Пентхаус

— Ну, чего? Рассказывай! – господин Джек Бейли занял позицию внимательного слушателя, сложив руки на груди и откинувшись на спинку кожаного дивана «Честер». За его спиной в панорамном окне клуба «Concrete» полыхали неоновые светляки монорельсовой дороги, установленной на опору из тридцатиметровых древоподобных колонн. Сооружение было историческое (чтоб не сказать устаревшее): в его дизайне еще чувствовалось влияние плебейской поп-культуры первой четверти века с ее пристрастием к светящимся зооморфным и растениевидным конструкциям – недорогие спецэффекты для массового потребителя. Массовый потребитель, как сорока, любит все блестящее и светящееся. Джордж, правда, должен был бы признать, что и сам грешит некоторым пристрастием к кичу. Его, например, ужасно интриговали биолюминесцентные «веснушки» на искусственной коже нового домашнего зверя, но у ракшаса они, во-первых, производили стильное приглушенное мерцание, а во-вторых, видны были очень редко, сознательно мальчик ими управлять не мог. - А что тебя интересует в первую очередь? – Джордж шутки ради сделал вид, будто не понял, что брат хочет услышать. - Прежде всего, меня, конечно, интересует твой утренний стояк: размеры, продолжительность… - Твою мать, Джек! Тебе сколько лет вообще? – Джордж наморщил брезгливо мужественный нос и с подозрением скосился на прошмыгивавшего мимо официанта. – Причем, заметь, я имею в виду не нашу общую мать, а некую абстрактную «твоюмать», чтобы ты на меня потом в суд не подал за оскорбление фамильного достоинства. - Ну, я зря ехал, что ли, через весь город? – осклабился Джек. - Если за стояком ехал, то Entschuldigung, - Джордж развел руками. Он отпил виски и опять скривился. - Судя по выражению твоего лица, рассчитывать, и впрямь, не на что… – хмыкнул в ответ Джек. – Ладно, выкладывай давай, что ты там с этим, как его… с ракшасом уже больше двух месяцев разобраться не в состоянии? - Представь себе, - Джордж отставил бокал с виски на столик. Куски льда громко стукнули о стенку. - Сейчас-то какие проблемы? - Сейчас еще больше проблем, чем было изначально, - Джордж совершенно внезапно почувствовал неловкость под ожидающим взглядом младшего брата. Хоть речь и шла о довольно тривиальных вещах, Джорджу почему-то было очень сложно их объяснить. Это казалось тем более странным, что брат был единственным человеком, с которым Джордж мог поговорить о самом сокровенном, не боясь осуждения или непонимания. Но тут какое-то не то ревнивое, не то стыдливое чувство на секунду заискрило, словно неисправная проводка. - Ну, ты умелец, Джо, - Джек рассмеялся. - Сложа руки, – зацени каламбур! – явно не сидел. Давай по пунктам. Тебе его разрешили уже брать? - С этого проблемы и начинаются, - Джордж опять торопливо схватил стакан, отхлебнул и как-то даже оживился, словно ему дали отсрочку, чтобы временно уйти от главной темы. – Шварц бубнит, мол, уже можно понемногу с ним заниматься. Без излишних нагрузок, но говорит, парень нормально себя чувствует. Однако ты знаешь, что я со Шварцем пока в оздоровительно-воспитательных целях общаюсь через губу, а Барри из штанов выпрыгивает, чтобы выслужиться. Он торопится мальчика мне побыстрее сдать, чтобы я уже угомонился. Так вот, я вызываю на ковер Шварца, он мне рапортует о том, как они там «Ура! Ура!», сами обгадились, сами подтерли. Опа! Еще и куча нежданных бонусов: мальчик стал едва ли не лучше прежнего – не такой строптивый, многое осознал и переосмыслил. А потом меня под локоток уводит в уголок этот новый зам Шварца, Роберт Штайнер. И жужжит на ухо, что ни черта у парня не все нормально. Якобы, он в таком состоянии, что у него может от общего стресса или от реакции на какое-нибудь конкретное воздействие что-нибудь с сосудиками случиться… - Тебе точно продали того раба, которого нужно? – саркастически перебил Джек. – Или китайскую подделку «с сосудиками»… - Поскольку права на генетический материал Homo rapax есть только у китайцев, он в любом случае должен быть китайского производства, хоть ничего и не удалось о его происхождении выяснить. Да и мне не особенно хочется копаться в его прошлом – не интересно. Но вообще-то, Джек, я покупал парня, который занимался боевой подготовкой у лондонских анархистов. Просто один из лучших наших специалистов ему едва не устроил разрыв аневризмы и кровоизлияние в мозг. То, что мальчик не сдох во время операции – это большая победа современной, мать ее, медицинской науки. Гораздо большая, чем Барри готов признаться. Поэтому, конечно, «сосудики»… - А говорит он по-прежнему плохо? - Больная тема… - лицо Джорджа сделалось почти страшным от внутреннего напряжения и отвращения. – Нет, прогресс очень большой, но то и дело происходят какие-то… переклины. То лучше, то хуже. Собственно, занятия по восстановлению речи – это единственное, к чему он проявляет неподдельный интерес. Сидит в наручниках, прикованных к столу, но флиртует с врачом, сукин сын, не стесняясь: старается, чтобы она его вытянула. Притом на остальной персонал смотрит, как на мадагаскарских тараканов в мусорном баке. Когда только начали курс, я физически не мог наблюдать за его потугами роженицы даже на экране, мне просто дурно становилось. Сейчас уже все не настолько мерзопакостно. - Не надо быть таким чувствительным, - заметил Джек. - Это не чувствительность, - отмахнулся Джордж. – Ты не представляешь, насколько отталкивающе выглядит паралич. Тем более, у раба. - Даже представлять не хочу. Был бы обычный раб, к черту бы его с такими проблемами… Джордж пожевал губами и кивнул, но как-то подчеркнуто задумчиво. - Ну, если бы… Здесь я просто так не отступлюсь. Однако в качестве вишенки на этом тортике образовалась еще одна проблема, - Джордж замолчал, подбирая слова, а Джек вопросительно смотрел на него, не мигая. – Он сник совсем, - выдавил, наконец, Джордж. Джек ответил скептическим фырком. - Джо, а не пофиг вообще? – подозрительно посматривая на господина Бейли старшего, Джек снова взял в руки стакан с виски. - В теоретическом плане, конечно, пофиг, а вот в практическом – это проблема, – веско заметил Джордж, про себя понимая, что оправдывается, стараясь сохранить невозмутимый и деловой вид. Оправдывается, блядь! Какого черта он оправдывается? За что? - Опять ты со своей романтикой, - Джек засмеялся. - Какая, на хрен, романтика? О чем ты говоришь… - Джордж отмахнулся. - Семь нулей на ценнике – это само по себе очень романтично. Ну и элитная родословная, необычный экстерьер – все твои эзотерические штучки. Только тебе с ним детей-то не рожать. К чему ты так переживаешь? - Нет, спасибо, одного наследника достаточно за глаза. Но позвольте заметить:как раз детей рожать вполне можно от депрессивного бревна. А получать удовольствие – у меня немного иные вкусы. - Ты к нему приходишь? - Нет, пока что-то не тянет. Или даже… не знаю…мешает что-то, – опять нехотя признался господин Бейли старший. - А чем он у тебя занимается все это время? - Музыку слушает или читает. Хотя, судя по тому, что он может десять минут не переворачивать страницу, он просто сидит и смотрит в одну точку. Активизируется только с логопедом и еще когда гимнастику делает. - Чего за гимнастику делает? - Отжимается, - пожал плечами Джордж, на что Джек скучливо кивнул, - без упора на мыски. - Одними руками весь вес, что ли, держит? Во, зараза какая! – Джек слегка впечатлился к невольному удовольствию Джорджа, смешанному, тем не менее, с ядовитой горечью. – Значит, не так у него все плохо с сосудиками. Шокер-то, наверняка еще не включали? - Пока категорически запрещено, - и снова прозвучало это, будто оправдание за потакательство, которое было бы весьма предосудительным, если бы не медицинские показания. - Как говорится: «Один звереешь? Купи четвероногого друга – не пожалеешь». - Джек, вот только этого не надо еще мне тут! – сердито сказал Джордж. – Откуда мне было знать, что столько дерьма вывалится? Его в тюряге уделывали по полной программе – он держался на одном голом энтузиазме. Как в комфортные условия попал – сразу все настройки сбились и поплыл… - Цацкаешься, Джо, - неожиданно бухнул Джек в стакан, словно поостерегся сказать это прямо, не выставляя никакой защиты. Пройдя через виски, лед и стекло, слова должны были вонзиться в господина гендиректора с чуть меньшей силой. - Чего? - Смотри, просечет. Это такая скотина, у которой на морде написано: «Жук Навозный». - Джек! - Джордж! Джордж опять оглянулся на нескольких представителей персонала, скромно, потихоньку перемещавшихся в полупустом зале. - Что за грязные инсинуации? – зашипел господин Бейли старший. - Я по глазам вижу, что он тебе нравится. Весьма нравится. - Джек, блядь, ты издеваешься, что ли? – Джордж сделал страшные глаза. – На кой черт я его бы стал покупать за бешеные деньги, если бы он мне не нравился? Экземпляр охрененный – это каждый подтвердит, объективный факт, а не мои закидоны. Тело, пластика, кожа… харизма, когда этот сукин сын не протухает в собственном соку. А то, что мне не все равно, как он языком ворочает и в каком душевном упадке находится – нормальное отношение хозяина. Ты меня со скотом-то из нуворишей не путай! Может быть, в двадцать лет я бы наплевал на все и принудил, но в том возрасте и я, и ты были тупоголовыми придурками, каких еще поискать, - Джек не сдержал легкой улыбки, вызванной, видимо, каким-то воспоминанием. - И нам мама с папой игрушки покупали, не сами зарабатывали. Сейчас уже пора бы понимать, что настоящий секс – извини за благоглупость – между ушей, а не между ног. И стояк тут ни при чем, с ним у меня все в порядке… - Ну, слава тебе, господи! Прямо отлегло… извиняюсь за каламбур. - Джек, черт! – угрожающе почти прикрикнул господин Бейли. - Ладно, ладно… Все знают, что ты страшен в гневе, Джо, – Джек опустил на секунду глаза. – Я предлагаю дать ему еще две недели. От силы три. Если динамика будет такая же и не возникнет каких-то неожиданных ухудшений, надо уже его забирать. А то он совсем запутается, распустится и протухнет, по твоему меткому выражению. Я нутром чувствую, что этой гадюке нужна встряска. Он сейчас будет сопротивляться – появится смысл жизни. Он таким образом гораздо быстрее оклемается, нежели таращась часами в окно. А насчет речи, - тут Джек снова хитро ухмыльнулся и сделал паузу, давая брату почувствовать драматизм момента, - домашние зверьки ведь не говорят. - Хм… - Джордж издал неопределенный заинтересованный звук. *** Какими словами живописать запредельное, внемирное существование по ту сторону человеческого – если, конечно, допустить, что именно человек обладает неким особым, недосягаемым для других форм жизни, достоинством? Существование, лишенное элементарных автономий, вне понятия о приличиях, почти младенческое бытие за гранью добра и зла. Каждый день и каждую ночь заталкиваешь обратно в глотку рвущиеся из легких слова – текст об официальном отказе от ответственности, снятии с себя полномочий, безоговорочной капитуляции, умывании рук. Лишь бы не стошнило трусливыми словами себе же на колени. Хуже того: боишься заблевать визор шлема от твоего запертого скафандра и потом взирать на окружающую действительность cквозь вонючую харкотину собственного малодушия, любоваться тем, как растекается и метаморфирует ее гипнотический узор, застящий горизонт. И ведь ни хрена не снимешь, не протрешь изнутри: ты в открытом, мать его, космосе обесчеловечивания. Ясно, что ломают. Ясно, что подыскивают наиболее органичную роль для диковинной jouet. Ясно, что поставили перед собой творческую задачу привести наше с Джорджем сосуществование в быту и в игре к некоему общему знаменателю. Сопрячь быт с игрой, игру – с бытом. Жизнь превратить в искусство, осмысляя искусство, как форму игры. Сделать так, чтобы все эти ипостаси бесшовно сочленялись друг с другом, а одно состояние сознания перетекало в свою противоположность без ощущения потери и дискомфорта для Господина. Возможно ли такое в принципе? Для того, кто томим жаждой, нет невозможного. Особенно когда дело идет о насыщении любимых инкубов. Джордж и впрямь не порабощен простым, скотьим, но хотя бы понятным желанием трахать игрушку. Джордж жаждет выступать в роли шамана, скользящего по грани между двух миров. Днем тасовать государственные бюджетные средства, а вечером, не переодевая костюма от кутюр, идти на встречу к духам предков. Что тебе нужно, Джордж? Сквозь какие скалы провести тебя за руку? Какое тотемное животное ты мечтаешь встретить в своих возвышенных снах? Джордж. Господин Бейли. Кое для кого просто «Господин». Интонации тех, кто к нему обращается, всегда раболепны, даже если говорящий напускает на себя вид цинического своеволия. Под гримом притворства непременно послышится дребезжание рассогласованных чувства и разума. Но все же господина Бейли боятся не как человека, а как символ – эмблему миропорядка. Такой сорт страха вызывают мундир или жезл. Достоинство Джорджа – почти византийское. Оно неотделимо от его титулов, и временами возникает подозрение, будто Джордж испытывает неудовольствие от тайного понимания своей сменяемости и конечности. Вглядываешься в его глаза и видишь в одно и то же время пустующий вакуум и напряженную работу мысли. Кипящую пустоту. Nihil Джорджа наполнено жизнью, но возникающие ex nihilo субатомные частицы его самосознания мгновенно и непрерывно умирают. Он же словно не успевает зафиксировать их рождение – аппаратура слабовата. Господин Бейли редко по-настоящему смотрит на окружающих. Даже когда он упирается взглядом в лицо собеседника, на самом деле он смотрит внутрь себя самого. Особенно это заметно, если господин гендиректор ведет диалог с кем-то, кто выпрашивает подачку. У него есть обыкновение класть ладонь на щеку и иногда почти закрывать ею рот во время разговора. При этом Джордж опускает глаза долу, слушая, и смотрит в сторону, когда отвечает. Нижестоящим наверняка отрадно отыскать в его жесте признак стеснительности и вообразить, будто ничто человеческое не чуждо столпу Системы. Это неверная или, по меньшей мере, однобокая интерпретация. Впрочем, Джордж действительно закрывается. Временами он даже говорит небрежно и неразборчиво, не заботясь от том, легко ли собеседнику его понять. Господин не видит тех, кто искренне считает себя подвластным субъектом, и нет в нем интереса к отдельно взятому человеку. Какой же у тебя интерес, Джордж? Однако в свою игрушку он вглядывается с навязчивой пристальностью. Есть даже вероятность, что все нерастраченное влечение к Другому Джордж обрушил на экзотическое приобретение. Он тщится подобраться ближе, но его арсенал межличностных взаимодействий невелик. Между нами невидимая прозрачная стена. Джордж скользит по ней, словно водомерка по водной глади, но сила поверхностного натяжения на дрожащей, подернутой рябью пленке не пускает его в глубину. Он то жадно глазеет на темные лабиринты Чужого, не решаясь спуститься в их мрачные коридоры, то внушает себе, что лабиринт ненастоящий, что у игрушки нет ничего внутри, а вся ее антропоморфность – не более, чем каприз человеческого воображения, вечно ищущего собственное подобие во всякой живой и неживой природе. Джордж подходит вплотную. Ближе, чем любовница. Ближе, чем убийца с удавкой. Запахи его идеально выстиранной одежды и мятной жвачки, сандаловых духов и крема для бритья вторгаются в личное, интимное пространство. С Джорджем приходит целая свита благовонных миазмов чужой страны и окаянного пентхауса. Они проникают в подсознание и вибрируют белым шумом постоянного беспокойства. Их можно научиться не замечать, как зудение высоковольтки, но малейшее колебание воздуха запускает волну липкой тревоги. Запахи чужого, постылого дома преследуют и осаждают со всех сторон, заставляют воспринять их, сделаться невидимым, безвольным, безгласным, хотят пропитать тебя латексным духом, так что в черном кэтсьюте тебя и не отыскать будет среди блестящей мебели «Студии». Зато Джордж гиперреалистичен. Он подходит слишком близко. В контрастном свете хорошо просматриваются все неровности холеной, но уже не юношеской, от природы грубоватой кожи господина Бейли. Вдавленный шрам под правым глазом – выглядит как боевая отметина, а на самом деле, наверняка, просто хлестнуло веткой в детстве, когда лазил по кустам. Жесткая трехдневная щетина по голливудской моде с пунктиром седины в углах рта. Темные средиземноморские волосы на косой пробор. Жаловался брату, что не может нормально уложить прическу: стоит один раз пройти по улице в чуть ветреную погоду, и на голове черт-те что. Нос и резковатые скулы, которые смелым штрихом подчеркивают гламурно запавшие щеки, у господина гендиректора, по всей видимости, не свои – результат пластической коррекции. Губы строгие, не пошляцкие, не гнусно распущенные. Когда Джордж разговаривает, не улыбаясь, в этой своей небрежно-снисходительной манере, почему-то навязчиво кажется, что у него неровно встали два передних зуба, как если бы его верхняя челюсть была слишком узкой при квадратном тяжелокостном лице. Однако впечатление это ошибочно. Удивительное свойство улыбки у господина Бейли: бросает, словно серебряную монету, смотрит, как ее с благодарностью подхватывают подчиненные, и скромно радуется, что совершил доброе дело. Джордж получает удовольствие, когда совершает доброжелательный жест и возносится над условностями Системы. Но не ради адресата благотворительности он нарушает неписанные правила – до него Джорджу нет особого дела, – а в пику кому-то, кто глубоко укоренился в подсознании господина гендиректора. Впрочем, с какой миной улыбаться своей игрушке, Господин пока не решил. Он хочет улыбаться ей искренне и открыто, но известно, на что натыкается в ответ. Он пытается выдерживать взгляд, подолгу пристально рассматривает, изучает. Делает вид, будто исследует люминофоры, почти всегда контрактированные из-за нервного напряжения, но сам ищет что-то неведомое. Зачем ты покупал гибрид Homo Rapax, Джордж? Тебе мало просто Человека? На каждую новую встречу в «Студии» Джордж спешит с воодушевлением, будто придумал, наконец, бессонной ночью, как поступать со своим чудовищем (однако, каламбур выходит!) В его глазах блестит надежда на то, что мановением волшебного флоггера ситуация переломится. Но, едва приступив к «дрессировочной» рутине, Господин скатывается обратно в привычное, механическое – в яму солипсического удовольствия, где Джордж чувствует себя компетентно и уверенно. Ремни, цепи, сбруи, трензели, маски, кандалы, клетки его умиротворяют. За этим занятием он отрешается от всего на свете и забывает, что имеет дело не с одной лишь поверхностью, с «голой жизнью», выражаясь словами Агамбена. Он упивается манипуляциями словно алкоголик, и откладывает на потом проблему, которую собирался с их помощью решать. А ведь он не этого желает. Когда очередная причудливая эротическая пытка заканчивается, на довольном лице Джорджа возникает вопросительное или, вернее сказать, вопрошающее выражение. В серо-зеленых, с карими, словно ржавыми, крапинами глазах господина гендиректора мелькает неуверенность, которую можно заметить, только если следить за ним с сосредоточенностью человека, у которого в жизни не осталось ничего, кроме хозяйского лица и его мелких детских шрамиков. Хозяин, мать твою… Он предстает перед обездвиженным рабом в мельчайших подробностях. Джордж сам не ведает, отчего ему и томно, и боязно, хотя невозможно чувствовать иначе, если соприкасаешься столь близко с покойником – дважды, трижды покойником, с мертвецом, наполненным «голой жизнью». С мертвецом, в котором не осталось ничего, кроме жизни. Он думает, что выступает в роли срывающего покровы, но их нельзя сорвать, не сорвав своих. А ему непременно требуется оставаться на расстоянии. Он слишком боится за свою целостность. Так не получится, Джордж… Он знает только один способ удержать подле себя, и думает, что ведет утонченную игру, когда de facto ищет способ с безопасной дистанции заглянуть в Бездну. Господин гендиректор полагает, что всего лишь изысканно развлекается с новым рабом. Он совершает те же последовательности действий, которые совершал много лет, чтобы согнуть волю проданных с элитного аукциона мальчишек, но не понимает, что уже наполнил ритуалы иным смыслом. Возможно, впервые он наполнил их хоть каким-то смыслом. Что за молодое вино ты налил в эти старые меха, Джордж? Джордж вообразил, будто роль животного, которую он примеряет на раба, убережет хозяина от столкновения с человеком. Он верит, что кожаный костюм с бесчисленными ремнями, шнуровками и металлическими застежками удержит внутри человеческий разум. Он думает, что если наденет на свою игрушку двойную маску из резины и кожи с темными стеклами очков, если запрет ее широким ошейником, он не увидит лицо разумного существа, которое под нею скрыто. Он полагает, что в одностороннем порядке будет смотреть в глаза своему экзотическому зверю, а тот не вернет Хозяину пристальный, изучающий взгляд. По своему желанию он отрегулирует затемнение в линзах, а то и вовсе подберет маску без прорезей, чтобы разрешить прикормленной химере открывать глаза, лишь когда хозяин готов скреститься взглядами. Если ты не готов сейчас, уверен ли ты, что будешь готов к этому когда-либо, Джордж? Не стоит скрывать: в момент первого шока это действует. Атрибутика, антураж, гардероб – сила, перед которой преклонялись нации, причем весьма циничные и хранившие в исторической памяти не одно костюмированное представление. Манипуляции над внешней средой и телом со времен палеолита обрамляют обряд инициации, а театр – мир en soi, даже если это домашняя порно-студия. Джордж, правда, не очень хороший актер, ибо он – актер одной роли. Он неповоротлив и с трудом подстраивается под новые вводные. И все же требуется некоторое время даже внимательному наблюдателю, чтобы это заметить, особенно когда мозг занят вопросами морального и психологического выживания. Сам ты, правда, не играешь ни в коей мере. Твои слезы, слюни и пот градом, асфиксия до обморока при закрученном клапане маски, пережатые оборудованием сосуды, клаустрофобия и черная депрессия, плавающая вздувшимся трупом среди не менее черных валов ярости – все это потоком проходит сквозь тебя. Однако спектакль затягивает, и лишь осознание беспомощности парадоксальным образом возвращает в реальность. Весь быт пентхауса Джордж превратил в шоу, где зрители и актеры, непрерывно меняясь местами, смотрят на себя, смотрящих шоу, в котором сами же участвуют. Твое самосознание раздваивается и присоединяется к игре против воли, ты существуешь в двух пространствах одновременно или попеременно. Ты не осознаешь до поры до времени, что принял на себя определенную роль, чтобы слаженно функционировать вместе с этим механизмом и не быть размолотым его шестеренками. А может, и не механизмом вовсе, а организмом? Может, он самозарождается безо всякого разумного замысла? А ты встраиваешься в его генетику, в стволовые клетки, превращаешься постепенно в эндогенный ретровирус и заставляешь монстра перерождаться. Факты о процессах, происходящих в пентхаусе Джорджа Бейли, те же, что всегда – заковывают, фиксируют, подвешивают, подключают, – но правда об их сущности из-за тебя деформируется. Вовсе не обязательно принимать роль, которую навязывают кукловоды. Они не управляют сценой. Но и ты сам не в том положении, чтобы предсказать, какие новые вводные привнесешь в спектакль. В этом смысле мы все равны перед Сценой. Джордж знает власть Костюма, понимает его способность отрезать от мира и от самого себя, досконально изучил, как Костюм крадет душу и тело. По своей природе Джордж voyeur. Он любит наблюдать за чужим преображением, сам же испытывает страх перед метаморфозами, опасаясь, что не сможет обратить превращение вспять. Он никогда не переодевается для Сцены. Он восходит на нее в той же одежде, в какой мог бы пойти в офис, и держится за свои отглаженные брюки Prada и накрахмаленную рубашку от «Tom Ford», словно за страховочный трос. Снимает только пиджак и галстук. Но рабский костюм, который Джордж желает видеть на своей игрушке, это не просто кожаный комбинезон. Это саркофаг, слепок тела, он каждый раз сшивается в самых узких местах после надевания, и должен быть распорот перед обнажением – точнее сказать, перед извлечением тела, эксгумацией. Это двойник, словно сброшенная кожа ящерицы, негативный отпечаток тебя самого, могила, где Хозяин пытается похоронить то, что от тебя осталось. Или, может быть, куколка, внутри которой протекают процессы преображения? И они не могут длиться бесконечно, как того хотелось бы увлеченному игрой Господину. Когда-то дьявольское создание из кокона выползет. Ты не боишься гомункула, выращенного внутри этой реторты, Джордж Теофраст Бомбаст фон Бейли? Костюм, предписанный рабу, пугает поначалу своей клаустрофобической бесцеремонностью. Вторгаясь в жизненное пространство, он сужает его до предела, оставляя лишь микрозазор между собственной кожей и искусственной оболочкой. Все, до чего бы ты ни решил дотронуться – нет, оно не превращается ни в золото, ни в прах. Оно просто лежит теперь вне досягаемости для твоих рецепторов. Рабская одежда отнимает даже способность прикоснуться к самому себе. Почесать нос – и то проблема. Как душа погребена в материи, так теперь и материя твоя под замком внутри содранной с убитого животного шкуры. Кокон, плотно подогнанный под формы тела, лишает чувствительности поверхностные рецепторы, но ни на секунду не дает забыть о присутствии Костюма и о том, что жизнь твоя заперта в шкуре существа, которое совсем не хотело расставаться со своей шкурой. Теперь вы двое похоронены друг в друге. Останки убиенного пытают другого – воскрешенного из останков. В то же время рабский костюм делает как никогда ранее чувствительным к тому факту, что у тебя имеется тело. Ты теряешь способность органично уживаться с дихотомией физического и духовного – не побоимся этого последнего слова, хотя духовности в тебе осталось, дай бог, на донышке. Ты либо тонешь часами в раздумьях – неподвижный, оцепенелый, прикованный кандалами к клетке, ничего не ощущаешь, не видишь и не слышишь, временами слабо галлюцинируешь; либо ты превращаешься в одно сплошное, беспредельное туловище, усеянное нервными окончаниями гораздо гуще, чем люминофорами. И тулово это имеет свойство вскипать от бессознательных реакций в ответ на каверзные выдумки Хозяина. Поза становится навязчивой идеей. Ты, будто фотомодель или киноактер перед камерами, постоянно выбираешь, как встать, как сесть, каким боком повернуться, чтобы лишний раз не задевать сладострастные струны в хозяйской душе. Но тебя все равно поставят так, как желается Джорджу – не вдвоем, так впятером заломают. Изо всех сил держишься прямо, продолжаешь смотреть непреклонно на Хозяина, даже когда не видишь его за черными стеклами маски, настойчиво напоминаешь о присутствии живого человека в кожаном саркофаге. Джордж почувствует взгляд в любом случае, даже если не хочет тебя замечать. Тем более, что он лишь притворяется, будто не хочет. Он замечает все незначительные детали, и ты учишься устанавливать связь с Хозяином по таким каналам, которые ему не удастся перекрыть. Поворот и наклон головы, движение плеч, изгиб позвоночника, частота дыхания и сердцебиения, взгляд – когда Господину пожелается снять маску и посмотреть на лицо игрушки – или, по меньшей мере, на пол лица, потому что нижнюю половину он предпочитает видеть закрытой «намордником». Маска туго садится на кожу, и лишает возможности говорить. Джордж очень опасается, что у зверя прорежется голос раньше времени, и раб вылезет из кокона не до конца переродившимся. Джордж, не понимая того, поступает как древнеегипетский чернокнижник. Чтобы помешать мертвому найти упокоение, он уродует твое лицо, стирает иероглифы имени. Выгнав прочь душу, он хочет помешать ей найти путь обратно. Господин Бейли полагает, что в конечном итоге твой голос заблудится и растает, словно эхо, в лабиринтах его Великой Пирамиды, а ему достанется пустотелая кукла. Ведь ты именно так поступал со своими мальчиками, Джордж? Их самость постепенно таяла под напором твоего величия и сакрального искусства, а тебе оставалось лишь извлечь из хорошенько пропеченной оболочки пустую поверхность сексуально привлекательного гомункула. Джордж сделает все, чтобы раб кончил, а потом искал себе оправдание и находил его. Был прикован и обласкан. Бит и снова обласкан. Не смог с собой совладать и прильнул к ногам Хозяина под мерное и любовное поглаживание, аккуратный массаж плеч, вечернее мерцание телевизора в малой гостиной, где витает аромат цветов в тонко составленных букетах. Потеряв счет времени, месяцами не видя ничего, кроме полутемной комнаты, где стоит тесная звериная клетка, ты обречен в конце концов запутаться и прилепиться к Хозяину, как к единственному источнику тепла и света. Хозяин – тот, кто ограждает от грубости пыточных инструментов. Хозяин утешает. Джордж чувствует неспокойствие, неловкость, даже страх, но не тот страх, который испытывает трусливое большинство. Это страх перед Бездной. Если бы господин Бейли боялся не Ее, а тебя, он был бы отвратителен, как любое ничтожество, способное заплатить за протез силы и смелости в форме охраны, ассистентов и прочего аппарата подавления. Джордж пока не готов встретиться лицом к лицу с Бездной, но в его жажде смотреть проступает едва ли не романтическая наивность – наивность взрослого, циничного мужика, ворочающего в рабочее время тюремным бизнесом целой страны. Возможно, это единственный уголок его личности, где сохранилась простодушность искателя, и посвятить ее всю он решил чуждому существу, убийце, живому покойнику – Бездне. В голове его царит хаос, он подходит к краю, подстраховавшись крепкой лебедкой и оставив свою, готовую вытянуть его назад, команду всего лишь в нескольких метрах позади, но все-таки подходит один. Что ты надеешься там увидеть, Джордж? Газовые облака Столпов Мироздания, взбесившиеся маяки пульсаров, неизмеримую безжизненную глубину NEVERMORE? Может быть, ты хочешь заглянуть в глаза обезьяне с пересаженной головой? Ты ведь купил себе не что иное, как «обезьяну с пересаженной головой». Вид вымер. Семь тысяч лет кости самого «молодого» известного науке Homo Rapax лежали, никем не тревожимые там, где человеческие охотники провели обряд жертвоприношения и захоронили останки таинственного и лютого врага. «Бальтасару» — Homo Rapax из Пещеры Трех Королей, чью ДНК использовали для создания самой многочисленной из современных гибридных ветвей, пробили висок тупым предметом. Скорее всего, это был камень, пущенный из пращи. Его убили, как убивают животное, а не соперника. И бог бы с ним. Точка в истории родственного вида была поставлена. Таких существ в геологической истории земли миллиарды. 99,9% когда-либо топтавших голубую планету созданий отработали свой срок и канули в небытие. NEVERMORE. Никогда больше не должны они были возрождаться из праха. И то, что твоей игрушке дала современная генная инженерия — это обезьяна с пересаженной головой. Ты хочешь понять эту бездну вселенской загадки жизни и смерти, где знание фактов не совпадает с пониманием ее правды, Джордж? Тебе нужно постигнуть, что ЗНАЧИТ, когда ты очнулся после того, как умер. Когда подсознание твое помнит, что произошло нечто ужасное: твою голову отделили от тела, перерезали мышцы и кровеносные сосуды, спинной мозг и нервы, пищевод и трахею. Ты умер. Все закончилось. И вдруг бортовой компьютер снова заработал. Тебе плохо. Перед глазами кровавый туман. Ты ничего не соображаешь, тело — не твое — не подчиняется, парализовано, оно только дышит и гонит кровь в полумертвый мозг. У тебя есть сорок минут, пока длится эксперимент, после чего тебя снова убьют. Что тебе эти сорок минут? Подарок или кошмар? Еще один шанс узреть красоту божьего мира или бессмысленная пытка? Нечто подобное испытывает клонированный представитель вымершего вида. Рождение любого генно-восстановленного существа, будь то мамонты в Беловежской пуще или китайские неандертальцы, — это всегда больше, чем рождение. А смерть его — глубже, чем просто смерть. Он уже рождался один раз и обречен сгинуть повторно. На него возложена странная миссия исчезнувшего рода: дать мертвецам глаза и уши, обонятельные и вкусовые рецепторы, чтобы снова от их имени зрить мир во всей его красоте и всем уродстве. Ты хочешь понять, каково это – нести на своих плечах подобную ответственность? На что бы ты потратил свалившийся с древа жизни перезрелый и быстро разлагающийся плод, если бы был существом без предков и без потомков, вырванным из цепи рождений и смертей популяции, замкнутым в своем собственном цикле фенотипического развития? NEVERMORE. Весь смысл такого существования сведен к тому, чтобы превратиться в сгусток нейросетей, которыми вселенная познает самое себя. Ни больше и ни меньше. Потом он омертвеет, этот отработавший свой век нервный ганглий в бесконечно регенерирующем теле универсума, а его функции перераспределятся между более молодыми образованиями. Смогут ли новые нервные клетки в точности воспроизвести опыт погибших. Ты это хочешь понять, Джордж? Ты хочешь подхватить эстафету? И ты смотришь пристально в глаза за темными стеклами, потому что тебе верно нашептали консультанты, что словами тут ничего не объяснишь? Поэтому ты запрещаешь чудовищу использовать человеческую речь? Чтобы она не затуманила, не замутнила смыслов? Ты надеешься половым путем заразиться новыми смыслами? Ты придумываешь способ проникнуть в чуждое тебе бытие, но не знаешь других способов проникновения? Ты ищешь священное в том, что привык считать модным аксессуаром, впервые задался вопросом, отчего тебя словно бьет током при виде дорогой безделицы, которая должна быть у каждого уважаемого человека твоего круга. Может быть, ты вдруг понял, что это единственное, что тебя когда-либо трогало за душу, Джордж? И вот мы оба взошли на Сцену: ты и твое чудовище, Джордж. Лицом к лицу. Маска к маске. Маска против лица. Твои детские шрамики и неровные пятна румянца на стильных скулах, затерявшиеся в черной поросли. Запах вчерашнего алкоголя, зачищенный зубной пастой и зажеванный мятными жвачками – ты ведь ходил с братом в клуб? Снимал стриптизеров для разрядки? Впрочем, ты болезненно брезглив. Ты прячешь неуверенность за своей улыбкой, чем более холодно и напряженно улыбаешься, тем сильнее твое лицо итальянского или, быть может, греческого эмигранта в шестом поколении кривится на правую сторону. Ты сжимаешь губы так, словно боишься приоткрыть рот, дабы злые духи не влетели в него, воспользовавшись моментом. Ты похож на телезвезду, опасающуюся дурного глаза. Ты чувствуешь, что Сцена, которую срежиссировал сам, ожила и кишит демонами. Твоими? Твоего чудовища? Всеми демонами разом? Ад пуст, все бесы здесь… Но ты стараешься не замечать их рев и свист в ушах, идешь по проторенным тропам с достойным лучшего применения упорством. Веришь, что металлические щелчки замков, скрежет натягиваемых цепей и скрип кожаных ремней вернут тебе самодовольное умиротворение, которое ты испытывал раньше, развлекаясь со своими отутюженными мальчиками. Ты думаешь, что охватывающее тебя беспокойство отступит, пока ты будешь водить ладонью по груди и животу обездвиженной химеры. Какие они были – твои прежние мальчики? Ты любишь капризных и избалованных, которые после первого же удара кулаком по смазливой физиономии ломаются, засовывают свои претензии куда подальше в зад и еще помогают твоему члену их там хорошенько утрамбовать? Или тебя забавляют запуганные зверьки, прячущиеся по углам твоих императорских апартаментов? Такие похожи на глупых и невинных белых голубей: поймать их под силу любому разленившемуся коту. Но ты ведь не разленившийся кот, а великий Бог-Ягуар подземного царства, повелитель пыточных и казематов. Или ты предпочитаешь спокойных, немногословных, взвешенно рассудивших, что господин Бейли – доброжелательный, внимательный и, прежде всего, ответственный хозяин, с которым можно вступить во взаимовыгодный симбиоз? Тебе ведь нравится, когда мальчики по-деловому подходят к налаживанию отношений. Почему ни одного даже самого незаметного мальчика не видно в твоем пентхаусе, Джордж? Чего ты у них не нашел, когда щупал между ног? Признайся, Джордж, ты готовился к тому, что придется воевать с химерой, но не с самим собой. И кивни, пока Джек не видит, если осознаешь, какое удовольствие тебе доставляет обслуживание бесправного невольника. Может быть отсюда возникают вспышки ненависти и гнева, во время которых тебе больше всего на свете хочется растерзать его искусственно синтезированную шкуру? Почему тебя охватил такой (как вы с братом обычно говорите – «Оцени каламбур»?) детский восторг, когда у тебя получилось добиться своего в первый раз? Без веществ – ты ведь категорически против вызванного наркотиками вожделения, в отличие от Джека, для которого многонедельная тягомотина – это бессмысленная трата времени. Но ты это сделал. Испытывал ли ты раньше оргазм без оргазма, заставляя своих мальчиков кончить? Ты любишь отдавать, Господин? Или ты был поражен тем, что тебе впервые не все равно? Может быть, прежде твое наслаждение было сторонним и холодным. Ты с равным успехом мог получать удовольствие как от сексуальных спазмов, так и от жалобных вскриков того, кого ты награждал ударами лошадиного стека. Ты лишь разумом впивал ощущение власти над куклой, а на все остальное тебе было плевать. Но осмыслил ли ты, что приключилось теперь? В тот достопамятный день ты был словно недрокопатель, нашедший водоносный слой посреди мертвой марсианской пустыни. Ты почти не верил в вероятность успеха, но все же бросил весь свой арсенал опыта и знаний на то, чтобы доказать: под геологическими напластованиями течет загадочный спящий родник. Ты думал, вода в нем какая-то особенная? Живая? Мертвая? Святая? Марсианская? Да, у тебя получилось, Джордж. Что теперь? Ты думаешь, сможешь смело в одиночку колонизировать планету? Она теперь кажется не столь уж неприветливой? Чуть более гостеприимной и не столь уж непознаваемой? Всего-навсего темный двойник того мира, откуда ты прибыл сам. Ее необозримые пространства и переменчивые погоды – лишь преувеличенные подобия того, к чему ты привык на своей территории. Но почему снова и снова пронзает сладостный заряд электричества, когда твоя защищенная перчаткой ладонь опускается на теплое, гладкое, обсидиановое зеркало неизведанности? Тело поддается. Возможно, сказывается постоянная дезориентация и стресс. В этом смысле Джордж точно знает, что делает. Он оставляет мало возможностей для хоть каких-нибудь внешних переживаний. Клетка и кандалы радикально ограничивают движения, сессии сенсорной депривации длятся несколько суток. Тактильное восприятие затрудняет кожаный плотный «скафандр» поверх почти приросшего к телу тонкого кэтсьюта из так называемого «матричного» латекса. Он гораздо лучше традиционного пропускает влагу и воздух, позволяя коже худо-бедно дышать, и не перетягивает поверхностные сосуды, особенно в сгибах локтей и под коленями. Когда привыкнешь, его почти перестаешь чувствовать, но костюм заглушает внешние воздействия, делает тебя осязательно полуглухим. Какая ирония: эта игрушка стоит больших денег, еще чуть-чуть, и смог бы подарить ее мисс Нэш на день рождения. Она очень хотела бесшовный крафтовый кэтсьют из высокотехнологичного материала, чтобы спрятать под одеждой и сходить в Альберт Холл на концерт. Обняться заговорщицки в темноте и щекотать внезапно затвердевшую резиновую кожу под водолазкой. Но придется мисс Нэш теперь самой как-нибудь себя баловать… Все придется самой… Или кому-то другому выпадет эта честь… Джордж, тебе лучше не совать пальцы в клетку с чудовищем, когда оно пытается проглотить эту последнюю мысль… А игрушки достались тому, кому они на хрен не сдались. За бесплатно. Всего лишь за отказ от самоубийства. Может быть, все-таки нужно было повеситься, когда предоставилась возможность? Наверное, смог бы сломать себе шею цепью… Ушел бы чистым из клоаки бытия, по крайней мере. Теперь уже все чувства притупились, а надежда, которая столь услужливо погасла в тот день, когда рука Джорджа впервые сладострастно ощупала шрам в паху, вдруг откуда-то вынырнула рассеянным туманным светом, напитывая воздух, но не указывая, в какую сторону ползти к аварийному выходу. Мучительная, гнусная дисперсная форма надежды, которая лишь тормошит инстинкты самосохранения и не дает им впасть в благостную летаргию. Она, словно капельки тумана, висит в воздухе, ее вдыхаешь, видишь где-то вдалеке болотное ее сияние, но бродишь бесконечно по кругу. Остается только, вися на вращающемся колесе в позе Витрувианского человека, пока Джордж развлекается, давить в себе сатанинский хохот. Накатывает временами оттого, что лишь сейчас понимаешь, ради каких запретных удовольствий мисс Нэш хотела затащить на вечеринку в «Министерство». Понимаешь, какую невообразимую власть способно возыметь над тобой тело, когда ничего другого, кроме проприоцепции у тебя не осталось. Парадоксальным образом сравниваешь с этим сытым и обласканным заточением другие формы узничества и понимаешь, что человек в любом в случае теряет себя оттого, что тело пытается взять верх над способностью стройно мыслить – будь тому причиной голод, болезни и непосильная работа или «воспитательные» технологии Джорджа. Джордж окутывает тебя скукой, заставляет прочувствовать вкус изоляции и беспомощности, во тьме которых яркими вспышками проходят сессии и испытания новых приспособлений. Джордж по-медицински аккуратен и строго соблюдает меры предосторожности, чтобы не испортить раба повторно. Он хочет, чтобы раб отдался жгучему, токсичному удовольствию. Телу же нравится это единственное развлечение – кончать и заходиться дебильной радостью от короткого замыкания и искр в розетке. Сохранить достоинство во время оргазма, мягко говоря, затруднительно, а мозги разрываются и просят хоть какой-то драмы, борьбы, экшена, движухи в сюжете вместо клеточного содержания с трехчасовыми перерывами один раз в день на еду, физические нагрузки и личную, простите, гигиену по расписанию, как в космическом корабле. Все что угодно подойдет, лишь бы не всплыть кверху брюхом, словно задохнувшаяся рыбина в стоячем пруду, и не оболваниться до уровня лабораторного хомяка. Мечешься между похотливым желанием и злобой на весь мир, которая против всякого логического объяснения лишь способствует разрастанию звериного инстинкта. И в довершение всего, где-то в вегетативной нервной системе уже поселился панический страх шокера. Тело помнит боль гораздо более отчетливо, нежели мозг – неокортекс при наличии волевого усилия может справится сам с собой, но до периферии его приказы не доходят. Все внутри сжимается и к горлу подкатывает тошнота, когда сталкиваешься с перспективой в очередной раз пережить невыносимую пытку виртуальным переломом позвоночника. Ненавидишь нервную систему за то, что она способна творить подобные иллюзии в формате 4-D, а потом сама еле ползает по полу, ничего не соображая и с трудом воспринимая окружающую действительность. Неразгаданная природа важнейшего эволюционного приспособления для выживания: дарить себе самому такие ощущения, от которых хочется поскорее сдохнуть, лишь бы все прекратилось. Джордж старается использовать шокер только в крайних случаях, чтобы невольника не шибануло микроинсультом теперь, когда он почти полностью восстановил контроль над речью и вместе со специалистом вычищает лишь остаточные явления. Но временами у игрушки вместо апатической неспособности к действию наступают периоды, когда нервы сдают окончательно, снимаются даже соматические блоки, и происходит черт-те что, с последующей мучительной расплатой. Поскольку бездействие превращает в сомнамбулу, а места для человеческого общения Джордж намеренно не оставляет, приходится добиваться внимания к своей персоне неожиданными и находчивыми способами. Прокусить Хозяину руку ощущалось как хороший разговор по душам, только очень концентрированный эмоционально и темпорально. Близость, установившаяся на пару минут между собеседниками, казалась необыкновенно интимной. Джордж выбрал неправильный момент для того, чтобы прикоснуться к лицу своей игрушки без маски и фиксатора для челюстей. Он неверно прочитал язык тела химеры, думал, что игрушка устала и разомлела после очередной сессии. Сначала за попытку заговорить сразу после снятия «намордника» влепил смачную пощечину, поставив на колени с закованными за спиной руками, а потом хотел погладить по лицу и прикоснуться к губам, которые ему так нравятся и которых он так боится. Это сродни сексу – чувствовать, как под давлением челюстей ломаются пястные кости и рвутся сухожилия, когда слегка разжимаешь, перехватываешь удобнее и дергаешь головой, словно аллигатор. Трудно быть с Другим ближе и в большей мере сфокусировать на себе его внимание. Не исключено, что именно в тот лишь миг, когда ты калечишь человека, он обретает способность тебя увидеть по-настоящему. Джордж охренел, конечно, но надо отдать должное, панике не поддался. Орал он, стиснув зубы, слова «Не включать! Не включать, я сказал!» Потом били ногами вдвоем с Джеком, пытаясь освободить руку господина Бейли. Шокер не активировали, потому что челюсти так сводит, что невозможно разжать, даже если сам того хочешь. Однозначно откусил бы как минимум три пальца Господину. *** Джордж и Джек Бейли, господин Ричардс, главный специалист по телесным модификациям, и три ассистента с азартом работают над лицом раба. Проколы делают, зафиксировав химеру в станке. Четыре дырки в хрящах на каждом ухе случились, в общем-то, быстро и, вероятно, не более болезненно, чем в салоне красоты. Йорн только зажмурился и рыкнул пару раз, осознавая, что с его телом обращаются как с собственностью — отнюдь не его, Йорна, собственностью. Потом пробили пятое отверстие в мочке правого уха. Руки в черных медицинских перчатках протирали повреждения дезинфицирующим раствором, Йорн видел небольшое количество крови на вате в пластиковом лотке. После этого надели кожаную сбрую, чтобы полностью обездвижить голову и шею. Пульс химеры в этот момент начал стремительно повышаться, но не от страха, а от чувства тоскливой мутной необратимости. Именно в тот момент Йорн осознал, что все это происходит в реальности, а ему остается только кусать твердый резиновый ограничитель, не позволяющий сомкнуть зубы на чьих-нибудь пальцах. Аппарат для пирсинга установили на его левой ноздре, и толстая игла с каким-то сытым хрустом прошла сквозь хрящ, кровь потекла довольно обильно вниз к подбородку. Поврежденным пульсирующим сосудам позволили вытолкнуть из себя некоторое количество химерической крови, и два раза проделали ту же операцию с правой стороны. Два тонких ручейка побежали, попадая в рот, возбуждая в Йорне желание размазать по стенам расколотые черепа всех присутствующих. Бессильное, невыполнимое, бесплодное желание. Между тем ассистент уже ставил в уши продезинфицированные накрутки, сверяясь с небольшой распечатанной схемой. Йорн видел краем глаза дизайн аккуратных, сдержанных украшений простых геометрических форм, некоторые из них имели прозрачные небольшие камни. На самую верхнюю точку левого уха поставили вытянутую плоскую металлическую скобку, а в мочку правого уха вдели кольцо с квадратным сечением. Затем еще одна маленькая металлическая накрутка с камнем, омываясь в крови, села на левую ноздрю, а в подготовленное отверстие на правой было введено довольно тяжелое кольцо, кажется, тоже с какими-то камнями. Ассистент принялся ювелирными пассатижами затягивать замки, после чего в поле зрения образовалась газовая горелка, настолько миниатюрная, с тончайшим соплом, что Йорн даже не представлял, что такие существуют. Но это была газовая, мать ее, горелка! Он рванулся изо всех сил, зная, что компьютеру шокера дали отбой. Йорн понимал, что удерживающая его конструкция мало поддается, но он хотел сделать хотя бы что-то, чтобы не чувствовать себя борзой сукой в станке для случки. Вокруг зашумели, заговорили. — Йорн! Йорн! Прекращай! — перед его лицом возникает физиономия Джорджа Бейли в медицинской повязке. Он кладет ладони в перчатках химере на щеки и ласково массирует Йорну виски. — Успокойся ты! Ты думаешь, мы на тебе опыты будем ставить? Вся технология давно отработана, мы просто сейчас заварим замки на изделиях, и все. Это секундная процедура: нагрев идет узким потоком, а кожу мы тебе в прилегающей зоне закроем жаропрочными пластинами. Все предусмотрено, поэтому не нервничай, не трать силы. Самое сложное еще не сделано, — он снова успокоительно гладит химеру по взъерошенной голове. Йорн лишь закрывает глаза, чтобы ничего этого не видеть. В замки вполне могли залить каплю хорошего клея и получить тот же самый эффект. Но Джорджу непременно нужно их запаять, сжечь мосты и превратить каждое украшение в неделимое целое с телом химеры. А «самое сложное впереди» — это может быть только язык. Без анестезии. Потому как боль столь же символична, что и запаивание ювелирных замков и расплавление резьбы на накрутках. Именно надвигающийся прокол языка Йорн ощущает как наиболее фатальную сдачу позиций. Позволяя Бейли влезть к себе в рот и наводить там свои порядки, Йорн чувствует, что теряет последнее, что делало его нормальным, самостоятельным человеком. Украшения на ушах заваривают довольно быстро, но во время процесса сильно нагреваются сами изделия, ожогов вокруг отверстий не избежать. Оба кольца в правой ноздре перекручивают замком наружу, а потом через боль вставляют обратно. Ассистент, когда коллеги убирают горелку, тут же ловко прижимает к месту пакетик со льдом. Закрутку на левой ноздре, правда, не смогли запаять, оставили съемной. — Ну, что? — снова перед глазами Йорна физия Джорджа и его повязка, шевелящаяся от дыхания. Бейли извлекает резинку у химеры изо рта. — Как тебе удается не напустить слюней? — Сглатываю, — рычит Йорн. — Молодец! — Джордж треплет его по волосам. — У меня две хорошие новости и одна плохая: осталось два прокола и два раза пройтись горелкой. Сейчас очень сильно мучиться не будешь даже без анестезии, но плохая новость в том, что к вечеру и в ближайшие дня три будет не на шутку хреново. Бонус в том, что мы тебя пару дней оставим в покое, наша библиотека в твоем распоряжении. Йорн прикрывает глаза. — Эй, — легкий шлепок по щеке, — что надо сказать? — Не помню… кажется… меня когда-то в школе учили говорить «пошел нахуй», сэр. За это вторую хорошую новость отменяют, и оба прокола, в губе и языке, производят нарочито медленно, иглой, притупленной специально для Йорнова довольствия. В последующие месяцы он все меньше и меньше позволяет себе дерзости, потому как одно за другим сыплются изматывающие тело и душу изобретательные наказания. Он становится вежливым, плавным и вкрадчивым, потому что лишь в такой манере ему удается сохранить некую видимость достоинства. И даже на братьев Бейли это действует, они видят в Йорне не подавленного раба, но хищного зверя, с которым можно играть, брать с собой в постель и наказывать за проступки, только если ты дрессировщик-суперпрофессионал. А им нравилось быть суперпрофессионалами.