Перекрёсток катастроф

Глава 9 Или день, когда Дину снится Кастиэль

      Осень рыжеет, плавится как сахар, что превращается в карамель на плите.       Дорога от дома до университета теперь занимает в среднем на четыре минуты дольше, потому что ноги скользят по каше из преющих опавших листьев там, где их никто не убирает с тротуаров; и потому что с каждым днём груз Кастиэля становится всё больше, ведь растёт количество воспоминаний, которые он несёт в своей голове: как долго можно смеяться над глупыми шутками Дина, как громко можно спорить о каждом фильме Кристофера Нолана, как весело следить за новостями НАСА и делать ставки на то, через сколько лет у человечества получится свалить с постепенно разрушающейся Земли, чтобы поздней ночью воткнуться со всего размаха в хриплую прокуренную фразу опять не уснувшего вовремя Дина: «‎Прежде, чем лезть в космос, нужно сделать что-то с этой планетой, желательно что-то умное»,‎ — на каждое из них хочется отвлечься, воспроизвести в голове и просмаковать.       Ближе к ноябрю Кастиэль помнит о Дине так оскорбительно много, что согласился бы на хирургическое удаление воспоминаний, если бы только оно было возможным.       В любом случае, в кабинете у него остаётся ровно пятнадцать минут, чтобы причесать перед зеркалом волосы, взъерошенные ветром, поправить воротник рубашки, достать из портфеля все конспекты и, если успеется, сделать себе кофе в шумной кофемашине, которую они всем коллективом выпросили у Бобби.       — Вы хорошо выглядите, — обращается к нему Амелия, ожидающая, когда кофе нальётся в её кружку. Кастиэль благодарно и самую малость смущенно улыбается ей. — Что вы так скукожились весь? Никогда не слышали комплиментов от женщин?       Кастиэль опускает взгляд на свою кружку — та белая, с кофейными кругами внутри, по которым можно определить её возраст, как по кольцам на срезе дерева, — и пожимает плечами.       — Не доводилось, — а мысленно добавляет: «Никогда».       — Вы, наверное, просто не помните, — Амелия отпивает немного своего кофе, оставляя бледно-розовый отпечаток помады на кружке.       «Наверное», — мог бы ответить Кастиэль, но он молчит. Иногда, когда люди пытаются заговорить с ним, он нарочно притворяется немым — жаль, такой трюк нельзя провернуть в университете.       Мужчина думает, что, если бы ему сделали комплимент — он бы точно запомнил. Даже отметил бы красным в календаре столь знаменательное событие. И не потому, что он выглядит скверно, он, на самом деле, ухоженный и опрятный, с внешностью достаточно ординарной, а для мамы они с Габриэлем вообще всегда были «самыми красивыми мальчиками на свете».       К счастью, неловкая тишина прерывается — дверь в кабинет открывает знакомая девочка, видимо, ища свою маму.       — Доброе утро, принцесса, — ласково он улыбается ей.       Кастиэль тратит всё своё оставшееся свободное время на общение с Клэр, так и выглядывающей из-за двери выпрямившимся тоненьким деревцем.       Затем он ведёт первые пары, удивляясь, как сам-то на них не засыпает. К обеду Кастиэль перебирается в кабинет, и что-то глубоко внутри не даёт ему покоя, бьётся на краю мыслей, как назойливое насекомое в стекло. Он, впервые, наверное, читает материалы исследования не за своим столом и даже не на диване, а нервно расхаживая по помещению, останавливаясь только, чтобы сделать карандашные пометки на листах — и через час увлечённой работы этих записей становится просто нечеловечески много. В какой-то момент он и за временем прекращает следить, не оборачивается к окну, никак не реагирует на звуки. Спираль тревоги разворачивается внутри медленно, как завод у механической игрушки, и он продолжает двигаться как будто даже против своей воли. Добавляет к стене зелёных стикеров свои, жёлтые, распускающиеся то тут, то там как ромашки. Прослеживая закономерности, он проводит кончиками пальцев по этому цветущему полю из двух слоёв цветных текстов и диаграмм, экспериментальных результатов и формул.

⋮

      Пока Кастиэль отсутствует дома, Бенни приходит к Дину в гости. Они долго и тяжело беседуют, пытаясь понять, что изменилось в жизни Дина или во вселенной, что произошёл слом в его даре.       — Ты вновь выглядишь выебанным-перевыебанным, ты когда нормально отдыхал? — Бенни наливает в высокий стакан вишнёвого сока, и тот выглядит в его руках как рубиновая кровь — Дин зависает на этой ассоциации, вспоминая свои странные сны.       Последние ночи его снова мучает бессонница, прерываемая обычными не катастрофическими кошмарами-пятиминутками — ему снится то какая-то абстракция, то изуродованные неким сюрреализмом картины прошлого, то он сам, глядящий в зеркало на осколки себя, то...       Кастиэль... Главный его кошмар.       Красивый, улыбчивый, со своей этой тридцатилетней зрелостью, часами на запястье, длинными пальцами и широкими ладонями, созданными будто специально для чистейшего созидания. В идеально выглаженной рубашке и плаще. Или в измятой после сна футболке. В любом амплуа он остается прекрасным и светлым. Как яркая и многообразная жизнь на картинах Климта, переполненная любовью и лаской, хотя и она неумолимо сворачивается хороводом плясок смерти под одиноким взглядом смертоносного мрака.       И имя этому мраку — Дин.       «Хотя Кастиэль единоличным появлением будет похуже всяких кошмаров», — в мыслях Дина, посвящённых математику, процентное содержание едкого цинизма значительно превышает восхищение, ведь Кастиэль взялся исправлять самое сокровенное и святое — методологию обработки экспериментальных данных, что в их крохотной научной группе оценивается по меньшей мере, как «неслыханная наглость!»       Дин чувствует напряжение в щеках, что означает только одно — улыбка снова непроизвольно появилась на его лице, как бы ставя перед фактом: ты вляпался, дружище.       — Господи, да убери ты эту мерзость с лица и ответь на вопрос, — возмущается Бенни, закатывая глаза.       — Может дней пять назад? Не знаю, не приставай, — Дин делает очередной глоток кофе. На этот раз, чтобы скрыть улыбку. — Мне кажется, или ты лицемеришь перед Касом в последнее время? Чем тебе он не нравится? — Дин не мог припомнить, чтобы кто-либо и когда-либо вызывал у Бенни неприязнь.       — Потому что он суёт нос, куда не следует, а ты его и не останавливаешь! Это плохо кончится. Если не для тебя, то для него.       — Что? Он не так уж сильно лезет в душу, да и кушать готовит вкусно, — Дин пожимает плечами, оставляя при себе красноречивое: «Да и он меня бесит! Ух, как он меня бесит! Бесит? Понимаешь? Бе-сит!»       Мысли текут медленно и плавно, как-то лениво. Как будто кто-то растягивает плёнку реальности, и Дин чувствует, что, несмотря на выпитый кофе, засыпает. Это ощущение вызывает беспокойство где-то на краю сознания, но мятеж отключающегося мозга тут же подавляется ватными мыслями о сне.       — Пойду прилягу, — говорит Дин еле шевелящимся языком.       Всё ему кажется странным. Словно он засыпает под наркозом. Будто сам воздух вокруг сонный и горячий, напоминает песок. А вся действительность вокруг — просто пустыня: сжатая, запертая в стеклянных часах, неподвижная, как и время.       Он с трудом встаёт со стула, опираясь на стену.       — В смысле? Ты же проснулся часа полтора назад. Дин? Эй, ты чего удумал?       Из-под слипающихся век Дин лишь успевает увидеть, как Бенни бросается к нему, а стакан, который он держал в руке, будто в замедленной съёмке, опускается на пол, разлетается вдребезги и выплёскивает наружу красный-красный сок. И он медленно, чудовищно медленно, растекается по полу…

⋮

      Истощённые руки. Каждая пястная косточка выпирает, натягивает кожу. Холодно, фаланги краснеют.       Руки нащупывают в карманах перчатки. Приходится их натянуть на себя.       Сердце стучит так сильно, что глушит все звуки вокруг. От каждого вздоха, даже самого маленького, раздирает грудь.       Он еле передвигает ноги, останавливается у какого-то перекрёстка. Колеблется, как будто думает, что не справится с переходом через дорогу, поворачивает направо и бредёт в новом направлении.       Повсюду его окружает звук чего-то сломавшегося.       Гул мерный, набатный, предрешённый.              Стараясь сбежать от этого звука, он заходит в здание. Идёт по лестнице вверх, открывает комнату.       Идёт к сейфу. Пальцы в чёрных перчатках медленно вводят код: двойка, четвёрка, ноль, единица.       Дверца открывается. Руки дрожат. Сомневаются.       Секунда.       Вторая.       Третья.       Руки застёгивают молнию на спортивной сумке из сейфа и закидывают её на плечо.

⋮

             Бенни трясёт Дина за плечи, но тот не просыпается. Друг на его руках лежит сломанной куклой: беззвучный, бесцветный, безжизненный. Увязший в своих снах, как насекомое в янтарной смоле.

⋮

      Мимо дома, на двери которого значится 99, непрерывно ходят люди.       Старушка с синей вязанной авоськой и тросточкой медленно идёт шаркающей походкой.       Молодая леди с кофейным стаканчиком в руках цокает шпильками по асфальту с таким усердием, благо искры не летят.       Паренёк лет восьми. Одет в красное и белое, почти как Марио. За ним едва ли поспевает мать с маленьким ребёнком, что-то щебечущая ему на чужом языке.       — Alfie! — зовёт она спешащего вперёд паренька. — Ne fuyez pas!       — Venez sur maman! Je veux dans la boutique! — малыш поворачивается, сердито машет ручками и указывает на что-то вдалеке.       Следом за ними мимо дома идёт мужчина. Его слегка растрёпанные ветром волосы чуть-чуть вьются, почему-то в такой знакомой манере. Один край тонкого зелёного шарфа откинут за спину.       Мужчина останавливается буквально на минутку — распаковывает леденец.       Хруст раздаётся откуда-то сверху.       Грохот.       Облако пыли.       Крики.       Во рту остаётся привкус неизбежности.

⋮

      Бенни плещет водой в лицо Дина, но тот не приходит в сознание. Только глаза под веками бегают-бегают-бегают.       — Проклятие! Дин!

⋮

      Бенни стоит у дверей университета, и усталость в его глазах тяжелая, словно отлитая из свинца. Скопилась, натекла за весь десятилетний вечер, умещающийся в крошечном моменте между дрожанием моргающих век.       Бенни хочет просто отвернуться и чтобы ничего не было, но он прикован взглядом к зданию. Заворожён.       Вокруг его обступают люди, зеваки, студенты, выдыхающее еле слышное:       — Боже, я же там учусь!       Мужчина поднимает взгляд наверх, отчаянно ища что-то спасительное в удушливом городском смоге, оттуда идёт снег и, кажется, пепел с университетского пожара, что мутным бордово-оранжевым заревом подкрашивает небо.       По его тяжелым вдохам можно отсчитывать секунды.       Воздух пахнет катастрофой. Горькой. Личной.       Пожарные выносят из огня последних людей — маленькую девочку, рыдающую на руках спасателя, и мужчину без сознания, с сажей на щеках.       — Мы нашли их на втором этаже западного крыла. Нужен парамедик.       Мужчину реанимируют прямо там, лежащего на промерзшей земле, под первым снегом.       Реанимируют, минуту, две. Может, дольше. Пока доктора не смотрят друг на друга, качая отрицательно головой, и не укрывают его с головой серым одеялом, как саваном.       

⋮

      Дин одним рывком выпутывается из липкой паутины снов и таким же рывком садится. Прежде чем осознать себя полностью мокрым на кухонном полу или почувствовать, как горят щёки, он понимает, что видел всех этих людей из сна и раньше, но с каждым мигом увиденная картинка тает, подробности стираются. Он вскакивает на ноги, тут же падает обратно из-за закружившейся от такого скачка головы, поднимается снова, играя в неваляшку. Срывает с холодильника магнит-блокнот и записывает: «Сейф 2401. Дом 99, Bio Color Coif(f?)ur(е), французский? Университет?».       — … Совсем ёбнулся?! — текущему возмущению Бенни если и существует предел, то слишком далеко, чтобы рассмотреть его конец с Земли.       Дин, конечно, не расслышал начала фразы, сосредоточившись на своём, но подозревает, что уместным ответом является:       — Да. Совсем. А что? — Дин улыбается даже не нагло, а как-то абсолютно по-кошачьи. Будто больше скалясь по-звериному. Его взгляд мёртв, там ни капли надежды. И голос у него не звучит счастливо или саркастично, это глубокий медный звон, чистый плавный звук древней меди, промёрзшей на ветрах; будто звон грузного колокола, отдающего слушателям не ликующий благовест, а тревожный набат, от которого стекленеют кости, ибо любой кому удаётся услышать его, понимает, что этот колокол звонит именно по нему.       — Я тебя пятнадцать минут в сознание не мог привести! Скорая уже едет, блять! Что это было?! Ты в порядке? Я тебя убью, если нет, понял? Сядь. Нет, стой. Пошли на диван ляжешь.       Дин ошарашенно моргает, послушно идёт за Бенни и ложится на диван.       Пай-мальчик.       Золотце просто.       — Я в порядке. Сон снился. Даже... Три, — отрывисто отчитывается он. — На самом деле, это очень странно…       — Пятнадцать минут в ебучей отключке! Вот это странно! С большой сучьей буквы! Я на тебя литр воды вылил!       — Помнишь, я говорил про тот сон?.. Будто бы от первого лица. В этот раз было… Продолжение? Крайне странно. Что это значит? Связано ли это как-то с тем ужасным сном из детства? Единственным таким сном до этого момента...       — Ты теперь будешь посреди дня отрубаться, чтобы свои сны смотреть?! Это, блять, нихуя не нормально! Да я тебя по щекам хлестал, как Бэтмен Робина, а ты даже не реагировал.       — А второй сон… Девушка, дети... Упал балкон. И мужчина. Я его знаю. Откуда я его знаю?..       Бенни продолжает сыпать различными проклятьями в адрес друга и ругаться как последний сапожник, но Дин слушает его ровно настолько же, насколько сам Бенни слушает Дина.       Не-диалог разрушается резко, как от порыва ветра сыпется карточный домик. Наступает миг осознания — острый и болезненный, когда чужое имя срывается с губ Дина с задушенной болью, будто его язык режется на всех буквах о зубы, словно он во рту жуёт лезвие:       — Кас!       Он с этим именем поднимается вновь в сидячее положение, оно в его голосе набирается силой: звук глухим эхом резонирует в стенах, колышет шторы, заставляет на рабочем столе дрожать бумаги — как шторм, как землетрясение, как неумолимость природной стихии. Даже Бенни затихает, внезапно полностью сосредоточившись на друге.       — Кастиэль в опасности, — Дин спускает ноги на пол, трёт бёдра ладонями, моргает часто-часто и хмурится.       Воспоминания из сна такие нечеткие: как пытаться рассмотреть отражение в запотевшем зеркале, будто подсознание прячет эту картинку от него, как детские травмы, особые болезненные воспоминания.       На пальцах следы чёрных чернил — они с Бенни рисовали схемы, чтобы понять, как работают сны.       Чёрный цвет, как сажа.       Как следы на щеках.       — Ты вызвал медработников? — со строгостью спрашивает Дин, уже поднявшийся с дивана, чтобы впопыхах подхватить свитер со стула и натянуть на себя. — Вот сам с ними и разбирайся, хоть ложный вызов оформляй, мне без разницы. И сам плати по счёту, — Дин ловит на себе вопросительно-нервозный взгляд из-под бровей — Бенни весь подобрался, как будто ещё один шаг и он, как санитар в психушке, привяжет Дина к кровати. — Мне приснился Кастиэль, погибающий в пожаре. Это был тот самый сон.       — Ты знаешь точную дату когда?..       — Нет. Но погода... — Дин быстро кидает оценивающий взгляд за окно: небо пока ещё покрыто пухлыми облаками, по которым расползается солнечный свет, как раскалённая бронза, но горизонт уже затянут беспробудной серостью. — Погода была, как сегодня. На какой день передавали первый снег?       — На сегодня.       — Я еду в институт. Сейчас же.       Они смотрят друг другу в глаза, как будто сражаются. Словно Дин в первый раз рассказывает о своих отвратительных снах, а Бенни, как здравый и адекватный человек, ему не верит. Однако это всё пройденный этап. Сейчас они вместе вовлекаются в новую большую, дикую, страшную тайну: и никто не возьмёт на себя ответственность за то, чтобы остаться в стороне даже, если Дин что-то перепутал и это был обычный сон.       — Я встречу медиков и поеду следом, — наконец-то отзывается мужчина.       — Нет! — Дин замер как кролик перед хищником, и отрицание его звучит сейчас как крик без голоса. — Ты там тоже был. Стоял перед горящим корпусом, тяжело дышал, как будто бежал. Тебе нельзя там быть, при тебе Кастиэля... — Дин сглатывает тяжело. — Вынесли... Нельзя, чтобы картинка из сна повторилась. Не приближайся к институту! Даже не думай об этом! Уезжай в противоположном направлении, я не знаю.       Бенни, возможно, сейчас должен сказать, что ему страшно, что он тоже боится пророческой силы Дина, ведь видел её действие ни раз и ни два. Однако девушка с перекрёстка всё ещё жива, хоть так и не вышла из комы, а значит надежда у них всё ещё есть. Он, быть может, и должен в этом всём признаться, аргументировать что-то, но говорит только:       — Пожалуйста, в следующий раз не надевай этот дурацкий свитер на миссию по спасению мира. И ничего не говори Кастиэлю о снах, он не поймёт.

⋮

      Шум уличного движения и коридорных разговоров студентов ближе к концу рабочего дня тает, становится невыносимо мягким.       Кастиэль смотрит на костяшки своих пальцев и старается подавить дрожь; если он думал с утра, что внезапная нервозность — это всего-то утомление и суета, то сейчас он уже на пороге настоящей панической атаки и даже не может понять почему. Словно тревога, боль и другие чувства внутри него — размером с небоскрёб, который пытается уместить в тело небольшого человека.       Кастиэль никогда не отличался удачей или интуицией, не считывал знаки и не плодил себе глупых правил из рода: «если по пути домой я встречу жёлтую машину, то неделя будет удачной». Поэтому, когда в лаборатории звучит пожарная тревога, он с ужасом чувствует, как успокаивающие мысли, которые он с трепетом выстраивал весь день как костяшки домино, падают лавиной одна за одной. Хватает секунды, чтобы его сердце замерло в клетке из рёбер, а потом бешено разогналось. Мышцы живота сводит спазм, превращая диафрагму в единый черепаший панцирь, и дышать Кастиэлю становится совсем невозможно.       Мужчине приходится до боли прикусить щёку, чтобы почувствовать себя живым и настоящим, взять себя в руки и начать методично действовать.       Кастиэль находит хлопковый платок у себя в сумке, смачивает его водой из кулера в маленькой раздевалке, расположенной перед лабораторией, и выходит в коридор, где по полу уже тянется дым.

⋮

      Дорога от дома до университета теперь занимает в среднем на четыре проклятые, сейчас невозможно дорогие, минуты дольше, — это Дин подсчитал вместе с Кастиэлем, потому что им было скучно просто идти из пункта «А» в пункт «Б».       Теперь ноги скользят в каше из преющих листьев, поэтому Дин пару раз поскальзывается и даже опять набирает ссадины на руки, не так уж давно зажившие. Красный и чёрный вновь отпечатывается на его ладонях.       А в тот день, когда они вместе возвращались домой, чёрный и красный был на лице Кастиэля — крошечная божья коровка приземлилась к нему на щёку, словно он был последним тёплым лучом, сбежавшим из лета в меняющийся сезон. Кастиэль смеялся и называл это маленьким добрым поцелуем природы.       Дин в тот вечер долго-долго разговаривал с братом по телефону, жалуясь как всё ещё ноет место перелома, как сны крадут реальность, оставляя только пустоту... И как же мало счастье:       — Представляешь, Сэмми. Счастье такое маленькое, с божью коровку, которая умещается в ямочку на подбородке, — сказал он тогда.       Сэм уже пять лет путешествует по миру: ходит к проповедникам в церкви, по таборам к цыганским гадалкам, к шаманам в лачуги и институтским нейробиологам, чтобы понять, как помочь брату. И раньше Дина никогда не цепляли его слова, кроме прозвучавших тогда в ответ:       — Знаешь, как говорил апостол Павел? «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто». Как будто в этом есть доля истины, подумай над этим.       И только сейчас, торопясь всей своей сущностью на пожар, Дин в состоянии понять, что же значат эти слова — выразить их категориями не языка, а чувств.       Дин оказывается у дверей института, когда пожар уже растекается по кабинетам голодной огненной рекой, а воздух на несколько кварталов вокруг отдаёт гарью. Поток эвакуирующихся людей не пускает его во внутрь, но он борется с толпой, как крошечная рыбка с сильным течением, потому что, когда приедут спасатели и полиция, — вовнутрь будет уже не попасть. У него есть только один шанс.       — Второй этаж, западное крыло, второй этаж, западное крыло, второй этаж, западное крыло, второй этаж, западное крыло, второй этаж, западное крыло... — Дин повторяет это как мантру, как заклинание, как выученный наизусть стишок, вслух, не беспокоясь, что выглядит как умалишённый. Это его координаты, и он не может сбиться с пути.

⋮

      Кастиэль пытается выбраться из институтского лабиринта, щуря глаза, слезящиеся от едкого дыма. Лестницы под ногами и бесконечные повороты коридоров скручиваются в удлинённый лист Мёбиуса, по которому он мечется, слепо и тупо, действительно, как муравей.       Когда он видит за стеклянной дверью учебного кабинета перепуганную и рыдающую Клэр, ему думается, что это мираж, который чудится из-за не хватки кислорода.       — Какого чёрта, — Кастиэль дёргает горячую ручку, но дверь не поддаётся ему. — Малыш, она захлопнулась? — мужчина прислоняется к стеклу, всматриваясь, есть ли вторая дверь, ведущая в кабинет, например, через комнату ассистента, как в том помещении, где он проводит практику у третьего курса; но всё его внимание привлекает огонь, медленно грызущий шкаф у стены. — Твою ж мать, — он дёргает и дёргает ручку, пока та медленно накаляется от повышающейся температуры в помещении. В какой-то момент Кастиэль психует и пытается разбить дверь, но по ощущениям только травмирует сам себя.             Он боится не успеть, но всё же справляется, влетая в кабинет разгневанной фурией и подхватывая девочку на руки.       — Принцесса, всё, ты больше не одна, мы выберемся. Я обещаю тебе, — он говорит быстро и отрывисто, сбиваясь между словами на тяжёлые вдохи горячего воздуха. — Давай поиграем в восточную принцессу?       — Как Жасмин?       — Именно, прикрой нос платком.       Кастиэль с девочкой в руках начинает передвигаться ещё быстрее, чувствуя внутреннюю ответственность перед ней, но каждый пролёт теперь даётся ему всё сложнее — гарь забивает лёгкие и жжёт горло, заставляет его морщить нос; пот застилает глаза, а рубашка уже давно прилипла мерзким слоем мокрого папье-маше к его спине. Он даже больше не человек, он действует вопреки физиологии своего тела, из силы воли и не из-за себя, а только из-за Клэр.       Над ними начинают осыпаться горящие плиты с потолка, когда в конце коридора мелькает знакомый силуэт. Дин приближается к ним быстро и стремительно, пряча лицо в изгибе локтя, чтобы не надышаться угарным газом.       — Огонь идёт вверх, — быстро чеканит Дин так, словно читает лекцию. И этого краткого мига, когда мужчина отнимает лицо от руки, чтобы четче звучать, хватает, чтобы Кастиэль смог заметить, что алый придаёт обычно бледной-бледной коже Дина здорового оттенка — и это ощущается так иррационально неправильно, что посреди пожара именно это его первая мысль при виде Дина... При других обстоятельствах Кастиэль непременно бы истерически рассмеялся, но сейчас его горло забито удушливыми хрипами, а руки медленно затекают от усталости — это не время для истерик.       Дин хватает Кастиэля за плечо и с силой тянет в сторону лестниц, чтобы спуститься ниже, к помещениям лабораторий, самым коротким путём.       — Это не выход.       — Главный вход уже в огне, верь мне.       Они переговариваются кратко и сухо, да и у Кастиэля нет ни малейшего желания начинать спор, тем более что Дин их уводит в сторону, где треск огня слышен всё тише и тише. Даже Клэр в его руках как будто немного расслабляется, только от летающего в воздухе раскалённого пепла прячет лицо в изгибе его шеи — даже удивительно, как спокойно и доверчиво она ведёт себя с ними. Кастиэль и до этого знал, что дети — самые проникновенные создания на свете, обладающие такой магией, которую постичь по собственной воли попросту никому не дано. И сейчас он периодически обращается к ощущению её цепких пальчиков, сжавшихся кулачком на спине, как к физическому якорю, чтобы окончательно не потерять реальность в головокружении.       — Лаборатория и наша кафедра соединены маслохозяйством, — Дин показывает ключ в руке, когда плечом толкает дверь в помещение. — Если попадём в наши кабинеты, то вылезем через окно.       — Идти в маслохозяйство во время пожара — звучит как самоубийство.       Дин только пожимает плечами, мол «испытай меня», ведь сейчас он уверен как никогда, что его план сработает.