Перекрёсток катастроф

Глава 3

Или день, в котором Кастиэля учат основам термодинамики

      Утром субботы Кастиэль съезжает. Он стоит у подъезда со своими пакетами, коробками, рюкзаком на плечах и ждёт такси — вещей немного, ведь он жил у подруги на птичьих правах, его впустили всего на пару недель, за которые он должен был устроиться на работу и съехать на университетскую квартиру. Анна стоит рядом, кутаясь в тёплый кардиган, и неловко переминается с ноги на ногу, совсем как озябшая синичка.       — Иди в квартиру, дальше я и сам справлюсь, — тихо говорит Кастиэль, нежно скользя взглядом по верхушкам соседних домов, выцветшей детской площадке вдали и даже серому асфальту — в нежности своей он преисполняется, прощаясь с районом и местом, что стало его временным приютом. Благодарность за всё пропитывает каждую клеточку тела, и вмиг она становится шире, чем сам Кастиэль; больше, чем просто «спасибо», которое он так и не может выговорить, — ведь внезапно сути слова становится недостаточно. Кастиэльев взгляд — светлый и спокойный, почти счастливый — отражает самые важные мысли: «Если тебе нужна будет помощь — приходи, не сомневайся».       Анна вытягивается в струнку, чтобы обнять его, такого большого, и не очень громко, больше в шутку, напевает знакомую строчку:       — Carry on my wayward son, there'll be peace when you are done...       — Lay your weary head to rest, don't you cry no more, — Кастиэль улыбается, а потом машет девушке на прощание.       Оставшись один, он не беспокоится о переезде и университете — ведь давно являет собой личность взрослую и в полной мере самостоятельную, однако когда Кастиэль замечает, как вдали идут тяжёлые осенние тучи, похожие на копоть и дым пожаров, что-то необъяснимое и холодное касается его сердца.       — Обмани меня, предчувствие, — Кастиэль машинально прокручивает гладкое кольцо на указательном пальце, хмурясь, утопая в своих мыслях.       Такси увозит его на другой адрес, запрятанный на задворках одного из спальных районов города. По пути они успевают и потолкаться в пробке, и даже едва не попасть в аварию, а после ещё и пробить колесо — все события выстраиваются в ровный ряд, абсолютно чёткую закономерность, которую Кастиэль мысленно называет алгебраической прогрессией неудачи.       Он тратит ещё один час впустую, потому что путает номера домов и застревает в душном лифте. Чёрное невезение абсурдно до той степени, что вызывает у парня нервные смешки.       Дверь в правильный — в этот раз Кастиэль перепроверяет несколько раз — подъезд распахнута, но не гостеприимно, а зловеще, на ней не хватает только таблички с красноречивым: «Зайди в меня, если осмелишься». Кастиэлю терять нечего. У него дедлайны горят по всем фронтам — нужно до понедельника доделать задание Дина и подготовиться к лекциям, которые он будет читать, — и если в стенах здания его встретит маньяк, то Кастиэль благодарно уткнётся животом в нож, с ухмылкой заявляя: «Ха, попался. Теперь сам доделывай эту муть».       Лифт здесь, конечно же, не работает, и Кастиэлю приходится несколько раз подниматься по ступенькам вверх-вниз, перенося свои вещи на нужный этаж. Парень считает пролёты и думает о том, что если бы лестница могла сломаться, то непременно бы это сделала.       В нужную дверь Кастиэль предусмотрительно стучит, потому что по его прогнозам дверной звонок обязательно ударит его током, и тут без вариантов. «Двести двадцать вольт бодрящего электричества во втором часу — самое то, чтобы зарядиться энергией на весь остаток дня. И никакого таурина не надо. Кофе тоже для слабаков и хипстеров — настоящие мужики засовывают вилку в тостер или роняют фен в ванную, наполненную ароматной пеной», — и пока Кастиэль мысленно ёрничает, спасаясь от бедственного развития событий, дверь перед ним открывается.       Первое, что чувствует парень, — это запах гари. И если мгновением позже Кастиэль обнаружит за порогом нового жилища преисподнюю, разверзающую свою огненную пасть, то он ни на каплю не удивится — текущий день всяко к этому готовил. Однако вместо этого он находит знакомые глаза, радужка в которых будто сложена из урановского стекла: в них переливается искусственный свет, как в хрустале, приумножаясь собственным таинственном блеском, несмотря на мрак лестничной клетки. Кастиэль обескуражен и в удивлении своём не двигается: он знал, что корпоративное жильё от института нужно будет делить с кем-то из коллег, но не знал, к кому именно его подселят.       — Ну-у-у, привет, — без особых эмоций тянет Дин, тут же из суровой и сосредоточенной версии себя превращаясь в небрежно-расслабленную. Кастиэль оценивающе всматривается в своего нового соседа: в синяки от недосыпа под его глазами; цепляется взглядом за бардак на голове, что напоминает новый богемный тренд; подмечает за его правым ухом карандаш, а за левым — сигарету, которую Дин тут же ловко подхватывает пальцами и подносит к тонким, почти бескровным по цвету губам. — Заноси свои вещи, — последнее, что говорит ему мужчина перед тем, как уйти в глубь квартиры, прямиком на открытый балкон.       Кастиэль старается расправиться с этой задачей побыстрее — втаскивает пару коробок внутрь, даже не отрывая их от пола, кидает на них сверху спортивную сумку, а другие вещи опускает сразу за входной дверью, саркастично и злобно разыгрывая диалог сам с собой:       — «О, добро пожаловать! Заходи, присаживайся. Как ты добрался?»       — «Да превосходно! Четыре раза по дороге к тебе почти сдох!»       — «Ох, мне так жаль. Помочь занести вещи? Будешь чай?»       — «Было бы так кстати!» — парень нарочно хлопает дверью погромче и садится на тумбочку в прихожей, чтобы перевести дух.       Снимать плащ не хочется: у Дина тут настоящее зимнее царство, абсолютный Оймякон — «полюс холода», семьсот сорок пять метров над уровнем моря, суровая зима в начале осени. В квартире явно все окна открыты нараспашку, но Кастиэль пытается объяснить это не характерным хладнокровием коллеги, а тем, что на столе лежат канифоль, мелкие детали электроники и паяльник — запах гари на языке обретает знакомые нотки хвойной смолы, — а напротив рабочего места стоит кульман с какими-то старыми чертежами.       — Вот же инженер нашёлся, — Кастиэль всё-таки расстёгивает пуговицы плаща, чуть вздрагивая от объятий прохлады, и максимально небрежно скидывает кроссовки.       Любопытство ведёт мужчину изучать новое место, и он, как кот, поочерёдно заглядывает в разные комнаты. На кухне споласкивает руки и заглядывает в холодильник — здешняя мышь не повесилась, но явно ведёт откровенно не здоровый образ жизни. В зале, выполняющем роль общей комнаты, с интерьером происходит что-то необъяснимое и странное: комната выдержана в коричнево-охровых тонах, напоминая ореховую скорлупку, но набор мебели и вещей оказывается максимально необычным — по шкафам и стеллажам, кроме законно расположенных на них книг, расставлено бесчисленное число домашних цветов, пересаженных в забавные кашпо, по форме напоминающих человечков — жёлтого, который маленькими глиняными ручками показывает этому миру факи, Кастиэль берёт в руки, рассматривая, и аккуратно ставит назад, чтобы со своим нынешним везением не разбить. Дальше стоят диван и стеклянная доска, на которой он находит пару знакомых формул и тут же этому довольно улыбается, пока всё его внимание не забирает пианино. Кастиэль подходит к инструменту, поднимает лакированный клап и мягко опускает пальцы на клавиши, а спустя пару секунд наигрывает начало любимой мелодии — на звуки отзывается Дин, заглядывая в комнату и бесстыже выпуская седое облачко к потолку.       — Не знал, что математиков учат обращаться с пианино, — мужчина расслабляет плечи и приваливается плечом к косяку, теряя идеальную ровность осанки, но Кастиэль рядом с ним всё равно чувствует себя листом, который помяли и заново разровняли кое-как, — шрамы от сгибов уже ничем не стереть.       — Музыка крайне математична, — отзывается Кастиэль, сбиваясь с ритма мелодии и обращая свой взгляд на Дина, — многие учёные это замечали и старались применить к ней и гармонический анализ, и теорию вероятностей, и даже алгоритмику.       Дин неоднозначно хмыкает, тушит сигарету и идёт внутрь комнаты: размашисто пишет на жёлтом, явно самом старом чертеже чёрно-графитным карандашом — вторым, который он взял со стола. «А за ухом, выходит, запасной», — зачем-то подмечает мысленно Кастиэль.       — И ты всю жизнь так воспринимаешь? Через математическую составляющую?       — Дин, даже спагетти ломаются в трёх определённых местах и подчиняются теории фрагментации, — Кастиэль говорит по-доброму смешливо, будто прописную истину растолковывает ребёнку.       — Но этот факт вообще-то заметили физики, и только потом подтянулись теоретики-математики.       — Все физические постулаты выражаются математическим языком. Физика может наблюдать, но исключительно математика — говорить в науке, — Дин явно не особо заинтересован в беседе: карандаш в его руке то и дело опускается к листам бумаги и грифель с характерным звуком оставляет за собой линии — серый и жёлтый контрастируют, как луна и солнце, будто мужчина создаёт нечто планетарного масштаба, сталкивает между собой галактики, а не просто редактирует рядовой чертёж. Когда же Кастиэль продолжает говорить, мужчина смотрит на него с усталым раздражением, да и то только из вежливости. — Ни одно человеческое исследование не может назваться истинной наукой, если оно не прошло через математическое доказательство.       — Это даже не твои слова.       — Но я могу быть с ними солидарен, — Кастиэль встаёт со своего места, не желая отвлекать Дина, и идёт относить свои вещи в спальную комнату.

⋮

      Кастиэль отвлекается от полосы не-приключений тем, что усаживается на кухне с ноутбуком и начинает работать над заданием. Однако с каждой новой строчкой теории газовых разрядов ему хочется жалобно скулить.       — То есть в математической модели вы пренебрегли зарядом электрона, изверги. И как эта хрень работает-то? Да у него же ничего не осталось! Обеззарядили последнее! — Кастиэль тихонько возмущается себе под нос, когда терпеть бесчинства физиков не остаётся сил, и иногда вгрызается в яблоко, одолженное из холодильника самым честным образом. Мужчина прилежно делает пометки в своих записях и вносит коррективы под конкретный случай, который ему сформулировал Дин, но когда время на часах приближается к восьмому часу, парню невыносимо хочется есть.       Кастиэль делает вид, что это обычный день и вселенная ни капли на него не обиделась, поэтому уверенно хлопает дверками кухонных шкафчиков, выуживая из винчестерских закромов знакомые продукты. Его даже не останавливает то, что парой часов ранее, во время распаковки вещей, он успел разбить свою любимую кружку — досадная случайность, а не предупреждение — он же не персонаж из когда-то просмотренного «Короля Шаманов», чтобы верить в духов!       Кулинарные подвиги мужчина оставляет для лучших времён и ограничивается маминым рецептом оладушек, но даже эта простота оказывается обманчивой: яйца плохо разбиваются и скорлупки попадают в общую кастрюлю, мука сваливается с полки из-за одного неловкого движения руки и просыпается на всю кухню, как сахарная пудра на пряничный домик, припорашивая белым даже самого Кастиэля. Однако тесто, спасаемое годами практики одинокой около-взрослой жизни, получается на строгие семь из десяти баллов, поэтому мужчина идёт ва-банк и намеренно не включает вытяжку с расчётом на то, что Дин явится на аромат домашней еды, как кот на заманчивое шуршание пакета.       Всё идёт ожидаемо. Не по плану.       Оладушки сгорают, причём едкого дыма от них так много, будто на сковородке поджарили резиновый тапочек. И, конечно же, на кухню приходит Дин, только ведомый не чувством голода, а инстинктом самосохранения.       — Я умею готовить... В обычные дни, — оправдывается Кастиэль, чуть сутулясь и виновато втягивая голову в плечи. Он снимает сковородку с плиты и неловко чихает то ли от дыма, то ли из-за сквозняков — мука, до этого осевшая по всем доступным поверхностям, кое-где подлетает в воздух.       — Это что?! — Дин тут же выключает огонь на плите и спешит открыть окно, пытаясь разогнать прогорклую завесу кухонным полотенцем, но это приводит лишь к тому, что в воздух поднимается ещё больше муки. — Твою мать, Кастиэль! Свали отсюда в закат! — злобно рыкает мужчина, кое-как сдерживаясь от мата, и Кастиэль слушается, пристыженно уходя в коридор, потому что Дин сейчас неотвратимо создаёт впечатление человека, который отвесит тебе пощёчину, едва ты попытаешься приблизиться.       Он действительно зол.       А Кастиэль действительно сказочно проебался.       Мужчина возвращается в квартиру только спустя полтора часа, но тщательно вооруженным: джемом, чтобы залить им оладушки угольки, и какао. Дин обнаруживается уже на прибранной от недавнего хаоса кухне, хмурым и сложившим руки на груди.       — Ты, идиота кусок, хотя бы знаешь, какой опасности себя подверг? Да чего уж себя?! И меня, и соседей. Снизу, между прочим, дети живут, — Дин качает головой, весь серьёзный и встрёпанный, как подравшийся воробей. Впервые он предстаёт перед Кастиэлем настолько эмоционально открытым, что буквально видно, как голубые и сиреневые мысли пульсируют в венах его рук.       — Боже мой, ну что? Никто никогда в многоквартирном доме не убивал свой ужин? — Кастиэль не понимает, откуда столько драмы, и чувствует себя до ужаса некомфортно — его пальцы вновь и вновь поправляют волосы нервными, рваными движениями.       Дин на всю развернувшуюся картину перед собой отзывается тяжёлым вздохом.       — Мука, — говорит он, как будто это ключ ко всем тайнам мироздания, но просветление и понимание на лице собеседника так и не появляются. — У мучной взвеси низкая энергия вспышки, конечно, взрыва ты бы не добился, но объёмное возгорание могло бы и случиться. Так что рекламные закидончики, где жена достаёт полуфабрикаты и быстренько перед приходом муженька их разогревает, а сама — для создания вида бурной деятельности — рассыпает муку повсюду — это такая туфта. Причем ещё и опасная, — Дин ещё раз вздыхает, будто сожалея о недообразовании своего нового соседа.       — Буду теперь знать, — Кастиэль наконец-то ставит свои покупки на стол и пытается перевести тему: — А я вот, закупился воскрешающим эликсиром для оладушек.       — По второму закону термодинамики воскрешения из мёртвых — запрещены, — Дин приподнимает уголок губ, ухмыляясь.       — Тогда энтропия моей жизни сегодня зашкаливает, да и просто бьёт все рекорды, — фыркает в ответ Кастиэль.       — Во-первых, ты путаешь математическое определение энтропии с физическим, а во-вторых, твоя жизнь — система не замкнутая, так что не жалуйся.       Дин перестаёт бесконечно исправлять Кастиэля, когда тот подталкивает к нему ещё тёплое какао, — подношение мужчина берёт нехотя, но его ладони довольно уютно обхватывают стаканчик, и Кастиэль невольно думает, что Дин всё-таки сделан не из мрамора и льда — он тоже мёрзнет. Поэтому, наверное, и носит носки: толстые, шерстяные, такие, — с глупыми ёлочками и оленями, — можно купить только на зимней ярмарке у какой-нибудь бабушки, потому что связаны они чуть небрежно, когда один сидит как надо, а другой постоянно сползает, оголяя щиколотку.       Для Кастиэля в Дине всё оказывается новым, но знакомым; неожиданным, но тёплым, словно эффект дежавю, когда что-то уклонилось от разума, но твёрдо отпечаталось в недрах души: будто он уже сталкивался с этим уютом, но воспоминание сохранило лишь чувство, а не факт встречи; будто в душе у него выстроен целый дом, где давно прошедшие образы сохраняются, как в музее, способные в любой момент оживать и возвращаться на прежнее место, продолжаясь уже вне времени, вне пространств.       — Давай сегодняшний ужин приготовлю я, пока у тебя не появился гастрит, язва или авитаминоз, или что там бывает от поедания угля, — мужчина чешет щёку и поднимается со своего места, подумывая о том, что бы приготовить, — тем более к нам заглянет Бенни, заберёт оставшиеся вещи и отдаст тебе ключи.       Кастиэль не возражает и садится за стол, открывая свой ноутбук и укладывая ноги на соседнюю табуретку — отнимая босые ступни от холодного пола.       — Почему бы тебе не закрыть окно, раз ты всё время мёрзнешь? — не выдерживает он и спрашивает. Кастиэль уверен, что честного ответа не получит, — не настолько они близки, а это — почему-то он знает — слишком личное. Но Дин отзывается на удивление искренне, и искренность его особая — безразличная и сухая.       — Мне нравится.       — Нравится мёрзнуть?       — Нравится греться.

⋮

      Когда Бенни приходит в квартиру, то находит парней уже в зале: Дин продолжает работать за столом, а Кастиэль, обнимаясь с ноутбуком, лежит на диване в изогнутой позе, стараясь поместиться всем своим ростом на мягкой обивке, внезапно выставляя напоказ свой кадык и все острые края подбородка, хрящей и локтей. И такое положение тела ему нравится больше, чем ютиться на голом дереве, ведь в его новой комнате нет матраца. Бенни касается его плеча, привлекая внимание, склоняется и что-то шепчет на ухо, специально так, чтобы слова остались только между ними двумя.       Дин с внимательным прищуром за этим всем наблюдает, всматриваясь в то, как сначала расцветает маленький секретный разговор, как под его конец удивлённо расширяются глаза Кастиэля, как он силится что-то ответить, но Бенни его перебивает, а потом прощается и вовсе уходит.       И утекает ещё немало минут, в течение которых Дин всё так же сидит напротив занятого дивана: давно не курит, давно не читает и не чертит, а смотрит так пристально, будто безошибочно знает, что Кастиэль скажет в следующую секунду.       Но Кастиэль молчит.

⋮

      Когда в конце дня Кастиэль остаётся с самим собой наедине, он решает, что просто существуют люди, которые не должны встретиться, будто у вселенной есть табу, запрет на это событие, но они встречаются... И ему интересно и одновременно страшно узнать  — что же будет дальше.