Перекрёсток катастроф

Глава 12

Или знакомство Кастиэля с экзегезой имени Дина Винчестера

      Сегодня Дин вновь просыпается гораздо раньше Кастиэля, потому что он выиграл в лотерею со всеми первыми парами в мире, и, по всей видимости, это пожизненный приз. Мужчина отключает будильник на телефоне, щурясь на него в темноте, затем оборачивается назад, чтобы проверить чужой сон — Кастиэль, к счастью, совсем не замечает этой возни под своим боком.       Дин чуть-чуть улыбается, едва уловимо, кончиками губ — волосы соседа раскинуты вороньим крылом по подушке, и весь он уютный до невозможности, утопает в волне одеяла, спрятавшись едва ли не с носом под его тяжестью. Картинка перед глазами домашняя и желанная, но в груди Дина нет места спокойствию, предчувствие тянет как тупая боль от застарелого синяка, першит в горле, как будто зерно всего дурного было спрятано в его адамовом яблоке ещё при рождении, и теперь оно прорастает сквозь плоть: быстро и ядовито.       Он улыбается дальше на реверберирующем эхе самой первой, ласковой эмоции, но себя обмануть не получается — всё светлое медленно гаснет.       Пол холодный и заставляет Дина поджать пальцы, пока он идёт до ванной. В зеркале — глаза красные, капилляры все потрескавшиеся, а взгляд пытливый и дотошный, для вопроса: «А почему ты чувствуешь то, что чувствуешь?» — даже слов не надо произносить. Зелень радужки на контрасте с воспаленными веками зажигается, вспыхивает, и ассоциация не заставляет себя ждать — Дин видел траву такого цвета и не раз.       Правда, на кладбищах.       Дин с раннего детства рос с мыслью о том, что он, наверное, какой-то неправильный. С годами эта мысль укоренилась в нём так сильно и бесповоротно, что Дин свыкся с ней, как люди свыкаются, например, со шрамами или веснушками. За столько лет он научился многому, и точно знает как взаимодействовать со своей собственной сущностью — вот озерцо холодной воды набирается в его ладонях, и Дин опускает в него лицо, кожу тут же обжигает и остаётся только физическое, а всё надуманное растворяется. Чувства смываются как испорченный макияж.       Проблемы он будет решать по мере их поступления.       Уходя, Дин регулирует термостат, чтобы Кастиэль проснулся в тёплой квартире, и смотрит на спящего мужчину долгим взглядом: нежным, отчаянным и прощающимся.       Если бы его попросили сравнить свою жизнь с физическим явлением, то Дин без раздумий выбрал бы не пафосные космические феномены, а всего-то электронную лавину, которую и невооруженным взглядом-то не всегда заметишь. Ведь нечто в глубине его души, как и безошибочное абсолютное множество раз до этого, чувствует наверняка — время статистического запаздывания первого электрона, которому предстоит породить эту лавину, себя исчерпало.       И как лавина начинается всего с одной частицы, так и беда начинается с первого тихого зова.       С камушка, закинутого в тёмную воду неумелой рукой.       С глубокого мрачного предчувствия.       С души Дина Винчестера.       

⋮

      Кастиэль появляется около института поздним утром: прохладный воздух слабо щиплет его кожу, и это единственное, что поддерживает в нём бодрость, потому что ноябрь сворачивается вокруг города серым волком, в бок которого, только что и хочется, так это уютно зарыться и беспробудно спать до весны. Даже солнце уже вторую неделю прячется в брюхе облака, растянувшегося монотонным ковром от одного края горизонта до другого, — и мужчина хочет залечь в спячку вслед за ним.       Кастиэль сворачивает в сторону от студенческого кампуса, шагая к старой кофейне, где вечно шипят новости по радио и стоит запах топлёного молока и свежих газет — он открыл это место для себя совсем недавно, и ему оно пришлось по душе.       Мужчина оставляет на свободном столике пачку проверенных контрольных работ, вешает на спинку стула своё пальто и идёт заказывать крепкий турецкий кофе. Кастиэль обожает смотреть за процессом варки: пузатая турка то и дело ныряет боками в раскалённый песок, утопая в нём как стопы караванных верблюдов в какой-нибудь восточной пустыне. Преследуемый этой ассоциацией он рассказывает несколько фактов о верблюдах из программ National Geographic, очаровательно улыбается и называет девушек-работниц — волшебницами, умудряясь полностью не замечать, как те приосаниваются, расцветают и тихо перешептываются между собой, ведь никто кроме этого странного профессора не называет поварих так ласково.       Он возвращается к своему столику с чашкой полной горячего кофе, чтобы расклеить на странички контрольных работ наклейки со смешными котами — если его предмет не может замотивировать прилежно учиться сам по себе, то он будет общаться со студентами на языке младшеклассников. В середине работы к нему бесцеремонно подсаживается рыжая особа, от которой веет сахарно-ванильным ароматом пекарни, расположившейся на этой же улице.       — Ты же Кастиэль, да? — девушка снимает с головы ярко-алый берет, и Кастиэль полностью её узнает по слегка вьющимся рыжим волосам и огромной, безбрежной любви к жизни в глазах. — Новенький в научной группе Винчестеров?       — А ты же Чарли, да? Девушка со вкусной помадой, — Кастиэль непроизвольно облизывается, но сейчас чувствует на губах лишь кофейную терпкость.       Чарли смущённо улыбается, но ни на каплю не краснеет щеками, лишь немного кокетливо пожимает плечами.       — Как мы хорошо знакомы, — звонко смеётся она. — Ты можешь оценить, насколько ты понимаешь, какие исследования производит твоя научная группа? — девушка достаёт из своей сумки записную книжку и вооружается ручкой, после чего упирается максимально внимательным взглядом в мужчину напротив себя.       — Мы моделируем в лаборатории электрические...       — Т-с-с, садись, пять, — она что-то помечает себе. — Если я буду погружаться в деятельность каждой нашей научной группы, то сойду с ума. Ты понимаешь, мне этого достаточно — ответы «да» и «нет» я очень люблю. Нужно, чтобы ты съездил на конференцию с докладом. Рассказал бизнес-ангелам что, куда и почему. Повезёт — сорвёте куш и вам отсыпят денег на исследования. Не повезёт... Ну, хотя бы маякнёте в научном обществе, покажете, что вы ещё живы и не покрылись плесенью в своей лаборатории.       — А не лучше ли отправить Дина или Бенни? Они смогут отбить каверзные вопросы, да и явно парни глубже меня погружены в тему.       — Нет-нет-нет! Я не наступаю на одни и те же грабли дважды, — Чарли размахивает ручкой в воздухе так, словно это шпага, а Кастиэль сейчас озвучил не адекватную мысль, а прямую угрозу для её чести и достоинства. — На последней конференции, куда я их отправила, когда им задали вопрос про гипотетические проблемы при реализации, они вывели на экран слайд с огромной надписью: «Похуй, решим, когда столкнёмся с проблемой». Сжечь их двоих на огне инквизиции, кажется, было меньшим из всего того, что я хотела с ними сделать.       Они вместе смеются некоторое время, Кастиэль соглашается, что его коллеги представляют собой странную необузданную силу, которая порой задевает случайных прохожих в той же манере, как и слишком быстрые машины в непогожий день окатывают пешеходов водой из мутных луж. Чарли своим звонким голосом сразу же поправляет его:       — Дорогой, люди уже придумали термин для этого, звучит примерно как «безответственные идиоты».

⋮

      Когда Кастиэль уезжает в командировку, Дин остаётся со своим разбушевавшимся предчувствием один на один. Его сон, как заевшая пластинка, повторяет одно и тоже — и наступает момент, когда он больше не может его игнорировать и всецело погружается в бездну, что пригрелась у него на груди.       — Перекрёсток. Поворот направо. Звук чего-то сломавшегося, — слетает с его губ так много раз, что голос начинает звучать хрипло. Дин произносит это вслух раз за разом, словно кидает крошечный мячик в стенку и ловит его эхом назад, будто это поможет разгадать тайный код, что прячется за ширмой слов.       В ванной Дин перебирает баночки с таблетками, — отмечает, что его снотворное почти закончилось, потому что без Кастиэля спать становится практически невозможно и в последние дни он закидывается за раз уже удвоенной дозой. Мужчина делает пометку к списку покупок, какие лекарства нужно будет приобрести ещё, и кладет на язык горькую таблетку от головной боли, не раскусывая, проносит её во рту до кухни, чтобы запить водой. Горечь лекарства он решает забить горечью сигаретной, а потому достает из кармана пачку, в который раз за сутки широко распахивая кухонное окно. Дин ни о чем не думает, пока курит, — только ждёт, чтобы голова прошла поскорее, чтобы за окном поскорее закончился снегопад, а ещё, самую малость, — чтобы это всё поскорее закончилось, и он наконец смог услышать хоть откуда-нибудь живой человеческий голос.       Желательно одного конкретного человека.       Вскоре он почти бездумно листает свой дневник с описаниями снов, конечно, понимая, что ответ как всех спасти не будет вложен меж листов осенним гербарием, хотя так хотелось бы. Зато Дин натыкается на почти чистый лист, на нём замарана только первая строчка: «Дом 99, Франция, людям было холодно» — чернила красные, так и притягивают внимание.       Благодаря интернету и Google Maps в частности, к девяти вечера Дин уже точно знает, где это место.       Благодаря интернету и Google Translate в частности, к десяти вечера Дин пишет большое письмо в один из парижских департаментов с просьбой проверить надёжность конструкций одного определённого здания.       Когда Дин отправляет его, он уже точно знает, что на проверку прочности балкона уйдёт ровно столько времени, сколько не хватит, чтобы спасти жизни тех людей из не сна.       Дин делает глоток энергетика, смотрит нечитаемым взглядом в стену, выше монитора своего ноутбука, где всё ещё открыта почта, и думает, что становится как-то страшно жить. Из-за открытого окна — зябко, но воздух на кухне почему-то остаётся всё таким же прокуренным и горьким, даже глаза слезятся, но слёзы не текут. Только лицо кривится, так это всё безнадёжно и больно.       Правда, для Дина это обычное дело, нужно подождать пока пройдёт.       Благодаря интернету и Facebook в частности, в половину двенадцатого Дин отвлекается от своей чёртовой жизни на Кастиэля, так как получает от него пару сообщений — там другой часовой пояс, и он только пришёл домой. Пока мужчина в душе, Дин бездумно рассматривает на его странице старые опубликованные фото в альбомах. В такие моменты он как никогда ощущает пропасть между ними. Пропасть, пока ещё не заполненную совместными воспоминаниями, трогательными привычками, глупыми традициями и знаниями о любимом сорте мороженого и имени двоюродного дяди.       И всё идёт относительно неплохо в этот вечер, ровно до момента, когда вселенная вновь не показывает Дину суть его естества: он мальчик, парень, мужчина, просто измученный и изувеченный человек, который почти всю жизнь проводит в полусне и бежит-бежит, не зная отдыха, от привидевшихся ему химер, злобно улыбающихся и снующих вокруг.       Дин опускает взгляд на клавиатуру, горящую подсветкой, не в силах смотреть на экран — там ещё школьное фото Кастиэля и его братьев, один из которых с чупа-чупсом за щекой, один из которых был в его чертовом не сне.       Дин ощущает себя так глубокого в заднице и так сильно в панике, что не шевелится долго-долго, десятки минут, пока Кастиэль не освобождается и не пишет ему первым. Звук уведомления от пришедшего сообщения так громок в комнате, что мужчина вздрагивает от испуга и скопившегося напряжения в плечах.       Кастиэль по ту сторону экрана — радостный, тёплый и живой.       Дин по эту сторону — мёртвый. Если не уже, то он, наверное, убьёт себя к завтраку, потому что говорить о всей его тайне страшно. Кастиэль, наверное, сдаст его в психушку и это станет началом конца.       Однако ещё страшнее оказывается молчать, таить, скрывать. Когда надо хоть что-нибудь делать.       «Кастиэль, пожалуйста, скажи, а твой брат сейчас случайно не в Париже?» — Дин набирает, стирает, исправляет опечатки и чувствует — если сравнивать его жизнь с феноменами, известными современной физики, то сейчас уже целая лавина электронов несётся сквозь воздух, набранный в его лёгкие, а не всего-то один жалкий затравочный электрон.       «Вообще-то, нет,» — кратко отвечает ему Кастиэль.       Дин делает дыхательную гимнастику, как когда-то давно учили его Сэм и Бенни: выдох, вдох. Спокойствие не живёт в теле с поверхностным дыханием.       — Давайте, глупые трахеи и бронхи, проталкивайте воздух в эти кретинские мышечные мешки, — бормочет Дин сам себе, похлопывая себя по груди так, словно он всего-то чем-то поперхнулся. Звук пришедшего сообщения отвлекает его от тщетных попыток совладать с собственным телом:       «Габриэль возвращается в Париж через пару дней, он там живёт. Но ты-то откуда это всё знаешь?»       Дин чувствует, как неизбежность в очередной раз принимает его в свои холодные и цепкие объятия, напоминая, что вся его жизнь идёт по сценарию, солидарному с историей про обречённый самолёт, в кабине которого повесились лётчик и штурман, а за штурвалом сидит нетрезвая стюардесса.       — Откуда я знаю? О, это долгая история. Долгая и плохая история, которую ты не должен услышать, Кас-ти-эль, — Дин отталкивается от стола, вслепую нащупывает за экраном пачку сигарет, и встает, продолжая раз за разом отчеканивать у себя в голове один и тот же вопрос.       С чего Дин сразу же решил, что он обязан спасти Габриэля?       С чего он взял, что кто-то вообще может быть послан на эту планету, чтобы спасать остальных?

⋮

      Эту ночь Дин не спит, не отвечает Кастиэлю, только набирает пару сообщений Бенни. В основном его тело каменеет, как мраморное изваяние, и когда он ложится в кровать единственное, что ему удаётся — смотреть в потолок, почти не моргая. Потолок — белый, как мразь, ровный, как издевательство, вытесняет все здравые мысли своей плоскостью.       Дин тоскует всю ночь не по простой жизни из детства, когда ещё не было снов, и даже не по Кастиэлю, — а по какой-то абстрактной материи, фигуре человека, которого ему очень хочется видеть рядом с собой, но он всё никак не приходит. С рассветом Дин умудряется сформулировать это глубокое ощущение в слова — он тоскует по жизни, которой с ним не случится. По тем Дину и Касу, которыми они не станут, потому что предстоящий разговор способен всё то хрупкое, только-только строящееся между ними, растоптать.       У их любви ещё нет ствола, лишь тонкий слабый стебель.       Дин вздыхает, трёт уставшие от бессонницы глаза и продолжает впопыхах собирать вещи.       — Наверное, кто-то свыше не наделил тебя способностью говорить, потому что заранее знал, что тебе будет не с кем, — с иронией говорит Бенни, чистящий гранат за столом. Он сорвался к Дину, едва ли не сразу, как проснулся, и у него на то были причины.       Во-первых, Дин своей «здоровой» диетой вновь опрокинул своё давление до показателей живого трупа. Поэтому Бенни и чистит ему гранат с усердием родной матушки.       Во-вторых, Дин абсолютно тронулся умом.       — Но он прогадал, — хмыкает Дин в ответ. — Я принял решение и всё расскажу Кастиэлю.       — Ну, вот куда ты собираешься? — тоном Бенни можно резать струны. Стальные тросы. Оголённые нервы. Сердце.       — В Париж, — Дин же, напротив, говорит слишком спокойно для человека, который поспешно скидывает вещи в рюкзак и обналичивает запасы на чёрный день из старых сбережений.        — А Кастиэль где? — Бенни смотрит на него, скептически подняв бровь.       — В Сан-Франциско, на конференции.       — Последовательность твоих действий не нарушена?       — Нет.       Дин приостанавливает свою бурную деятельность и заглядывает Бенни в глаза. Тот в ответ прямолинейно смотрит на него, не моргая, таким взглядом можно бить наотмашь сильнее, чем кулаками; и за маской сурового взрослого мужчины просвечивается взгляд побитой собаки.       — Я тебя не отпущу. Одного — точно нет. Ты вновь вляпаешься в неприятности. Тебя собьёт машина. Тебя украдут цыгане. Ты нахлебаешься воды из Сены и умрёшь от дикого отравления. С тобой может произойти, что угодно. И мы этого не узнаем, никто не сможет тебе помочь.       Бенни всё утро полощет нервы Дина, чье терпение всё-таки приближается к своему концу.       — Я еду один, ты будешь замещать мои пары, — как только Бенни тяжело вздыхает и явно собирается начать спорить, а скорее всего ещё и загораживать вход своей широкой грудью, Дин суёт ему под нос одинокий средний палец, — Напоминаю, как выглядит число один, если ты забыл, — он надевает своё самое стервозное выражение лица, как маску. — Не превращай ещё один наш диалог в драку. Мне нужен был твой совет, но это не значит, что я буду следовать твоему плану.       — Дело в нём, да? — горько усмехается Бенни, опуская взгляд к рукам — по ножу стекает алый гранатовый сок. На короткий миг он словно впадает в дереализацию и ему кажется, что это не гранат, а его сердце.       Бенни разделывает ножом своё собственное сердце для Дина. А последний этого словно и не замечает.       — Да. К чему врать?       — Стоит ему поманить тебя ручкой — и всё? Летишь к нему на край света?       — Он меня не манил. Кастиэль вообще ещё ничего не знает. Париж — не край света. На кону жизнь человека, Бенни.       — На кону всегда чья-та жизнь, не правда ли? Это же твой стиль. Всё ради других, да? Гробить своё здоровье и жизнь на случайных людей из снов? Запросто! Прыгнуть в горящее здание? Конечно, всегда пожалуйста! Надо в Париж? Значит, в Париж. Незнание французского — не помеха, Бенни — не советчик, да?       Бенни прерывается — звонит будильник, Дину пора выезжать в аэропорт.       — На самом деле ты так не думаешь. Ты знаешь цену человеческой жизни.       — А как же твоя жизнь? Какова цена ей?       — Не сейчас, Бенни. Я опоздаю на самолёт.       — Ах, ну да. Тебя ждёт Париж и Кас, — на лице Бенни появляется оскал.       — Он его брат! — Дин кричит, вспыхивает яростью и чувствует, как этот огонь жжёт его позвоночник, кипятит кровь. — Я не могу позволить этому случиться! Ты же понимаешь! Я... Я потеряю его.       — Выйдешь из квартиры — потеряешь меня.       — Что? — недоумение настигает Дина, как вылитый на голову ушат ледяной воды. Он отшатывается от лучшего друга, как от чумного. — Зачем ты так?       Дин так устал за последние сутки, что уже почти ничего и не чувствует, только излишняя драма тычется ему в пальцы как охапка сухих еловых иголок — или это просто холод квартиры целует его кисти. Он вмиг осознаёт, что зная наизусть целые учебники по точным наукам, ничего не знает о любви.       Дин не знает, как она приходит, как остаётся, как исчезает, как делает больно, как о ней пишут книги. Он не знает, почему она может быть щекоткой на шее от чужой щетины, а может быть клинком, вошедшим в тело ровно между лопаток. Он не знает, почему любить кого-то такого, как Кастиэль, — это будто глотать звёзды, запивая их божественным нектаром, и почему при всём при этом он умудряется от неё выкашливать лишь расплавленное олово и гниль.       Бенни дотрагивается до стены, будто ища поддержки. Запускает пальцы в свои короткие волосы, опускает голову, словно в поражении, позволяя чёлке закрыть лицо. Это так не похоже на Бенни. Сильного, рассудительного, по-доброму грубого Бенни.       Дин не видел его раньше таким никогда. И отчётливо понимает сейчас: не должен был видеть и дальше.       — Прости. Я не прав. Всё в порядке, — говорит он скорее себе, чем Дину. — Ты не потеряешь меня. Иди.       Дин замирает, стоя спиной к двери, и не может заставить своё тело двигаться.        — Иди! — Бенни кивает куда-то в сторону, лихорадочно блестя глазами. — Вселенной нужен её Бэтмен.       — Ведь это же началось давно, ещё когда ты передал Кастиэлю ключи. Почему?       Бенни хмыкает вместо ответа.       — Что такого он тебе сказал?       — Что за «‎Майами Долфинс» болеют одни неудачники.       — Бенни, — Дин почти рычит и предупреждающе на него смотрит. — Сейчас время — золото, не тяни.        — Знаешь, ты единственный, кто способен довести меня до этих девчачьих криков...       — Бенни.       — Ты так сильно хочешь узнать, что он сказал мне? Да ничего особенного, — Бенни пожимает плечами как-то неловко, поломано, будто все его крепкие мышцы разом куда-то делись. — Он спросил... Мерзавец, хах... Спросил, люблю ли я тебя. Нет, не так. Он спросил, как давно я тебя люблю.

⋮

      Дин смотрит в маленькое круглое окошко и видит не взлётную полосу, а Бенни с перепачканными гранатовым соком руками. Он не слышит ничего: ни людей в салоне, ни стюардесс, ни рёва двигателей, в голове звенят лишь слова друга.       Загорается надпись «Пристегните ремни». Дин действует на автомате.       Кажется, Бенни знает его до тошнотворного хорошо, потому что ещё ночью Дин узнал время ближайшего рейса в Париж, с утра заказал такси до аэропорта и... Сейчас летит в Сан-Франциско. Есть ли в его поступках логика? Теперь, наверное, да. И звучит она почему-то голосом лучшего друга.       Дин мысленно уверяет себя, что он не теряет драгоценное время, ему необходимо поговорить с Кастиэлем до этого всего. Вдруг ничего не выйдет, вдруг он не сможет спасти Габриэля. Мама всегда говорила: если судьба кинула в тебя камень — жди лавину, и если это не стало его девизом по жизни, то что могло бы претендовать на место этой фразы?       — Я ничего в этом мире не заслужил, — понизив голос до шепота, говорит Дин. — Я ничего в этом мире не заслужил, но я очень сильно влюбился, и это мое самое страшное наказание.       Самолёт слегка дёргается, собирает обеспокоенные охи со всех сторон и, довольный своей выходкой, продолжает терять высоту. На секунду — всего на секунду — Дину кажется, что сейчас они начнут падать, прямо как в фильмах. Все будут орать, стюардесса безрезультатно призовёт сохранять спокойствие, выпадут кислородные маски, самолёт спикирует носом в землю и разорвётся вспышкой огня и клубами дыма.       И на секунду — всего на секунду — Дин думает, что не так уж он и против.       Возможно, титаническое спокойствие — это побочное действие от снотворного, потому что самолётов он боится до одури и решил принудительно проспать весь перелёт, а возможно — Дин просто бесконечно устал жить и нести ответственность за бесконечный цикл смертей.       Облака заплывают в небесную гладь, видимую за иллюминатором, принимая всех заблудших и страждущих в себя, укрывая, закутывая и пряча. И, как люди вокруг поддаются панике, так Дин поддаётся сну, надеясь, что он не очнётся, пока всё не разрешится само собой.

⋮

      Электронные часы в комнате отмеряют время.       Спортивная сумка в истощённых руках.       Ворс ковра, дверь, взгляд через плечо — там золотистая табличка с номером комнаты.       Длинный коридор на последнем этаже — потолок протекает, надоедливо дрожит и мигает желтоватый грязный свет.       Шаги мягкие, тихие из-за ковра, а в голове всё также гремит набатом звук чего-то ломающегося.       Парадная дверь, а за ней толпа. Пёстрые одежды, озабоченные лица, час пик.

⋮

      Когда Дин открывает глаза, резко вздрагивая всем телом, он уже находится в Сан-Франциско, а миловидная стюардесса склоняется над ним, пытаясь разбудить.       Ему хочется пить, горло за время перелёта пересохло так, что его извинения больше похожи на белый вежливый шум.       Очередной (не) сон.

⋮

      Дин готов молиться на Чарли, потому что она выбивает ему пропуск на конференцию, когда регистрация на неё была завершена давным-давно. Конечно, Чарли своего не упускает и как акула вцепляется в Дина, раскручивая его и на поход на радио, и на участие в университетском научном подкасте, и даже на шоколадку к чаю.       — Всё имеет свою цену, — говорит она ему.       Тот человек, к которому он сбегает в Сан-Франциско будто на тайное свидание, явно бесценен.       Дин стоит в дверях актового зала, где сейчас выступает Кастиэль — мужчина выглядит ужасно солидно, в дорогой выглаженной рубашке, с рукавами подкатанными по-итальянски, чтобы чувствовать больше свободы в кистях, с огромным именным бейджиком на ремешке, перекинутым через шею; математик так увлекательно говорит о всём том, что происходит за дверями их лаборатории, что Дин невольно заслушивается, как будто он и строчки не видел из этого рапорта. Он пришел как раз к моменту, когда Кастиэль доходит до части, где электрический ток в проводах представляется квантовой жидкостью — и, возможно, это любимый момент Дина. Представление больше не воспринимается им как лекция, Кастиэль превращает всё вокруг себя в сцену — в пространство невероятно интенсивного проживания бытия. Можно сказать, что сцена — это эссенция жизни, её выжимка, самый сок.       И Дин смотрит жадным, ненасытным зверем, ни на миг не забывая обо всём, что им предстоит.       — Я же знаю тебя, — их голоса — штиль слабого шепота и шторм ораторской стихии, — сливаются в один единый звук.       Дин взвинчен, у него дрожат руки, но он больше не предпринимает попыток успокоиться и отчаянно ищет пересечения их взглядов.       — Быть может, я без понятия, какой твой любимый цвет и как зовут твоего дядю, я не был плечом к плечу с тобой со школьной скамьи, но я знаю, что человек, который бережно снимает божьих коровок и на ладонях относит в безопасное место для зимовки, никогда никому не сделает больно. Даже мне.       Дину приходится найти в себе всю свою веру в одного конкретного человека, чтобы доверчиво впустить его в самый мрачный уголок своего сердца. И он готов.       Когда Кастиэль заканчивает отвечать на вопросы и сходит с помоста, Дин чувствует, что в воздухе прорастает уже не просто электронная лавина. Это начинается настоящий электрический пробой. Напряжение в его теле так велико, что, кажется, сама природа должна отозваться эхом на зов её одинокого ребёнка, должна разбушеваться стихия за окном, но этот чёртов тайфун как всегда прячется только где-то там, у него за рёбрами, просыпается снова, рушит все хрупкие немноголюдные города, затапливает цветущие сады и робкие зелёные ростки в трещинах асфальта.       Единственный способ не утонуть в шторм — не идти в море, ведь так? Гиблое дело. Дин уже по пояс в воде, и безудержный ветер толкает его в спину.       И он шагает вперёд.       С каждым новым шагом сердце замирает, и Дин, вроде как, прилетел сюда, чтобы наделать глупостей и спасти жизнь, а в таких случаях мозг настроен на то, чтобы столкнуться с чем-то вопиюще странным, однако в этой аудитории ничего такого не находится. Тут только люди, совсем обычные учёные и богатые инвесторы, отпущенные на перерыв, становятся активными как муравьи и начинают прокладывать свои пути к фуршетам.       В пространстве между сценой и зрительскими рядами Кастиэля останавливает утонченная дама с шикарными рыжими локонами — они о чём-то беседуют, издали напоминая Дину какую-то светскую парочку на богемной встрече. Кастиэль удивительно хорошо вписывается в царящую здесь обстановку, Дин и Бенни же всегда из неё выпадали, будучи скорее похожими на представителей андеграундной, гаражной науки.       Когда Дин подходит к ним со спины, Кастиэль оборачивается и на его лице проявляются удивление с замешательством.       — Боже, я подумал, что схожу с ума и так по тебе соскучился, что мне начали чудится твои шаги. Дин, какими судьбами!? — Кастиэль тянется к нему для приветственного рукопожатия, и его ладонь тёплая и крепкая, с уже привычными удивительно гладкими шрамами от ожогов.       Дин улыбается, кажется, впервые с момента отлёта Кастиэля. Ему странно греют сердце слова о том, что мужчина узнал его по шагам. По походке. По хрусту половиц под его затасканными кроссовками.       Бесконечность увиденных правдивых снов заставила Дина поверить в бесчисленность временных рядов, в растущую, головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времён. И эта канва вселенных и вариаций, которые сближаются, ветвятся, перекрещиваются или век за веком так и не соприкасаются, заключает в себе все мыслимые возможности. И если мир действительно устроен так, как неизбежность его научила, то Дин думает, что, если все прошлые жизни и оставили в нём какие-то свои осколки, то лишь те, которые по-прежнему безропотно взывают к Кастиэлю.       А те осколки, которые не принадлежат ему — оказались во власти самого Кастиэля.       — Да так, — Дин делает последний неуверенный шаг навстречу. Кастиэль разворачивается от своей собеседницы так, чтобы вежливо впустить его в их круг. — Мимо проезжал. Дай, думаю, загляну.       Кастиэль ловит его взгляд полный лукавства, и замирает на миг, словно пытается что-то подсчитать в своей голове.       Дин замирает перед Кастиэлем так близко, что через воздух чувствуется тепло чужого плеча. Вокруг них складывается кокон из людей, которые также разбиваются на небольшие круги и ведут свои разговоры с серьёзными лицами.       — Миссис МакЛауд, позвольте вам представить, это Дин Винчестер, светило нашей научной группы, и просто человек, открывший мне научные горизонты.       — Ну, что вы мальчики. Для вас можно просто — Ровена. Я предпочитаю избегать каких-либо дистанций с людьми, которым собираюсь отдать свои деньги.

⋮

      Время, проведённое в такси, Дин при всём желании не может подогнать ни под одну известную ему измерительную систему, не уместить ни в одну осязаемую величину. Секунды, минуты, часы, дни — все эти ярлыки кажутся смехотворным, абсолютно неуместными, когда дело касается Кастиэля. Время течет ни быстро, ни медленно, а в самый раз, чтобы притвориться ничтожным и незаметным.       Да и что вообще может значить понятие «время», когда рука Дина лежит в руке Кастиэля?       Что подразумевать под «минутой», когда она наполняется голосом Кастиэля, превращаясь в бесконечность маленьких бесконечностей?       И как смотреть на часы и адекватно воспринимать бег стрелок, если при всём при этом отмеряется время до конца чей-то жизни?       Пока Кастиэль без умолку говорит что-то о Бенне, Ровене, Чарли и кафе в паре улиц от этой, разбавляя пространство, таинственно сгущающееся во время очередного приступа винчестерского молчания, мысли Дина оказываются оторванными от реальности: мимо проскальзывают пейзажи, знакомые только отчасти, по старым сериалам, сменяются названия улиц, мельтешат достопримечательности Сан-Франциско — и ничего из этого не цепляет его взор. Он думает только о том, что в его рюкзаке лежит записная книжка с расписанием чужих смертей и что это весомая причина, чтобы держать Кастиэля за руку покрепче.       Дин знает по личному опыту, что любовь, как и любое другое светлое чувство, — это не пуленепробиваемое стекло; это просто стекло, в самых редких и восхитительных случаях — витраж, пронизывающий яркими цветами всё внутри и снаружи, тонкий и хрупкий узор, который нужно беречь.       И Дин, выходя из такси, точно понимает, что он — вандал, подкравшийся с молотком к своему собственному красочному витражу.       Он делает глубокий вдох.       И улыбается Кастиэлю, светло-светло, со всем нежным чувством, что у него есть.       А за его спиной грохочет лавина.       Пока они поднимаются в номер Кастиэля на лифте, Дин пронзает лицо мужчины пристальным потрясённым взглядом, в котором одновременно читается и глубокое недоверие к реальности, и страх перед фатальностью, а в добавок ещё столько признаний в любви, сколько не слышали ни одни стены в мире. Ни один вишнёвый цветущий сад. Ни одна церковь. Ни одна постель.       Кастиэль не выдерживает и спрашивает напрямую:       — Что-то случилось? Я предполагаю, что ты просто так бы не пролетел через всю Америку, — он наклоняется к Дину и ловит его лицо в свою ладонь, мягко оглаживая его бледную щёку большим пальцем. Мужчина как будто осунулся, хотя Кастиэль его не видел буквально неделю.       — Не случилось, но произойдёт. Произойдёт смерть.       Он говорит «смерть» с абсолютно спокойным лицом, пока внутри у него проносятся все старые-старые сны, пробуждающие в нём тупой первобытный страх, что сейчас настолько силён, как будто его, как сильный наркотик, кто-то вводит Дину внутривенно.       Лифт прибывает на нужный этаж, Кастиэль отстраняется, кивая в сторону коридора, мол «пойдём, теперь нам абсолютно точно нужно поговорить», и Дин идёт следом до безволия послушно, двигаясь как старая шарнирная кукла.       «Я боюсь жить, злых собак и моего отца с ружьём, но не так, как боюсь тебя, куда там. Я же с самого начала знал, что ты можешь меня раздавить», — думает Дин, снимая с плеча рюкзак.

⋮

      Дин внимательно следит за Кастиэлем, даже прищуривается как наблюдательный живописец, склоняя голову набок, — Кастиэль же лишь иногда опускает на него взгляд и делает это быстро, словно обжигаясь об одно присутствие Дина в комнате.       Кастиэль отрицает всё так, будто не видит очевидного на лице Дина, словно все странные разговоры Дина и Бенни, урывки которых он ловил раньше, и их драка на балконе не имели сейчас никакого доказательного веса к истории, которую ему вручил Дин с теми торжественностью и трепетом, с которым древние люди шли на ритуальное самоубийство.       — Так, подожди. Ты утверждаешь, что видишь сны, которые предсказывают будущее?       Дин старается не разочаровываться, но за время их беседы лицо Кастиэля превращается в фарфоровую маску, — ничего на нём не дрогнет, не переменится. С ужасом для себя он понимает, что именно так выглядит страх взрослого мужчины.       — Да.       — Но только будущее со смертельным исходом?       Кастиэль вновь и вновь переводит взгляд то на Дина, то сразу же от него, мужчина жутко нервничает и не знает, как это скрыть.       — Да.       — И ты никак не можешь помешать этому исходу?       — Ну-у...       — То есть фактически это самая бесполезная супер-способность в мире?       — Я бы не назвал это супер-способностью. Эти пророчества здорово портят мне жизнь, знаешь ли, — Дин упирается ладонями в подоконник за своей спиной и даже закатывает глаза.       — А это твой дневник, куда ты записываешь все сны?       — Да. Только это не дневник, скорее каталог. Систему придумали мы с Бенни и Сэмом, моим младшим братом. Когда ещё верили, что можем кого-то спасти.       Кастиэль выглядит так, словно вот-вот или рассмеётся, или начнёт собирать вещи. Мужчина запускает пальцы в волосы, с силой зачёсывает их назад и наконец-то находит в себе моральный ресурс, чтобы сосредоточенно вглядеться Дину в лицо, видимо, пытаясь найти там признаки сумасшествия.       О, Дину это знакомо: каждое утро перед зеркалом он занимается тем же самым.       Дин хмыкает, и с этим звуком между ними повисает очередная долгая пауза за время этого разговора. Намолчать полную тишину им не удаётся из-за звуков внешнего мира, которые так упорно просачиваются сквозь маленькие трещинки стен и крошечное пространство между дверью и полом.       Всё то, что остаётся висеть недосказанным — колется в горле как глоток ледяной воды, как самое острое одиночество. Дин перемещается на стул, на спинке которого всё ещё висит пиджак Кастиэля и физик с такого близкого расстояния даже может почувствовать его парфюм. Дин натягивает на голову капюшон, чтобы не видеть мужчину даже боковым зрением, даже случайно; какое-то время бездумно трёт лицо руками, а затем смиренно утыкается в телефон, погружаясь в процесс брони рейса до Парижа.       Когда Дин думает, что у него не остаётся эмоций и внутри всё, что могло, прогорело до мягких седых хлопьев пепла, Кастиэль умудряется зажечь его вновь:       — Ты смотрел «Пункт назначения»? — спрашивает он, не покидая своей оборонительной позиции на столе: последние минут десять Кастиэль не двигается и всем своим видом напоминает статую молодого Лоренцо — он как и мраморное изваяние статичен, скован и полностью погружен в собственные размышления.       — Да, — отвечает Дин на миллиардный по счёту вопрос и ожидает продолжения, но напрасно.       — И из-за сна ты уверен, что на моего старшего брата упадёт балкон на улице Сен-Аман?       — Ага, — невесело отзывается Дин. Он понимает, что Кастиэль не слишком ему верит, но благодарен уже за то, что тот не покрутил пальцем у виска ещё полчаса назад.       Не сказав в ответ ни слова, Кастиэль поднимается с места, чтобы сделать кофе — он купил банку быстрорастворимого на второй день командировки, потому что из-за другого часового пояса не мог проснуться к началу рабочего дня и адекватно функционировать в обществе. Фото этой банки было одним из первых из тех, что Кастиэль прислал Дину за эту неделю в Сан-Франциско... И, видимо, окажется одним из последних, что Дин получит от него за жизнь.       Дин, конечно, уличает Кастиэля в том, что кофе сейчас — всего лишь предлог отвлечься, сбежать от диалога, занять чем-нибудь руки, но не осуждает: каждому бы потребовалось взять паузу для прозрения, чтобы немного побыть наедине со своими мыслями и прислушаться, что они на самом деле хотят сказать. У Кастиэля они, судя по тому, как почти незаметно дрожат его руки, ныряющие с помощью чайной ложки в металлическую банку, прямо сейчас отчеканивают тираду — или декламируют наизусть «Вопль» Гинзберга.       — А что если я напишу ему с указанием непременно воздержаться от посещения этого проспекта? — после озвучивания вопроса Кастиэль бьёт чайной ложечкой по стенке чашки, стряхивая остатки кофе. С таким же успехом все церковные колокола мира могли бы начать бить в набат по Дину и его любви.       — Я бы на твоём месте сделал это прямо сейчас, — серьёзно говорит ему Дин, с удивлением обнаруживая, что Кастиэль даже прислушивается к нему и, пусть и с сарказмом на пополам, но пишет Габриэлю сообщение.       Не проходит и минуты, как он получает ответ.       — Он поинтересовался, в своём ли я уме, — Кастиэль тихонько смеётся и что-то, — уже не оглашая Дину, что именно, — печатает снова. — Зная Габриэля теперь он абсолютно точно туда придёт из любопытства. Впрочем, возможно, он и прислушается, — Дин догадывается, что последнее проговаривается вслух исключительно ради него и связи с реальностью не имеет. — Теперь твоя душа спокойна?       — Нет. Даже если Габриэль не пройдёт под этим балконом — может пройти кто-то другой.       — И ты думаешь, что сможешь это предотвратить?       — Надеюсь.       — Уклончивый ответ.       Дин вздыхает.       А что ещё ему сказать? Что он без понятия? Что он пытался спасать людей, но из этого ничего не вышло? Или выходило, но через задницу? Или что дед всегда запрещал даже пытаться? А единственный раз, когда кто-то остался в живых — это был сам чёртов Кастиэль, спасённый им во время пожара?.. Да, пожалуй, что-то из этого и стоит сказать.       — Откуда у тебя эта способность?       Дин сначала кидает красноречивый скептический взгляд на Кастиэля, а потом переспрашивает:       — Серьёзно?       — Да, хочу предысторию в лучших традициях Marvel.       Секунду поколебавшись между проклятием древней ведьмы и падением в чан с радиационными отходами, Дин выбирает правду:       — Я — Винчестер. Это передаётся в нашей семье, в роду от старшего мужчины к самому младшему, минуя всех остальных. Передаётся после смерти. Когда умер дедушка, в семье самым младшим был я. Если умру я, то, наверное, это уйдёт к Сэму, если он, конечно, в своих хиппи-странствиях не преисполнился и не наделал маленьких Сэмиков. Что это такое: вселенская шутка, божий промысел, ошибка генетического кода... Я не знаю.       — Лишняя хромосома, — услужливо подсказывает Кастиэль, и Дин усмехается в ответ без капли веселья. Кастиэль следит за его движениями настороженно, но не чересчур, как лев в зоопарке лениво провожает взглядом размахивающего палкой ребёнка.       Дин же весь день чувствует себя как человек, который в глубокой лесной чаще в гордом одиночестве отгоняет от себя стаю волков горящей палкой: смеркается и помощи не будет.       — Ты не веришь мне.       — Сам посуди, ты врываешься в мою командировку, весь взволнованный, пересказываешь мне сюжет общеизвестного ужастика, но при этом говоришь, что это твоя жизнь. Затем ты угрожаешь мне и ставишь под вопрос безопасность моего старшего брата. Это какой-то способ привлечь внимание? Дурацкий розыгрыш?       — Кастиэль... — Дин опускает голову, потому что не хочет смотреть на него сейчас. Всё происходящее ощущается как предательство. Он знает: Кастиэль озвучивает факты с той же точностью, как чеканят монеты, ведёт его за ручку на смерть, сквозь все заросли домыслов, сквозь туман сомнений, который всегда расходится под дневным светом.       — Единственное, что я не могу понять... Так это почему Бенни, взрослый адекватный мужчина, всему этому потворствует? И твой брат. Правда, Сэма в жизни я ни разу не видел и судить о нём не могу. Но Бенни...       Кастиэль выглядит потрёпанным и сосредоточенным до какой-то внутренней злости. Дин не узнаёт его таким, и ему страшно, страшно так, будто он стремительно теряет кого-то очень важного, но ничего не может с этим сделать. Кастиэль, логичный и рассудительный, действительно отдаляется от него. Со стороны Дина глупо было рассчитывать, что мужчина сразу же ему поверит. Но... На какой-то момент, когда он задавал все эти дурацкие вопросы, Дину показалось, что он может довериться... Но это ведь неважно, да?       — Ладно, я понял, — Дин берёт себя в руки — бережно собирает с земли и складывает в охапку. — Ничего страшного, что ты не веришь мне. Я бы тоже, наверное, не поверил.       Разговаривать дальше не имеет смысла, и Дин начинает собираться. Не то чтобы он успел расположиться, всего-то и надо подобрать с пола рюкзак.       — Куда ты?       — В Париж, — холодно отвечает Дин, сам себя удивив отсутствием эмоций в голосе.       — Ах да, точно. На будущее: если захочешь предложить совместную романтическую поездку во Францию, необязательно шантажировать меня смертью родных. Я бы и так согласился.       «Сарказм — это защитная реакция организма. Не вини его в этом, — проговаривает про себя Дин как мантру, чтобы не ляпнуть что-то, о чём позже пожалеет. — Сарказм — это защитная реакция, защитная реакция, не вини его…»

⋮

      У них образовывается свободное время перед отлётом во Францию, буквально пара часов до момента, как надо отправляться в аэропорт. Они проводят его в том же отельном номере, в одном запертом пространстве, но абсолютно точно не вместе, потому что разговор больше не клеится.       Кастиэль изучает «каталог» Дина, ужасаясь до глубины души тому, как мужчина описывает все эти трагедии из прошлого, как фантазирует о грядущих смертях: вот ровным почерком кратко написано, что бездомного загрызли собаки без предполагаемой даты и города, а через пару страниц — кто-то принёс оружие в школьный класс: буквы тут дрожат, прыгают по строчке и бумага где-то впитала капли влаги как от дождя.       Кастиэль упирается взглядом в спину Дина, долго-долго смотрит, будто пытается найти в нём какую-то замочную скважину, открывающую второе дно; и думает, что это был вовсе не дождь. Возможно, после очередного ночного кошмара Дин просто не совладал сам с собой. Кастиэль на долю секунды прикрывает веки, делает глубокий медленный вдох и в качестве гипотезы, простого предположения, мысленного эксперимента — пытается поверить во все эти чудеса и чудачества мужчины напротив. Единственный вывод, который Кастиэлю удаётся сформулировать, заключается в том, что не свихнуться явно стоило Дину титанического труда.       Дин открывает окно и достаёт сигарету. Прикуривая от зажигалки, он краем глаза наблюдает, как Кастиэль вертит в руках его записную книжку и так и сяк, открывает и закрывает на случайных страницах, всматривается в пустые незаполненные даты, будто там можно найти что-то, что их всех починит и спасёт. Дин наблюдает за каждым его жестом, пока курит, и в какой-то момент не выдерживает — хрипловато смеётся, как это делают некоторые из неизлечимо больных людей, чувствуя, что настал их последний день.       — Сборник анекдотов, скажи?       Дин закрывает окно прежде, чем закат успевает коснуться его плеч, и возвращается в свою исходную позу — спиной к Кастиэлю.       Тем временем на переднем форзаце Кастиэль находит выписанные контакты психологов, психотерапевтов, нейролингвистов, священников и даже экзорцистов. «Неужели это не поддаётся лечению или хотя бы корректировке?» — думает Кастиэль и до боли прикусывает нижнюю губу. «Ты удивительный психопат, знаешь об этом?» — хочется ему сказать, бросить в эту ровную линию плеч, как в детстве снежком... Но он останавливает себя и потрясенно вздыхает, потому что следующая мысль окатывает его с ног до головы страхом, холодным потом: «А что если в университетском пожаре виноват Дин? Что если большинство из этих смертей подарена людям его руками? Что если он маньяк?»       Кастиэль замирает и даже не дышит одну секунду, вторую, третью... С Дином хочется лепить пельмени до поздней ночи на кухне, красть сигареты из заднего кармана его джинс и ругаться, что они все теперь измяты. С Дином хочется очень-очень много всего, и, наверное, это хороший знак. Хотя серийные убийцы обычно не бегают по улице с окровавленным ножом, это самые лучшие граждане, которые еще и первыми помогут найти твой холодный труп. Кастиэль путается в своих собственных мыслях, утопая в приступе паранойи.       Если Дин действительно так опасен, то его опасность завораживает, как танец змеи уличного дудочника. В конце концов, Кастиэль достаточно хорошо образован, чтобы знать — это ни дрессировка, ни танец, и ни что-то иное, как оборонительная поза для змей.       Кастиэль ведёт пальцами по боку «каталога», который весь усеян красными язычками закладок, только ближе к середине встречается два жёлтых язычка, когда Кастиэль открывает их, Дин как будто чувствует это и оборачивается, оказываясь к нему лицом лишь на миг, а затем отворачивается назад и продолжает сосредоточенно копаться в топе нетфликса, пытаясь отыскать хоть одно приемлемое описание.       На одной из страниц, отмеченных жёлтым, оказывается дата пожара в университете и имя самого Кастиэля, и почему-то этот разворот заполнен почерком Бенни.              На заднем форзаце неаккуратно приклеены два листа, пожелтевшие и вздувшиеся волнами от избытка клея, на них мелким шрифтом напечатаны четверостишья:       «Вот эта Ночь, что так спокойно спит       Перед тобою, — Ангела созданье,       Она из камня, но в ней есть дыханье:       Лишь разбуди, — она заговорит».       «Отрадно спать — отрадней камнем быть.       О, в этот век — преступный и постыдный —       Не жить, не чувствовать — удел завидный...       Прошу: молчи — не смей меня будить».       Дин и Кастиэль оба о чём-то надсадно и долго молчат, боятся вновь обменяться взглядами, будто если они сделают это ещё раз — всё происходящее вновь разгонится до ссоры.       Кастиэль читает четверостишья снова, и снова, и снова. Кажется, даже непроизвольно заучивает их наизусть.       — Можно? — вдруг спрашивает он, и Дин вздыхает раздражённо, через плечо передавая ему пульт. — Не это.       — А?..       Дин не успевает даже отложить пульт на тумбочку, когда Кастиэль обнимает его со спины, стаскивает с головы дурацкий капюшон и прижимается губами к затылку. Всё тело Дина пронзает дрожью, и он не успевает ответить, что Кастиэлю можно всё, когда его за талию притягивают к себе.       — Прости.       Дин слышит его, но не понимает. А потом понимает и глупо переспрашивает, медленно поворачиваясь обратно к Кастиэлю.       — Прости меня, ладно? — шепчет он ему в макушку и чуть отстраняется, чтобы нежно поцеловать в висок, а потом с новой силой прижать к себе.       — За что?       — Пока не уверен, но спасибо, — Дин не знает, за что из всего случившегося Кастиэль его благодарит. — И прости, — за что повторно извиняется — тоже. Дин и за себя-то решать сейчас не в состоянии.       Может, его губы ждут ещё одного поцелуя. Может, его мысли — ещё одного побега, ещё одной глубокой внутренней иммиграции.       Может, его сердце — ещё одного шанса.       Дин долго-долго молча смотрит ему в глаза, а потом тянет губы в слабой, но искренней улыбке в ответ, в которой отражаются на все те годы, дни, минуты и секунды, что он прожил без Кастиэля и вместе с ним, их пара часовая ссора, его нервный срыв, случившийся сегодня в три часа ночи, в закрытой изнутри ванной, в пустой квартире, все скуренные и разломанные пополам сигареты, подаренная в больнице рубашка, их поцелуи, синяки, ссадины и ожоги, вынесенные ими из пожара, стаи мурашек вдоль позвоночника, и, конечно же, бесконечно повторяющаяся по кругу смерть, которая никогда не спрашивала, готов ли он, а просто приходила и брала своё по кусочкам, не обещая вернуть.

⋮

      Перелёт оказывается чертовски долгим. Дина не спасает снотворное, потому что его действие проходит через пару часов, а выпить таблетки повторно ему не позволяет Кастиэль.       — Я так начну думать, что у тебя зависимость.       Дин решает не испытывать квоту доверия Кастиэля, потому что он явно исчерпал её ещё в отеле, и поэтому всячески пытается отвлечься, но его нервозные ёрзанья не проходят незамеченными для мужчины.       Кастиэль с любопытством следит за беспокойством Дина и делает для себя какие-то выводы — видимо, правильные, решает Дин, так как после с ним завязывают диалог ни о чём.       — Хочешь со мной посмотреть теннис? — спрашивает Кастиэль и протягивает Дину наушник.       — Это же скучно, они просто перекидывают мячик через сетку, — недовольно морщится Дин и отрицательно качает головой. Он случайно поворачивается в сторону иллюминатора и вздрагивает от открывшегося вида на безграничное небо и безумную высоту. — Ни стратегии, ни драйва, — он упирается всем телом в кресло, словно пытается стать второй обшивкой, и сосредотачивает свой испуганный и усталый взгляд на Кастиэле. — Не может быть интересным спорт, чьё название созвучно со словом "пенис", понимаешь?       Кастиэль смеётся и поясняет ему:       — Это ты так думаешь и в твоей голове сплошные стереотипы, на деле это мир сплошных скандалов и интриг. Теннисисты постоянно играют в парах и начинают встречаться друг с другом, потом расстаются и сражаются в одиночных турнирах с новыми партнёрами своих бывших, — Кастиэль загибает первый палец на своей руке, начиная подсчёт своих аргументов. — Они постоянно ломают ракетки или устраивают драмы с журналистами. Они ругаются с судьями до крика, и футболисты, получившие красную карточку, могут лишь нервно курить в сторонке от их экспрессии и сочности подбираемых фраз. Они просят судей заткнуть соперников, когда те слишком громко стонут, потому что это чересчур отвлекает, — последнее слово Кастиэль томно выстанывает Дину на ухо, от чего тот краснеет и, кажется, вцепляется в кресло пуще прежнего, но уже не от страха, а от просыпающегося возбуждения: если библейский рай действительно находится на небесах, и Дин сейчас как никогда физически близок к богу, то пусть тот будет милосерден к нему, потому что рядом сидит настоящий змей искуситель, что явно остаётся доволен своей игривой провокацией и дальше бодро болтает над ухом. — Видимо, стоны правда сбивают с мысли, — фиксирует вслух свой вывод Кастиэль, оценивая состояние Дина, и как ни в чём не бывало продолжает озвучивать список, — Однажды чувак начал душить своего соперника на корте. В девяносто третьем фанатка одной теннисистки пырнула ножом в спину её главную соперницу. И, самое обыденное, многих, реально многих, исключали из тенниса навсегда за то, что они подыгрывали букмекерам или проваливали драг-тест. Так что... Может быть всё-таки посмотришь со мной теннис?       Дин вымученно кряхтит, но принимает наушник из пальцев Кастиэля. Если Кастиэль и вычислил ранее, что Дин боится перелётов, то имеет достойное воспитание, чтобы в это уязвимое место не тыкать пальцем.       Остаток полёта Дин проводит, не тратя свои мысли на страхи и опасения. Кастиэль в соседнем кресле всё это время нагло улыбается и его глаза весело мерцают.

⋮

      Франция открывает Кастиэля с новой стороны.       — У тебя идеальный французский акцент? — Дин хмурится и складывает руки на груди, вокруг него собирается недовольство такой высокой концентрации, словно он только что столкнулся со вселенской несправедливостью.       — Мои родители были чем-то вроде хиппи, путешествовали всё время. Поэтому мы с братьями росли и учились то там, то тут. Габриэль, вот, влюбился в танцы в России, отучился там и осел во Франции, преподаёт детям. Михаил сейчас где-то в Тибете, ищет просветления. А я вернулся в Америку, потому что это гарантировало почти бесплатную аспирантуру. Однако пару школьных лет мы все вместе учились в Марселе. Это было время стабильности, когда мы осели и перевели дыхание, — Кастиэль открывает дверь в такси Дину, сам располагается на соседнем месте и небрежно кидает какую-то фразу с адресом водителю. — Счастливое время. Мы жили в огромном куске пирога — как в мультиках мышки живут в сыре, так вот и мы, только в клубничном пирожном; потому что участок, на котором ютился дом, как не взгляни, напоминал треугольный кусочек торта — со всех сторон мы были окружены железнодорожными путями. До сих пор не могу понять, кто додумался построить именно там дом!? Это же так не удобно! Но, видимо, и такой чудак нашёлся... Мы с папой играли в догонялки и прыгали с «пирога» на уезжающие поезда, что вились и вились до бесконечности вокруг нашего гнезда, как огромные драконы с чешуёй из зелёной истрескавшейся краски; мы ехали на их нагретых крышах до ближайшей станции, а назад шли пешком, собирая клубнику на частных фермах, воруя на деле, и землянику в полях, — Кастиэль улыбается и смотрит на Дина с лаской, присущей только тем взглядам, что направлены не на настоящее, а на прошлое. С лёгкой ностальгией. — Габриэль считает, что во Франции самая вкусная еда... Сейчас я ему просто благодарен, что мы поле этого адского перелёта будем спать не в хостеле, замученном временем и туристами, а в его квартирке.       Дин не осмеливается перебить рассказ Кастиэля, не хочет его беспокоить или перекладывать на его плечи всё то, что лежит на нём самом. Тревожное чувство не покидает его всю дорогу, как будто это злые похоронные вороны цепляются когтями за его ключицы, вьют на них свои гнёзда и постоянно галдят над ухом. Смерть тихим, молчаливым путником плетётся следом за ними по сонным улицам города, уставившись на них отражением Дина в боковом стекле. С тёмными кругами под глазами, изящно, хотя и небрежно, оттеняемыми растрёпанными прядями отросших волос, она смотрит из ночной темноты, и Дин чувствует её холодное, мёртвое дыхание.       В этой схватке с ней Дин ставит на кон слишком многое: или он спасёт Габриэля — и Кастиэль ему поверит... Или не спасёт. И тогда... Что будет тогда? Об этом Дин старается не думать.       — Как мы узнаем, когда нам надо быть на Сен-Аман? — спрашивает Кастиэль, и почему-то Дин загорается от этого вопроса как лампочка. Ему было важно услышать это.       — Ты думал, что я псих, но всё равно запомнил адрес?       — Я не думаю, что ты псих. Я вообще никакого мнения по всему происходящему ещё не сформировал. И, да, я запомнил адрес, потому что это угрожает любимому из моих братьев. Знаешь ли, Михаила в одиночку сложно вынести, Габриэль мне ещё нужен.       Дин смотрит на Кастиэля, слегка дичась его спокойствия и всячески давя в себе надежду на то, что всё у них получится, что он сможет убедить Кастиэля в реальности своих пророчеств... И они смогут работать вместе, как единый механизм, как пара. На данный момент для него куда проще отдаться одиночеству, которое баюкает его беспокойное сердце вот уже вторые сутки.       Они выходят из такси и холодный воздух приятно касается уставшего лица Дина. Плечо Кастиэля, сталкивающееся с плечом Дина, делает всё происходящее заметно менее поганым.       — Когда Габриэль возвращается в Париж и на долго ли?       — Завтра после обеда. И вроде через пару дней он летит в Марокко, греть свои бренные старческие косточки под солнцем.       — Вот с завтрашнего дня и начнём его караулить на этой улице. Время идеальное, ещё нет рождественских украшений, как их не было во сне, хотя праздник не так уж далеко, и Габриэль здесь. Мы пробудем в Париже не дольше, чем он.

⋮

      В подъезде их встречает милая пожилая консьержка, которая явно узнаёт Кастиэля. Они переговариваются на беглом французском, и мужчина, — как своевольно решает Дин, — забывает пару слов, потому что он внезапно прерывается, застывает с удивлённым, почти нашкодившим выражением лица и щёлкает пальцами, словно старается что-то вспомнить, нащупать спрятавшуюся фразу кончиками пальцев.       Когда Кастиэль отпирает дверь ключом, волшебным образом появившимся из подвесного горшочка с фиалками, он говорит:       — Ого, мой рот совсем позабыл французский.       — Мой позабыл поцелуи... Французские, — Дин входит в квартиру, устало приваливаясь к стене. — Ничего, живу как-то.       Кастиэль тихонько смеётся с этого нелепого флирта, но поддаётся ему, притягивая Дина к себе за шею.       — Кажется, там было как-то вот так.       Тот поцелуй, случившийся между ними дома, после Хэллоуина, ни за что не сравнится с тем, который происходит сейчас. Тот был спонтанным, ребяческим, хоть и страстным. Этот — обдуманный, потому что они оба вынашивали его в себе, как мысль о государственном перевороте, весь последний день.       Дин пользуется моментом, когда Кастиэль уходит в душ, и прежде чем уйти в спальню, к кровати, которая манит его уставшее тело, он долго стоит в коридоре напротив ванной комнаты. Дин эту закрытую дверь взглядом едва ли не гладит, и сам чуть ли не скулит, как щенок, ожидающий своего хозяина.       Он всё ещё не верит, что это происходит на самом деле — они во Франции, приехали спасти Габриэля, вдвоём. Хотя с учётом всех странностей, происходящих в его жизни, уж поверить он мог бы в любой бред.       Дин тратит время, чтобы выровнять дыхание, успокаивается, то сжимая, то разжимая свои пустующие ладони, и всё-таки уходит взбивать подушки и подготавливать место ко сну.       Вскоре они лежат лицом к лицу, зеркально отражая позы друг друга, раскинувшись на старенькой кровати Габриэля причудливой бабочкой. Дин прячет свой взгляд, словно стыдится чего-то, Кастиэль же, не отрываясь, смотрит на его лицо.       — Почему ты всё ещё не сдал меня в психушку?       — Не знаю. Не знаю, как объяснить. Я не могу взять и поверить тебе с ходу. Сам представляешь? Влюбиться настолько сильно, что даже не подвергнуть это твоё заявление, про будущее и сны, сомнению? Это возможно только в нездоровых отношениях, если утонуть, потерять себя... Я не могу так... — Кастиэль не в силах отвести взгляда от лица Дина, очень уставшего, почти измученного, но — удивительным образом — какого-то жутко знакомого и родного прямо сейчас. Он тянется к нему рукой, и просачивается ладонью под щёку.       — На твоём месте я бы отреагировал острее, ушёл бы, хлопнул дверью, попросил бы справку от психиатра... Не знаю... — Дин едва заметно трётся щекой о мягкую ладонь, будто дворовой котёнок, что никогда не знал ласки, и поднимает веки. Глаза у него блестят, как утренняя августовская роса на листьях абрикосового дерева, как что-то наполненное не просто жизнью, а осознанной мягкой надеждой.       — Дин, ты мне нравишься. Сильно-сильно. Я уже люблю тебя, — Кастиэль целует его в лоб и спускается ниже, пока их кончики носов не соприкоснутся, а глаза не закроются. — И мы сейчас с тобой ссоримся, ссоримся так, как никогда прежде. Буквально стоим посередине битвы. Я не опускаю из головы мысль, что мне стоит подбирать такие реплики, которые не оставят тебе горькое послевкусие до конца дней. Неважно, выстоят ли наши отношения после всего, что происходит. Есть только один абсолют — то, что произнесётся, будет с нами всю жизнь. Я не имею право делать поспешные выводы. А ты не имеешь права бросить в меня, всё то, что ты бросил в меня в Сан-Франциско, и даже не дать мне времени это осознать.       Кастиэль хмурится с закрытыми глазами и вслушивается в звук их дыхания.       — Прямо сейчас я не верю в пророчества, и ты это знаешь. Но это не значит, что я не поверю тебе завтра или послезавтра.       — Я докажу тебе.       — Мне не нужны доказательства, — устало вздыхает Кастиэль. — Мне нужен ты, просто, ты. И я не хочу, чтобы какие-либо сверхъестественные силы становились для меня дилеммой в вопросе будем ли мы с тобой вместе или нет.       Может, Дину давно пора было забить и перестать метаться, может, Кастиэль — знак, посланный кем-то свыше, ведь с ним так уютно и хорошо, и впервые за долгие годы своего существования, если не выживания, Дин чувствует себя хотя бы немного живым. Простым парнем своего возраста.       Не убийцей, не мессией, не неудачником.       Не богом, не ученым, не Винчестером.       Не помойной крысой.       Не назойливой мухой.       Не испуганным грязным щенком.       Не сумасшедшим.       Не рабом.       Собой.       Дин прижимается к Кастиэлю только щекой, а кажется, что всем своим естеством, и Кастиэль вздрагивает, как будто кто-то резко и громко его кличет. Зовёт по имени.       — Представляешь, перенять этот паршивый дар, пока кто-то должен перенять престол или виллу в Сицилии, пока нормальные люди получают от покойного отца черты лица, хмурый взгляд исподлобья, ямочки на щеках... Получить это.       Такую судьбу отвратительного пророка-неудачника он себе не выбирал, и не выбрал бы, если бы мог. А вот Кастиэля выбрать смог, и выбирал бы его из раза в раз при любом переигрывании сюжета его жизни.       Кастиэль тихонько смеётся, и Дин чувствует как вибрирует его грудная клетка.       — Я же ведь иногда чувствовал, что у тебя есть какая-то страшная-страшная тайна. Ты как закрытая дверь, за которой были шаги, а сейчас тишина, и я весь прислушиваюсь, подхожу к двери, прижимаюсь к ней щекой, потом заглядываю в замочную скважину... И тут: «БАМ!» Ты ломаешь мне мозг самым неожиданным способом из всех.       Они смеются вместе: устало, откровенно, соприкасаясь телами в объятиях, и это ощущается как тёплый всплеск, вспышка, отпечаток солнца прямо на грудной клетке.       Даже будучи взрослым можно вырастать десятки, если не сотни раз, — и всякий раз кем-то или чем-то новым. Дома, к примеру, Дин вырос в раздраженный мелкий комок несуразицы, когда после изнурительного рабочего дня обнаружил, что его сны покушаются на Габриэля, не сумев заполучить Кастиэля. Сегодня он вырастает в уважение к Кастиэлю, который сейчас совершенно заслуженно кажется самым мудрым человеком из всех, кого Дин когда-либо встречал.

⋮

      Дин просыпается из-за звуков активной возни на кухне: в кровати он один, а за окном ещё темно — и это странно, потому что Кастиэль не из отряда жаворонков. Он последний человек во вселенной, кто добровольно встанет раньше всех и начнёт заниматься домашними делами.       Пока Дин одевается, он прокручивает в голове сотню различных сценариев: Кастиэль не спал всю ночь, обдумывая всю новую информацию или тревожась за брата; Кастиэль вызвал скорую, чтобы сдать Дина в дурдом; Кастиэль строит на кухне баррикады, чтобы не подпустить к себе психа-Дина-Винчестера...       Когда же Дин доходит до кухни, такой крохотной и такой неправильно-треугольной по форме, единственное его желание — это хохотать в голос.       Кастиэль поворачивается к Дину лицом за одно испуганно-растерянное движение, явно не ожидая его увидеть в дверном проёме.       — Это не смешно, помоги мне! — серьёзно просит он, всеми силами удерживаясь от того, чтобы не топнуть на пришедшего ногой, но Дин только цепляется за дверной косяк, чтобы не упасть от гомерического смеха.       Кастиэль в махровом халате пчелы, вооружённый чайной ложкой, расхаживает по габриэлевской кухне, на которой за утро случился как минимум апокалипсис. Всюду находится киноа — Кастиэль разложил его по всем контейнерам для хранения, тарелкам, кастрюлям и даже бокалам для вина. Такую картинку захочешь придумать для ситкома — и не сможешь, с такой обыденностью можно лишь столкнуться лицом к лицу.       — А в карманы халата уже насыпал? — сквозь слёзы от смеха спрашивает Дин.       — Нет, но я близок к тому, чтобы начать поглощать его горстями из разродившейся кастрюли.       Дин уходит за шваброй, чтобы прибрать заваленный пол, и его гогот не стихает, только немного удаляется.       — Это хорошо, — реагирует Кастиэль на попытки Дина помочь ему сквозь смех и икоту, — но куда нам девать две тонны спасённого киноа? В ванной уже стоит тазик с ним... Мы можем слепить из него дачку, тачку и собачку.       Дин вновь начинает истерически хохотать, игнорируя наигранно уязвлённый, самый драматичный взгляд из коллекции Кастиэля. Правда, Кастиэль вскоре оттаивает и тоже начинает смеяться в унисон, потому что сейчас Дин перед ним такой счастливый, что невозможно устоять.       — Горе моё луковое, — с лаской в голосе к Кастиэлю обращается Дин, — как это вообще произошло?       — Я плохо спал из-за джетлага, думал про эффект Пигмалиона и самоисполняющиеся пророчества, — Кастиэль хмурится, — соскрёбся с кровати немного не в настроении, решил, что лучше приготовлю нам покушать, чем продолжу загоняться. И как-то я так пачку сжал... Ну, неудачно, что всё киноа и упало в кастрюлю. А потом оно так стремительно начало увеличиваться в размерах...       — И как Дон Кихот сражался с мельницами, так и ты вступил в бой с киноа? Вооружившись чайной ложкой? — утирая слёзы, Дин хлопает Кастиэля по плечу и говорит: — Ты напомнил мне меня, когда только родился Сэмми. Я тогда хотел помочь родителям, поспешил, высыпал всю пачку и не учёл последствий, но мне было года четыре...       — Это всё вселенная, она вновь против меня.       Дин подставляется под пальцы Кастиэля, давая ему утереть влагу со своих щёк, и улыбается так счастливо, как, наверное, ещё никогда не улыбался до.       — Спасибо большое, Кас.       — За завтрак?       — За то, что жизнь всё ещё состоит из хороших моментов.       Даже будучи взрослым можно вырастать десятки, если не сотни раз, и сейчас Дин вырастает в своё главное противоречие, частью своей — в живую незатейливую беззаботность, и всей живой плотью — в улыбку, которая отражается на лице Кастиэля как в зеркале, но оказывается прекраснее и ценнее, чем его собственная.

⋮

      На Сен-Аман время тянется как-то странно. Люди непрерывным реденьким потоком идут, идут, идут, и всё не те. Иногда Дину мерещится нужный шарф или тёмные вьющиеся волосы, и тогда его сердце на мгновение пугливо замирает, а потом торопливо нагоняет ритм.       Несколько раз Дина охватывает идея, перерастающая в панику: что, если своим приездом он нарушил что-то в естественном ходе вещей, спутал нитки в пёстром узоре судьбы? И теперь каждый прохожий может стать жертвой, в каждую секунду может послышаться ужасный треск. После очередного приступа, вызванного этой мыслью, Дин сам идёт под балкон и встаёт так, чтобы всем идущим приходилось его обходить. Так никто не попадёт под балкон, а он... Он будет, по крайней мере, готов.       Вечность спустя к нему присоединяется Кастиэль, видимо окончательно смирившись с тем, что до Габриэля ему не дозвониться. Дин чувствует, что Кастиэль появляется на улице, кожей; его присутствие ощущаются как поцелуи, потому что Кастиэль обладает уникальной способностью расцеловывать одним только взглядом. Как тогда, в актовом зале Сан-Франциско. Или в профессорском кабинете, глядя украдкой. Или на всех посещённых уроках. Или посреди пожара.       И может, они занимаются любовью прямо сейчас.       Может, они делают это всегда, оказываясь рядом друг с другом.       Кастиэль отдаёт бумажный стаканчик Дину в руки и мягко улыбается кончиками губ, — не давая нервозности Дина превратить всё в трагедию, которой может и не случиться.       — Что это?       — Бичерин, — отвечает Кастиэль так, словно этот набор букв должен что-то для Дина значить. После красноречивого взгляда он всё-таки удосуживается пояснить: — Белый и чёрный шоколад, эспрессо, молоко и взбитые сливки. Тебе понравится, пей. Дурной тон, находясь в другой стране, продолжать пить газировки и всякий шлак. Вдруг это твоё единственное посещение Франции за жизнь. Надо брать от этого всё, тем более я представляю, как нам влетит от Бобби, когда мы вернёмся. Да и Чарли, наверное, попытается отгрызть мне голову...       — Ни о каких премиях ещё год не будем заикаться, это да.       Дин, приоткрывая крышку и любопытно рассматривая, что там, и не сомневается, что бичерин ему понравится, хотя первая автоматическая реакция, вшитая ему на подкорку ещё отцом, требует скривить лицо и всунуть стаканчик Кастиэлю назад в руки с фразой «это девчачье». Однако Кастиэль и сам держит какой-то напиток, скорее всего такой же сладкий, и стаканчик так приятно греет Дину его озябшие пальцы, что он просто проглатывает всяческое возмущение.       — Попробуй ещё раз позвонить брату, — советует Дин и осекается на полуслове: мимо пробегает ребёнок, восьми лет, в куртке с яркими красными вставками.       Дин чувствует, как немеют руки, а накопившиеся переживания и усталость медленно набухают в груди, тесня лёгкие и мешая дышать. Дин перескакивает взглядом от одного незнакомца к другому, ища Габриэля — сон начинает сбываться.       Глаза лихорадочно бегают вдоль по улице. Что-то не так. Старушка с синей вязанной авоськой, мальчик, его мама с ребёнком на руках... Вот он! Идёт чуть поодаль. Время будто бы замедляется. Дин всё слышит. Всё видит. Всё понимает.       Кастиэль тоже замечает Габриэля, отталкивается от стены, на которую опирался, пока стоял с Дином, и идёт к брату, уже разражаясь злым тоном: «Ты в чьей заднице телефон хранишь, братец?»       Дин слышит: «Alfie! Ne fuyez pas!» и еле уловимый треск над головой — внутренний таймер тут же срывается в обратный отсчёт. Дин не может осознать сколько у него остаётся времени: может быть секунды, а может быть меньше.       Он видит, как мальчик оглядывается на мать, и не замечая Дина, спотыкается о его ногу, растягиваясь на земле. Видит, как мать отпускает с рук малышку и бежит к упавшему сыну. Видит, как только что прошедшая мимо старушка возвращается назад, чтобы помочь мальчишке подняться.       Дин слышит второе предупреждение — треск погромче, и понимает, что третьего не будет.       Адреналин в крови разгоняет сердце так, что кажется, оно вот-вот пробьёт клетку рёбер и просто улетит в небо, порхать по округе раненным снегирём. Мысли несутся хороводом по пепелищу из чувств: «Не успеет среагировать, и она тоже, я должен, сейчас, выбрать, спасти, успеть, спасти, выбрать, спасти, выбрать, кого выбрать, ДАВАЙ».       Дин хватает мальчишку подмышки, прыгает в бок, со всей силы оттолкнувшись.       Он не успевает подумать об испуганном крике матери за своей спиной. Не успевает подумать о боли в плече, на которое приземляется. Не успевает сосредоточиться на плачущем ребёнке, на голосе Кастиэля где-то далеко, на мелькнувшей авоське...       Есть только грохот. И строительная пыль. И стук сердца, застрявшего поперёк горла. Всё происходящее дальше сливается в блекло-серое месиво, расползается рябью по подсознанию.       После перенасыщенного мига темнота и тишина как тихие звери поглощают всё живое, родное, чужое и близкое, оставляя Дину только чёрное вязкое ничто, стекающее со слюной в горло, вытекающее из раны на плече и новой дыры в душе.       У Дина в миг словно ничего не остаётся, никаких чувств или ощущений. Даже боли в теле нет. Только точные сухие факты.       Дин знает, что, как только пыль уляжется, мальчик высвободится из его застывших в неловкой хватке рук. Мальчик точно в порядке, хотя Дин видит лишь его подранную ладошку и запачканную куртку.       Дин знает, что старушка и мать мальчика погибли, даже если они ещё живы под завалами бетонной плиты — их имена уже в списке смерти. А в том, что она стоит за спиной и держит его за плечо, он не сомневается. Дину кажется, что он даже чувствует её усмешку — двое невинных за очередного мистера Новака, ещё одна сделка с кармой заключена.       Дин знает, что Габриэль в порядке, хотя видит лишь его спину, согнутую над плачущим ребёнком.       Дин знает, что Кастиэль держит его в неудобных полуобъятьях, опустившись к нему на запорошенный асфальт, до самого приезда скорой.       Единственное, чего Дин не знает так это того, как он будет жить дальше.