Бачо и мотан

Происходит то, чего Антон боялся больше всего и о чем догадывался — его начинают сжирать мысли, сводящиеся к тому, что все зря, слишком быстро и без смысла и будущего. Не то чтобы он такой дальновидный человек с пунктом на то, чтобы планировать что-то на несколько лет вперед, но данная ситуация идет вразрез с его мироощущением. Он упирается в самое простое и убеждает сам себя, что без алкоголя и общего накала ничего бы не было. Он бы не следил, не залипал, не ревновал и совершенно точно не хотел поцеловать. Так просто случилось. У него давно никого не было, а тут их игра в зарождающиеся чувства, сверху алкоголь — и вот такой результат. Это все несерьезно. Антон даже задумывается о том, что можно договориться с Арсением и повернуть ситуацию так, что у них тогда уже случилось что-то, что можно было бы отнести к цели спора, а фотографии сделать не получилось, потому что все произошло слишком быстро и им обоим было не до этого. В принципе, организмы молодые, горячие, им явно не нужны порнушные полчаса, чтобы кончить — на ажиотаже могли справиться и за пару минут, которые они были вдвоем в комнате. С Нурланом он не общается, потому что тот все-таки не совсем тупой и не лезет, а, значит, у Антона развязаны руки, ведь именно он больше всего лез к нему с этой темой, каждый день выводя из себя, напоминая о сроках и требуя подтверждений. Остальные относятся к этой теме более спокойно и почти равнодушно — их едва ли задевает вообще весь этот замес, они за ним наблюдают со стороны и без особого энтузиазма. Так что несколько дней Антон чувствует себя почти свободным и (очень сильно с натяжкой) почти прежним, а потом происходит что-то совершенно непонятное. — Это что? — Ромашки, — Арсений пожимает плечами и смеется, будто бы всем видом намекая на его проблемы с умом. — Я подумал, тебе понравятся. Цветы — это слишком индивидуальная вещь, как парфюм, например, всегда сложно быть уверенным наверняка, если не знаешь точно, но я… — Да харош тараторить, — Антон сжимает руки в кулаки, не вынимая их из карманов толстовки. — Ты их кому притащил? — Тебе, — и снова этот взгляд. — Я, по-твоему, баба? — А цветы, по-твоему, только девушкам дарят? — он тяжело вздыхает, подходит на шаг ближе, цепляет рукав его толстовки, вытаскивает его руку и вкладывает ему в ладонь букет. — Это всем приятно, потому что красиво. Антон с места не двигается и продолжает на него пялиться. Когда минутой назад он подходил к университету и увидел у ворот Арсения с этим веником, он на секунду почувствовал почти заглушенный укол ревности — неужели нашел себе кого-то и приперся с цветами? — а потом тот пошел прямо на него и случился весь этот диалог. Театр абсурда, актеры забыли текст, зрители залипают в телефоны. Антон мотает головой, переступая с ноги на ногу, вертит в руке букет и смотрит на него так, словно это по меньшей мере ядовитая змея, которая может укусить. Впрочем, ощущения именно такие — он с трудом представляет, каким образом у него получится объяснить остальным, с какого такого волшебного и невероятного он вдруг сидит, как барышня, с цветами на парте. Вот уж дудки. Он упрямо мотает головой. — Не возьму я их. — Возьмешь, — интонация отдается дежавю, и Антон сглатывает. Блять. — Я решил немного переиграть наш сценарий: что, если сначала ты меня добивался, а потом перепугался, и теперь моя очередь? Итог будет таким же, не переживай, поставишь ты галочку напротив своего спора. Но будто бы нам нужны кардинальные изменения, а то мы уперлись в тупик. — Арс… — Увидимся на третьей лекции. Выбросишь цветы — при всех буду обсуждать, что видел на тебе стринги. — Да ты… Я… Арсений только салютует ему и уходит до того, как Антон успевает предпринять хотя бы что-то, в том числе всунуть ему эти злополучные ромашки. Он опускает взгляд на букет, борясь с желанием зарыться в них носом и понюхать. Он не знает, как так вышло, но Арсений попал — он обожает эти глупые полевые цветы, они такие простые, но при этом изящные и нежные, что у него на голени, там, где всегда закрыто, даже набит портак ромашки — старый и поплывший. Он хотел его перекрыть, а то несолидно, но сейчас почему-то хочется наоборот поправить его и, может, доработать. Учитывая характер Арсения, в котором он успел немного разобраться, тот реально не шутит и может брякнуть при всех что-то опасное, так что Антон решает не рисковать и вставляет букетик в боковой карман рюкзака, вытащив один цветок, и на автомате срывает лепестки, пока идет к вузу. Любит. Бред.

(‿ˠ‿)Ɑ͞لں͞

Антон никогда бы не подумал, что в Арсении есть что-то подобное, но, видимо, из него после последней вечеринки начинают повально вылезать все демоны по очереди, не представляясь и не расшаркиваясь, а просто припечатывая вилами к полу. Он все реже носит свои несуразные одежды и все чаще выбирает более узкие штаны и джинсы, меняет свитера и жилетки на рубашки и модные кофты с нашивками и цепями. В какой-то момент на его пальце Антон замечает два кольца и изумленно таращится на них всю пару — насколько же человека ебнуло. Изменения в Попове отмечают все, потому что для этого нужно быть как минимум не слепым: тот все чаще появляется на общих сходках, подходит к компаниям в перерывы и играет на больших переменах со всеми в футбол и волейбол, больше не сидит отдельно во время обедов, а его смех разносится по всей столовой — громкий, звонкий и очень заразительный. К нему липнут девчонки, пацаны зовут на зарубы с учениками других университетов, потому что играет он хорошо, а Антон то и дело щипает себя, не веря, что это все реальность. Арсений встречает его каждый день и старается провожать, но иногда, извинившись, целует в щеку и уносится на какое-нибудь дополнительное. А еще пишет ему по всякой ерунде по вечерам и иногда передает во время лекций записки со всякими глупостями и смешными рисунками, которые Антон зачем-то собирает у себя в выдвижном ящике. Но при всем при этом Попов остается Поповым — когда на одной из лекций особенно дотошный преподаватель, видимо, решив самоутвердиться за их счет, начинает откалывать всякие высказывания в сторону их взаимодействия и слухов вокруг него, Арсений спокойным тоном просит задать ему необходимое количество вопросов, которое бы подтвердило уровень его подготовки, и подробно отвечает на каждый, причем, как Антон понял, даже на те, что относятся к более глубоким темам, до которых они еще не дошли. И выражение лица преподавателя в этот момент он бы очень хотел выжечь на внутренней стороне век, потому что тот буквально закипает, сварившись в кожаной клетке заживо, но сказать больше ничего не может, потому что придраться не к чему. И, видимо, слух об этом разносится по университету, потому что другие педагоги пусть и поглядывают на них, но не лезут — Антон и раньше не был отличником, а на успеваемость Арсения их «связь» никак не повлияла. Несмотря на все изменения, Арсений — это Арсений. Все также тщательно и старательно записывает все на лекциях, почти не опускает руку на семинарах и коллоквиумах, периодически носит очки, всем готов помочь с новыми темами, помогает матери, носится по дополнительным и иногда зовет Антона помолчать на их камень. Но при всем при этом в нем появляется что-то новое, и это что-то нравится так сильно, что в какой-то момент Антон осознает очень четко и непоколебимо — он втрескался. Причем более культурного слова он придумать не может — он, блять, Шастун, ему простительны подобные выражения, — но оно максимально подходит к тому, что происходит у него внутри, когда Арсений делает… что угодно. С того раза они не целовались, а хочется сильнее, чем получается терпеть, но Антон морозится, а Арсений не настаивает — ему будто бы достаточно короткого объятия утром и поцелуя в щеку вечером. И Антон чувствует себя в средней школе, когда ты понятия не имеешь, куда деть вот это вот все внутри себя, чтобы перестало распирать, но при этом хватает только на долгие взгляды, неловкие прикосновения ладоней к чужим лопаткам и мурашки от поцелуя в скулу. До конца спора остается полторы недели, но Антон об этом почти не думает — только напоминание в календаре мозолит взгляд. Впрочем, будто бы можно уже и забить на него — нет ни смысла, ни повода. Все и так поверили в то, что у них тогда что-то случилось, а доказательства… Нурлан может удалить пару ребер и отсосать сам себе. Антон даже подумывает подойти к нему с этим предложением (не буквально, а в целом), но не успевает — он как раз выходит с территории университета, когда из-за поворота вдруг вылетает смутно знакомый мотоцикл, а на нем — взъерошенный и сумасшедше-счастливый Арсений. — Прыгай! — Что ты… — ему требуется еще несколько секунд, чтобы вспомнить. — Это же мот Нурика. Какого хрена ты… — Да он про тебя так заливал, что я не выдержал. А так драться и сквернословить — это не по мне, я решил проучить его иначе. Антон холодеет. — И украсть его мот?! Арс, блять, ты понимаешь, что… — Ты едешь или нет? Он колеблется еще секунду, оборачивается вместе с Арсением назад — за углом шум становится все сильнее и сильнее, сюда явно бежит толпа, — а потом перекидывает ногу через сидение и садится сзади, ухватившись за его плечи. — Ты водить хотя бы умеешь? — Неа, — лучезарно улыбается он, — но вряд ли это сложнее, чем на велосипеде. — Арс! Мотоцикл срывается с места, и Антон впивается пальцами в его бока, а потом обводит их и смыкает у него на груди, вжавшись в него туловищем и прижавшись щекой к плечу. Их мотает из стороны в сторону, мотор ревет, и Арсений периодически чертыхается, видимо, петляя между машинами, но Антон глаза не открывает — только матерится себе под нос, словно зачитывает молитву. Он не понимает, почему поддался, почему сел, почему вообще сейчас несется с ним на какой-то космической, по ощущениям, скорости, но это уже происходит, поэтому он почти до боли впивается в него пальцами и не сдвигается ни на миллиметр. Антону кажется, что они едут как минимум несколько часов, а еще он почти уверен, что за время поездки поседел и потерял добрую половину нервных клеток, но в итоге Арсений тормозит на окраине города у моста и ставит мотоцикл на подножку. Антон слезает и отходит в сторону на ватных ногах, дает себе привыкнуть к твердой почве, хотя подошвы до сих пор гудят, а потом оборачивается на него. — Ты псих, блять. Ты мог нас убить! Как тебе вообще это пришло в голову? — А, как по мне, было круто, — блаженно улыбается он, прислонившись на мотоцикл боком и сложив руки на груди. — Говорю же, я вообще не думал — просто сразу сделал. И, знаешь, это такой кайф — творить дичь. Я всегда был за рациональность, чтобы продумать, оценить ситуацию, последствия, туда-сюда, а, оказывается, можно вот так сразу и… — Что у тебя с рукой? — Антон вдруг обращает внимание на его покрасневшие костяшки и подходит ближе. Арсений кисло растягивает губы и небрежно мотает плечом, потерев одной ладонью другую, явно собираясь скрыть пятна, но Антон перехватывает его запястье и рассматривает характерные следы — сам не раз с такими имел дело, явно ни с чем не спутает. Он поднимает голову и вскидывает бровь. — Ты же сказал, что потасовки — это не про тебя. — Да блин, — он закатывает глаза, — там один замахнулся, и я защищался. Ничего такого. Антон продолжает держать его руку, иногда поглядывая на него из-под ресниц, и вздыхает. — Побереги пальцы. Вещь полезная, знаешь? — Так печешься о моих пальцах, — Арсений вдруг растягивает губы в кривой ухмылке. — Есть определенные планы на них? — Что? — Что? Антон моргает. — Я не из этих. — Ты из тех, кто хочет кулак? — брякает Арсений и почти сразу же хлопает себя по рту. — Черт, так, нет, стоп, прости, я… У меня на адреналине вообще не то полезло. Я же тебе рассказывал, что у меня есть друг по переписке, и мы с ним периодически ерундой страдаем, и там бывает подобная дичь, я вообще не планировал что-то подобное произносить вслух. Антон смотрит на него в упор, окончательно перестав что-либо понимать, а потом решает содрать пластырь: — Объяснишь, что происходит? — Ты про… конкретную ситуацию или про что-то более общее? — осторожно уточняет Арсений. — Что-то конкретное и общее — нас, — пытливо поясняет он, не сводя с него взгляда. — С каких пор ты, как Рембо, бьешь людей и пиздишь чужие байки? С каких пор ты таскаешь мне цветы, рисуешь всякую романтическую фигню и… Да вообще все, я заколебусь объяснять, — он зачесывает челку назад. — Что происходит? — А какие есть догадки? — Я тебе сейчас всеку. — Уже испугался, — фыркает он. — Я просто пытаюсь понять твою позицию — ты дразнишься, морозишься, игнорируешь или правда не понимаешь. Потому что, как по мне, все более чем очевидно, но мне буквально пришлось тебя украсть, чтобы вывести, сука, на разговор. Антон широко распахивает глаза. — Да, прикинь, я и такие слова знаю, — Арсений закатывает глаза. — Это все, на что ты обратил внимание в моей речи? — Да я просто… Блять, Арс, я хлебушек, веришь? Я настолько мощно себе выскреб мозг за эти недели, что мне черным по белому и в ебало, пожалуйста, чтобы без шифров, без загадок и без прелюдий, которая у нас и так затянулась. Это все к чему и для чего? Ты так практикуешься, драконишь или издеваешься? — Я так пытаюсь показать тебе, дубина, что ты мне нравишься, — с повышенной интонацией выдает он и осекается. Потом хмурится, недовольно трет переносицу, прикрыв глаза, и продолжает уже спокойнее: — Я не назову тебе ни дня, ни момента, когда это понял, но, как по мне, это слишком очевидно. Это было очевидно еще на вечеринке, когда я попробовал подвести тебя к разговору, а ты стал талдычить про наш план, и мне так погано стало от мысли, что ты все еще пляшешь под дудки своих дружков-недомерков. — Эй, нормальные они! — Шаст, олло! — вот тут он реально почти кричит. — Я только что сказал, что ты мне нравишься, а ты из-за пацанов переживаешь? Да пусть они хоть три тысячи раз твои кореши и друганы до гробовой доски, услышь, пожалуйста, мои слова и выдай хотя бы какую-нибудь реакцию, потому что, честно, еще немного — и я сменю университет. Меня эта игра ушатала еще в первые недели, когда я вдруг с ничего начал тебе открываться, но то, что происходит сейчас — это уже перебор. Я человек, я, блин, заслуживаю правды и искренности, так что будь так любезен, кисунь, вытащи свою кудрявую голову из песка и объясни, какого хуя. Арсений, наконец, выдыхается и убирает со лба челку, а Антон так и стоит на месте, не шелохнувшись, и только смотрит — у того глаза в пол-лица, огромные, яркие, вот-вот молнии полетят, красные пятна на лице, и его почти трясет от эмоций. Его буквально колбасит, он дышит открытым ртом и смотрит на него с такой смесью всего, что сразу не прочитаешь, а Антон понимает, что проебался, потерялся, запутался и погряз по то самое. Только у него таких слов не получится — не умеет, не знает, вообще не может собрать себя хотя в короткое предложение, но весь его ответ вполне укладывается в одно простое движение, и он впечатывается в его губы. Арсений чуть не наворачивается вместе с мотоциклом, но умудряется удержать их троих в равновесии и впивается в его бедра до боли, а потом и вовсе меняет их местами, чтобы уже Антон присел на мот, а сам прижимается к нему, вонзившись пальцами в его бедра. Сейчас в ход идет все — и губы, и язык, и зубы, они стонут, рычат, цепляются друг за друга, буквально захлебываются от этого поцелуя, и Антон выгибается в спине, стонет почти порнушно, когда чужая ладонь пробирается на обнажившуюся поясницу, и на каком-то подсознании разводит ноги, чтобы Арсений встал между ними и оказался еще ближе. Вторая рука у него в волосах, тянет, сгребает в охапку и заставляет запрокинуть голову, и он поддается, слушается, шарит по его груди и паху и на адреналине сжимает его, после чего почти лишается языка, потому что Арсений резко смыкает челюсти, а потом отстраняется и смотрит на него ошалело, бешено — такими глазами смотрят только звери. Его не тормозят, не одергивают, не отодвигают, и Антон сжимает увереннее, массирует, давит, а губами тянется вперед, нарываясь на еще один поцелуй. Внутри всего так много, что весь мир концентрируется на одном единственном, что удается осознавать и различать в дымке пульсирующего восприятия — человеке напротив, который снова целует и толкается бедрами в его ладонь. Он не знает, как повернуть руку, чтобы было удобнее, и пытается бороться с ширинкой непослушной рукой, потому что хочется уже коснуться напрямую, сжать горячую плоть, но его снова тянут за волосы, возвращая зрительный контакт. — Так ничего и не скажешь? — хрипит Арсений. — Я в тебя пиздец вляпался, Попов, — бормочет он, нарыв в черепной коробке хотя бы самые примитивные слова. — Я сейчас ебнусь, отвечаю. — Дурак, дурак, дурак, дурак, — бормочет он и прижимает его лицо к своей груди, и Антон жадно дышит им, запахом одеколона, пота, трется носом о мягкую ткань и, потянув край рубашки, ведет губами по его солнечному сплетению. Будь его воля — он бы раздел его прямо сейчас, чтобы просто кожа к коже и перестать натыкаться на его осточертевшую одежду. Он и сам рыкает, не контролируя себя, и широко лижет участок оголенной кожи. — Арс… Я… Я вообще, блять, все это не понимаю, не знаю, я тебе говорил, я нихера не пробовал, ничего не умею, но я буквально крышей сейчас съеду, если ты меня не трахнешь, — он поднимает на него глаза. — Похер как, но мне это надо вотпрямщас. И я не шучу. — Кисунь, — он сдувает мешающую челку, — я в теории все знаю, а на практике шарю не больше тебя. Но это все точно делается не так и не в таких условиях. Там подготовка, там атмосфера, там… — Вертел я! Двинься. Он отодвигает его от мотоцикла так, чтобы можно было рухнуть на колени, и наконец-то впечатывается лицом в его пах, трется кошкой, урчит почти так же и липнет влажными губами к его топорщащейся ширинке, не обращая внимания на жесткую ткань и железную молнию — он буквально дуреет от его запаха и от того, как у Арсения стоит. Он не видит смысла спрашивать и разбираться, поэтому расстегивает его штаны до того, как Попов начинает заводить шарманку про то, что он потный, спускает их вместе с бельем и вздрагивает, когда чужой член пружинит и шлепается истекающей смазкой головкой по подтянутому животу. Охуеть. — Охуеть. Он большой. Это Антон уже не озвучивает, но облизывается и сглатывает, таращась перед собой и мысленно прикидывая, насколько плох он сейчас будет. Но даже если это будет худшим первым минетом в жизни Арсения, его не волнует — он просто сделает так, как чувствуется, а потом они уже будут обговаривать и практиковаться. Он вспоминает, как ему нравилось, когда ему сосали, но понимает, что наблюдать в разы проще, чем делать самому, потому что появляется страх, что рот так широко не откроется, или он зацепит зубами, или подавится, или вообще все сразу. Это пугает, но еще больше подстегивает, потому что Антон любит вызовы, любит перешагивать через себя, любит доказывать остальным, что он может, и он осторожно касается кончиком языка головки его члена. Солено, странно, ни с чем не сравнимо. Он пробует еще, расправляет язык, чтобы скользнуть всей шириной, а потом совершает ошибку и смотрит вверх. У Арсения щеки алее, чем самый яркий закат, глаза угольно-черные и блестят, как у кота в темноте, губы бледные от того, с какой силой он их закусил, вся его выдержка уходит, видимо, на то, чтобы держаться вертикально у мотоцикла, и он красивый настолько, что Антон так и застывает на несколько секунд. Лохматый, запыхавшийся, с алыми пятнами на щеках — что-то невероятное. Он высовывает язык и максимально медленно ведет им по члену, не разрывая зрительный контакт, и теперь окончательно понимает, почему его всегда просили смотреть в глаза в такие моменты — это настолько горячо и волнительно, что внутри все сворачивается в тугой узел. Он пробует взять член хотя бы немного, чуть не цепляет головку зубами и, извиняясь, мычит. Пробует снова, сопит через нос, пытаясь понять, как вообще дышать и не захлебываться, и в итоге устало прижимается щекой к его паху. — А это сложнее, чем я думал. Не то чтобы я раньше планировал кому-то сосать, я вообще до некоторых пор не думал, что мне нравятся парни, но… — Поднимись, пожалуйста, ты выглядишь слишком… — Арсений неопределенно машет рукой, и Антон, прохрипев, распрямляется и кладет ладонь ему на член. — Слишком как? Арсений хлопает ресницами и втягивает носом воздух, толкнувшись бедрами. — Дай мне кончить, — четко, низко и хрипло говорит он, глядя ему прямо в глаза. Весь этот образ смятения и потерянности пропадает, и Антон видит что-то другое — то, что уже мелькало пару раз, что, возможно, и зацепило его в какой-то момент, а сейчас распаляет до такой степени, что он шумно втягивает носом воздух и послушно елозит липким кулаком по его члену. Он прекрасно знает, что хочет, не до конца понимает, чего именно и как, но ему хватает того, что Арсений, кажется, знает или, по крайней мере, сможет помочь разобраться, а этого уже достаточно — Антон ему всецело доверяет. В принципе, доверяет в любом вопросе, но особенно сейчас, когда тот накрывает его ладонь своей, чуть смещает ее и направляет, показывая, с каким нажимом двигать по головке, как потереть уздечку, когда нужно уделить внимание стволу, а когда — сжать яйца. И то, как он реагирует, краснеет и плывет, блаженно прикрывая глаза — это что-то с чем-то. Между ними в этот момент возникает такая странная связь, что Антон почему-то уверен — когда Арсений кончит, он тоже спустит следом за ним, потому что они сейчас как единый организм, как один человек: глаза в глаза, одно дыхание и ощущения одни на двоих, как если бы Арсений касался его в ответ, но он только сдавленно дышит, иногда вжимается виском ему в висок и крепко держится за его локоть. Его взгляд — все такой же темный и блестящий — устремлен вниз, и Антон чувствует себя буквально всемогущим, особенно в момент, когда тот вдруг немного шире расставляет ноги, покачивается, впивается в его предплечья со всей силы и, уткнувшись в его плечо лицом, кончает ему в ладонь. Все это ощущается странно, ново, непонятно, и Антон пытается запомнить все — как пульсирует чужой член в ладони, как чужая сперма течет по пальцам, пачкая рукав, как другой человек заваливается на него, щекочет дыхание и смазанно касается влажной кожи распахнутыми губами. — Я так тебя хочу, — вдруг сипло шепчет Арсений чуть ниже его уха. Антон сглатывает. — Как именно? — Всеми возможными известными и доступными способами, — жадно и едва слышно продолжает он. — Сначала изучать тебя, исследовать, опытным путем узнавать твои эрогенные зоны и доводить до скулежа одними только губами. Потом посмотреть, что скрывается под этими потертыми джинсами, и, черт, я столько фантазировал о том, как сожму твою задницу… Как отшлепаю за то, каким засранцем ты был и… Да, однозначно, зароюсь лицом так глубоко, чтобы достать языком до твоей простаты, — он целует его в линию скулы, а Антон плывет, кружится, течет, почти падает и боится моргнуть или вдохнуть — вдруг это все исчезнет. — Ты бы сел мне на лицо, верно? — свистяще спрашивает он. — Ты так любишь вести, руководить, направлять, я почти уверен, ты бы стонал во всю мощь своих легких, елозя на моем лице и растягивая свою задницу. — Арс… — Положил бы ладони на свои ягодицы и сам раскрывался для меня и двигался бы, двигался, двигался… — он потирается о него пахом, и с губ Антона срывается скулеж. — А потом бы… Да, мы бы точно долго готовились и много тупили, и я почти уверен, что в первый раз получится хреново, но это вопрос практики… и желания… А у меня желания столько, что, будь такая возможность, я бы несколько дней тебя от себя не отпускал. — Я могу снять номер, — едва слышно говорит Антон, откашливается и снова пытается вспомнить, как говорить. — Деньги есть, не обязательно шиковать, можно… попроще. Потому что меня вот эти все твои «бы» пиздец как бесят. Я тоже… Я тоже хочу. Пробовать, учиться, изучать… Хочу снова увидеть, как ты кончаешь, хочу кончить, глядя на тебя. Хочу кончить с твоими пальцами внутри. Хочу кончить с твоим языком внутри. Хочу кончить с твоим членом внутри. Хочу… Всего хочу, — он переводит дыхание. — Я сошел с ума, да? — Видимо, мое сумасшествие заразно, — слабо смеется Арсений и клюет его губами в щеку. — Но мы не можем просто поставить жизнь на стоп и… — Почему? Арс, ты, блять, лучший ученик университета, а я заимел связи. Мы можем просто заболеть. — Абсолютно не подозрительно. — А тебя все еще ебет, кто и что подумает? Да брось. Просто смирись с тем, что все и так уверены, что мы трахаемся. — А если что-то не получится? Не в смысле отсутствия опыта, а в смысле… Сочетаемости. Наверняка же ты слышал, что, бывают, люди просто не совпадают в постели, даже если у них есть чувства и влечение, как у нас. Антон кладет ладони на его скулы и поглаживает. — Котелок, не вари. Пиздатая у нас сочетаемость. Я, вон, из мачо в текущие сучки переквалифицировался из-за тебя за несколько недель, а ты переживаешь из-за того, что у нас там овны раком плохо встанут. Я, вообще-то, спортсмен и смогу как-нибудь поставить астрологию, агрономию и арифметику под нужным углом. Арсений смеется, тянется к его губам и целует, целует, целует, смеясь, и почесывает по затылку. — Дура-а-ак, — мурчит он, — необыкновенный дурак.

(‿ˠ‿)Ɑ͞لں͞

По дороге в университет на следующий день Антон, как в том видео из ТикТока, «что-то паникует». Казалось бы, они со всем разобрались, что-то даже обсудили и что-то даже запланировали (как теперь дождаться выходных), но в то же время людям свойственно менять свои решения и, чего уж, трусить, поэтому он не знает, чего ждать и на что рассчитывать. А вдруг Арсений на адреналине и всплеске эмоций все это наговорил, а потом пожалел? Или понял, что не потянет? Или решил оставить все в тайне? Да вариантов много. Антон вообще несмотря на всю его браваду очень тревожный сырок — ему только давай пооверсминкить — хер вытащишь. Точнее, хер вытащишь, конечно, но… Вы поняли. Он топчется у ворот, глядя в сторону поворота, из-за которого вот-вот должен появиться Арсений, и думает о том, что, может, стоило встретить его, поговорить, обсудить все еще раз отдельно, без лишних глаз, но он это уже не сделал. Он цокает языком, крепче перехватывает лямку рюкзака и переступает с ноги на ногу. С ним кто-то здоровается, он на автомате отвечает, кажется, даже улыбается, но все это не контролируя и не до конца осознавая — слишком сосредоточен на клочке асфальта на повороте. И когда Арсений, наконец, появляется, внутри все застывает — по его внешнему виду невозможно ничего понять: тот в хорошем настроении или нет? Он настроен решительно или собирается тушеваться? А вдруг он вообще пройдет мимо? Паники в Антоне больше, чем крови, и он от нее почти захлебывается, а потом резко вдыхает — аж до звездочек перед глазами, — потому что, поравнявшись с ним, Арсений тянет его к себе за затылок и целует напористо, собственнически, но недолго — припечатывается, заземлив, чуть вжимает волосы на затылке и отстраняется. — Ну, пойдем? — и берет его за руку. — Что… прямо так? — Антон моргает. — А как ты хочешь? На плечо я тебе руку не закину — так будет неудобно идти. Под ручку идти глупо, согласись, а если я засуну руку в задний карман твоих джинс… — он медленно облизывает губы и кошачьи щурит глаза. — Мы не дойдем до занятий. Так что это — самый безопасный вариант. — Да я не про… Я про… — Антош, — Арсений кладет ладонь ему на подбородок, — ты теперь мой. Совсем мой. Уяснил? Варианты не принимаются. Уж извини, но я слишком долго до всего этого грёб, чтобы сейчас расшаркиваться и позволять тебе и дальше играть в недотрогу, потому что… Антон рывком целует его, дернув на себя за плечи, тоже коротко, но многообещающе, и на губах Арсения распускается коварная довольная ухмылка. — А я и не собирался играть в недотрогу. — Вот это мой мальчик. Давай, — он отвешивает ему шлепок и ловит его кисть, переплетая их пальцы, — пойдем, а то фурор нам и так обеспечен, но не хочется срывать пару эпичным появлением. Разумеется, эпичное появление все равно случается. Причем не раз и не два, а в каждом помещении, куда они заходят — сначала их замечает кто-то один, цепляет ближайшего, тараща глаза, как в старых карикатурных мультфильмах, а дальше уже цепная реакция из пальцев, шепота, нескрытых камер и подобного. Антон нервничает вплоть до момента, пока Арсений не сжимает его руку еще крепче, будто бы говоря, что плевать он хотел на все это внимание, и перенимает его настроение — так будет правильно. Тактичности в студентах и, что поразительно, педагогах примерно нисколько, так что их фотографируют, окликают, обшушукивают со всех сторон, а несколько даже подтрунивают вполне очевидными гомофобными высказываниями. Антона корежит, но он слишком долго дружил с Нурланом, чтобы привыкнуть, а вот Арсений… Арсений разворачивается к только закрывшему рот амбалу и с непроницаемым выражением лица обращается к нему: — Повтори, пожалуйста, что ты только что сказал. Тот, конечно же, тушуется, краснеет и начинает мямлить, но потом, видимо, подстегиваемый присутствием его пустоголовой свиты, повторяет что-то едва ли логичное про дубинки в задних проходах и играх за синюю команду, после чего Арсений с таким же спокойствием забирает озвученную биту у одного из свиты, красиво и неожиданно отточено оборачивает ее вокруг кисти, удобно перехватывает и закидывает себе на плечо. — Биты не советую. Я понимаю, ты большой мальчик и любишь большие игрушки, но побереги свои внутренние и внешние органы. Мечтать и готовиться — одно дело, но просто помни, что смазка — твоя лучшая подружка, — он резко перехватывает дубинку и упирается ее широкой частью в его грудь. — Когда будешь насаживаться на эту малышку и скулить, не забудь вслух поблагодарить меня — мне будет приятно. Он подмигивает ему, выпускает дубинку из рук — та с грохотом падает на пол, заставляя всех собравшихся вздрогнуть в гробовой тишине, — закидывает руку Антону на плечо и уводит его дальше по коридору. Когда им в спину спустя несколько неловких секунд начинают лететь еще более неловкие, скомканные и жалкие угрозы, Арсений лишь вытягивает средний палец позади головы Антона и идет дальше. — У меня встал, — констатирует тот. — На это и был расчет, — широченно улыбается Арсений и скашивает на него глаза. — Что, неплохо для такого, как я? — Да ты, блять… Как ты все это скрывал? — Накапливал, чтобы было, на кого производить впечатление. Антону нравится, что у них все так просто по итогу, если так вообще можно сказать, потому что их взаимодействия с Арсением можно назвать какими угодно, но только не простыми, но сейчас у него внутри буквально все поет и ликует, как во всех этих романах, где и бабочки, и лучики, и бегемоты с жирафами. Ему спокойно, тепло и очень комфортно, причем комфортно то, что раньше казалось неприятным и порицательным — например, держаться за руку, соприкасаться головами, шептаться на последнем ряду или целоваться под лестницей. Ему будто снова лет пятнадцать и он впервые так осоловело влюблен — мозг отключается и работает только «хочется», а этих «хочется» так много, что даже неловко, но, судя по его поведению, Арсений не из ловких, так что на скучной раздельной паре он погружается в глубины интернета и, тщательно все изучив, отправляет ему список того, чего бы ему хотелось попробовать, от самого интересующего до приятнобонусного. Сначала Арсений молчит, а потом отправляет удивленный смайлик с широко распахнутыми глазами и ртом. Антон закатывает глаза.

Вот только не делай вид, что впервые все это видишь.

Я почти уверен, что ты со своим этим как его там онлайн

другом все это пробовал. Кстати, не помню, упоминал ли я это,

но я ревную, так что, надеюсь, больше ты подобным

с ним заниматься не будешь.

15:32

Довольный собой, он ерзает на стуле и улыбается в экран телефона — вот как он может. Самоуверенная часть внутри него победно выгибает грудь и урчит — четко, серьезно, по-взрослому, сказал напрямую, что ему не нравится. А это ему и правда не нравится — даже если эта связь у Арсения «переписочная», он все равно не готов с ней мириться. Общаться, дружить — пожалуйста, он не настолько помешанный, но точно без подобных игр и детальных обсуждений личной жизни. Это как-то слишком. По крайней мере, для него. Антон лениво слушает преподавателя вполуха, но как только телефон мигает, сразу оживает и расправляет плечи. Не впервые, конечно же, просто удивился твоему четкому плану и осведомленности. Мы, конечно же, еще не раз и не два все обсудим, прежде чем что-либо пробовать, но все равно я надеюсь, что ты уверен в своих запросах. А касательно Славы — не переживай. Мы прежде всего друзья, а ролевая переписка — лишь приятный бонус. Он поймет и не будет против, а я скорее даже за начать уже пробовать все это по-настоящему и с тобой. 15:41 К концу сообщения внизу живота сворачивается что-то очень теплое и пульсирующее, и Антон глупо улыбается своему отражению в потемневшем экране. Есть какая-то особенная изюминка, что они оба неопытные, пусть и по-разному — у одного не было ничего на практике, но зато он может похвастаться несколькими томами теории в своей голове, а у второго была объективно хреновая практика по причине напрочь отсутствующей теории. Возможно, вместе они друг друга уравновесят и все-таки добьются чего-то толкового. Антону хочется на это надеяться.

Не передумал касательно выходных?

15:42

А ты? 15:43

Я бы выходные превратил в сегодня, но ты у меня

душнила с пунктом на образование. У тебя кинк?

Мне стоит надеть очки и строгую рубашку? Только

не предлагай мне быть нерадивым учеником

в какой-нибудь ролевой игре — зная тебя,

мы будем не трахаться, а восполнять пробелы

в моей памяти. Так что я заранее против.

15:47

Блин, и как ты раскрыл мой коварный план по приобщению тебя к учебе? 15:48

Я вообще очень способный, если ты не заметил.

15:49

Заметил. Тогда, у мотоцикла. Старательный и жадный во всех смыслах. 15:51 Антон, кажется, издает что-то похожее на стон, потому что на него оборачивается несколько человек с передних рядов, и он поднимает руки в извиняющемся жесте, хотя ему объективно плевать — его так резко бросает в жар от воспоминаний, что он дергает воротник футболки, пуская воздух под ткань. Пиздец. Он помнит и твердый асфальт под коленями, и свои дрожащие руки, и горячую головку на языке, и непривычный привкус во рту, пока он старательно, пускай и неумело, пытался отсасывать Арсению. Он не соврал — тогда, в моменте, на приступе адреналина, он был готов на все на свете, что бы тот ему ни предложил. Но урвать удалось только неумелый минет — для начала уже неплохо, в принципе. Ты там живой? Или фантазируешь? 15:55 Видимо, он слишком ушел в свои мысли и воспоминания, раз Арсений отправил сообщение вдогонку — переживает, вероятно.

Завидую самому себе в тот момент и

хочу пережить что-нибудь подобное еще раз.

Может, все-таки, сегодня? Хотя бы что-то?

Арс, это нечестно — дразниться и ничего

не давать взамен. Я тренировался на огурце,

я могу попробовать отсосать лучше.

15:59

На чем ты тренировался? Глупышка. Поразительный. Я уже это говорил? 16:02

Сегодня нет)))

16:03

Вот, говорю. Поразительный. Но я правда не хочу торопиться. Хочется в подходящем месте в нормальных условиях и с должным настроем. Поговорить, может, посмотреть что-нибудь, основательно подготовиться и не переживать, что нас прервут, или сорвут с места, или еще что-то. 16:10

То есть ты вообще не рассматриваешь вариант,

при котором я прямо с порога тебя седлаю

без всего этого твоего многочасового списка?

16:12

С перспективой твоего порванного ануса или моего сломанного члена? Или и того, и второго одновременно? Точно нет. Послушай, я, может, и не пробовал, но разбираюсь достаточно, чтобы понимать, что так оно не делается, как бы ни хотелось. Если ты думаешь, что я оттягиваю из-за того, что я не уверен, или боюсь, или сомневаюсь, или хочу тебя бортануть, то нет. Я уверен, не боюсь, не сомневаюсь и не хочу тебя продинамить — мне важно сделать все это, насколько это будет возможно, правильно и наименее травмирующе для нас обоих. Называй это как угодно, но таковы мои условия. Потянешь душнилу? 16:21 Антон мотает головой, закусывает нижнюю губу и своим свечением наверняка привлекает внимание всего зала — кто только включил такую яркую лампочку в вечно плохо освещенной аудитории? — но он это не контролирует.

Поразительный. Жду выходных.

16:23