Перекрёсток катастроф

Глава 8

Или что-то о нежности, найденной не на кончике пера

      Возвращение домой происходит в молчании: Дин утомлён и расфокусирован из-за обезболивающих, тихонько дремлет, склонив голову на бок и уложив щёку на натянутый ремень безопасности, от которого точно останется красный след на коже; а Кастиэлю нормально и без бесед — он сосредоточен на дороге, ненавязчиво подмурлыкивает одной из старых попсовых песен, перекроенной современной обработкой так, что и не сразу узнаётся исходник. Заговорить парень решает, только случайно зацепившись взглядом за круглосуточную аптеку, — что-то в потоке его мыслей откликается на знакомый образ зелёного креста, пробуждая простое понимание: в скором времени Дину понадобятся лекарства — Кастиэль притормаживает, занимая ближайшее свободное парковочное место.       — Дин-Дин-Дин... Дин? Ну... Ди? — он упорно зовёт придремавшего попутчика, даже не тормошит его физически, боясь напугать, помня, как резко нахлынуло пробуждение на его коллегу прошлым днём, на кафедре. — Эй, рыцарь не круглого стола, а эллиптической орбиты электрона, пора просыпаться, — Кастиэль улыбается мягко, голос не повышает, звуча дружелюбно и участливо, однако Дин реагирует на возвращение в реальность до печального знакомым образом — болезненно и отчуждённо: мужчина резко распахивает глаза, озираясь вокруг с толикой испуга, перебирает пальцами по ремню, оттягивая его от себя, будто он его душит, и в первый миг ловит ртом настолько большой глоток воздуха, что лёгкие начинают распирать грудину изнутри до боли, заставляя его закашляться, буквально подавиться кислородом.       — Я... Я не проснулся после... Извержения вулкана, — чересчур хриплым голосом бормочет Дин, осматриваясь вокруг, пока медленно формируется понимание, что это был очередной не-сон.       Во рту чувствуется знакомый привкус неизбежности.       Тяжёлый и маслянистый, водой такой не растворишь и не смоешь.       — Прости, это всё сон, — скупо объясняется Дин, откидывая голову назад, давя затылком на спинку сидения так, будто ощущение пространства вокруг позволит ему убедиться в действительности происходящего: за окном сонный город, небо чернеет как огромная дегтярная лужа, однотонные горящие лампочки, неоновые баннеры — взаправду всё то, что привычно и непохоже на застывающую лаву, пепел и раскаты вулканических молний. Кастиэль в ответ на его слова только понятливо кивает, смирившись, и даже не предпринимает каких-либо попыток разузнать подробности: он тактичен, в чужую душу лезть лишний раз не намерен. — Мы уже приехали?       — Нет. Я хочу в аптеку зайти, тебе же выписали лекарства? Таблетки какие-нибудь или обезбол? Давай рецепт, я сразу куплю.       — Я сам схожу.       Дин покидает машину быстро — быстрее, чем это может позволит его самочувствие, — старательно игнорируя жуткую ломоту во всём теле, и стоит ему принять вертикальное положение, как начинает казаться, что его ноги вот-вот переломаются пополам как кукольные и он беспомощно упадёт на асфальт, — он цепляется одной рукой за крышу автомобиля, а пальцами второй сжимает металлическую раму двери.       Он будто всё ещё бежит от клубящихся вулканических газов, плотных облаков золы и раскалённого воздуха, что обжигает губы поцелуями вдохов и выдохов. Однако этот бег приводит Дина не то чтобы в безопасность, а так — в Кастиэлевы руки, что мягко поддерживают его за предплечья и медленно опускают назад, на сидение; к его улыбке и взгляду, пропитанными пониманием и чем-то ещё неуловимым, исконно кастиэлевским.       — Ди, сиди тут, — абсолютно спокойным и ровным тоном говорит мужчина: не приказывает и не просит, однако даёт понять, что он явно не настроен спорить и твёрд в своём решении, и единственное, что остаётся Дину — это лишь повторять сказанное вслед за ним, послушно следуя за ведущим его голосом. Кастиэль вкладывает в его руки свой телефон: — Пока позвони мистеру Сингеру, предупреди, что ты на больничном, чтобы завтра студенты не приезжали просто так в институт, хорошо? — и дождавшись кивка, оставляет перед мужчиной раскрытую ладонь:       — А теперь гони на базу рецепт и выписку с лекарствами, мы тут рассвет встречать не будем, — с мягкой усмешкой говорит Кастиэль, играя пальцами в воздухе, мол «давай по-быстренькому со всем разберёмся».       Дин хмурится и здоровой рукой шарится по нагрудным карманам, выуживая сложенный больничный листочек дрожащими пальцами.       — Вот и умница. Всё, Ди, оставляю за старшего, никуда не уходи, не уезжай и, зная тебя, не телепортируйся, пожалуйста. Я быстро.       Где-то на периферии сознания Кастиэль хочет для сожителя лучшего положения дел, как это свойственно людям желать для родных и близких. Он искренне желает, чтобы Дину не было больно и плохо, чтобы делирий сна никогда не давал ему ощущать себя облезлой дворняжкой, замерзающей в снежном сугробе в разгар зимы, — эти затравленные взгляды, нервно ходящий от тяжёлых глотков кадык и тремор в худых израненных руках описать иначе и не удаётся. Побитый и растерянный Дин со всеми ссадинами на лице выглядит как разбитая сувенирная тарелочка — важная настолько, что её склеят с любовью, да постараются исполнить работу так филигранно, чтобы трещины были незаметны.       Кастиэль не знает, зачем и почему он хочет, чтобы Дин улыбался. Желательно не наигранно и деланно, а искренне и живо — даже сейчас, когда он утомлён и явно чувствует себя физически некомфортно.       Кастиэль, в целом, не задаётся вопросами — просто делает то, что душой считает правильным: покупает лекарства, и, когда рассчитывается, берёт вдобавок ещё пару ореховых батончиков и детских витамин, он по-настоящему верит — они заслужили что-то сладенькое за этот бесконечный сумасшедший день. Он отвозит Дина домой, покорно поднимается с ним на их этаж и каждый шаг стоит на ступеньку ниже, готовый ловить непутёвого соседа, чтобы не позволить ему от усталости и слабости скатиться кубарем вниз по лестничному пролёту. И волнения его не беспочвенны — динова чёлка всё ещё влажна и оттого липнет ко лбу тёмными паклями, оттеняя его бледную кожу, сейчас будто высеченную из мыла; мужчина дышит сквозь приоткрытые губы так громко и тяжело, что заглушает этим дыханием даже порывы ветра за окном, приоткрытым на лестничной клетке, — Кастиэль не врач, но состояние Дина ему не нравится категорически.       Дин весь вечер кормит кастиэлев страх, как подкармливают сухим хлебом и тушёнкой бродячих собак.       Дин — непроизвольно — заставляет все кастиэлевы мысли сосредоточиться на одном только нём.       Кастиэль ничего больше не слышит и ничего рядом не видит: смотрит выжидающе и внимательно, как обычно поедают взглядом тех, кого сильнее всего ненавидят, или тех, по кому с точно такой же силой скучают.       И пока Кастиэль открывает дверь, Дин, прижавшись спиной к холодной стене, улыбается — просто, тепло, зрело — с благодарностью. Внутри от такого всё оттаивает и согревается, отпуская скопившееся в мышцах напряжение. Под грязной жёлтой лампочкой, обтянутой кружевом паутины, Дин выглядит как новый Иисус двадцать первого века, будто страдать за человечество ему вписано в ДНК от рождения и он с этим смирился: без мужества, без понимания конечной цели, но всё ещё гордо и по-человечески честно.       Пакетик лекарств опускается на стол на кухне, где всё так же видны следы недавней готовки, а сам Кастиэль, убедившись, что Дин больше не совершает попыток окунуться в безудержные приключения, отправляется возвращать своему знакомому машину.

⋮

      Когда Дин осторожно раздевается перед зеркалом, он начинает понимать, что всё гораздо хуже, нежели он предполагал: в некоторых местах его содранная кожа как будто разошлась по швам, а синяков явно больше, чем десять йодных пятен, оставленных врачами из отдела травматологии. Мужчина рассматривает себя около пятнадцати минут, осторожно ощупывая пальцами каждое ноющее и саднящее место, — ощущает себя нашкодившим ребёнком, который трогает, где болит, ведь «о, прикольно, ещё потрогаю».       Он садится в ванну, включая через душевую лейку едва тёплую воду, боясь, что от пара и высокой температуры его самочувствие станет ещё хуже; а привыкнув к прохладе, тщательно вымывает с кожи засохшую кровь, наблюдая за тем, как вода окрашивается в нежно-розовый, — разводы в один миг его гипнотизируют, и какое-то время Дин не может оторвать от них взгляда. Потом, отмерев, мужчина переклоняется через бортик, чувствуя, как неприятно темнеет в глазах, притягивает подле аптечку, раскрывая её прямо на полу, и осторожно протирает разбитую губу ватным диском, смоченным антисептиком. Дин роется среди новых и старых лекарств в поисках обезболивающей мази, но не найдя ничего, что могло бы помочь, со вздохом откидывается на бортик ванны, здоровой рукой прижимая душ к груди, и прикрывает глаза.       И, похоже, отключается, пропадая в ярких, таких реалистичных снах — куда более безопасных и приятных, чем текущая реальность.       Дин приходит в себя от хлопка входной двери и вздрагивает, понимая, что уснул на какое-то время. Пробуждение неприятное — свет попадает в глаза и вызывает болезненную резь, отчего приходится жмуриться до капелек слёз в уголках глаз. Он испуганно хватается одной рукой за бортик, а на локоть сломанной старается перенести вес, чтобы подняться, но тело совсем его не слушает — по ощущениям Дин прилагает нечеловеческие усилия, но ничего не происходит. Вообще. Его руки крайне ослабли, а онемевшее тело будто бы приросло к ванне.       Дин обречённо вздыхает, оставляя все попытки встать. Он не выберется отсюда без посторонней помощи, а отрицать очевидное — не в его натуре, давным-давно строго перевоспитанной наукой.       — Дин? — мужчина вновь вздрагивает, ведь кастиэлев голос слышится совсем близко — похоже, его сосед стоит прямо за дверью. — Ты там? Ты в порядке?       «Абсолютно нет».       — Ага, — негромко отвечает Дин, облизывая губы, и, вздохнув, всё же раскрывает своё плачевное положение. — Тебе не составит труда… Помочь мне?       Дин так устал, что даже не успевает додумать лаконичную мысль о том, что Кастиэль и без этой ночной возни помог ему уже так, что за всю жизнь захочешь — не расплатишься: бывает, друг тебя выручит, и ты прям слов не находишь, хочется поджечь другу дом и вынести его из огня, чтобы он понял, как ты ему благодарен, — и это как раз их случай.       — Помочь? Как?       Дин кое-как сосредотачивается на голосе из-за двери, ещё раз тяжело вздыхает, до боли впиваясь пальцами в бедро и мысленно радуясь тому, что его тело не совсем парализовало ломотой и усталостью, раз он всё ещё что-то чувствует. Окончательно смиряясь с необходимостью посторонней помощи, — либо Кастиэль поможет ему встать сейчас, либо он просидит здесь до конца жизни, как уточка, потому что всей тушкой находится в луже, — Дин даёт чёткие указания к действиям:       — Открой дверь и заходи, только… Выключи свет.       Кастиэль отвечает не сразу.       — Выключить? Ди, что-то случилось? — мужчина звучит очень забавно: одновременно и как переживающая за своё дитя матушка, и как хозяин, подозревающий, что его кот что-то натворил за время отсутствия.       — Всё в порядке, руки и ноги при мне в том же составе. Просто голова очень болит, — Дин откидывает со лба влажные волосы и пытается выровнять дыхание. — Зайди, щёлкни выключателем и помоги мне встать. Пожалуйста.       Дин после дополнительных вопросов почти и не ожидает, что Кастиэль сделает всë именно так, как его попросили сделать, но он слушается, видимо, растолковывая просьбу по-своему, будто Дину есть чего стесняться в своём теле несмотря на то, что ещё час назад он спокойно переодевался перед кастиэлевым взором и ничего, ни капли стыда, не чувствовал.       Дин даже думает, что это забавно, ведь Кастиэль не влетает в ванную сразу. Сначала дверь приоткрывается, и мелькает лишь большая рука, нащупывающая выключатель, — ванная погружается в приятную темноту, и в этот момент Дин почти готов заплакать от облегчения. Кастиэль заходит в комнату, оставляя дверь немного приоткрытой, — так, чтобы тусклый свет из коридора едва проникал внутрь, позволяя им видеть лишь полутёмные силуэты друг друга. Дин не различает глаз напротив, но безошибочно чувствует на себе взгляд — растерянный, беспокойный и при этом точно знающий, что делать.       — Ди, подай мне руку, — тихо, почти шёпотом просит Кастиэль, неторопливо подходя ближе, нащупывая ступнёй влажные лужи на кафеле и открытую аптечку, об которую едва не спотыкается и на которую за это же чуть слышно матерится. Соприкасаясь с рукой Дина, Кастиэль легонько сжимает его пальцы, и этот жест столь аккуратен и учтив, будто они на балу и вот-вот Кастиэль притянет кисть собеседника к себе для приветственного поцелуя, но на деле — он всего лишь тактильно изучает, что это за часть тела; ведёт дальше по коже кончиками пальцев, собирая информацию о позе и самочувствии представшего перед ним человека так легко, как будто он слеп всю жизнь, а нужное знание зашифровано на языке Брайля средь чужих ссадин и родинок; доходит пальцами до сгиба локтя и ещё выше, пока полностью не наклоняется над ванной так низко, что по динову лицу скользят его, кастиэлевы, кудряшки. Кастиэль осторожно берёт Дина под мышки, чтобы аккуратно потянуть на себя — плавно, без спешки, но Дин всё равно зажмуривается от боли и впивается пальцами в кастиэлевы плечи, стараясь удержать равновесие. — Тише-тише, — Кастиэль послушно замирает на несколько мгновений, давая привыкнуть, затем снимает с крючка полотенце и бережно заматывает его вокруг бёдер Дина.       Дин мелко дрожит, будто в проруби искупавшись на крещенские морозы, — дрожит от боли, страха и трепета одновременно, когда Кастиэль кладёт тёплые руки поверх полотенца, помогая оставаться в вертикальном положении. Кожа под чужими пальцами жжёт и саднит ужасно, Кастиэль не поднимается выше — если бы попробовал, то потревожил бы раны под рёбрами, которые уже успел увидеть в больнице.       — Спасибо, — шёпотом произносит Дин, не убирая рук с плеч Кастиэля. — Я…       Он замолкает, захлёбываясь своей фразой, потому что всё-таки теряет сознание, и от дополнительных увечий спасает только то, что Кастиэль успевает его удержать в своих руках.       В сознание он приходит довольно быстро — вряд ли прошло много времени после ванной, если Кастиэль только-только опускает его на кровать. Дин слабо упирается ладонью куда-то ему между ключиц, оробело отодвигая от себя.       — Ты отключился, Дин. Прости, что в твою комнату без спроса вошёл... Не хотел тебя класть на диван, тут должно быть удобнее, — немного сбивчиво шепчет Кастиэль, покорно отодвигаясь под чужой ладонью, но не выпрямляясь полностью. — Ты как? Живой? Может, скорую вызвать?       — Всё в порядке, это от давления. Врач предупреждал, что так может быть, — едва-едва слышно бормочет мужчина, скребя пальцами по одеялу, пытаясь подцепить его краешек, чтобы накрыться — ему всё ещё холодно. Он не говорит в полную силу, потому что его разбитая губа может начать кровоточить снова, даже если он чуть сильнее приоткроет рот — металлический вкус ему абсолютно не нравится.       — Не скребись, как мышь, — качает головой Кастиэль. — Сейчас, — и уходит на минуту, чтобы вернуться со своим одеялом, под которым он спит в гостиной. — Героям положены специальные условия, — он находит силы улыбнуться, пока накрывает Дина сверху.       — А ты?       — А я пошёл программировать твою задачку и готовиться к лекциям, потому что твои пары не отменили — мистер Сингер заменил их моими. У нас на кафедре как в Средние века, знаешь? Наказывают гонца с плохими новостями, — Кастиэль ласково убирает чёлку с динова лба, всё ещё не звуча обиженно или рассерженно, хотя работы у него теперь до самого рассвета. — Отдыхай, у тебя завтра выходной.

⋮

      Кастиэль долго курит, распахнув форточку на кухне. Где-то за шторами шипучая лунная таблетка падает на дно ночи, скрываясь во мраке небесного колодца, — в сумрачном пейзаже взгляд парня ни за что не цепляется, и от рефлексии его ничего не отвлекает.       Щёки Кастиэля розовеют, и это не простуда, пойманная холодной осенней ночью, — это мысли о Дине блуждают в его извилинах, и на душе от этого становится как-то по-юношески застенчиво.

⋮

      В следующий раз, когда Кастиэль смотрит за окно, из-за горизонта уже медленно поднимается солнце, небо светлеет, под окнами копошится дворник и всё громче и громче шумит дорога неподалёку. Кастиэль не успел даже заметить, как прошла целая ночь — будучи до этого закруженным потоком внезапных дел, сейчас он внезапно обнаруживает себя среди сотен тысяч городских улиц, зданий и кварталов, постепенно выходящих из тени под первыми утренними лучами, которые в морозном воздухе скользят по городу столпами света, будто прожекторы по сцене.       Кастиэль жмурит припухшие от недосыпа веки и чешет колючую щёку — пора начинать новый день. Он включает огонь на плите и выставляет на него мясо, переночевавшее в холодильнике будто полуфабрикат, а чуть погодя и пузатую кофейную турку — на соседнюю конфорку. Сам же уходит умываться, бессовестно игнорируя бритву, — он слишком устал, чтобы тратить энергию на эту социальную глупость.       — Лесник, жених и немного Хоттабыч, — даёт себе оценку мужчина, натирая щёки ледяной водой, что теперь стекает по шее, груди и даже спине. Футболка тут же влажно ластится к коже, обдавая холодком.       Дин просыпается, когда бледноватое осеннее солнце мягко гладит его волосы, а лёгкий сквозняк вычерчивает на голой коже груди свои щекотные узоры — вчерашние потери сознания дают о себе знать, на удивление, в приятном ключе, потому что он чувствует себя крайне выспавшимся, словно ему нужна была череда нокаутов, чтобы просто отдохнуть.       Дин понимает, что двигаться он может с трудом: места ударов пульсируют от боли, а кости будто ломаются — сейчас он уже может чувствовать своё тело, и это ужасный контраст после того, как он не ощущал ничего из-за обезболивающего и холодной воды. Он разлепляет веки, пробует глубоко вдохнуть — в ответ где-то под рёбрами неприятно саднит, сводит грудь судорогой и не даёт сладко зевнуть и потянуться. Сколько Дин проспал — неизвестно, за окном небо очередного нежного оттенка, будто тот йогурт в баночке из рекламы, что ни о чём ему не говорит, кроме того, что он проголодался — иначе откуда таким странным ассоциациям появиться.       Выходя из комнаты, Дин ожидает застать Кастиэля на кухне, мирно посапывающим за столом в куче бесчисленных, хаотично разбросанных бумаг и пустых чашек, но сталкивается с ним в коридоре — у Кастиэля забавно вьются влажные кончики волос, а футболка пошла мокрыми пятнами. Дин виновато поджимает губы, неотрывно глядя на, очевидно, так и не поспавшего мужчину.       — Грёбанный зомби, — с испугу срывается у Кастиэля с губ.       — Тщетно, Кас, ты выглядишь хуже меня, — парирует Дин остроту чужого нрава, сильнее запахивая полы своего халата, потому что надеть что-то другое — оказалось непосильной задачкой. Внешне видно, как отзывается на его теле ещё не до конца пережитая боль: содранными костяшками пальцев, синяками, царапинами.       — Приходи завтракать. У нас сегодня что-то на графском.       Когда Дин доходит до кухни, Кастиэль в спешке захлопывает крышку ноутбука, убирая его тут же в портфель, а затем ставит на стол их порции, и мужчина встречает мясо по-французски не ожидаемыми восторгами, а исконно детским поведением: Кастиэль пристально наблюдает, как Дин с заметным упорством выковыривает из запечённой шапки помидоры, брезгливо оставляя их на бортике тарелки.       — Тебе невкусно?       — Нет, я их предусмотрительно не ем. Просто помидоры когда-то прежде были известны как ядовитые яблоки, — Дин методично нарезает отбивную и, забравшись с ногами на стул, выглядит умилительно, как какой-нибудь волнистый попугайчик, занявший центр жëрдочки. — В девятнадцатом веке в Европе к ним относились с опаской, потому что оказалось, что кислота, содержащаяся в помидорах, достаточно легко вступает в химическую реакцию со свинцом, из которого в те времена делали посуду, и это приводило к смертельным отравлениям аристократов, — в конце мужчина чихает, болезненно жмурясь и замирая с вилкой и ножом, приподнятыми в воздух.       — Будь здоров, аристократ, — мягко хмыкает Кастиэль, быстро проглатывая последний кусочек своей порции, лишь чудом не подавившись. — Где те твои чудаковатые носки? С ёлочками и лосями?       — В комнате, на кровати должны были остаться, — Дин забавно чихает ещё пару раз, — вот, правду говорю.       Кастиэль отлучается по указанному направлению, а после возвращается с находкой, наклоняется над Дином так, словно тот — маленькая бабочка, крылья которой нужно рассмотреть под микроскопом; и касается пальцами замёрзших ступней, на которых так уязвимо поджаты пальцы от холода и стеснения. — Протягивай лапу, будем греться, — Кастиэль тянет на себя ногу Дина, чтобы затем натянуть на неё носок, и действует парень так осторожно, будто боится прикасаться к чужому телу лишний раз: он сам не знает, где в его действиях заканчивается приличие и начинается нежность, действуя по наитию и понятию, что раз не бьют, значит, никто не против. Опустив первую ступню на пол, Кастиэль одевает вторую точно также, а после заботливо окидывает взглядом нахохлившегося Дина.       И происходит момент абсолютного осознания.       Острого, как глотание лезвия бритвы.       Простого, как дважды два базовой арифметики, как учить алфавит, как считать на счётах, как рисовать человечка по детской считалочке: «Палка-палка-огуречик».       Кастиэль, чёрт возьми, ненавидит простые вещи.       А в сложные вещи — влюбляется.       И стоит признать, что Дин — и есть самая сложная головоломка, что ему повстречалась.

⋮

      День в институте идёт со скрипом — Кастиэль раздражается от всего: мел стучит по доске слишком громко, кто-то елозит на стуле, нервируя всех окружающих металлическим лязгом, а студент на третьем ряду нагло шуршит пакетом, стараясь незаметно съесть сэндвич, а стоит сделать замечание голодному товарищу, что пара по математике — это не столовая, как тот сразу выливает на преподавателя ушат претензий, в которых открытым текстом читается, что никогда в жизни ему не понадобятся функции Бесселя и что он, может, мечтает быть физиком-практиком, чтобы открывать новые частицы, а не гнить за расчётами.       Кастиэль же сейчас мечтает только лишь о том, чтобы стать маленькой полевой мышкой, которая будет жить в огромном цветке мака и жевать травинку, подставив мордочку летнему солнцу.       Однако мужчина лишь тяжело вздыхает, продолжая рисовать осциллирующие графики на доске, смиряясь, что он — всего лишь математик в дождливом октябре, а одну наглую морду он тщательно выдерет на экзамене. Если не забудет.       От недосыпа яд разливается в душе даже, когда флиртующие студентки заботливо приносят ему стаканчик кофе на перерыве.       Апогеем становится обеденное время, когда в общей преподавательской Бенни делится с ним наушниками, разворачивая монитор к Кастиэлю, — в браузерном окошке зума, с выключенной камерой, Дин рассказывает очень интересный (вроде как) доклад слушателям.       — Долгое время чёрные дыры воспринимались как экзотический курьёз общей теории относительности, пока учёные не дошли до единого мнения, известного всем нам — большие звёзды, когда прогорают, должны заканчивать свою жизнь, как чёрные дыры...       Кастиэль стонет, потирая уставшие веки пальцами, и возвращает наушники коллеге.       — Какого чёрта он на больничном не лежит пластом в кровати? Почему тогда я веду его несносных студентов, если он бодр и полон сил? — Кастиэль чуть ли не хнычет от досады.       — Такие как он — не умеют заземлять задницу в кровати, — пожимает плечами Бенни. — Это ещё ничего, как-то раз он ушёл в отпуск, на котором продержался ровно день, а на второй пришёл сюда и начал ко всем приставать с помощью, чтобы наладить все проекты кафедры. Его ж не заткнёшь, когда он умничает, а тут он выплёскивает энергию в мирное русло. Это как дикий зверь — лучше не привлекать внимание, тогда, может, и не укусит.       Кастиэль видит явное противоречие — Бенни переживает за друга, но с Дином стадию внушения правильных установок по заботе о самом себе, когда человека нужно бить словами, вкладывать их ему прямо в голову, кормить ими, кричать в лицо — тот давно уже прошёл. И миссия оказалась оглушительно провалена.       Теперь Бенни просто принимает несносность Дина как данность, всецело примиряясь с его личностью. И это тоже почему-то разжигает недовольство внутри Кастиэля — жгучая магма закипает и булькает в душе мужчины.       Возвращаясь домой на метро, Кастиэль осознаёт, что достиг верха самоконтроля — он никого не убил за весь день. И это ли не чудо?

⋮

      Добравшись до квартиры, метать молнии и выяснять отношения уже не хочется — сил остаётся ровно на то, чтобы опуститься на кухонную табуретку и обхватить ладонями кружку.       Дин прокрадывается к нему тихо: шагает почти на носочках. И протягивает две пузатые конфетки на раскрытой ладони — выглядит это так, словно они знакомятся в детском садике на утреннике.       — Спасибо. Спасибо тебе, — второе «спасибо» произносит Дин ласкающе, почти так, словно оно имеет предназначение для более важных вещей.       Кастиэль смотрит сначала на чужие губы, потом — на кончик носа и, в конце концов, на маленькую, почти незаметную родинку на щеке. Молчаливо кивает и забирает угощение — вертит яркую фольгу между пальцев, чуть приподнимая уголки губ в усмешке «да, я так и думал», потому что конфеты оказываются не полезными сухофруктами в шоколаде из какого-то магазина правильного питания, присланными Сэмом, а чем-то дико сладким из нуги, орехов и сахарного сахара.       — Всё хорошо? — Дин поправляет очки на себе и садится на свободный стул.       — Да. Просто твои студенты выпили всю кровь. Это ты им внушил, что математика не нужна? — Кастиэль оставляет себе конфету с марципаном и отодвигает к Дину ту, что с нугой — жест какой-то неправильный, словно они играют в шахматы и это был его гениальный ход, хоть и не приводящий к мату, но делающий его на шажок ближе к победе.       Он утыкается взглядом в Дина, как кинжалом, и молчит.       — Нет? Мы ничего, кроме физики, не обсуждаем на занятиях, — Дин забирает несчастную конфету с середины стола, теребя её за боковые хвостики.       Кастиэль устало выдыхает, сдувается от этого — даже плечи опускает, переставая держать осанку, и сёрбает, отпивая душистый чай, в котором намешал все успокаивающие травы, найденные на полке.       — Ди, но ведь мощь науки ярче всего проявляется не тогда, когда удалось объяснить ранее непонятный эффект, а когда кто-то предсказывает что-то неординарное и только потом это находят воочию. Разве не так? — Кастиэль жалобно приподнимает брови и смотрит на собеседника так растроганно и угнетённо, что Дин немного теряется.       — Ну-у-у, — он кокетливо приподнимает плечи, не давая точного ответа, а только растягивая эту сладкую, вибрирующую «у».       — Я всегда так восхищался этими открытиями на кончике пера. Особенно когда узнал про Сахарова. Представь? Сидит человек и пишет формулы с невероятными цифрами, где вселенная возрастом в минус сороковой степени, а плотность её почти в сотой степени, что-то из них пытается вывести. И выводит! Не зная, работает ли наша логика в таких масштабах, применимо ли к ним это всё, просто строит воздушные абстракции, но получает же ответ!       Кастиэль опускает взгляд на свою кружку, чёрный чай глядит на него в ответ огромным нефтяным зрачком — заварка настолько крепка, что сверху плавают радужные чешуйки.       — И через десятилетия физики отправят космический аппарат, который сможет собрать информацию по микроволновому радиоизлучению и подтвердить, что плотность реликтового излучения описывается функцией Бесселя, — вкрадчивым тоном завершает Дин, быстро словивший, чем именно в своё время вдохновлялся Кастиэль. — Гипотезе, сколь красивой она не была бы, всегда нужно физическое подтверждение, увы.       — Весь этот спор обладает тем же смыслом, что и вопрос — сколько ангелов может танцевать на кончике иголки, — устало и даже немного обиженно звучит Кастиэль.       — А вот это, кстати, весьма физический вопрос. Если взглянуть глубже, чем буквальное восприятие слов, то эта фраза отображает всю средневековую интеллектуальную жизнь, просто нужно подобрать литературный код к шифру. Это первые шаги человека к осознанию атома, считай, люди того времени старались постичь насколько мелко малое.       Кастиэль чувствует себя, как таракан в конце тяжёлого рабочего дня — подавленно.       Он осознаёт, что всё равно прав, но сил бодаться с упёртым физиком — нет.       — Кастиэль, хватит. Все науки важны. Не загоняйся, — Дин тянет руку через весь стол, ложась на него грудью, и указательным пальцем касается кастиэлевой руки.        У Дина всё такие же ледяные руки, покрытые ссадинами и синяками, а кое-где ладонь даже заметно отекла — но этим кротким жестом именно они, такие израненные, лечат усталость в Кастиэле.