатомия, на которой можно будет просто отсидеться для виду, и начнётся она через полчаса, за которые, по предположениям, Хан доберётся уж как-нибудь до академии, не встретив приключений на свою пятую точку. Вышло ли это сделать? В общем и целом да. Хотя без приключений не обошлось: проходя по длинному скверу поперёк, сокращая путь, Джисон заметил на скамейке крайне знакомый силуэт, который он узнал бы даже в кромешной темноте, не то что при свете дня. Стоило только допустить мысль о том, что это реальный человек, спокойный шаг парня перешёл в панический бег, а вокруг замельтешили яркие пятна, не складывающиеся в форму людей, оставаясь мазками какого-то импрессиониста. Перед глазами поплыло, ноги стали ослабевать и подгибаться, зато он уже различал нечто, напоминающее по форме и цвету арку живой изгороди, стоящую на выходе из сада. Только вот слегка не дойдя до неё, Хан очутился на земле, локтем противно прокатываясь по газону. Противоположное плечо обожгло пламенем боли, сердце зашлось в бешеном, зверином ритме, слух еле различил что-то наподобие "прости, чувак, я тороплюсь", а сознание стало затуманиваться чёрными точками страха, перекрывающими не только мысли, но и зрение. Едва ли Джисон что-то видел, вставая, однако женщину, уже тянущую к нему в беспокойстве длинные мосластые руки, он разглядеть сумел. Сил ему хватило, лишь чтобы увернуться и моментально вскочить, вслепую убегая из сквера, пока плечо так и продолжало неистово гореть, будто сбегал он от стремительного лесного пожара.       По правде женщина его интересовала в последнюю очередь, а вот силуэт… Что Он делает в Сеуле? Почему Он вообще в Корее? Этого быть не может! Это галлюцинация! Точно галлюцинация!        Он-то, может, в действительности, и бред, только промчавшийся мимо поперёк пути Джисона с пешеходного перехода студент-"виноград", до сих пор не вернувший себе обыкновенный цвет волос, за что, наверняка, снова получит на паре, уж точно ему не кажется. Чего же он так торопится? Ах, точно, он же тоже первокурсник, для него опоздание ощущается посерьёзней, чем для Хана, размеренно топающего по тротуару, еле сдерживая кошачье шипение от мнимого ожога и ушибленного локтя.        А всё-таки такая спешка вызвала в Джисоне лёгкую тревогу, никак не спадающую с каждым шагом. Он что, и сюда опоздает что ли? Так не пойдёт, нужно удостовериться, что время не решило подшутить над ним вновь, как тогда, в июле.        Удостоверился — побежал ничуть не медленней знакомого студента.        И ведь успел же! На ходу показывая охраннику пропуск (как советовал делать Хёнджин, ведь те, "ленивые моржи", никогда не будут пытаться разобраться в университетском сайте, держа его открытым лишь для формальности), он краем глаза заметил "виноград", в криво натянутых бахилах шелестящего на второй этаж. За ним, даже сменную обувь или, на крайняк, те же бахилы не надев (он не взял), сразу же последовал и сам Хан, смело преследуя парня. Они же теперь однокурсники — им в одну аудиторию.        Не заметив, по всей видимости, Джисона, студент захлопнул дверь. От удара по бедному носу парня спасла какая-то скромная пара сантиметров, рассечённая лишь свистнувшим ветерком. Из-за двери послышалось что-то вроде "извините за опоздание".        Прошло несколько секунд, прежде чем Джисон наконец оттаял, слегка дрожащей рукой касаясь холодной металлической ручки, сглатывая вязкую слюну и решаясь войти.        Как только дверь слегка отворилась и из-за неё показалась светлая макушка, глаза всего потока, поднявшиеся от своих гаджетов, приковались к ней, противно ощупывая и появившееся за ней тело, забираясь куда-то глубже, чем просто под одежду, впиваясь острыми иглами и бередя всё ту же рану на плече. Прикрыв за собой, Хан робко, однако всеми силами, пусть и безуспешно, стараясь это скрыть, подошёл к студенту, вставшему в центре места лектора, чтобы, похоже, представится. По видимому, не один Джисон впервые появился в академии именно в это время, так ещё и не единственный опоздавший. Вот так совпадение!        Хан всё ждал и ждал, когда же тот произнесёт свои имя и фамилию, только этого не происходило, а вся ситуация стала походить на неудавшуюся шутку, глупый розыгрыш, номер клоуна, доставшийся ему по жребию, в конце концов, ведь вся аудитория почему-то звонко расхохоталась, включая студента рядом, едва сдерживающего такой же рвущийся наружу смех, позволяя себе лишь явственно прыснуть в кулак.        Он повернулся к Джисону с самым очевидным выражением лица: взглядом жалости, смешанным с кричащими смешинками в глубоких карих глазах, и такой чётко заметной попыткой показаться спокойным и рассудительным.       — Почему ты не садишься? Там есть свободные места.