Перекрёсток катастроф

Глава 10 Или вечер, когда Дин учится быть Орфеем

      Мир в глазах Кастиэля качается, будто он младенец в люльке. Глаза жжёт, а от слёз и горячего пота, стекающих по лицу, у мужчины слипаются веки. Дым вокруг смыкается в единую массу, обнимает за плечи как тяжёлый мех манто, а по стенам целой эскадрой ползут пляшущие тени, поглощающие всё на своём пути словно колючий плющ.       Кастиэль дышит тяжело, сипит на вдохах и выдохах, как чайник, который вот-вот закипит — пепел словно оседает перхотью в глотке, спускается в лёгкие сажей, но мужчина упрямо продолжает идти за Дином, боится потерять его из виду. Физик, на удивление, посреди пожара выглядит живее всех. Будто он и не человек, а дитя беды, и в каждом пожаре блуждает как дикий дух огня.       В детстве, когда скрипели половицы их старого дома, Габриэль всегда в шутку запугивал Кастиэля, с издевательским намёком в голосе говоря, что вообще-то между людьми и духами существует некий застенчивый, и как правило, взаимный интерес.       Вот Кастиэль и достиг возраста, когда способен в это поверить. В его глазах темнеет, и он не понимает: это тени подползают ближе чёрным клубком гадюк, или же Дин — галлюцинация от нехватки воздуха, как Оле-Лукойе из старой-старой детской сказки; и, видимо, Кастиэль очень плохо себя вёл, раз зонт для него открывается без картинок.       Кастиэль хочет крикнуть, позвать Дина, но он не может: язык прилипает намертво к горлу.       Кастиэль хочет не идти, а бежать, поспевать за Дином, но ноги отекают, словно он игрушка, набитая мокрой ватой.       Кастиэль лишь в испуге следит за спиной Дина, смотрит точно меж лопаток, как будто чужое сердце, спрятанное за клеткой позвонков и рёбер — путеводный свет маяка.       Математик не замечает, как сажа красит его руки в угольный цвет, будто тени чёрными цепями вешаются на запястья и тащат его под венец заклания. В этом жарком мареве только детское платьице Клэр белеет, как овечий гурт.       Когда они добираются до маслохозяйства, Кастиэль закашливается так, что у него до рвоты сводит желудок. Он не может идти, оседает на пол и тяжело сипит, пытаясь вдохнуть так тяжело и глубоко, что кожа на шее и щеках натягивается. Нынче он — всего лишь глаза, лишённые тела, потому что, когда Дин подлетает к нему, он даже не может разжать пальцы рук, удерживающие девочку.       — Давай, Касси, осталось чуть-чуть, — Дин аккуратно разжимает пальцы друга, чтобы забрать Клэр на свои руки, и неодобрительно морщится: вся ладонь и пальцы Кастиэля покрыты ожогами: — Вот же... Чёрт...       Свет над ними выключается, и Дин ругается повторно. Теперь как глаза дикого зверя горят красным аварийные лампы над входом и выходом, еле-еле озаряя помещение.        — Наверное, приехали пожарные и обесточили всё. Касси, эй-эй, Кас, — Дин ловит лицо мужчины в свою ладонь, пытаясь заставить его сфокусироваться, — у тебя телефон с собой? — Кастиэль склоняет голову набок, и Дин, следуя этой безмолвной подсказке, ищет карманы на одежде мужчины.        Заминка кажется Кастиэлю вечной, паника заставляет его сердце стучать неумолимо быстро, но на деле они не тратят и двух минут. Дин подтягивает мужчину вверх, ставя его на ноги, включает фонарик на телефоне и продолжает идти с упрямством быка, тянущего огромную повозку в гору. Ни дым, ни жар, ни тяжесть Клэр его не замедляют — он стремителен и сосредоточен, как божество, как стихия, как гроза. Кастиэль держится рядом на одном лишь адреналине, заставляя себя с силой проталкивать воздух в лёгкие.       Когда они оказываются на своей кафедре, Кастиэль с облегчением думает, что вселенная оказался в ударе, отвечая на его мольбы указать, куда бежать за спасением, потому что она послала ему не фонарик, а целую путеводную звезду. И теперь он в такт своему тяжёлому дыханию повторяет одну и туже мысль как мантру: «Смерти нет. Смерти нет. Смерти нет».       Когда Дин открывает окно и свежий морозный воздух окатывает Кастиэля с головы до ног, он может поклясться, что это ощущается как благословение. Октябрьские заморозки целуют его вспотевшее тело мурашками, и кутают-кутают в холодные объятия, обещающие, что всё будет хорошо.       Дым пожара сплетается с медленным первым снегопадом в странном природном вальсе: движение вверх и движение вниз, навстречу друг другу, как будто одно вещество прорастает в другое под куполом стеклянной пробирки на уроке химии. И жители города — грубоватым осадком куксятся на дне.       Кастиэль, вылезая из окна, опирается на плечо Дина ладонью, оставляет кровавый отпечаток на его одежде и буквально физически чувствует, как они вдвоём срастаются как эти снег и дым: поворотами судьбы, словами, полу-мыслями, прикосновениями тела к телу.

⋮

      Медики забирают Клэр первой: девочка потеряла сознание, и врачи констатировали у неё тяжёлую степень отравления угарным газом.       Дин и Кастиэль сидят на бордюре вдали от любопытствующей толпы, они кутаются в одеяла спасателей, дышат через маски с кислородными балонами и касаются плечами плотно, с нажимом, как попугаи-неразлучники. Между ними нет ни миллиметра свободного пространства.       — Им бы только хлеба и зрелищ, века идут, а народ не меняется, — негромко хрипит Кастиэль, а потом над ними вновь нависает тишина.       Кастиэль думает обо всём и ни о чём одновременно. Просто, знает, что скоро приедет следующая скорая и заберёт их в больницу. И дальше в будущее он заглядывать не хочет. Плана на один вечер — более чем достаточно. Впервые он так явственно ощущает текущий момент, не утопая в песках прошлого и не теряясь в туманах будущего.       Есть он, под боком Дин и его макушка, на которой снег собирается белым венком гипсофил. Кастиэль с великой радостью бы растопил каждую снежинку своими собственными руками, но адреналин медленно сходит на нет, и он начинает чувствовать свои ожоги. И даже это сейчас принимается, как данность: болит только у живых.       Дин чувствует одновременно столько всего, что желание попросить анестезию у медиков растёт с каждой секундой, чтобы погрузиться в блаженное спокойствие, что не будет иметь ни конца, ни физической формы. Дин отчаянно хочет стать чем-то таким, потому что ему до тошноты страшно узнать, какие будут последствия от того, что он спас Кастиэля и Клэр: «Я нарушил сон... Дедушка Генри всегда говорил, что одна спасённая жизнь — стоит две невинные. Непреложное правило, закон мироздания, клеймо проклятия...»       Дин находит странным то, что спасение прошло так легко, обычно он из своих жалких попыток вмешаться в ход событий выходил едва живой, словно каждый аспект пространства и времени играл против него, а сейчас: «Как с ледяной горки скатиться в детстве».              И он счастлив, бесконечно и бескомпромиссно; особенно сильно, когда поднимает взгляд на Кастиэля: тяжело сопящего, измазанного сажей, с полным бедламом на голове... Живого и из-за этого идеального.       Легко лелеять влюблённость в чужую душу, если она гипотетически может ответить взаимностью.       Легко любить сердце, которое продолжает биться.       Легко чувствовать счастье рядом с живыми.       И то, что Дин взращивает сейчас внутри своей души, даже масштабнее счастья, то чувство огромное и плотное, сильнее вины и страха, вживлённых в его натуру почти на уровне бессознательных инстинктов. Словно само сердце стало шире в груди, оно будто разрастается воздушным шаром и больно давит разноцветной обёрткой на лёгкие. Он не видит сейчас неба, объятого красным заревом пожара, не замечает колкости снега; вся красота, которую он бы смог заметить и понять в этот миг, абсолютно внезапно приобретает человеческий облик. У него сейчас мысли мерцающие и неясные, спутанные в клубок, как нитки, которыми игрался кот: не найти начала, не прийти в конец.       Он испытывает радость, грусть, недоумение, растерянность, страх, боль, надежду и что-то ещё.       Есть вещи, которые лучше долго в себе не носить, вещи, для которых и не придумаешь оправы лучшей, чем простые голые слова.       Однако Дину не повезло — он учился на физика, а не филолога, и знает лишь язык теоретических строгих формул, экспериментов и действий. Он поднимает руку, стягивает кислородную маску с себя, потом — с Кастиэля, и за затылок притягивает его к себе, не давая ему ни времени, ни возможности отстраниться. Они сталкиваются сначала лбами, как на бойцовском ринге, недолго смотрят друг на друга, а после одновременно закрывают глаза, и в момент, когда Кастиэль в ожидании размыкает свои губы, Дин точно знает, что единственные верные слова — те, которые он напишет своим поцелуем.       Самый-самый первый их поцелуй выходит нервным и неловким — скомканным, ворованным будто.       Дин ведь, правда, своровал Кастиэля.       У самой судьбы, если не у смерти.

⋮

      В больнице они оказываются в разных палатах. И в последний раз Дин видит Кастиэля, когда его забирают, чтобы обработать ладони.       Когда Дин остаётся один, голову в миг заполняют странные, параноидальные мысли. Ему до зуда хочется назойливым хвостиком увязаться за Кастиэлем, идти за ним след в след, чтобы убедиться, что он точно-точно живой. Вдруг у него лечащий врач — псих со скальпелем? Или он потеряет равновесие на мокрых полах? Его точно укусит неприметный, но самый ядовитый паук во вселенной, спрятавшийся под креслом!       После такого напряженного дня Дин стоит на дымящихся обломках своей собственной нервной системы, натягивает поверх этого постапокалипсиса теплый кашемировый свитер и, пока в мягкий пластиковый стаканчик набирается вода из кулера, думает: жить дальше или же просто расслабиться и развалиться. Отмирает притом так же легко, как в эту дрёму впадает, из-за копошения сбоку — Бенни пришёл их навестить.       — Могу тебя поздравить, Супермен? — друг приваливается плечом к стене, устало улыбается.       — Я... — Дин нервно дёргает плечом, — Не знаю? Кастиэль жив... Но во сне, — его глаза стекленеют, взор будто направляется вовнутрь, к воспоминаниям. — Понимаешь, во сне Клэр была в сознании, а у нас она отключилась прямо на руках, как только мы вышли на воздух. Я так надеюсь, что с ней всё будет хорошо.       — Давай сосредоточимся на хорошем: Кастиэль жив, — пытается подбодрить его Бенни. — а о состоянии Клэр я разузнаю. Пойдём в палату, я вновь принёс тебе вещи, документы и телефон, который ты бросаешь куда ни попадя.       Дин опускается на свою кровать, болтая оставшуюся на дне стаканчика воду туда-сюда, тяжело вздыхает и старается переключить своё внимание с дурацких мыслей на друга:       — Что ты сказал медикам из скорой?       — Ну, они не были рады пешком подниматься на ваш этаж, поэтому я вместо всех ленивых жильцов этого дома ещё позвонил в ремонтную службу.       — Эй, ты вообще-то тоже жил в этом доме!       — И, прошу заметить, при мне такого безобразия не было! А медики... — Бенни самодовольно хмыкает. — Думают, что у меня какие-то проблемы с головой. Конечно, неясной природы, потому что я здоров. Они направили меня на МРТ. На всякий случай. Представляю какой гигантский чек я получу.       Они молчат, располагаясь в коконе палаты, пока по больничным коридорам кипит жизнь, и оба чувствуют себя абсолютно не уютно.       — А я... Его поцеловал, он мне нравится, я в него влюблён, — жалобно вымучивает из себя слова Дин.       — М-м-м, — поджав губы, тянет Бенни один звук как чёртов трансформатор. И лицо его для Дина — нечитаемая маска.       — «М-м-м?» И всё? Никаких «я же тебе говорил» не будет?       — Всё стало предельно ясно в тот момент, когда ты подскочил ужаленным оленем и унёсся спасать Кастиэля. Я тебя таким не видел даже рядом с Лизой и Беном, — Бенни не хочет принимать текущее развитие событий, так что он намеренно задевает друга за самое уязвимое место — трагедию его бывшей семьи.       Дин комкает в руках стаканчик и сутулится в плечах, мысли в его голове заводят новые безумные хороводы. Теперь его лицо склонено, находится в тени, так что Бенни не может увидеть взгляда мужчины, но замечает, как на его руках быстро вздуваются вены, видимо от подскочившего давления. И он мог бы решить, что Дин хочет его ударить, но Бенни знает его слишком долго — если Дин Винчестер и хочет кого-то побить, то только себя самого.       По-хорошему, Дину бы давно перестать оборачиваться на эти воспоминания, стать Орфеем собственной жизни, но разве хоть кто-то когда-то заботился о нём в достаточной степени, чтобы не лезть в душу? Там же живого места нет, и уже очень давно.       Бенни кладёт пакет с вещами на край кровати и молчаливо выходит из помещения.

⋮

      Бенни продолжает своё больничное паломничество и заходит к Кастиэлю, который только вернулся из приёмной палаты.       — Тебе что-то нужно? — сухо спрашивает мужчина, топчась в дверях.       — Я думаю, нет. Спасибо, — Кастиэль улыбается ему устало, кончиками губ, но выглядит искренним и живым.       Бенни не может до конца признаться себе, что днём он был не так уж далёк от мысли, что будет куда лучше, если Кастиэль погибнет в пожаре. Наверное, он не очень хороший человек. Под давлением своей совести он ещё немного мнётся, а потом, сжав кулаки, заходит внутрь.       — Ты помнишь, что я сказал тебе, когда ты переехал к Дину? — мужчина стоит у изножья больничной кровати, окидывая Кастиэля взглядом убитым, обесценивающим всё внутри, словно Кастиэль — безнадёжно засохший цветок на старом гниющем балконе.       — Да?..       — Ты знаешь... Я прихожу к Дину, когда хочу его увидеть. Как ты мог заметить, это происходит довольно часто, хотя мы и сталкиваемся каждый день на работе, — Бенни пальцами одной руки, большим и указательным, трёт глаза. — Если бы я мог, то жил бы на коврике под его дверью, как пёс...       — Стой-стой. А почему ты говоришь это всё мне? Решай вопросы своих чувств с Дином, — Кастиэль устало откидывается на подушку. У его слов появляется вкус: тяжелый и маслянистый, так и норовящий упасть под язык.       Закат горящей гривой окрашивает белые двери, кремовую стену и пару кресел. И наполняет глаза Бенни хоть каким-то цветом.       Этот день для Кастиэля слишком долго идёт.        — Я говорю с тобой, потому что Дин выбрал тебя. Он сегодня зашёл в горящее здание, только чтобы вытащить тебя... Знаешь ли, Геракловы подвиги очень в его стиле, — Бенни задушено нервно смеётся. — Это о чем-то же говорит, да? Если он боится твоей смерти сильнее опасности, это же как неоновый баннер? В общем, если ты его обидишь... Если ты не будешь ему верить, когда единственное, что от тебя потребуется — это довериться, то ты будешь иметь дело со мной. Я официально тебя предупреждаю.       Бенни покидает и вторую палату в молчании.       Кастиэль закрывает глаза и не видит ни-ко-го.       Дин закрывает глаза и видит Кастиэля.       Открывает — не может смотреть на место, в котором его нет.

⋮

      Дин устало приваливается головой к стене — та холодная, немного остужает его голову.       Он старается запрятать всё, что сегодня произошло, за три стены и сверху повесить замок, как когда-то учил его Бенни, наслушавшись психологических подкастов. Однако это первый раз, когда ему этот способ не помогает. Дин подтягивает ноги к себе, опускается на кровать и лежит клубочком.       А в голове у него мрачный лес, там горит дом. В лесу ночь, потому что накрыло как подушкой сверху. И что-то бесконечно давит. Черно от деревьев и сизый снег, следов нет. Где-то дышит волк, устал искать кого-то, а может, и волка нет. Никто не узнает, что в лесу горит дом. И в нём всё ещё кто-то живёт. Дин думает об этом ком-то, пытается его представить — а получается представить только Кастиэля. И когда он появляется здесь, — среди вороха мыслей, — этот мнимый лес становится чуть светлее, немного теплее. В голове становится тише.       Дин замечает, что улыбается, когда от сухости больничного воздуха трескается нижняя губа. Он слизывает солёную кровь и опускает руку на грудь, чувствуя как его собственное сердце бьётся бешеной птицей.       Дин гуглит своё состояние, получает в ответ забавное, или от чего-то таким кажущимся: «Тяжесть в левом подреберье вместе с другими симптомами может указывать на обширную группу заболеваний», и перестаёт искать что-либо вообще.       — Тяжесть в левом подреберье, — шепчет он сам себе, — это свидетельство наличия сердца.       Влюблённость в его возрасте ощущается как болезнь, и будто от неё не существует никакой вакцины.       Просто болезнь, с которой люди просто живут, игнорируя симптомы годами.       Дин умудряется задремать, попадая в лапы катастрофы, он видит очередных людей, которых он вряд ли сможет спасти. Эти сны отравляют его, накапливаются в мыслях как ртуть в теле, и Дин выходит из палаты, стараясь физически уйти от собственного внутреннего разрушения.       Вот только вместо сердца у него сейчас почти размотанный клубок красных ниток, и за один из кончиков, сам того не зная, крепко держится Кастиэль. Внутреннее чувство, сродни наитию, по которому Дин искал мужчину в огне, ведёт его, словно Дин теперь везде может найти Кастиэля, пока он эту нитку не отпустит.       Дин замирает совершенно бездумно напротив открытой двери в палату Кастиэля. Стоит полупустой обессиленной оболочкой, пока не слышит знакомый голос:       — Я могу тебе чем-то помочь?       И первая мысль Дина звучит в его голове как рёв подъезжающего поезда: «Я не нуждаюсь ни в чём, что ты мне предложишь, ведь моя боль намного острее, чем нож пьяного папы в горле трёхлетней дочери, который я увидел сейчас во сне».       А после Кастиэль говорит мягко, тоном матери, общающейся с напуганным ребёнком:       — Заходи.       Кастиэль после фееричного ухода Бенни остаток вечера думает, что Дин влюблён в него до какого-то смертельного подвига. Кастиэль и сам влюблён в Дина до «пронести его, босого, на руках, через лесной папоротник и мелководную речку», но это ведь, наверное, не одинаково?       Ему за тридцать лет. Он устал. Любовь ощущается, как ответственная работа. Как маленький котёнок, которого надо кормить из пипетки по расписанию и растить-растить.       Однако Кастиэль готов взять на себя эту ответственность, поэтому он приподнимается и следующим движением тянется к клавише включателя, нащупывает её над кроватью кончиками пальцев, которые остались не забинтованными, и окунает палату в слабый тёплый свет, что растекается как апельсиновый сок. Дин как загипнотизированный мотылёк шагает покорно в палату, прикрывая за собой дверь.       — Иди ко мне. Тут на кровати нам обоим хватит места.       Кастиэль с одного взгляда узнаёт это потерянно-растерянное состояние Дина.       — Опять дурные сны, да.       Дин медленно укладывается на подушку, и хотя на нём больничная одежда, он чувствует себя обнажённым и беззащитным. Кастиэль укладывает забинтованную ладонь Дину на голову, заботливо поглаживая волосы.       — Помнишь, сиреневых эльфов? Как думаешь, если я для них построю кукольный домик, они там будут жить? — внезапно спрашивает Кас, спускаясь по подушке ниже, чтобы оказаться нос к носу с Дином. — Или они предпочитают жить в скворечниках?       Дину требуется немного времени, чтобы понять о чём спрашивает Кастиэль, и его вопрос оказывается настолько внезапным, что Дин начинает смеяться. Шок такой большой, что он выбивает из головы абсолютно всё, и Дин теряет все свои грузные мысли. Кастиэль утягивает его в разговор — абсолютно нелепый, ни-о-чёмный, но действующий на Дина как лучшее успокоительное в мире.       Они беспечно болтают половину ночи, и Дин с каждым часом всё отчетливее понимает разницу между ними: Кастиэль чувствуется, как огромный сад цветущих деревьев, сильных, хотя ещё таких молодых и тонких в стволе, в то время, как сам Дин растёт всего-то сорняком в тени старого дома, рядом с громадными растениями семейства зонтичных, готовых то и дело обжечь тебе руки.       Но пока они вместе и их тихий полуночный смех мёдом прокатывается изнутри по горлу, мягко и невесомо, как щекотка, все эти различия не имеют никакого значения.       Кастиэль целует его поверх улыбки, и чужой смех отпечатывается и на его губах невидимой плёнкой; тогда Дин возвращает его обратно — отпечатком чуть ниже лёгкого раздражения от бритья под подбородком.       Под всей этой бесконечной нежностью Дин проваливается в сон, чувствуя самого себя не более чем ребенком, впервые в жизни удостоенным редкого божественного снисхождения — мягкой руки в волосах и тихого уютного сопения рядом.       Дину впервые за много-много лет снится светлый приветливый сон.