Перекрёсток катастроф

Глава 11

Конец октября или их общие дни влюблённых из Модены

      

      Дин и Кастиэль просыпаются только к утреннему обходу, и к моменту, когда к ним приходят доктора, они еле-еле успевают отстраниться друг от друга, выпутавшись из хитросплетения рук и ног, в которое свернулись за время сна.       Медсестра смотрит на них с родительской укоризной, будто знает, что Дин не спал у себя, и, к счастью, никого из них не отчитывает, только качает головой и совсем беззлобно бросает: — Как дети малые, — да и это уже звучит после того, как доктор и его ручная стайка студентов-ординаторов покинули палату, а она чуть задержалась, чтобы выдать прописанное обезболивающее Кастиэлю.       — Чтобы этой ночью, мистер Винчестер, вы спали у себя, — говорит женщина строгим учительским тоном. — Больница — это вам не мотель!       — Я постараюсь, — Дин отвечает ей так, что абсолютно никто в палате ему не верит, потому что даже он сам до конца не уверен: выйдет ли он сегодня куда-нибудь за порог комнаты без Кастиэля или нет.       Дин закрывает за медиками дверь, и — словно дежавю — Кастиэль, сидя на своей кровати, тянется к нему рукой и говорит: — Тут всё ещё есть место, — мужчина почти успевает поймать его за запястье, но Дин реагирует идеально вовремя для того, чтобы не позволить ему это сделать, и ловит его сам в объятия.       — И чего ты хочешь?       — Я соскучился за ночь. Ты мне не приснился.       На какое-то время они замирают, чуть-чуть покачиваясь в сложившейся комбинации рук и тел. Дин ерошит волосы Кастиэля, и тот поднимает к нему взгляд, задирая голову и упираясь подбородком в чужой живот, не разрывая объятий.       — У тебя на голове такое гнездо. Ужасно выглядишь, — говорит Дин, пока они смотрят друг другу в глаза. Кастиэль на это лишь приподнимает вопросительно бровь, мол «я вообще-то вчера чуть не умер, и ты тоже вчера чуть не умер», но физик лишь улыбается, заканчивая: — Мне нравится.

⋮

      К четвёртому дню, когда их вот-вот должны выписать, а страховка перестаёт покрывать оказание медицинской помощи, Дин из окна наблюдает за тем, как рыжий кот, промокший под октябрьским ливнем, топчет лапами клумбу из увядших цветов. Лбом мужчина вжимается в прохладное стекло и почти чувствует его вибрацию от порывов ветра. Он смахивает с экрана телефона сообщение от Бенни с новостью, что девушку с перекрёстка родственники отключили от системы жизнеобеспечения.       Дин, в отличии от Бенни, никак за этой семьёй не следил, потакая своему внутреннему страху, будто, если он на миг проявит интерес, то вселенная это заметит и вновь поставит его на место одним грубым порывом. А теперь что-то внутри у него медленно разрастается и эволюционирует в большое нехорошее чувство — то и не поражение, а своего рода обессиленная обречённость. Эту битву Дин проигрывает, как и десятки, и сотни, и тысячи других битв до этой.       «Вот наивный, вновь чему-то поверил», — думает он и с какой-то детской обидой сметает одной рукой с подоконника пару мёртвых мотыльков.       Ему себя тоже хочется скинуть следом. Мёртвым сухим насекомым с обломанными крыльями.       Кастиэль, из-под чьего нагретого бока он совсем недавно вылез, всё ещё лежит на кровати: тёплый, уставший, спокойный, жалуется, что под хрустящими бинтами постоянно чешется, как бы он ни пытался не обращать внимания. Теперь, если в руках Кастиэля нет Дина, он натягивает рукава до самых пальцев, сжимает их до белых костяшек и ходит так — да, так ему больнее, но боль он переносит гораздо легче, чем зуд.       И, возможно, что даже зуд ему не так сложно переждать, как нехватку Дина.       — У тебя текстуры лагают: депрессия просвечивает, — в конце концов говорит Кастиэль, упираясь взглядом в сутулую спину мужчины.       Дин молчит как-то неправильно, вся его поза монументально застыла и не подаёт никакой информации Кастиэлю: мужчина у окна будто вновь выпал за рамки времени и пространства, полностью отсутствует в реальности, душевно эмигрировав глубоко-глубоко в себя.       В конце концов, Дин даже не вздрагивает от неожиданности и как будто даже не дышит, когда Кастиэль подходит к нему сзади и опускает крошечный поцелуй где-то между шеей и ключицей.       Дин лишь чувствует, как всё его перенапряжённое естество сворачивается в трубочку, как в обыкновении скручивают ковёр, чтобы спрятать труп — и единственное, что он умеет делать в таком состоянии, это огрызаться как беспризорная дворняга:       — Отъебись, бога ради.       — Бога нет, есть я. И у меня с собой урна... Сначала я её взял, чтобы предложить скинуть туда все плохие мысли, но, кажется, в ней хватит места только для твоих грязных слов, — Кастиэль ставит на подоконник пластиковое ведёрко и утыкается носом в то место, которое до этого с нежностью поцеловал. Он ощущает кожей, как это выбивает из Дина искренний, удивлённый, но абсолютно зажатый звук — в другое время это был бы смех, Кастиэль уверен.        Впрочем никакие колкости Дина не имеют значения, так как они уже не властны над Кастиэлем — он взрослый мужчина: перетерпит, переживёт, выработает иммунитет. Тем более он всё ещё стоит, уткнувшись в шею мужчины лицом, и они молчат вместе — тишина хрустальным стеклом звенит в тёплом больничном воздухе.       И это ничего, Дину нужно время, чтобы вернуться, преодолеть назад весь тот путь внутреннего побега, который он успел проделать, пока Кастиэль отвлёкся.       Через пятнадцать минут они оба сидят на кровати, Дин — обречённо опустив плечи, как перед виселицей. Сказать нечего, молчать не о чем — он будто на исповеди. Их ладони лежат рядом, в каких-то ничтожных сантиметрах друг от друга, и не то чтобы Дин хочет взять Кастиэля за руку, но ему кажется, что он не справится с собственным потоком мыслей, если не найдёт физический якорь сию же секунду.       Кастиэль интуитивно угадывает все желания Дина, будто знает его наизусть или способен прочитать мысли, и обнимает его за плечи так, словно делал это и в прошлых жизнях. Даже если они никогда там не встречались.       Между ними — выжженная пустошь четырехдневной болтовни, больничные пудинги, предположения, кто же мог позволить рабочим отключить пожарную сигнализацию из-за ремонта, все выпитые Кастиэлем таблетки от боли из-за ожогов, одинокие часы в камере с кислородом, тет-а-теты на расстоянии объятий, детский вздор Диновых подколов, научные споры по работе, фантастика, тоска, а временами — комедия.       И, самое главное, между ними — ни миллиметра свободного пространства.

⋮

      Они возвращаются домой к вечеру. Кастиэль открывает дверь в квартиру и долго шипит от боли, в очередной раз позабыв, что нагружать ладони ещё рано. Дин молчаливо подхватывает его кисть и мягко целует с тыльной стороны, в районе костяшек, спрятанных под перевязкой.       — Ты вылечил меня?       Дин в ответ хмурится, смущённо кивает и уходит в пространство кухни: шуметь и тяжело сопеть.       — Ну, точно Жужжалка, — ухмыляется Кастиэль ему вслед, стягивая свою обувь, наступая на задники.       Это всё похоже на сложную партию в шахматы — утомительно с непривычки, но увлекательно. Кастиэль всегда неплохо справлялся со стратегическими играми, и этот поцелуй он согласен расценить, как изысканный контргамбит. Хотя, возможно, этот ход был разыгран ещё раньше, начавшись с пальцев Дина, поймавших его за рукав пальто на скользкой снежной слякоти, — видимо, чтобы Кастиэль не упал, — и затянулся, и продолжается даже сейчас, когда кружка с горячим чаем обжигает дрожащие ладони Дина, пока он всё пялится и пялится на давно потухший экран телефона, гипнотизируя, но безрезультатно: его мобильник бесхозно лежит на краю исцарапанного кухонного стола — ни входящих, ни исходящих, ни даже спама про скидки на хэллоуинские украшения от магазинов.       Кастиэль зачем-то заваривает чай следом и с упоением долго топит пакетик в кипятке на самом дне глубокой кружки, пока не слышит грохот за спиной — стул ломается под Дином, оставляя его обескураженным и лежащим на полу.       Кастиэль улыбается, сжимая губы достаточно плотно, чтобы нервно не рассмеяться с этого — Дин Винчестер водрузил на свои плечи так много всего, что четыре ножки стула этот вес не выдержали. Да и сам мужчина явно плохо справляется с выбранной ношей — так и продолжая смотреть куда-то прямо в потолок. Иногда такое приключается со взрослыми людьми, они поскальзываются на льду и остаются лежать на долгие минуты, пока жизнь идёт по ним или, если везёт чуть больше, мимо них.       — Только не вырывайся, — превентивно просит Кастиэль, опускаясь рядом с ним на пол, подлезая поближе, чтобы крепко-накрепко обнять и спрятать свою неуместную улыбку куда-то в чужое плечо. Выходит неровно и нежно. Потому что Дин вдруг тряпично растекается в его руках, позволяя продолжать вот так валяться вместе с ним.       — Ты выбрал хороший ракурс, небо видно, — Кастиэль самыми кончиками пальцев касается щеки Дина, привлекая его внимания к тому, как за окном небо стонет и, укрывая своей ночной лазурью дома, ластится к крышам, что внезапно кажутся хрупкими. — В мой первый день на кафедре вы с Бенни сравнивали друг друга с космическими роверами. Помнишь? Ты — Кьюриосити, — Кастиэль запинается, потому что ему нужна секунда, чтобы намеренно сделать ошибку и, если ему повезёт, разозлить в Дине его внутреннего физика, раз его часть, отвечающая за обычного человека, играет в молчанку. — Он такой талантливый марсоход, даже пел сам себе «Happy Birthday». Представляешь, какие смол-токи пропадают на чужой планете?       Дин издаёт ворчливый звук, а потом прочищает горло и наконец-то говорит:       — Я был — Оппортьюнити, а Кьюриосити — ты. Даже в качестве ровера ты будешь самым болтливым созданием.       Они продолжают лежать, как два дурака, под подоконником в обнимку: не двигаются, что те скелеты — «влюблённые из Модены». Кастиэль глупо тешить себя надеждами не настроен: наверняка Дину просто лень двигаться, батарейки сели, или на чём он там работает, поэтому и сбежать не может от показательно глупой, выводящей из себя беседы. Хотя неважно, на чём он работает, куда важнее — на чём отдыхает. И сейчас он отдыхает на Кастиэле, набирается духу и продолжает возмущаться:       — И вообще, что, значит, «пел»? Инженеры NASA специально настроили его систему анализа почвы таким образом, чтобы мотор при работе воспроизводил мелодию. Это тяжело определить как пение, это использование дорогущей системы для целей, которые нельзя назвать даже практичными.       — А, по-моему, это круто. Космический ровер устраивает концерт на Марсе для всех желающих. Ну, для тех, кто там может слышать звук.       Дин тяжело вздыхает — видимо, подбирает слова или придумывает новые язвительные шуточки, но Кастиэль играет на опережение и чуть-чуть приподнимается, чтобы поцеловать мужчину в уголок губ. Пусть Дин теперь хоть триллионы лет ворчит и отчитывает его, они оба прекрасно понимают, что эту партию выиграл Кастиэль, потому что выбил из своего непослушного физика нормальную человеческую речь. Кажется, так не радуются даже родители первым связным словам своего ребёнка, как в душе ликует Кастиэль, потому что Дин улыбается уголком губ, на который опустился его поцелуй.       Чуть погодя, будто просмаковав момент, Дин всё же начинает говорить:       — Почему ты думаешь, что марсианские обитатели, если существуют, то обязательно что-то слышат? Я думаю, когда мы найдём жизнь за пределами Земли, мы даже не сможем внятно сказать: жизнь ли это, потому что она будет настолько непохожа на то, что мы привыкли считать жизнью. У нас же нет нормального определения для неё! Вот, когда мы найдем жизнь, построенную на плазме, как мы будем с ней общаться? Может быть эти существа излучают фотоны, и это их способ поболтать. Или, если эта жизнь будет газообразная? А мы-то плотные! Они нас не поймут, все их органы чувств будут совершенно иными, — Дин в конце звучит уже не яростно, как праведный учитель, пытающийся вдохновить своих необразованных подопечных, а разочаровано, будто повидаться с пришельцами — главная и не осуществимая цель его существования.       — Может быть они уже давно болтаются среди нас? Но они нас в упор не видят, а мы — их, — полушепотом говорит Кастиэль, подбрасывая дров в костёр недовольства Дина.       Так они лежат ещё целую вечность, обнявшись, пока остывают две чашки чая на столе и ветер настойчиво бьётся в окна квартиры, пока все их раны постепенно заживают и гематомы одна за другой бледнеют.       У Кастиэля в запасе припрятано ещё много отвратительных тем, и, выбрав среди них желтушную новость, в которой Warner Music почему-то теперь требует лицензии за воспроизведение деньрожденьевской песенки, он вновь сталкивает их около-серьёзный разговор в эту пропасть безудержных предположений. Так, ещё минут десять им приходится рассуждать о том, что на Марсе нет судов, но, в целом, можно со следующим ровером отправить судебный иск для Кьюриосити — в какой-то момент это всё перетекает в то, что Кастиэль злобно шипит на Дина своё излюбленное: «Ах, математика тебе в космосе не нужна! Ну, я посмотрю на тебя, как ты космический шаттл запускать будешь, не рассчитав траекторию полёта! Удачи в эксперименте, лузер чёртов!»       Они тихо смеются с этого, давно уже смотря не за окно, а друг на друга, усевшись спиной к отоплению, но так и не поднявшись с пола. Дин медленно гладит большим пальцем голый локоть Кастиэля, а сам Кастиэль прерывает их разговоры и споры бережными поцелуями.       И в этом всём прячется ответ, который пару дней назад Дин так и не смог сформулировать на вопрос Кастиэля: «Почему ты меня спас? Бенни сказал, что ты вошёл в горящий корпус, чтобы вытащить меня...» — мужчина спрашивал в лоб, хмуро сведя брови, не понимая мотивов, как будто их можно было посчитать, как линейное уравнение. Поставьте Кастиэля слева от знака равно, а справа — мысли Дина, и надейтесь, что равенство будет тождественно...       «Наверное, потому что трусость — это слишком большая плата, когда на кону стоит чья-то жизнь?» — неуверенно ответил Дин тогда.       А сейчас, когда любовь медленно разрезает ему грудную клетку, тонко, трепетно, с устрашающим упоением, и он действительно способен прочувствовать это тепло где-то внутри себя, решение находится само собой. Самое ценное — наименее признанное, то, за что стоит умереть — едва заметно.       Едва заметно, как волосы, чуть вьющиеся на кончиках от влаги.       Как присутствие на лекциях, на которые не обязательно ходить по расписанию.       Как пускать солнечных зайчиков для ребёнка.       Как предложить построить домик для божьей коровки, когда тебе больше тридцати лет. Как смеяться вместе, но невпопад для всего остального мира. Как всё то, что растёт между ними двумя. Всё это и есть ответ.       Дин склоняет голову вбок, поправляет отросшую челку Кастиэля, легко откидывая края прядей, так и норовящих попасть в глаза, и доверительно шепчет:       — Знаешь, я хорошо ухаживаю за растениями, но абсолютно не умею за людьми.       И время замирает осторожно, испуганно. Время не знает, можно ли ему идти дальше, или надо подождать, пока Дин впитает в себя этот момент, пока насытится им на дни вперёд, пока заполнит себя этим вязким, сиропным теплом.       На губах Кастиэля застывает улыбка, которая кошмарно ему идёт: очень добрая, будто даже юная, медовая, абсолютно очаровательная. Дину на миг чудится, что он мог бы требовать её, как разгорячённая публика добивается выступления на бис, за тем исключением, что он бы с упорством скандировал: «Эксельсиор!» Эта улыбка заставляет Дина оставить мягкий поцелуй на чужих губах, робкий и аккуратный, чтобы её не сломать, но только Кастиэль не позволяет ему отстраниться и обнимает его за поясницу, прижимая обратно к себе и целуя ещё раз, глубоко и по-настоящему.       — Пойдём спать? — тихо шепчет Дин, не отстраняясь далеко от чужих губ, словно кот, выжидающий ещё вкусностей.       — Я даже не знаю, что лучше: тусоваться весь вечер с тобой на полу или лежать на нашем диване, — Кастиэль забавно морщится от представляемого дискомфорта, а Дин лишь закатывает глаза, устало поясняя:       — Глупый, я предлагаю тебе спать в моей кровати.

⋮

      Дин просыпается раньше заведённого будильника.       Если бы Дин только мог как-то запрограммировать своё подсознание на то, что оно покажет ему в следующем сне, он бы непременно сказал, как Кастиэлю идёт синий цвет. Или лёгкая небритость. Или сухая корочка на губах, образовавшаяся из-за того, что он, сам того не замечая, без конца их кусает, пускай даже увлажняет своим дешёвым бальзамом.       Потому что Дин хочет жить настоящим мигом, а не чем-то иллюзорным.       Однако Дин не может выбирать сны, как сеансы в кино, и ему надо смириться с этим, принять нечто, что сильнее его и больше. Он закрывает ещё тяжёлые сонные веки, смаргивая слёзы, и вздыхает.       В эту ночь Дину вновь снится навеки прекрасная Лиза и её Бен, почему-то больше похожий на него, чем на неё — хотя он и не был кровным сыном для Дина. Сон так не похож на все его старые видения, в которых он бесконечное количество раз переживал их смерти.       На этот раз — это летний день, большой праздник, светлый дом, подстриженный газон, цветение белых разлапистых лилий. Сон, который так сладок и хорош, что в нём бы утонуть и никогда не возвращаться.       «Неужели я про них забываю?» — с ужасом думает Дин, стирая с лица влагу.       Память выталкивает на него остаточные фрагменты сна, где Дин понимает, что снова просто спит, и на этот раз он обнимает их покрепче, потому что знает: когда проснётся ни кого из них уже не будет рядом.       Дин сильно вздрагивает, и Кастиэль чувствует это движение рядом и тоже просыпается:       — Вновь кошмар? — хрипло спрашивает он.       А Дин, лежащий рядом с ним, рассыпает все свои слова, как бусины из порванного браслета, теряет себя в них, нелепо, быстро, не успевая оправиться, что его так легко застали в момент слабости: с его щёк по-прежнему, по вертикали, сверху вниз, стекают слёзы, разбиваясь о горизонт подушки.       Он не знает, как рассказать в ответ, что во сне был вкус горького чая, а над крышами бело-зеленого пригорода стоял летний зной. Что он бы с радостью не просыпался...       Кастиэль приподнимает голову, смотрит на Дина осоловевши и оценивающе одновременно, сопит невнятно, а затем залезает сверху — всей своей тридцатилетней тяжёлой тушей.       Дин под чужим весом стонет: сам не знает какая эмоция в этом звуке, но когда Кастиэль своей щекой мажет по его шее, царапая кожу утренней щетиной, из груди Дина прорывается тихий, приглушенный смех. Щекотно.       — Ты что? Плачешь? А кто всегда говорит, что это девчачье занятие?       — Отстань. Я горько так, слезами, может быть пишу твой портрет?       — На холсте подушки? — Кастиэль издаёт ряд сонных ворчливых звуков, с которыми подбирается, чтобы привстать и собрать влагу с щёк Дина. — А с бинтами удобно, почти как платком промокнул, — он в темноте пытается показать Дину свои руки, но всё заканчивается их общим смехом: робким и не громким.       Когда они вновь засыпают, слипшись как пластилиновые фигурки, последние мысли Дина блуждают между двумя идеями. Первой, в которой он думает, что, наверное, ему масштаб своей любви не уместить на холст всего лишь одной подушки. И второй, в которой он на глаз прикидывает вероятность, что за оставшиеся пару часов сна они прорастут друг в друга, как те металлические пластинки, из старого школьного учебника по физике, на которых объясняют диффузию молекул.       Утром Кастиэль больше похож на совёнка-переростка, чем на человека: ходит по квартире хвостиком, больше согласно угукает, чем говорит, отказывается только разве что от завтрака, в прихожей повисает у Дина на плече сонно, в это самое плечо — целует, мажет губами по свитеру, выдыхает умиротворённо и плавно.       Дину кажется, что на месте кастиэлевского поцелуя его нежно-нежно касается солнце.       — У тебя сегодня никаких пар?       — Не-а, только работа с материалами из лаборатории, — Кастиэль вяло подпирает собой стенку, пока Дин обувается.       — Вечером будем собираться на хэллоуинскую вечеринку, её так и не отменили, так что в перерывах между тем, чтобы критиковать наш с Бенни анализ Фурье и пытаться протащить свои вейвлеты, пожалуйста, купи что-нибудь, с чем не стыдно идти к людям, ладно?

⋮

      Дин за день присылает Кастиэлю кучу фотографий гуманитарно-лингвистического корпуса, в который их преподавательский состав временно сослали читать лекции: у них тут уютнее, пахнет типографской краской и кофе. А ещё в одном из кабинетов прячут кота.       Кастиэль, в свою очередь, за день прекрасно оттачивает навык изображения бурной деятельности, которой в действительности совсем не происходит. Единственная задача, с которой он справляется — это покупка конфет и вишнёвого пирога в ближайшем магазине.       — Итак, мы же не будем надевать костюмы? — с сомнением в голосе спрашивает Кастиэль, пока Дин меняет ему повязки на руках. — Нам слишком много лет для этого дерьма. Единственный костюм, который я хочу примерить — это спящего мужчины. Желательно, под одеялом.       — Я вижу, у тебя много энтузиазма, — саркастично хмыкает Дин, разрывая бинт по центру и завязывая получившиеся концы в аккуратный бант. — Ты теперь как подарочек.       — Так что там с Хэллоуином? Не увиливай.       Дин устало вздыхает, но Кастиэль видит по его глазам — в душе мужчине всё нравится.       — Я уже десять лет хожу в костюме, как агент из «Людей в чёрном», а если кто-то возникает, что мой костюм не достаточно костюмный, то я им угрожаю, что черви уничтожат их запас кофе, причем весь: и дома, и на работе. А тебе предлагаю, — он поднимает вверх пачку с бинтами, — универсальный прикид мумии.       Кастиэль разочаровано стонет, но разрешает кое-как себя забинтовать.

⋮

      Внутри — громко. Это становится первым, что врезается в Кастиэля: музыка шумит, растекается сильной вибрацией где-то внутри.       Вокруг — много людей. Все они одеты более идейно, чем недо-костюмы Кастиэля и Дина. Знакомые профессора и совсем новые лица перепачканы красками, гримом и блёстками, смеются и танцуют, переговариваются и пьют.       Бесчисленные гирлянды в форме черепов, тыкв и паутин повсюду мигают так дотошно и ярко, что мигом начинает болеть голова.       В руках у людей мелькают банки с пивом и красные стаканчики, в которых плещутся напитки. Судя по запаху — фруктовый пунш.       Кастиэль не знает, с чего возмущаться, а чему восхищаться. Он будто попадает на картонный праздник жизни, хотя по костюмам больше похоже на праздник смерти.       Кастиэль сразу тускнеет на их фоне и от того чувствует себя не в своей тарелке, пока к нему не подбегает какая-то рыжая девушка и, не проронив ни слова, начинает хаотично пачкать его губы розовой помадой. Кастиэль забывает сопротивляться, потому что она так близко, что он может рассмотреть, что россыпи золотых блесток на её веках и под ними имеют форму маленьких звёздочек. От этого напора он теряет дар речи и чувствует, что не может дышать, как это часто с ним случается под внезапным и пристальным вниманием.       — Ну всё, Чарли, хватит, хватит, — останавливает девушку Дин, отводя её руку с выкрученной на максимум помадой в сторону. — Достаточно с бедолаги, он у нас мальчик, который выжил, ему не губы надо красить, а шрам на лбу рисовать.       — Твой друг какой-то чёрно-белый, — немного пьяно смеётся девушка, уже теряясь в толпе танцующих, и напоследок выкрикивает: — Я разукрасила!       Кастиэль облизывает губы — помада почему-то на вкус как химические персики. Он не спешит ее вытирать, потому что ему нравится этот привкус.       Дин берёт его под руку и тянет за собой в центр комнаты, будто хочет, чтобы они вдвоем слились в разноцветные размытые блики, меняющиеся на танцполе как витражи в калейдоскопе.       — Чарли работает в нашем пресс-центре, — пытается перекричать он музыку. — Она тебе понравится, когда вы подружитесь.       Вскоре Бенни находит их в толпе, хлопает Дина по плечу, они безмолвно перекидываются многозначительными взглядами и кивками, после которых Дин оставляет Кастиэля в самом центре вечеринке, где водоворот лиц утягивает его в бесконечное кружение — это ощущается откровенно подло, также как учить ребёнка плавать, просто кинув его в воду. Кастиэль не хочет танцевать, оставшись в одиночку, на вечеринке он смотрится несуразно и зажато, он боится наступать другим на ноги, хотя ему самому новенькие кроссовки затаптывают в пределах пятнадцати секунд.       Где-то с боку он замечает ту самую Чарли, которая явно чувствует себя здесь, как рыба в воде: девушка прыгает, смеётся, трясёт во все стороны своими огненными волосами, подпевает неизвестной для Кастиэля песне. Всё вокруг яркое, блестящее, размытое, выбивающее из него дух и мысли. Толпа каким-то чудесным образом, абсолютно неизвестной ему силой оттесняет его к стене, а то, что Кастиэль вскоре получает звонок от Габриэля, который даёт ему полное моральное право выскользнуть на улицу, чтобы поговорить с братом минуту-другую, ощущается по меньшей мере как божье благословение. Он с радостью ныряет в вечернюю прохладу, как есть: вспотевший, растрепанный, в расстегнутой почти до половины белой рубашке, поверх вкривь и вкось перемотанной бинтами.       Когда он смахивает звонок и слышит радостного Габриэля, где-то над его головой звучат знакомые голоса: Дин и Бенни, — узнаёт он мгновенно, но отмахивается, сосредотачиваясь на брате.       Мужчины говорят, стоя на балконе, и в их разговоре нет и следа той сострадательной нежности, присущей Кастиэлю или кому-либо из девушек, которым Дин когда-либо нравился.       — Я думаю, что люблю тебя.       Вот так Бенни говорит это, будто стоя у школьной доски, признаваясь и раскаиваясь в какой-то страшной провинности.       — Я думаю, что люблю тебя, ещё с тех времён, когда мы учились вместе.       Дин сглатывает тяжело, слюна во рту вязкая, горчит. Когда они были студентами, он не понимал сути влюбленностей, они казались ему чем-то слишком сладостным и ярким для мира, в котором он живёт. Дин тогда думал, что всё, что приносит искреннюю радость, для него — табу, запретный плод. Потому что безумно страшно видеть в своих катастрофических снах людские смерти, а предсказать гибель родного — хуже всего, что он когда-либо ощущал.       — Я не боюсь тебе сниться.       Дин сам ему рассказывал об этом страхе. Особенно, когда в конце его магистратуры появилась Лиза и влюблённость острым крюком зацепила его за самое сердце.       — Я всё ждал и ждал, когда же ты посмотришь в мою сторону. Я не признался, даже когда на твоей свадьбе был шафером.       Дин смотрит на Бенни с глубоким сожалением: если бы он мог, то непременно вернул бы другу обратно все те секунды, что им довелось провести вместе, — вложил бы прямо в раскрытые ладони и позволил бы потратить это драгоценное время как-то иначе, чем трата на влюблённость в него.       Правда Бенни ни капли не жалеет, что провел своё время именно так. Или пытается себя в этом убедить.       — Я же съехал от тебя, надеялся, что ты поймёшь, сколько всего я для тебя делал. Как много пустого пространства вокруг тебя, которое я мог бы заполнять. Думал, что сны истреплют тебя, и ты попросишься жить ко мне, но уже не на университетскую квартиру. Но явился этот Новак, — на фамилии голос Бенни звенит сталью, наполняется брезгливостью, — и это похерило все мои планы. Мне за эти годы надоело молчать в тряпочку и ходить на задних лапках вокруг тебя. Теперь я тебя не отпущу.       Дин старается слушать друга предельно внимательно, однако он не то чтобы умеет общаться с людьми на твёрдую пять с плюсом. Он отрицательно качает головой и наконец-то подаёт голос — скрипучий и надломленный, как у какой-то заводной куклы:       — Мужик, а ты прям уверен, что тебе нужен я? А не моя вот эта способность со снами? Ты же всегда тащился по ней, заставлял собирать материалы, строил теории. Может быть... Это жалость и странный интерес к фрику?       Бенни и, вправду, до знакомства с Дином никогда не видел подобных людей. Готовых на любую боль во имя любви. Смеющихся над неудачами, страдающих от счастья. Неприметных и ярких одновременно. И, по всей видимости, абсолютно себя ненавидящих.       Слова Дина приводят Бенни в глухую ярость.       — Ты — сукин сын, Дин. Думаешь, я прошу твоего разрешения, тебя любить? Или думаешь, мне прям в кайф возиться с твоим комплексом вины? — саркастично усмехается он, встряхивая Дина за плечи, нависая над ним тяжёлым роком, мчащимся с вершины скалы валуном. — Я ставлю тебя перед фактом. Мне не нужно твоё благословение и поцелуй в лоб. Однако... Как думаешь? Кастиэль останется с тобой, если ему рассказать всё про твои супер-геройства?       Дин смотрит в глаза Бенни — стеклянные и отчаянные.       — А? Если ему поведать интересную, захватывающую математику, такую ма-а-а-аленькую аксиому, что если ты спасаешь тех, кто должен по пророчеству погибнуть, то умирает вдвое больше посторонних, невинных людей?       Сердце у Дина в груди замирает, а затем начинает колотиться быстро-быстро. Он ещё даже не успел сказать Кастиэлю лично, что он ему нравится, и вот же смех, их недо-сформированным отношениям уже угрожают.       — Скажи мне, Дин. Как он оценит то, что за его жизнь пришлось заплатить Амелии и Клэр? Не слишком ли высока цена за одного жалкого математика?       Внутри у Дина нервы трещат и рвутся, телевизионный белый шум гремит в ушах, кровь распирает в висках. На крохотную секунду между ними воцаряется тишина, и не та, которая возникает в спокойствии, безгрешии, отсутствии всяческого конфликта, это — тишина, которая ясно дает понять, что где-то что-то закончилось.       И уже вряд ли когда-либо начнется заново.       Но и её разрезает крик Бенни: — Скажи мне! — и в этом больше эмоций, чем может уместиться в маленьком скоплении букв: любовь, ненависть, принятие, злость, ревность и даже скорбь утраты.       Дин смотрит на того-кого-будто-и-не-знает исподлобья и хочет его ударить.

⋮

      Когда Кастиэль замечает, что на балконе разыгрывается драка, и понимает, что те, кого он считал такими же неразлучными друзьями как мультяшные Чип и Дейл, готовы сейчас друг друга скинуть со второго этажа, ему приходится срочно попрощаться с Габриэлем и бежать к ним.       Когда Кастиэль поднимается наверх, на лестнице он встречает злого Бенни, вытирающего кровь с губ, он смотрит на него нечитаемо, но явно без каких-либо добрых намерений. Они сильно сталкиваются плечами, но не говорят друг другу ни слова.       На балконе Дина уже нет, к счастью, как и за его пределами. Кастиэль просто идёт по этажу, заглядывая во все двери, пока не находит Дина в мужском туалете: мужчина стоит у раковины, подставив сцепленные ладони под струю ледяной воды, лелеет своё медитативное молчание в голове, пока холод в его руках немного шевелится и блестит, как какой-то зверёк.       — Ты как?       — Чуть-чуть помят, — Дин поднимает к нему голову, показывая наливающуюся краснотой щёку.       — На общем фоне серости ты, как комикс, — вздыхает Кастиэль, отрывая бумажных полотенец и смачивая их холодной водой. — Весь разукрашенный синяками и ранами, только успевай тебя лечить, — мужчина в конце ласково, даже отчасти по-отечески, улыбается и качает головой из стороны в сторону, будто он поражен этими обстоятельствами до глубины души.       Кастиэль совсем бережно начинает промывать ссадины на лице Дина, которое даже так, оказавшись в многочисленный раз разбитым, выглядит безумно красивым. Особенно старшему нравятся эти глаза — они как древний графский летний сад, среди деревьев и колодцев которого проложены лекала давних, очень давних, прожитых другими людьми, карм.       — Спасибо, — вдруг произносит Дин.       — М-м-м?       — За то, что забираешь мою боль.

⋮

      Уже дома Кастиэль выпытывает у Дина причину драки, которая звучит для него очень странно, и он повторяет за Дином чуть ли не каждое слово с вопросительной интонацией:       — Амелия и Клэр мертвы?       — Да, их отвезли в другую больницу. Внутри случился карантин из-за пациента с атипичной пневмонией. И... Они заразились.       Кастиэль прислушивается к себе, перебирая слова, которые люди обычно применяют в такие моменты: утрата, соболезнования, скорбь — он перебирает их, как девушка — свои наряды перед свиданием, но ничего не приходится в пору, словно нутро у него вмиг оказалось чёрство. Новость колит его, как спица или иголка, но это не то чувство, с которым теряют людей. Наверное, он так устал, что сейчас не может осознать чужую смерть. Кастиэль трёт лицо руками, насколько ему позволяют подживающие ожоги.       — Бенни пытался тебя обвинить в их гибели. И признавался мне в чувствах.       — А ты?       — А я ударил его. Мне ты... Нравишься. А не он. Бенни, конечно, мой друг. Мы помиримся, но сегодня у него сильно башню снесло из-за Амелии и Клэр.       У Кастиэля до сих пор не укладывается это в голове: то есть, Дин действительно избил человека из-за него. Врезал кому-то. И тут завязана чужая смерть. Всё так запутанно и совсем не хочет ложиться в единую красивую схему, и он начинает перечислять в своей голове факты заново: Дин ударил Бенни, Дину нравится Кастиэль...       — Чего ты лыбишься? — хмуро бросает Дин, забирая с прикроватной тумбочки сигареты и доставая одну из пачки.       — Просто, — Кастиэль старательно прячет улыбку. — Получается, ты выбрал меня.       — Не обольщайся, — фыркает Дин, нервно закуривая. Он-то сам не знает: его выбор — это дар или проклятье.       — Но ты выбрал меня, — повторяет Кастиэль, явно желая заставить Дина почувствовать себя неловко.       — Замолчи, пожалуйста. Тебе тридцать лет, а ведешь себя, как мальчишка.       Дин, наверное, ненавидит этот день, но что-то становится чуть-чуть лучше, когда в следующую секунду он прижимает Кастиэля лопатками к одному из покрывал на стене, плотному и мягкому, вышитому золотыми нитями, будто одеяние греческого бога — что-то такое прекрасно гармонирует с чуть-чуть смуглой кожей мужчины.       Кастиэль обнимает Дина за плечи, сильнее вжимается в стену, будто пытаясь раствориться в ней бесследно, но от поцелуя не сбегает, и тот получается горько-сладким, сигаретно-персиковым, закипающим каждой своей частичкой, карминовым на цвет.       Дин выдыхает сигаретный дым ему в рот сквозь всю ласку и отчаяние, замершие между ними.       — И про мальчишку мне говорит человек, который целуется по-подростковому, цыганочкой? — риторически спрашивает Кастиэль, безбожно разводя Дина на новые поцелуи: если ради этого нужно нарушать тишину, то видят небеса, он всю свою жизнь до Дина копил слова, чтобы сейчас обрушить их на него все разом.