Перекрёсток катастроф

Глава 5

Или ночь, когда искусство приобрело пророческую силу

      Дин распахнутыми глазами уставляется в потолок. В своём одиночестве — мятном, скверном, северном — он лежит на кровати, прикрыв половину лица краем пустотелого пододеяльника. Сейчас он весь — эмоциональная разруха.       Неизвестный парень сначала не сопротивляется — как будто чувствует, что каждый удар заслужен им сполна: незнакомые грубые руки трясут его за плечи, бьют затылком о кафельный — туалетный, грязный, мерзкий — пол, кулаками проходятся по лицу отточено, но бессистемно, будто дворовая шпана.       В комнате тихо, лишь звенит стекло за окном, словно кто-то пинает бутылку вместо футбольного мяча. Но в ушах у Дина по-прежнему трещит огонь.       Незнакомец наконец-то пытается оттолкнуть нападающего: упирается ладонями в живот, рвёт одежду и ногтями раздирает кожу в мясо. В ладонях остаются кровь, пот, вырванные волосы.       Дин безрадостно усмехается — чувствует, как осипло горло и как воздух в его глотке неповоротлив и тяжёл. Это не «просто сон», и он чётко осознаёт это в ту же секунду, как просыпается.       Чужие лица неумолимо заливает густой алой кровью, эмоции застывают как маски, облики звереют — в них едва ли возможно узнать тех людей, что десять минут назад ворвались в туалет. Глаза нападающего — и теперь явного победителя в драке — горят какой-то сумасшедшей идеей, он даже не замечает, что плачет, когда наносит всё новые и новые удары, бьёт неразборчиво, неумело, размашисто, куда видит и как может.       Дин запускает пальцы в волосы и морщится: лоб полностью мокрый, и на миг ему мерещится, что это отнюдь не пот. На всякий случай он даже смотрит на чуть дрожащие пальцы, чтобы убедиться: это не кровь, и всё в его крохотном — размером даже не с комнату, а всего-то с кровать — мирке хо-ро-шо.       Побои останавливаются — похоже, незнакомца таким образом не убьют, хотя он уже почти и не дышит, еле-еле остаётся в сознании. Туалетная дверь громко хлопает, словно ставя точку в нешуточной потасовке, и впускает в помещение новый оглушающий шум и дым, который растекается по полу, напоминая живое существо, — инопланетную форму жизни, клубящуюся в воздухе, что поднимается выше и выше, словно стараясь дотянуться до потолка.       Правда, пожарная сигнализация так и не срабатывает.       — Сон. Просто сон, — шепчет сам себе Дин.       Секунда, две. Огонь обласкивает дверь со всех сторон. Становится всё жарче и жарче, но незнакомец не может ни двигаться, ни кричать, ни как-либо иначе сражаться за свою жизнь — он закашливается, всё так же лежа щекой в грязи и своей крови.       И спустя мучительные минуты смерть настигает его удушьем.       Это случится однажды, возможно, даже завтра или сегодня, и Дин знает это абсолютно точно. Конкретной даты у него нет, как и места — мало ли в мире таких общественных туалетов, — и он ничем не сможет помочь.       Беспомощность и бесполезность.       Ему нужно заставить себя не думать об этом, но получается не так-то хорошо, как обычно это звучит в советах Бенни. Возможно, из-за треска в ушах. Возможно, из-за искажённого ужасом лица, застывшего перед глазами. Во рту всё так же ощущается противный привкус чего-то безызбежного и прогорклого, поэтому огромным усилием воли Дин поднимает себя с кровати и направляется на кухню, беря с прикроватной тумбы телефон, — может быть, новостная лента увлечёт его и отгонит наваждение от не-кошмара.       Ему нужно время, гораздо больше времени, чем у него есть, и гораздо больше, чем когда-либо будет.       Дин не знает, что хуже: то, как больно ему было раньше от каждого сна, как он выл от отчаяния и непонимания, почему же это ему снится и почему же это всё непременно сбывается; то, с каким огромным чувством стыда перед всеми, кого он не спас, Дин вставал с кровати и фальшиво-расслабленно входил в свою жизнь, когда медное солнце жалило его невыспавшиеся глаза поутру; или всё-таки хуже то, как сейчас он ни-че-го не чувствует.       У него внутри не благоухает сад, не цветут гортензии, и если его душа — асфальт, то разрыв-траве не дано прорасти сквозь, там всё — зябко и пусто, и это не то «пусто», с которого обычно что-то начинается.       Дин закрывает слив и наполняет раковину ледяной водой, ныряет в неё с головой, умывается, отбрасывает назад мокрые волосы, протирает глаза и наконец-то смотрит на своё отражение, от которого его тошнит уже много-много лет.       Осуждает сам себя.       Сэм однажды назвал Дина канарейкой. В старину шахтёры, проверяя, нет ли в забое опасных газов, брали с собой клетки с такими пташками — они особенно чувствительны к мельчайшим примесям в воздухе, незаметным для людей. Поэтому если птица умирала или начинала вести себя неестественно, то шахтёры немедленно покидали опасное место.       Дин в какой-то степени действительно был канарейкой. Индикатором беды.       И он ничего не мог с этим поделать.       Дверь ванной, поскрипывая, закрывается за его спиной, и повисает звенящая тишина, которая бывает только в три часа ночи, — когда даже дыхание слишком громко, а сама мысль — осязаема. Хочется выбежать на улицу в одной пижаме, босиком, позволить шишкам и камням безжалостно сдирать кожу с ног, бежать, пока лёгкие не загорятся от перенапряжения, и тем самым — может быть, хоть на толику, хоть на секундочку, — наконец почувствовать что-то живое.       Немногим позже на кухне Дин курит в распахнутое настежь окно, бездумно листая соцсети, а Кастиэль, потревоженный жаждой, заходит выпить воды. И они пересекаются.       — Почему ты не спишь? — хрипит мужчина и затем набирает себе воду в прозрачный стакан прямиком из-под крана.       Дин вместо ответа дёргает плечами, а в произнесённых словах говорит немного об ином, выворачивая диалог, как ему заблагорассудится.       — Знаешь, на научной конференции прям при мне одного учёного прижучили, мол, такую большую работу он не мог проделать в одиночку за два года исследований, — Дин затягивается и медленно выдыхает белое облачко, — и вместо серьёзного ответа или причитаний тот учёный лишь ухмыльнулся и спросил, а пробовали ли они когда-либо в своём институте не красть у физиков, а платить им, — мужчина щелчком пальцев отправляет недокуренную сигарету в полёт, но так и не оборачивается лицом к Кастиэлю, продолжая впиваться в экран смартфона безразличным взглядом: его глаза сейчас абсолютно стеклянные и на самом деле ничего не читают. Он прожигает дыры в интернет-страницах или, может, в своих пальцах под корпусом телефона.— Кстати, интересный факт — когда физикам стали давать престижные зарплаты и доплачивать за работу по государственным направлениям, они перестали возвращаться домой, оставались ночевать на кафедрах и в лабораториях. Работодатели выгоняли их с рабочих мест силой, потому что они больше пятидесяти шести трудовых часов в неделю не могут оплатить по закону. После этого в контрактах с учёными стали прописывать, что жить в НИИ нельзя. Крупные корпорации эту уловку тоже просекли и с топовыми IT-специалистами также включают этот пункт в трудовой договор, — Кастиэль не перебивает, терпеливо смотрит на Дина в отражении стекла: нереального и бледного, подсвеченного искусственным светом. — Физики, занимающиеся теорией элементарных частиц, нашли лазейку, ведь многие их исследования — беспрерывный процесс, и им всегда нужно быть рядом с испытательной установкой. Вдруг новая частица пролетит, а их не будет, чтобы зафиксировать — не так тривиально, конечно, но суть их формулировки содержится именно в этом.       — Но ты же бодрствуешь не во имя науки, Дин.       Дин замирает, потому что мир его резонирует: на экране высвечивается художественный пост — мазки красной и чёрной масляной краски, яркий и пронзительный испуг простых горожан, — он сам почти как «Последний день Помпеи», только из плоти и крови. В детстве его эта картина отталкивала и пугала, лишь потом стала нравиться до болезненных мурашек, а сейчас он смотрит на неё и всё ещё ни-че-го не чувствует. В голове пусто, Дин так глубоко абстрагируется от всего, что эмоции становятся будто анестезированными — их нет, и от этого что-то неприятно тянет в груди.       «Когда-нибудь я ещё буду сожалеть об этом. Когда-нибудь я буду рыдать».       — Почему же ты так думаешь? Я прочитал восхитительную статью о том, как людям удалось создать временной кристалл.       Кастиэль стоит, прислонившись поясницей к столешнице, и придерживает свободной ладонью локоть той руки, которой обхватил стакан. Он пьёт маленькими глотками и обводит спину Дина внимательным взглядом — Кастиэлю не нравится, как тот напряжён, ночью позвоночник не должен быть натянут, как тетива лука, ночью нужно лежать в кровати и спать, а не курить с мокрой головой на сквозняке. Поэтому Кастиэль отставляет стакан, подходит близко-близко так, что Дин может почувствовать тепло кастиэлевского тела, и захлопывает форточку, мягко давя ладонью на стекло.       — Временной кристалл, — довольно он смакует определение, — что? Ждём Таноса на Земле? — шутливо выдыхает парень где-то недалеко от макушки Дина, и когда тот уже хочет начать его исправлять, Кастиэль его обрывает на вдохе: — Да знаю я, что это такое, знаю. Всё, что происходит в области квантовых компьютеров, — мне интересно, и я это отслеживаю. А ты так и не ответил на мой вопрос, почему не спим?       Дин мнётся с ответом, потому что оказаться в психушке после полного рассказа о себе — он не хочет, но внутри рвутся нервы оттого, как его поглощает жажда стать вновь человечным и чувствовать.       Не прятаться за бронёй из язвительности и сарказма, за удушливой точностью хладнокровно подобранных слов.       И он видит, что Кастиэль может напитать его, оживить.       Кастиэль — это самая очевидная ловушка — бесстыдная и излучающая магнетизм, будто огромная пропасть. Каждый жест — как сейчас, когда Кастиэль опускает широкую и тёплую ладонь на шею Дина и двумя пальцами, большим и указательным, разминает застывшие мышцы, — как неозвученная фраза «приходи ко мне» или же равнозначное — «попроси помощи, если нуждаешься».       У Дина почти сводит низ живота от мысли о том, насколько же это может быть унизительно — если тебе не поверят, особенно когда ты сам так уязвим и не защищён: взъерошен, прокурен, стоишь босиком и в одном белье.       И в то же время — какая нежность, интимность, сокрытость, когда в тишине переночи и недоутра расцветает исповедь.       Дин разворачивается так, чтобы взглянуть Кастиэлю в глаза: серьёзные и ласковые, во мраке уже даже не как всегда бледно-синие, а такие, как половодная речка — тёмные, блестящие и всё принимающие.       Между Дином и Кастиэлем, скорее всего, нет романтики в привычном понимании этого слова. Но возможно, между ними есть немного чего-то другого: между утешением и потребностью, между надеждой и верой, между шеей Дина и изгибом ладони Кастиэля.       — Ты слишком долго смотрел на «Последний день Помпеи»? Чего так дрожишь? — шёпотом спрашивает Кастиэль и смотрит с волнением, настороженно, будто пытается найти в Дине какую-то замочную скважину, открывающую второе дно.       — Это я.       — Нет, ты скорее «Восхождение в эмпирей» — я так вижу.       Кастиэль действительно так видит; картина, развернувшаяся перед его глазами, — всё равно что полотно Босха: скромный, даже лаконичный фон ночи, яркий и выразительный лунный луч, спускающийся из-за дымки облаков прямо к ним в пыльные окна — глубокий и объёмный свет. А в его центре — Дин, выделяющий себя яркой краской — кровью из искусанных губ.       И Кастиэль никогда в жизни не поверит Дину, если тот сейчас скажет, что всё в порядке. Однако Дин менее предсказуем: он говорит будто бы вновь не о том, что было спрошено, но Кастиэль чувствует — о важном и о правильном.       — Будущее — как падающее дерево. И ты либо стоишь в ужасе, либо суетишься под ним, рассчитываешь, куда упадёт, что-то там готовишь, чтобы никого не придавило. И вроде бы получается, вроде бы должно упасть туда, куда нужно. Но дереву безразлично. И вот оно валится на землю и разбивает к чертям всё, что ты построил. Потом катится с холма и разрушает деревню маленьких сиреневых эльфов.       Дин опускает взгляд, часто моргая. Кастиэль находит это забавным, и тёплые чувства растекаются мягкой улыбкой на его лице.       — А ты стоишь и машешь им с холма.       Кастиэль касается плеча Дина и дарит ему непринуждённый и тихий смех над шуткой, над которой никто бы и никогда не рассмеялся, но тишина — последнее, в чём сейчас нуждается Дин. И то, какой растерянный взгляд он поднимает на Кастиэля, как сам растягивает губы в ответной улыбке — уже маленькая, но победа.       — Эльфы у него сиреневые, — тихонько вторит ему Кастиэль, — и машешь, значит, ты им рукой. Признавайся, в каком из горшочков ты выращиваешь марихуану? Или ты прям так, Йозефа раскуриваешь?       Дин не выдерживает прилива этой странной ребяческой нежности и просто роняет голову на костлявое плечо Кастиэля, надеясь, что его не оттолкнут и не обругают, пока он давится смешками с шутливых добивок. Но Кастиэль, напротив, придвигается ближе и касается ладонями голых локтей Дина, чтобы притянуть ближе к себе, заставляя неуклюже обняться.       И это именно то, что способно сейчас Дина расслабить и защитить.