Вавилон

                                                                                    Жертва всегда сомневается                                                                                                       в сопернике. На самом                                                                                                             деле она сомневается в себе, в своих                                                                                     возможностях. Но в этом                                                                                                             не признается. Даже самой себе. к/ф «Револьвер», 2005       «Би-и-и-ип!» — машина с протяжным гудением пронеслась всего в паре сантиметров от Сэмюэля. Тот отшатнулся. Именно в этот момент его обдало потоком дождевой воды из ближайшей лужи, по которой проехал раздраженный водитель.       Винчестер чертыхнулся, раздраженно сжал в руке портфель, по коже которого все еще стекала грязная вода, и громко хлопнул дверью собственного автомобиля. С силой нажав на кнопку на ключе, Сэм поставил машину на сигнализацию и быстрым шагом перешел полупустую улицу.       Очутившись на тротуаре, Сэм отряхнул портфель и с ненавистью посмотрел на высокое здание перед собой. В свете многочисленных фонарей и люстр и светильников в соседних домах было видно, как оно возвышалось над ним, стремясь к темному ночному небу. Само здание было буквально залито электрическими огнями: начиная от ярко светящейся надписи на входе и заканчивая самым последним этажом. Оно все блистало своим великолепием. И Сэм бы даже сказал, что у него создавалось ощущение, что оно почти все состоит из окон: так много было стекла в этом сооружении — модерн в самом ярчайшем своем проявлении.        Оно зазывало к себе этой яркой иллюминацией — приветливой и одновременно зловещей. Приветливой — потому что-то неплохая реклама сделала это место таким. Зловещей — потому что Сэм знал, что творится за стенами этой громадины. И этой внешней мишурой его было не пронять.       Отель «Родео» — место, где братья Винчестеры фактически выросли. Сэм не знал, как отцу удалось заполучить такое прекрасное здание, но, сколько он себя помнил, этот отель принадлежал Джону Винчестеру и никому другому.       Сэм еще сильнее сжал в руке портфель: как много ужасных воспоминаний, связанных с этим местом, разом всплыли у него в голове. И, кажется, через пару минут к ним вот-вот должно было добавиться новое.       Сэм был зол. Вернее, это была не злость в своем первозданном виде, а, скорее, какая-то смесь из страха, обманутых ожиданий и абсолютного непонимания. Во многом благодаря этому неконтролируемому чувству Сэм, позабыв о всякой осторожности, и смог приехать к отелю. Но, стоя у автоматических стеклянных дверей, он понимал, что решимость постепенно покидает его.       «Ты — Винчестер. И никакими играми в справедливость ты этого не исправишь…»       Эти слова… Сэм почувствовал, как участился пульс. Ему будто бы снова десять, он будто бы опять стоит перед этой махиной, точно зная, что где-то на последнем этаже сидит в своем кабинете Джон и решает судьбы подвластных и не подвластных ему людей…             Духота. Жаркое нью-йоркское солнце, готовое вот-вот прожечь в его затылке дыру. В руке тает мороженое, за которым его час назад отправил отец, — плохой знак… Сэм мог быть еще слишком мал, мог не понимать всего, что происходит, но чувствовать — чувствовал. — Эй, старик, надень, — на голову мальчугана Сэмми приземляется кепка. — Дин! — по-детски наивно возмущается Сэм и встречается взглядом с братом.        Дин улыбается. Вернее, пытается. Рот его, действительно, изгибается в ребяческой ухмылке, но вот глаза… Его взгляд сосредоточенный и взволнованный. Яркая зелень его глаз превращается в такие моменты в густую лесную чащобу. Что-то не так. Сэм знает это, но не подает виду: если Дин ничего не говорит, то значит, так надо. — Давай-давай, Сэмми! Не ной! — Дин крутит ладонью кепку на его голове, будто бы втирая ее в его макушку. — Еще не хватало, чтобы ты заработал себе солнечный удар или — как там эта хрень называется? — Гелиос, — с умным видом довольно говорит Сэм. — Да-да, он, — отмахивается Дин и, щурясь от летнего солнца, смотрит на блещущее в ярких лучах полустеклянное здание с неизменной вывеской — «Родео». Дин складывает руку козырьком и смотрит куда-то в район последнего этажа, будто бы силясь увидеть, что происходит в далеком кабинете Джона.       От асфальта поднимается едва заметное марево. Шумящий город, беспощадное солнце, невыносимая духота — все это создает ощущение нереальности. Хочется спать. Но все уже как во сне. Жарко. Очень жарко.        Сэм хочет поскорее вернуться в прохладное здание отеля, поэтому тянет брата за рукав: — Дин, пошли. Я пить хочу.       Но Винчестер-старший его останавливает, мягко преграждая путь рукой. Он смотрит куда-то вперед. Сэм, проследив его взгляд, смотрит в ту же сторону: из парадных дверей отеля выходит знакомая фигура — Бобби. Он поникший, серьезный. Измученно оттягивая ткань крепко завязанного галстука, мужчина снимает его и устало закуривает. К нему подходят несколько человек в неприметной одежде, завязывается разговор. Бобби отвечает им отрывисто и нехотя кивает. Выпуская клуб дыма, он смотрит в сторону мальчиков, потом вздыхает и отворачивается. — А знаешь что, Сэмми? — голос Дина звучит как-то слишком серьезно и отрешенно для него. Сэм вздрагивает, кидает на брата короткий взгляд и видит, как тот свел брови, напряг каждую мышцу своего лица, сделался каким-то угловатым и резким — еще один очень плохой знак. Дин крепко берет брата за руку, — Пойдем-ка, еще погуляем…       Только спустя пару лет Сэм узнает, что в тот день из кабинета Джона вынесли труп до смерти избитого человека: убийство в собственном доме — да, отец братьев редко когда считался с такими негласными правилами, как это. И вернись они с Дином на час-другой раньше, застали бы своего отца стоящим над бездыханным телом несчастного с окровавленной статуэткой Кроноса в руках. Эта вещица, начисто вымытая с хлором, вероятно, все так же занимает свое место на столе в том кабинете, с каждым днем все больше страдая от бронзовой болезни. По крайней мере, на его памяти она всегда была там. — Сэм! — окликнули сзади.       Сэмюэль встрепенулся и обернулся. Из остановившейся в метре от него черной машины, блестящей своей чистотой, вылезал не кто иной, как Бобби Сингер — легок на помине. В желтом свете фонарей он выглядел еще старше, чем был на самом деле, но жесткая борода и черный костюм с белоснежной рубашкой, к которой всегда прилагался какой-нибудь странный галстук в полосочку, оставались неизменными.       Сэм почувствовал, как в груди начал скручиваться странный клубок чувств. Пока мужчина, тепло улыбаясь, приближался к нему, Винчестер уже тысячу раз успел пожалеть, что приехал.       Бобби — человек, который заменял им с Дином отца тогда, когда Джон был слишком увлечен игрой со смертью, погоней за большим кушем или — чем он там еще предпочитал заниматься вместо воспитания сыновей? Бобби был хорошим. Он многое сделал для него, и Сэм должен был бы признать это. От умения играть в бейсбол и до желания поступить на юридический — всем этим Сэмюэль был обязан именно ему. Бобби был его учителем, наставником, героем в каком-то плане, если угодно. Но это было то, что видел в этом человеке Сэмми, двенадцатилетний мальчик с непослушными волосами и вечно вопросительным взглядом.       Сэмюэль же, состоявшийся в этой жизни мужчина, юрист и преподаватель, теперь видел в Сингере совсем другое: убийцу, пытавшегося, очевидно, отмолить свои грехи за счет заботы о двух одиноких и потерянных детях, — мерзко! Да, возможно, к мальчикам он и был добр, но это же не отменяло тех зверств, которые он чинил сам и помогал чинить сначала Джону, а теперь — Дину. В общем-то, если откинуть эмоциональный аспект, это становилось до ужаса простым и понятным. — Сэм! — Бобби остановился прямо перед ним и протянул ему руку, широко, как-то по-отечески улыбаясь, — Дин говорил, что ты в городе. А я, старый дурак, не поверил даже!       Винчестер растерянно посмотрел на него. Мальчик в нем требовал обнять этого человека, рассказать ему все-все за последние годы, поделиться новостями и достижениями. Взрослый же человек в нем кричал о том, что ему нужно бежать от всего этого так далеко, как только можно. Он не часть этого мира. Он никогда не хотел и не хочет ею быть!       «Беги сколько угодно, Сэмми, но однажды ты выдохнешься и упадешь. А там, кто знает, сломаешь ты всего лишь руку, ногу или, допустим, шею…»       При воспоминании об этих словах Сэм едва не скривился. Нет, не стоило ему возвращаться… — Бобби! — он попытался изобразить удивление, в то время как его рука, будто бы завороженная, сама поднялась для рукопожатия.       Бобби коротко пожал протянутую ему ладонь, а потом притянул Винчестера к себе и крепко обнял. Сэм оторопел. Выбор был сделан за него. И он почувствовал, как что-то, что раньше существовало в нем как сомнение, вдруг начинало становиться пугающе ясным. — Знал бы ты, как я рад тебя видеть, — Бобби отстранился от него, украдкой утирая слезу. — Рад? — эхом повторил Сэм. — Конечно, балбес! Мы все рады, — Бобби похлопал его по плечу и спохватился. — Ты, наверное, к брату. — Да, — отстраненно кивнул Сэм, чувствуя, как с каждым словом земля все быстрее уходит у него из-под ног. Он коротко выдохнул, приходя в себя, и спросил, — Дин у себя? — Да, но только он сейчас… — Бобби запнулся, подбирая нужные слова, и крякнул, — Может быть не в самом лучшем расположении духа.       Сэм плотно сжал губы, нахмурился. К нему, наконец, начало возвращаться понимание, зачем он здесь. Воспоминания, эмоции, детские травмы — это все лирика. То, что действительно было тогда важно, — человеческие жизни. — Я думаю, мы все сейчас не в самом хорошем, — мрачно проговорил Сэм и, даже не взглянув в сторону Сингера, решительным шагом направился ко входу в отель.       Внутри «Родео» не сильно отличался от того, каким в последний раз видел его Винчестер: высокие потолки в холле, обилие черного, золотого и белого в интерьере, тяжелая хрустальная люстра, свисающая с потолка — все это осталось пугающе неизменным. Дин ничего не менял. Он специально ничего не менял. В память об отце.       В холле, прямо за автоматическими дверями, в центре большого помещения, все так же была выложена из мрамора разных цветов мозаика: человек, пытающийся оседлать быка. Эта мозаика находилась там, сколько Сэм себя помнил, — неизменно блестящая и скрывающая в себе какую-то тайну. — Когда я вырасту, и я так смогу! — из уст восьмилетнего Дина для совсем еще малютки Сэма это звучит, как торжественная клятва. Глядя на мозаику, Дин балансирует на гладкой ступеньке невысокой каменной лестницы, ведшей в глубь отеля: в ресторан и бар, — Я найду самого свирепого быка, возьму самую красную тряпку, оседлаю его и проедусь на нем от Нью-Йорка до самого Лоуренса! — А я? Я тоже хочу, Дин! — смотря на брата во все глаза, просит Сэм. — Ну, куда ж я без тебя? — лицо Дина озаряется счастливой детской улыбкой. В свете весеннего солнца, пробивающегося через большие, в пол, окна холла его глаза сияют неподдельной радостью, — решено, едем вместе!       Сэм стоял перед мозаикой: песочного цвета — человек, бордового — бык. Этот до боли знакомый узор, так любимый его отцом, казался ему ужасным. Винчестер помнил, как в детстве, по-долгу глядя на изображение, представлял, как было бы здорово самому оседлать быка. Это же так по-взрослому! Сейчас же он не мог смотреть на это изображение без сжимающегося от боли сердца. — Ты уверен, что хочешь его сейчас видеть? — раздался позади погрустневший голос Бобби. Он ненадолго замолчал и, будто бы объясняясь, добавил, — Ты же знаешь, сегодня кое-что произошло… — Да. Именно поэтому я сейчас здесь, — раздраженно перебил его Сэм.       Бобби тяжело вздохнул. Сэм еще плотнее сжал губы. С пару мгновений они стояли посреди полупустого холла молча. Далекий разговор очередного богатого гостя с портье у стойки регистрации, смех, доносившийся из ресторана, и нетерпеливая речь кого-то, говорившего по телефону, — все это, пустое и ненужное, наполняло холл, пол которого был выложен черным мрамором, на котором выделялось лишь одно — бордово-белое пятно мозаики посередине. Так же, как и десять лет назад, когда Сэм в последний раз видел это место и когда мечтал о том, чтобы от этого всего остались лишь руины… — Ты знаешь, — невнятно сказал Сингер, будто бы раздумывая над каждым произведенным звуком. Мужчина задумчиво потер бороду и мрачно, твердо произнес, — Он на него похож… Дин на него похож.       Сэм устало выдохнул и отрицательно мотнул головой, процедив сквозь зубы, будто бы сдерживая сильную боль: — Бобби! Я хочу видеть брата. Отведи меня к нему. Пожалуйста.       Сингер — Сэм не видел этого, но знал, что тот так сделает — горько покачал головой, но в конце концов махнул рукой: — Эх, балбесы… Ничему-то вас жизнь не учит…                         

***

      Кас не помнил, когда именно все это началось. В последние несколько лет вся его жизнь представляла собой непрекращающуюся череду одних и тех же состояний: боль, страх, протест, смирение. Иногда они менялись местами, но смирение всегда шло последним: на него все и было направленно, к нему он должен был стремиться.       Принимать все со смирением гораздо проще, чем каждый раз вступать в бессмысленную борьбу. Кас знал это, но не прекращал сопротивляться: — Дин, хватит… Это не ты. Это гнев в тебе говорит! Дин, пожалуйста…       К несчастью, с каждым разом его голос становился все тише, слова — неразборчивее. А Дин — только грубее.       Красный — цвет крови, опасности, боли. Темнота — смерть, небытие, зло. Духота. Каждый раз, ощущая под собой противно скользкие шелковые простыни, Кас удивлялся тому, как, оказывается, можно ненавидеть совершенно обычные для большинства людей вещи: ремень, свечи, этот мерзкий шелк…       Первый сильно сдавливал руки. Будут синяки. Кас знал это. И их опять придется прятать под дорогими рубашками, надевая на их рукава еще более дорогие запонки — ужасный по своей обыденности и скрытому смыслу ритуал. Но Кас проведет его. Снова. Как и всегда, молча, со смирением. Это тоже было ему известно.       Воск со вторых то и дело сильно обжигал кожу. Скатываясь по изгибам спины, он оставлял после себя красные дорожки, сползавшие по ребрам к животу, а потом застывал тонким слоем, будто бы заключая в свои оковы. Каждая его капля была мучительнее предыдущей. Кас шипел, вырывался, кусал до крови губы…        Что угодно, только не стони! Ему это нравится. Он не остановится.       Шелк же Кас ненавидел, потому что тот был немым и безучастным свидетелем всего того, что происходило за закрытыми дверями просторной спальни. В его голове за последние годы сложилась четкая установка: шелк — зло. И это было действительно так, ведь наличие его на кровати всегда означало для Каса пытку, длиною в ночь.        И почему тебе так нравится этот чертов шелк?       Вопрос, более чем странный, но Кас вдруг понял, что понятия не имеет, какой у Дина может быть на него ответ.       Может быть, он напоминает тебе о чем-то приятном? О чем-то из детства или…       Правую ягодицу вдруг обожгло неожиданным и унизительным шлепком. Кас с силой сжал челюсти, стараясь сдержать чуть было не вырвавшийся стон, и смял в руках такой ненавистный ему материал.       На своих бедрах Кас тут же ощутил знакомые шероховатые ладони. Они сильно сдавили кожу — очередное место постоянных синяков. Кас почувствовал, как Дин подался вперед, щекоча теплым дыханием его кожу. Поцелуй в левое плечо — условный знак. Будто бы извинение. Короткий и небрежный. Не искренний, а, скорее, сделанный по привычке — очередной кинжал, каждый раз вонзающийся Касу в сердце.       Это предупреждение…       Руки Дина сжали его бедра сильнее, потянули на себя, заставляя выгнуться в спине и упереться коленями в матрац, и Винчестер вошел в него — грубо, быстро, властно. Кас сжал в руке простыню и невольно простонал. На глазах выступили слезы.       Боже, Дин…       Когда-то Кас произносил это вслух — буквально кричал, просил остановиться, умолял его этого не делать. Сколько прошло времени, прежде чем он понял, что это бесполезно? Месяцы? Годы? Кас не мог сказать. Боль — то, что стирает границы времени…       Дин начал двигаться. Сначала медленно и плавно, будто бы зазывая нежностью Каса с собой — в самую темную чащу его сознания, в самую грязную и ужасную фантазию. Нежность — нет, она не про Дина. И Кас больше на это не велся. Еще немного — и Дину надоест совершать эти размеренные и аккуратные движения, сопровождаемые размеренным хлюпаньем смазки. Слишком скучно для него. Слишком просто. Слишком безболезненно.       Но намного хуже этого осознания было то, что с каждым мгновением, с каждым новым толчком Кас чувствовал, как внизу живота скручивается клубок возбуждения — нежеланного, непроизвольного, чисто физического. Или, по крайней мере, он пытался убедить себя в этом.       Ощущение чужих рук, крепко держащих бедра, упругого члена, уже комфортно в него входившего, горячего дыхания в затылок — все это буквально сводило Каса с ума. Руки, сильно сдавленные дорогой кожей ремня, добавляли процессу сладостную нотку боли и осознание своей полной беспомощности: кровь вновь потечет по его запястьям без перебоев лишь тогда, когда Дин этого захочет. Дин остановится только тогда, когда захочет. Это все закончится только тогда, когда Дин захочет. И Кас с этим не мог сделать абсолютно ничего. — Ну же, медвежонок. Я хочу тебя слышать, — прохрипел у него над ухом Винчестер, — Или ты ждешь… — он усмехнулся, — О, ты хочешь, чтобы я тебя заставил?       Да. Кас хотел. И вот за это он себя ненавидел: как-то, что долгие месяцы приносило ему только боль, страх и мучения, вдруг стало тем, чего он тайно вожделел каждый раз, когда ужасался шелку на кровати?       Боже, я безумен!       Дин начал двигаться быстрее. То и дело по спине Каса проходились его губы, оставляя вдоль позвоночника багровые следы засосов. Его руки то и дело проходились по телу Кастиила: грудь, живот, бедра, пах. Их тела, казалось, составляли собой одно неправильное целое, все состоящее из изгибов и резких движений.       От каждого выдоха Винчестера, приходившегося Касу то в шею, то в ухо, кожа Каса покрывалась мурашками, а член становился тверже. На смену быстрым движениям Дина постепенно приходили редкие, но сильные толчки. И Кас больше не мог сдерживаться: сначала было тихое мычание, затем — более громкие выдохи, а потом из него непроизвольно вырвался стон, полный безумного желания. — Так-то лучше, — прорычал ему на ухо Дин, когда Кас снова простонал, начиная уже самостоятельно пытаться насаживаться ему на член, — Давай, медвежонок! Ты же помнишь, что нужно сделать, чтобы кончить? — П-попросить, — еле выговорил Кастиил, сжимая в руках шелк. — Сколько раз? — Дин схватил его за волосы и оттянул его голову назад. — Трижды, — коротко выдохнул Кас, зажмуриваясь. Он был уже почти готов, — Дин, пожалуйста… — «Дин, пожалуйста, » — что? — сильнее сжав в кулаке его волосы, прохрипел Винчестер, прекращая двигать бедрами.       Для Каса это было сродни пытке: — Прошу, не останавливайся! — взмолился он, едва выговаривая слова. Дин действовал на него опьяняюще. Вообще, все это действовало на него, как самый крепкий алкоголь, но Дин — в особенности, — Я хочу… хочу кончить… — Пожалуйста? — Пожалуйста, — простонал Кас, извиваясь на кровати, как змея. — Раз, — сурово начал отсчет Дин, вновь начиная насаживать его на свой член. — Дин, пожалуйста… — трясь пенисом о скользящий шелк, продолжал умолять Кас. До его ушей, будто через толщу воды, донеслась громкая трель телефона, но он не обратил на нее никакого внимания, — Дай мне кончить… Я… — Два, — не обращая никакого внимания на заливающийся мобильник, продолжал считать Дин. Но и он уже еле держался: дыхание сбилось, голос звучал приглушеннее, руки, теряя контроль, впивались ногтями в бедра Каса, оставляя там красные полумесяцы. — Дин, пожа… — но договорить Кас не успел.       Раздражающая трель телефона все-таки заставила Винчестера отвлечься: — Черт! Да кому же там неймется? — Резко вынув свой член из Каса, Дин встал с кровати и, свирепо сопя, прошлепал голыми ступнями до ближайшего кресла, на котором в приглушенном красном свете расползся черной кляксой его пиджак. Порывшись в его карманах, Дин нашел телефон и поднес его к уху: — Да, Бобби? — скрежеща зубами от раздражения, холодно произнес Винчестер. С пару мгновений он молча смотрел перед собой. Потом в удивлении взмыли ввысь его брови. — Да ладно? Серьезно? — Дин вдруг довольно усмехнулся. — Вот ведь засранец! Где он? Ладно. Сейчас буду, — Винчестер сбросил звонок и тут же столкнулся с вопросительным взглядом Каса. Тот, взъерошенный и помятый, кое-как перевернулся на спину и не сводил с него глаз, — Сэм здесь, — коротко объяснил Дин и, подойдя к Касу, легким движением знающей дело руки расстегнул ремень на его запястьях. — Приведи себя в порядок. Меня не жди — ложись спать, — холодно добавил он и удалился в ванную, оставляя растерявшегося Каса наедине с болью в затекших запястьях и в местах ожогов на спине.