Перекрёсток катастроф

Глава 6

Или самый солнечный день этой осени

      Новое утро приходит медленно: расписания Дина и Кастиэля на этот день удачно совпадают, и им на работе нужно появиться только после обеда, так что никакой спешки не возникает, хотя кастиэлевы надежды отдыхать до полного насыщения и восстановления сил так и не воплощаются в реальность — он спит всё ещё в зале, ломая спину на диванчике, и Дин врывается к нему в жалкие восемь утра, копошась и чем-то даже глухо звеня на давно оккупированном столе.       Кастиэль — уютный, помятый и заспанный до невозможного — приподнимается на диване, перенося вес тела на локоть. Отсутствующим и ничего не понимающим взглядом парень находит знакомую фигуру Дина, который не торопится объяснять причины своей активности, только туже затягивает на себе завязки ядовито-красного фартука с какой-то белой надписью по центру.       У Кастиэля мысли сейчас как двадцать пять одновременно открытых вкладок в браузере, когда на ярлыках умещаются только иконки без названий сайтов: пара из них не отвечает, некоторые долго загружаются, а мужчина по-прежнему не знает, из какой звучит музыка, чтобы её поскорее выключить.       — Йозефа надо пересадить, — наконец-то вкрадчиво говорит Дин и поднимает взгляд на беспрерывно зевающего соседа — сейчас такого домашнего и столь тёплого, каким человек может быть только в самом начале дня, после ночи впервые выглядывая из-под одеяла и ступая в прохладную комнату. Дин немногословен, ведь знает, как с утра важна осторожность: в этот момент люди как первые снежинки — ещё очень хрупкие, только что появились и включаются в игру, пока вчерашние планы, мысли и болтовня проясняются воспоминаниями и регенерируют новым информационным потоком вокруг.       Кастиэль кивает, издаёт неопределённый, но точно мягкий и бормочущий звук, в котором с трудом удаётся разобрать недовольное: «Мухомор неспящий», и жмурится от топлёного света, стекающего утренней лаской по его лицу. Мужчина не горит желанием идти и спасать мир сию секунду, но вступает в новый день, отрываясь от дивана и сладко потягиваясь, вскидывая руки вверх и почти задевая лампу, свисающую с потолка слишком низко.       Совсем скоро в воздухе начинает переливаться сладкий и расслабляющий аромат, как в детстве, от сахарного липового чая и чего-то ещё — знакомого, но узнаваемого не сразу, — Дин опознаёт тосты с арахисовой пастой на чужой тарелке только, когда Кастиэль со своим завтраком возвращается в пространство общей комнаты. Мужчина скидывает на пол одеяло, которое теперь использует как плед на пикнике, комфортно усаживается на получившуюся подстилку и включает себе что-то на фон. Однако видео не успевает прогрузиться, как ему звонят по видео-чату.       — Габриэль! Как давно мы не общались, — Кастиэль загорается весь и с довольной улыбкой откусывает от тоста огромный кусок.       «Точно ребёнок», — с удивлением и теплотой думает Дин, непрерывно следя взглядом за математиком, хотя руками продолжает на автомате вскрывать мешочек с землёй, которая из-за невнимательности чуть просыпается на стол. — «Младенец в плаще, пока не умничает».       — А я смотрю, ты по утрам не зарядкой промышляешь, — раздаётся из динамиков приятный мужской голос. — А ну-ка поверни голову вправо-влево. И это что? Ты там не бреешься?       — Ну, Габриэль, — отзывается Кастиэль, чуть канюча, и откладывает тост на тарелку, чтобы было удобнее говорить и одновременно держать телефон на уровне лица. — Да, сегодня я — его бородейшество, ещё не успел сходить в ванную.       Они весело переговариваются о жизни с полчаса, за которые Кастиэль ни разу не предпринимает попытку уйти в другую комнату или воспользоваться наушниками. И это совсем не мешает Дину, он скорее воспринимает соседа как радио, щебечущее на фоне, — что-то лёгкое и жизнеутверждающее. Амбассадор открытости и искренности, словно ему ни разу в жизни не причиняли боль, уча закрываться и таиться. Кастиэль беспечен и светел, даже представляет собеседнику Дина, ради чего поднимается и подходит к его столу.       Через камеру заметна вся разница между ними. Кастиэль — большой, широкоплечий, заметный. Его много, и он повсюду, а когда улыбнётся, то вдруг становится очень-очень ярко, будто бы солнце вдруг решило наклониться к земле и поцеловать её. Дин рядом с ним — веточка мёрзлой рябины, что обманчиво хрупка на вид; только лишь глаза показывают всю скрытую в мужчине силу, ведь его взгляд такой внимательный, строгий и неукротимый, словно молния, прошибающая точно насквозь.       — Я скоро со своими школьниками приезжаю в твой город на соревнования, только попробуй меня продинамить и не сходить выпить чашечку кофе или чего-нибудь ещё.       — Да ладно тебе, такое хоть раз было? — Кастиэль продолжает беседовать, плутая по комнате, бездумно передвигая кашпо с цветами на полках, делая это скорее на автомате, из интуитивной потребности занять руки, нежели задавшись явной целью навести порядок. Солнце лучиками запутывается в его волосах, замерших поднимающейся волной над его лбом, и Дин ощущает, как внутри него просыпается чувство искусства, чувство эстетики и тяги к этим широким ладоням и мягким взглядам из-под ресниц, и он нарисовал бы Кастиэля по памяти каким-нибудь одиноким днём, втайне от всех, если бы только умел.       И, вытерев руки о тряпку, Дин незаметно фотографирует Кастиэля, чтобы навсегда запомнить его таким: в домашней одежде, тканевых тапках, с глупым горшочком цветущих фиалок в руке. Он делает это на случай, если ему больше никогда не доведётся узреть эту картину воочию — и оправдывается тем, что теперь есть кадр, который можно поставить на заставку контакта в телефонной книге.       Пристыженный секретностью своего действа Дин возвращается к садовническим делам с двойным усердием. К счастью, увлечённый Кастиэль ничего не замечает и, закончив разговор, возвращается к своей трапезе, на этот раз успешно прогружая мультик, в заставке которого Дин сразу узнаёт «Рика и Морти», на что не удерживается от тяжёлого вздоха.       — Тебе не нравится? — Кастиэль тут же реагирует и оборачивается, кидая внимательный долгий взгляд на Дина.       — Если кратко, то Рик — мерзкий тип во всех отношениях, и вопросы студентов про принцип Гейзенберга, кота Шрёдингера и теорию мультивселенной с ссылками не на учебник физики, а на «Рика и Морти» скоро начнут выводить меня из себя, — Дин хмурится так, словно один лишь разговор об этом приносит ему дискомфорт.       — Рик совершал и хорошие поступки, ты просто не досмотрел, — кидает Кастиэль через плечо. — Не будь занудным, у меня тоже много вопросов возникает после фильмов. Например, каков шанс, что в «Звёздных войнах» то, что джедаи и ситхи называют «силой», — просто-напросто гравитация?       — Кас, это очередной фильм, который я не смотрел, — Дин в который раз устало вздыхает, но совсем не раздражëнно, принимает неизбежное: за последнюю неделю он начинает привыкать к тому, что жизнь его обрастает безумными, чаще всего глупыми, но нескончаемыми спорами — ведь у него и Кастиэля самые разные вкусы и предпочтения в музыке, еде, моде, фильмах и даже в европейских футбольных командах. Они всегда оказываются на противоположных сторонах спектра в любой выбранной теме, и ему даже уже интересно, где они сойдутся, в какой параллельной вселенной их миры встретятся и сольются друг с другом.       Правда, здесь же Дину приходится признать, что разговаривать с Кастиэлем — это, наверное, самая лёгкая, самая естественная вещь в его жизни. Паузы между работой они наполняют разношёрстными диалогами, одновременно касающихся и абсолютно всего, и абсолютно ничего.       Дин задумывается, в какой момент беседы с Кастиэлем стали такими простыми.       «Наверное, с самого начала», — признаёт Дин про себя, ведь Кастиэль всегда такой оптимистичный и открытый, в то время как он сам проводит большую часть времени либо злясь, либо потакая своим идеям, блуждая глубоко в своих мыслях.       — Блин, дословно не помню, но Оби-Ван точно говорил, что это какое-то энергетическое поле, которое создают все существа, оно и окружает нас, и находится внутри нас, и связывает воедино Галактику. Супер-клей отдыхает и нервно курит в сторонке, — Кастиэль забавно набивает щёки запечённым хлебом, чуть хмурится, отдаваясь диалогу со всей серьёзностью, хотя и сам в глубине души признаёт нелепость ситуации. — В целом, это всё превращается в телекинез.       — Иногда наука — в большей степени искусство, чем наука. Ты же знаешь, кто нафантазирует более правдоподобное объяснение всему, что вокруг нас происходит, тому и верят. Так что этой своей «силой», — Дин рисует в воздухе кавычки, сгибая указательные и средние пальцы на обеих руках, — жест, который он незаметно для себя украл у Кастиэля, — ты переходишь в поле зыбкое, едва ли не литературное. Однако в современной физике считается, что вот, я стою здесь, вешу свои N килограммов и гравитационно воздействую на всё во всей вселенной. В том числе и на тебя. И тебе от моей гравитации ни спрятаться, ни скрыться. Она найдёт тебя, где бы ты ни был. Ещё не телекинез, но уже что-то.       — Звучит жутковато.       — Это только, если ты в школе не учился. Тебе будет достаточно простой формулы закона тяготения, чтобы успокоить душу. Помнишь? Там масса взаимодействующих тел сверху дроби, квадрат расстояния между ними — снизу. В масштабах вселенной мы с тобой даже на микробов не похожи, так что и гравитация от нас ничтожная, а чем дальше ты от меня, тем быстрее убывает сила моего воздействия на твою тушку. Так что, лично для меня, эффективнее будет швырнуть маркер тебе в лицо, — Дин усмехается с некой долей иронии и усаживает цветок поплотнее в горшок, утрамбовывая пальцами землю сверху.       — Да ну тебя.       Кастиэль улыбается в ответ, когда улавливает направленный на себя взгляд, между делом лакомясь любимой арахисовой пастой. И выражение его лица сейчас обманчиво схоже с выражением четырёхлетнего ребенка, который ещё не успел познать все кошмары этого мира.       — Почему ты такой? Не злишься открыто, улыбаешься почти всё время, будто жизнь всегда в шоколаде, — уже не выдерживает Дин, давно отвыкший от людей, не похожих на грозовую тучу, сшитых не из обид и поражений, а чего-то иного, качеств глубоко другого рода.       — Все те злые люди, которые учили страдать, — никого из них нет со мной рядом в мои тридцать. Серьёзно, я даже не помню, кто там дразнился в школе. А тебе зачем это вообще знать? Хочешь нервы пощекотать, чтобы проверить сопереживает ли сердечко, или нужен стимул для депрессии? — Кастиэль отпивает из кружки остывший чай, смотря, как Дин, закончивший свои дела, уже прибирается на столе. — Мне и жаловаться не на что, если честно. Я жил как все счастливые дети: в теплоте и достатке. Меня любили, как любить умели. Как могли понять — так и понимали. Да, я был «должен» и «обязан», не всегда всё выходило гладко, но не ныть же сейчас об этом, — мужчина пожимает плечами, словно относится к своей истории безразлично или с долей скептицизма: он далеко не особенный, в лик святых страдальцев не стремится — и в этом больше его выбора и воли, чем в чём-либо другом.

⋮

      Кастиэль сегодня зачитывает очередную лекцию и чувствует себя существенно расслабленнее, нежели в первый день своего преподавания. Он несколько раз исписывает доску полностью и опьянённый азартом момента чуть не начинает писать мелом на стене, по которой видно, что она видела и не таких увлечённых людей.       Кастиэль постепенно запоминается студентам тем, что просит повторять за собой вслух некоторые, особо важные на его взгляд, определения и умозаключения, и в такие моменты он похож на дирижёра или даже приспешника некой таинственной религии, который довольно и ласково оглядывает голоса своего хорала.       Правда, триумф длится всего лишь на время пары, а после он терпит сначала тяжёлый удар от результатов наконец-то закончившегося расчёта, а потом и от бюрократии учебного процесса.       — Это точно не антиматерия? — он поднимает жалостливый, полный блеска надежды взгляд на нависшего над ним Дина, за что ловит морально устаревшую шуточку про «глаза кота из «Шрека» от Бенни, но никак на неё не реагирует, излишне сосредоточенно ловя каждую эмоцию Дина, что смеет отразиться на его почти неподвижном лице, пока он вычитывает строчки с результатами.       Кастиэль с изумлением видит озадаченное вниманием лицо мужчины, на котором застывает выражение истинного исследователя, сочетающее что-то высокомерное и волевое, удивительно светлое и холодное, со знающими глазами. Было в этом что-то не просто мудрое, а тысячелетнее, что-то вневременное.       Дин отрицательно качает головой на все слова мужчины.       — Ну, если есть отрицательные заряды, то должна быть и отрицательная плотность? — раздосадованно уточняет Кастиэль, даже не пытаясь придать своим интонациям уверенности, ведь он уже понимает, что столько дней ожидания окончания расчета ни к чему не привели. И это далеко не тот самый научный случай, когда говорят, что отсутствие результата — тоже результат, помогающий науке скорректировать своё движение и интерес.       Дин слушает его сейчас с самым глубоким вниманием, какое когда-либо дарил Кастиэлю за время их короткого знакомства, и смотрит ему в глаза так прямо и грозно, что от такого взгляда положено испуганно и смущённо прятать свой взор, однако Кастиэль его стойко выдерживает, будто даже впитывая эту страстность, эту странную вневремённость, этот невообразимый возраст.       — Хорошо. Я скажу тебе, что учёные пытаются найти вещество с отрицательной плотностью, потому что это правда и потому что ты очень сильно хочешь это услышать. Однако это не твой случай, тут ошибка расчётного характера. Никакой антиматерии, никакой материи с отрицательной плотностью в лавинно-стримерном или стримерно-лидерном переходе не возникает. Возникает только плазма, — со светлым, выразительным взглядом, в котором нет ни насмешливости, ни серьезности, спокойно и отчуждённо холодно говорит Дин, отрываясь от кастиэлевского стола, чтобы в следующий миг отойти в центр кабинета.       — Но математическую модель ты сам проверял перед расчётом, ты сказал, что она — правильна.       — Значит, так и есть. Или я ошибся. Скорее первое, чем второе, — Дин по ходу разговора достаёт стопку бумаг откуда-то из-под своего стола, подготавливаясь к надвигающемуся факультативу.       Кастиэль напрашивается помочь Дину, но не столько из-за благородства, сколько ради пары лишних минут беседы, за которые он, возможно, найдёт ориентир или подсказку, которая поможет найти место с притаившейся ошибкой.       — Может быть, просчёт в коде программы?       — Мы пользуемся этой версией кода уже много лет, Кас. Все остальные расчёты весьма прилично совпадают с опытными показателями. Я думал, что секрет в начальных условиях, мы с Бенни даже моделировали в лаборатории этот случай, но нет, никаких «антиматерий» мы не получали. Вообще, что за глупость? Это же не ускоритель частиц, чтобы с антивеществом столкнуться, — живое недоумение проскальзывает хмуростью на лице учёного, словно он удивляется, как Кастиэль вообще мог что-то столь глупое предположить, да ещё и посмел произнести вслух в самой цитадели знаний! Однако это лишь на миг — чистые эмоции, сверкнув будто бы зарницы, вновь растворяются в отчуждении — Кастиэль списывает это на активную мыслительную деятельность, словно винчестерский мозг так плотно обрабатывает новую информацию, что на человеческое поведение его не хватает.       Кастиэль внезапную прохладу в общении не принимает на свой счёт принципиально.       — В основе лежит численный метод, возможно, начальные условия таковы, что решение сходится конкретно для этого случая в лживой точке. Если в программу не вписана проверка на физический смысл ответа, то она и выдаёт то, что насчитала. Компьютер — глупый, он сделает ровно то, что ты ему скажешь. Можно попробовать сменить сам метод, либо повторно рассмотреть условия устойчивости и монотонности решения, — Кастиэль хмурится, замирая у дверей аудитории, где Дин должен вести факультатив.       — Ты ж математик у нас, так и займись этим, — мужчина забирает из рук Кастиэля стопку контрольных заданий и одиноко и тихо, словно небесное тело, движется вглубь лектория среди снующих студентов. Дин сейчас будто окружён собственным воздухом, живёт по каким-то своим законам физики, чуждым нашему миру и искажающим пространство вокруг, — Кастиэль может только наблюдать издалека, а после послушно уйти назад в кабинет.       В конце концов, спустя полчаса поиска ошибок в построенной ранее модели и десятка обнадёживающих слов Бенни, заключающихся в большей части в том, что ему всё описание расчета кажется правильным, Кастиэль сдаётся и мысленно отмечает, что завтра утром первым делом надо будет ознакомиться с исходным кодом программы. На сегодня для этого уже поздно, да и у него ещё остались важные дела, которые теперь нужно быстро решать в окончательно вымотанном состоянии из-за всех этих непредвиденных проблем и странностей. И как человек запланированной практичности, Кастиэль недолюбливает всё, что выходит за рамки изначально задуманного контекста, потому что к этому нельзя подготовиться заранее, и все его предполагаемые развития сегодняшнего дня нарушились — и это ужасно его раздражает.       Времени, чтобы выплёскивать своё негодование, у него нет. Кастиэль изучает документацию по другим кафедральным предметам, присланную добросердечной и отзывчивой Анной в качестве рыбы, и старается теперь подогнать наработанные бессонными ночами материалы по своим дисциплинам в нужную форму.       — Бенни, — чуть заискивающе тянет Кастиэль и, получив в ответ вялое «м-м-м», также умоляюще продолжает, — как определиться с компетенциями в ФОС, РПД и ОПОП? Почему их так дофига и больше? Зачем вообще так много документов, тем более так сильно дублирующих друг друга?       — Квак-квак, ты говоришь на проклятом и оттого страшном языке методистов и менеджеров. Начнёшь однажды говорить аббревиатурами и всё. Назад дороги нет. И не ищи логику там, где работали не-технари.       — Ты сейчас сказал очень много всего, и всё не по делу.       — Потому что никто не разбирается в этих компетенциях, кроме методистов. Я свою документацию закрыл только благодаря Амелии и тортику, который я ей отнёс, смекаешь? — Бенни встаёт из-за стола, чтобы заварить пакетированный чай горячей водой из кулера. Кастиэль чуть подвисает, а потом расходится звучным и довольным «а-а-а, понял-принял».       Тортик в конце рабочего дня наколдовать оказывается достаточно легко благодаря ещё открытому кафетерию — Кастиэль выбирает самый симпатичный и свежий чизкейк, уговаривает повара-продавщицу-и-просто-львицу-данного-места одолжить тарелку, клятвенно обещая завтра вернуть посуду в целости и сохранности, а после несётся назад на кафедру, надеясь застать методистов ещё на рабочем месте.       Удача ему улыбается даже дважды: в лице Амелии и её маленькой дочки Клэр, довольно спокойно сидящей на материнских коленках.       — Давай так, я проверю ваши документы, а вы пока поработаете аниматором? — заговорщицки, но с крайней теплотой в голосе предлагает ему женщина.       Кастиэль радостно кивает, потому что на его взгляд он сделал в формальной части всё, что мог: в конце концов, он — математик по образованию, а не документовариус, — и с детьми он ладит куда лучше, чем с бесконечными бумажками.       Клэр с любопытством и восхищением исследует новый рабочий кабинет, куда её приводит Кастиэль, а затем за чаем и сахарными печеньками, которыми с ней охотно делится Бенни, мягко увлекается незатейливой игрой солнечных зайчиков, легко создаваемых Кастиэлем при помощи пары металлических ручек, свет от которых отражается не хуже, чем от зеркал. Мужчина нашёптывает ей импровизированную, но от этого не менее увлекательную историю про двух зайчиков и воробья, спасающих мир, даже не прерываясь, когда возвращается Дин, и не отвлекаясь на его изучающий взгляд — более мягкий и тёплый, чем он был час назад.       Кастиэль необычный, ценный и абсолютно нежный, словно из самого света соткан, из-за этого и вызывает интерес.       Конец сказки приходит только, когда за дочкой возвращается Амелия, тогда Клэр по очереди обнимает дядю Кастиэля — «лохматого, как птичка», дядю Бенни — «мягкого, как мишку» и дядю Дина — «красивого, как принца», чем вызывает у всех лёгкую и тёплую улыбку.

⋮

      По пути домой Дин всё ещё остаётся поглощён своими мыслями, и Кастиэль уламывает его зайти в винный магазин, обещая чуть позже угостить самым вкусным глинтвейном из всех, что когда-либо пробовал мужчина.       Дин сначала сильно сводит брови вместе, а потом медленно выдыхает — будто принимает решение. Он кивает Кастиэлю, а после подтверждает словами:       — Хорошо, в конце этого дня у меня реально будет повод напиться. Так сделаем это со вкусом, — и впервые за вечер он улыбается: вымученно и как-то отчаянно-обречённо.       У Кастиэля от этой улыбки что-то натягивается глубоко внутри и вибрирует.       Неприятно и мрачно.       Однако Дин дальше ведёт себя легко и играючи. Как обычно себе не позволяет. И Кастиэлю думается, что это наигранно, будто Дин копирует его — даже расставленные акценты звучат излишне по-кастиэлевски.       Так, завидев впереди, что тротуар покрыт ледяной коркой, Дин, не позволяя упасть по неосторожности, галантно подхватывает Кастиэля под руку, веселящегося от своих скользящих ног.       — А ты, оказывается, джентльмен.       — Нет. Ты несёшь вино.       Кастиэль громко смеётся, запрокинув голову. От одного мига к следующему эта странная, отчасти даже фантасмагоричная ситуация становится всё забавнее. Однако у подъезда Дин останавливается и, оправдываясь личными делами, домой не идёт, обещая лишь вернуться через час или полтора — он нервно теребит меж пальцев сигарету, и та, не выдержав напора, рассыпается табачной смесью.       Кастиэль всё замечает, но предпочитает в душу не лезть. В конце концов, у него сегодня был долгий и неоднозначный день, и он заслужил свой ненапряжный вечер в компании вина и пары не перегруженных смыслом французских комедий.

⋮

      Дин гуляет около часа по району, медленно приближаясь к улице, которая ему снилась. Он постоянно нажимает на кнопку блокировки телефона, заставляя сенсор загораться, — проверяет время, но минуты отчего-то не хотят спешить, давя своим бременем на уставшие и затёкшие от нескончаемого напряжения плечи.       «Должно быть, я просто нервничаю оттого, что засунул руку в ведро с пираньями», — думает Дин, потому что именно с этим он ассоциирует свидания с собственным проклятьем.       Дин судорожно выдыхает тёплый пар, который растворяется белой дымкой в промозглом пространстве улицы, — с каждой минутой холодает сильнее, воздух наполняется силой, причиняющей боль, как будто в нём плавает много мелкого битого стекла и каждый вдох продирает глотку.       Через некоторое время Дин чувствует с той стороны, откуда он идёт, совсем возле себя, как будто даже у своего затылка или шеи, что-то странное, какую-то пустоту или прохладу или что-то подобное, словно место за ним вдруг опустело. И когда это чувство начинает его стеснять сильнее, он вынужденно оборачивается.       Всё давно позабытое отзывается в грудной клетке неприятной тёплой — как кровь — болью. Мужчине даже приходится положить руку на грудь, стараясь нажимом и грубым массажем разогнать это ощущение, но оно слишком глубоко внутри — так обычно сердце обливается кровью, и переносная фраза сейчас принимает буквальный облик.       Дин сказал бы, что так он чувствует и видит надвигающуюся безотложную смерть — она, как падающие у горящего фонаря, умирающие от первого холода мотыльки, как тонкие иголочки, раз за разом протыкающие кожу онемевших от влажного холода кончиков пальцев.       Кастиэль звонит ему так не вовремя — в этот момент Дин оказывается на перекрёстке в паре километров от своего дома и караулит девчонку, по виду совсем школьницу, которая с минуты на минуту должна была выйти на дорогу. После она должна пройти за угол, дойти до плохо освещённой улицы и больше её никогда не покинуть, наткнувшись на каких-то пьяных уродов.       Дин знает, что никак не сможет предотвратить это. Более того, он знает, что ему категорически запрещается пробовать. Но в этот раз у него на руках была вся информация: во сне он видел название улиц на перекрёстке и время на телефоне девушки, когда она его разблокировала, чтобы осветить себе дорогу через тёмный закуток. Этот сон снился ему где-то год назад, и Дин сделал пометку в календаре своей записной книги. Одну из многих других.       Дин пропускает пару гудков, раздумывая, стоит ли отвечать именно сейчас.        — Алло, — вскоре выдыхает он, думая, что кроме таланта математики у Кастиэля имеется ещё и впечатляющий ряд других: звонить в самое неподходящее время, адски раздражать, выглядеть очаровательно даже на смазанных фотографиях…       — У нас закончились помидоры, я без них не могу приготовить мясо по-французски, — вместо приветствия тараторит Кас.       — Может, в другое время? — уточняет Дин. На самом деле, ему очень хочется поговорить с Кастиэлем, отвлечься на него и немного успокоиться, но девочка может вот-вот появиться на перекрёстке, и её нельзя упустить.       — И чем же ты так занят почти в десять вечера? Постой. У тебя там свидание, что ли?       Дин аж пошатывается, когда видит нужный силуэт, делает пару неловких шагов навстречу, но мышцы ног будто сводит судорогой — со стороны он сейчас вряд ли выглядит прилично и дружелюбно, однако максимально смягчает свой голос и тембром, свойственным рекламным кампаниям, зовёт незнакомку:       — Девушка! Постойте, девушка!       — Дин? Что у тебя там происходит?..       — Девушка, простите! — незнакомка вынимает один наушник, наконец осознав, что её окликнули, и стоит Дину сделать ещё один шаг к ней, как она напуганной птахой отшатывается. — Пожалуйста, постойте! — Однако девушка лишь ускоряет шаг, кутаясь в тоненький шарф, будто стараясь спрятаться от излишнего внимания. — Я не собираюсь вас грабить!       И последние слова действуют на неё, как сигнал выстрела для старта, — она начинает бежать ровно в сторону опасной подворотни, своим высоким, но задыхающимся от паники и быстрого темпа голосом стараясь позвать на помощь.       Она врезается в тех самых верзил из сна и неиронично пытается найти спасение в них. Однако Дин уже знает — найдёт лишь погибель, потому что они сходятся вокруг неё, как паутина ядовитого паука вокруг бедной и глупой мухи.       О, если бы она могла видеть чуть больше.       — Девушка! Бегите же! Я определённо собираюсь вас всех ограбить! — кричит Дин позади, стараясь её догнать, потому что кроме как встретить с ней опасность лицом к лицу — ему больше ничего не остаётся.