Vir dirthera

      Алларос упирается плечом в тяжёлую дверь. Створки высотой в два человеческих роста, из строгого массивного дуба - для кого их делали такими? Привратники здесь нужны не для церемоний, а в самых насущных целях: чтобы гости просто смогли войти.       Гомон и шум, плотный запах людских тел и тяжёлых духов - он ошеломляет, сбивает с толку, и каждый раз кажется, что привыкнуть к такому невозможно.       В гулком зале никого нет. Не прилаживает мозаику на стены деловитый каменщик, не шелестят пышными - такими неуместными здесь - юбками знатные гостьи, не шныряют вездесущие слуги, не разносится гулкое эхо солдатских сапог. Не клекочут вдалеке вороны, а со стороны ставки не слышно приглушённых расстоянием споров, смеха и отрывистых приказов - его всегда сначала слышно, потому что быть тихим он, кажется, не способен от природы.       Алларос в смятении встряхивает головой.       Пустующий трон Инквизитора горит алым пламенем и скалится костяными шипами. Сквозь камень проложил себе путь вьюн: оплёл стены до самого пола, цепляется любопытными усами за носки сапог. Зелёные полотнища знамён безнадёжно в нём теряются. Взгляд выхватывает лишь знакомые с детства символы - взмах крыла Вестницы Андруил за пышной ветвью, шитая золотом корона Гиланнайн...       Отчего-то от них становится тревожно.       Он поднимается по длинной закрученной лестнице, минует узкие тёмные комнаты под крышей и распахивает дверь в ночь.       Сколько раз он находил приют за высоким зубцом, отгораживаясь от настоящего, вновь и вновь погружаясь в мысли, от которых хотел бы избавиться навсегда? Сколько раз подставлял лицо ночному ветру - и желал забыть, но картины вспыхивали перед внутренним взором с беспощадной яркостью, выжигая глаза и выгрызая сердце.       Инквизитор стоит у зубцов, спиной к нему. Зябко обнимает себя за локти, и ветер мягко треплет полы короткой накидки. Она такая же, как помнит Алларос: сужающаяся острым клином, истрёпанная на концах почти в лохмотья, и упавшие поверх длинные косы, чёрные, разлохмаченные, кажутся ещё одним узором на яркой ткани. Одним Творцам известно, отчего он питает такую привязанность к этой старой тряпке.       Алларос хочет окликнуть его, позвать, но сердце в груди делает кульбит, и невозможно выдавить ни слова.       - Махи.       Голос кажется чужим.       Инквизитор оборачивается.       Алларос смотрит в его - своё - лицо и осыпается изнутри хлопьями пепла, чтобы воскреснуть из них - собой.       Он ничуть не изменился за прошедшие месяцы. Такой же отстранённо-безмятежный, как любимая им речная гладь. Все дети в клане, включая Аллароса, сбегали на речку веселиться, и от устраиваемых ими баталий рыба в окрестностях поспешно откочёвывала в более безопасные края. А Махи мог часами сидеть на берегу, касаться текучего зеркала ладонью и видеть в нем что-то своё, что-то, даже Алларосу неизвестное. Вода жила в его глазах, в самой его сути, прохладная, неизменная, вечная. Алларос боялся, что однажды брат растворится в струях дождя, чтобы стать наконец не частью непостижимого - но с ним одним целым.       Он сгорел.       - Ты не торопился.       Махи смотрит на него с бесконечным спокойствием и почти неощутимой укоризной. Алларос знает - просто знает, что брат сейчас парализован тем же болезненным, пугающим отчего-то неверием, что и он сам. Они делят его на двоих, как делили всё, что у них было.       Ему страшно - а значит, страшно и Маханону.       - В Викоме... были проблемы, - неуверенно говорит он. Словно убеждает себя. Он чувствует, что ошибается в чём-то, что всё должно быть не так.       Он пытается вспомнить, что именно - и ужас накрывает его удушающей волной, лишает дыхания, вмиг заставив бросить попытки.       - И ты... боги, Махи, я сам чуть не умер, когда услышал, что на Конклаве погибли все.       - Не все.       Верно. Выжил только один - тот, что стал теперь Вестником Андрасте и поднял из забвения имя Инквизиции.       Алларос прибыл сюда, чтобы убедиться: это он.       Это не мог быть никто другой.       Оцепенение покидает Аллароса, и он вдыхает резко, заполошно, до режущей боли в груди. Она нестерпима. Она разорвёт грудную клетку в клочья, если он не признает прямо сейчас: это правда. Маханон жив, Маханон здесь. Его не развеяло пеплом. Его останки не застыли в Убежище чудовищной скульптурой. Этого не случилось.       Воздух продирается в лёгкие металлической крошкой. Голова кружится, мир разбивается на осколки и осыпается беспорядочно цветным стеклом. Чётким остаётся только Маханон.       Алларос шагает к нему порывисто. Тёплые тонкие руки обнимают так естественно, так привычно, что последние сомнения ломаются хрупким осенним льдом.       Махи, его Махи, живой и настоящий.       Это. Действительно. Так.       Пальцы скользят по серебристым линиям валласлина - он мог бы проложить их вслепую. Гладят острый контур лица, ложащийся в ладони так естественно, словно именно для них был создан. Как родной.       Он и есть родной.       Губы родные тоже: свежие и мягкие, приносящие прохладу горных источников. Алларос пьёт её отчаянно: это не та жажда, которую легко утолить. Она была с ним долгие кошмарные месяцы, и Алларос думал - будет теперь всегда.       Всего-то и нужно было, что добраться сюда.       Досада рвёт грудную клетку. Отчего он тянул? Почему не верил? Жалкий месяц пути отделял его от возможности вернуть себе жизнь. Если бы Инквизиция не пришла в Виком...       Пальцы Махи скользят по волосам, распускают чёрно-белый хвост, взъерошивают ласково.       - Что с тобой случилось, ненастный мой, - тревожно шепчет он.       Алларос вздыхает виновато. Махи всегда говорил, что его нельзя оставлять одного: приманивает несчастья легче, чем хищников - кровь. Скверну вот умудрился подцепить... Будь брат рядом - разве случилось бы такое?       Я не должен был всего этого допустить.       - Что случилось с тобой? - тихо откликается он.       Махи улыбается мягко, как только он умеет. Берёт его ладони в свои, бережно прижимает к губам:       - Ничего непоправимого.       Сквозь пальцы пробивается завесное сияние. Водопад за его спиной рокочет гулко и глухо; брызги разлетаются морозным крошевом. Водопад рассказывает о чём-то, и кажется, что прислушаешься - различишь слова. Его низкий спокойный голос болезненно знаком.       Алларос не в состоянии вслушиваться. Не сейчас, когда мир вокруг такой зыбкий и ненадежный.       Не сейчас, когда весь мир для него - Маханон.       - Расскажи, - просит он. - Расскажи, что было здесь без меня.       - Без тебя... было трудно. - Тень ложится на мгновение на лицо Махи, но он смаргивает её и касается вновь губами пальцев Аллароса. - Это было самое трудное: быть здесь без тебя.       Сердце режет от этих простых слов. Алларосу хочется вновь обнять его, сказать не словами, но крепко стиснувшимися руками: я здесь, я теперь здесь и никогда тебя не оставлю. Жарким соприкосновением губ поведать о том, что он знает, каково это, когда одиночество грызёт изнутри даже в самой шумной и весёлой компании.       Нет необходимости: Махи видит всё это в его глазах.       - Где все? - спрашивает он. Ему не слишком интересно: просто нужно отвлечься, подумать хоть о чём-то другом, пока облегчение от свалившейся с плеч ноши не свело его с ума.       Махи равнодушно пожимает плечами:       - Ночь на дворе, Ал. Все отдыхают.       - Да, - бормочет Алларос. - Наверное. Но там, в зале, там же...       Он встряхивает вновь головой. В нос бьёт приторный запах вьющейся лозы, неприятно напоминая о тейгах и Тропах.       Разве он был там хоть раз?       - Ты тоже устал с дороги. - Махи тянет его за руку к лестнице. - Пойдём.       Алларос не смог бы его ослушаться, даже если бы хотел.       - Смотрите, - подпрыгивает на месте Сэра, и тычет в них энергично пальцем. - Бычище наше теперь эльфячное!       Маханон только улыбается едва заметно, перехватывая крепче рог. Они и впрямь, наверное, смотрятся забавно: по эльфу на каждое могучее плечо. Быку и так приходится пригибаться, чтобы пройти в дверной проём, и то, как им удалось вписаться втроём - загадка почище любых древних легенд.       Алларос спрыгивает сам; Махи Бык ссаживает на пол бережно, как ребёнок любимую куклу. В иной момент Алларос ухмыльнулся бы, но ему и самому Махи сейчас кажется бесконечно хрупким.       Страшная нелепость. Пусть он не владеет клинками так, как Алларос, но в выносливости и ловкости ничуть не уступает. Не говоря об умении одним взглядом заставить любого почувствовать себя прахом под ногами достойнейшего из элвен. Алларос этому так и не научился.       ..хрупкий, коснёшься - растворится туманными клочьями Завесы.       Хрупкий.       Драгоценный.       Его.       Душное тепло таверны гудит голосами, друзья перебивают один другого, спеша поделиться свежими историями. Маханон слушает внимательно каждого, и каждому достаётся кусочек мягкой его улыбки и пара острых слов в ответ. Смех становится громче от его неизменно невозмутимого тона.       Они рады ему – разве могло быть иначе.       Алларос накрывает ладонь Маханона своей, переплетает пальцы и прижимается щекой к тыльной стороне. Закрывает глаза; в груди разливается тепло. Брат, увлечённый беседой, не обращает на это внимания, только сдвигает поудобнее локоть.       От его рук всегда пахнет травами. Чаще всего - терпким эльфийским корнем; летом и ранней осенью, в пору заготовления запасов - невообразимой совершенно смесью, различить в которой отдельные ноты не в силах и опытный травник.       Этот запах, легкий, немного горький, Алларосу тоже незнаком.       Он открывает глаза и сталкивается взглядом с Коулом.       Коул ничего не говорит; его взгляд, пронзительный и понимающий, заставляет Аллароса отнять руку Махи от лица и наконец на неё посмотреть.       На узкой, знакомой до последней линии ладони нет Метки.       - Болотные травы коварны. Будь вы избранником Тени, небрежность бы дорого вам обошлась.       Морриган скармливает костру сухую ветвь; искры снопом взметаются в воздух. Пламя осторожно облизывает подношение и, осмелев, набрасывается в полную мощь.       Её глаза золотые, как диск луны над головой.       Золотые нити затерявшейся в листьях короны Гилланнайн.       Алларос остервенело протирает глаза. Виски ломит; ускользающий запах, горький аромат незнакомых трав с рук Махи, едва заметно щекочет кончик языка.       Он заснул на посту. Уткнулся лицом в локоть и заснул. И видел...       Солнечное сплетение сжимается на миг в болезненный узел и только чудом не рвётся.       Морриган, наверное, понимает что-то по его лицу. Говорит негромко:       - Вода смывает горечь и дурман. Наведайтесь к ручью, Страж: так оправитесь скорее.       - Нет.       Страх прорывается наружу так явственно, что Морриган вскидывает с лёгким удивлением бровь.       Алларос находит взглядом Тамриса: тот спит тревожно, хмурится во сне. Кровь у него, наверное, сладка: злобный болотный гнус нападал на него пуще прочих, и на привале он не успокоился, пока не нарвал где-то за ручьём способных разогнать комарьё листьев.       Мог ли он ошибиться?..       - Я в порядке, - глухо бросает он.       - Тогда примите стражу до рассвета, - ожидаемо не уговаривает его Морриган. Вытягивается на походном одеяле рядом с сыном, прячет колдовское золото под тенью ресниц. Она не считает нужным даже указать ему на промах, и стыд пополам с досадой пробирает от этого только сильнее.       Тамрис просыпается от лёгкого касания руки. Смотрит на Аллароса широко, испуганно; осмысленность приходит к нему не сразу.       - Просто дурной сон, - негромко успокаивает его Алларос.       Что мучило его? Что сделало таким беззащитным и растерянным - его, не знающего сомнений, не пасующего ни перед какими трудностями?       Алларос должен хотеть узнать, он понимает это головой - но собственные кошмары держат слишком крепко.       Тамрис садится, взъерошивает ладонью волосы. На лице постепенно поступает привычное злое упрямство: он действительно не привык сдаваться.       - Умойся, - устало советует Алларос. - Вода смывает...       Он осекается.       Тамрис цепляется взглядом за его лицо: он видит, не может не видеть, даже через вязкую пелену дурных снов.       Он всегда видит его насквозь.       - Что случилось?       - Какая-то дрянь попала в костёр. Проветришься, и всё пройдет. Но спать сегодня больше не стоит.       - А они? - Он кивает на Морриган с сыном. Те спят безмятежно, неподвластные обыденным тревогам.       Алларос криво усмехается:       - Они в Тени как дома. Что им игры памяти.       - Игры... - бормочет Тамрис. Встряхивает решительно головой: - Давай-ка и правда прогуляемся.       - Кто-то должен остаться на страже. Обидно будет не дойти до Башни Бдения каких-то пару дней.       Отговорка слабая, и Тамрис смотрит на него, хмурясь, не веря ни одному слову. Но не настаивает. Просто придвигается ближе, берёт за руку - пальцы переплетаются крепко, и Алларос, задохнувшись от панически гулкого удара сердца, не вырывает руку только потому, что его парализует.       Безмолвные круги на речной глади - разбегаются сиюминутным волнением и так же быстро исчезают.       - Как скажешь.       Вода, быть может, и правда очищает.       Но вряд ли Алларос сможет коснуться её без дрожи в руках.