Vir dirthera

      Иногда его не догнать. Ни на крыльях - он дышит в едином ритме с лесом и сливается с переплетением ветвей за несколько шагов, скраденных влажным мхом. Ни на ногах - ежедневные их занятия слишком разные, теперь нечего и надеяться сравняться с ним на диких нехоженых тропах. Казалось бы, уж мысли его должны быть ясны - но порой Маханону чудится, что они бродят теми же неведомыми путями, что и его ноги.       Порой. Иногда. Очень редко.       И всякий раз, когда Маханон вновь смотрит Алларосу в спину, у него отчаянно мерзко ноют колени.       Мелкая крошка разлетается из-под босых ступней. Взвиваются встрёпанные тёмные пряди, звенит над зеркальной гладью озера восторженный вопль - и она раскалывается тысячей брызг.       С этого обрыва Маханон вряд ли прыгнул бы сам. Он ни за что не признается, какими чужими кажутся ноги, когда он отталкивается от края.       Но Алларос уже внизу - выныривает, отфыркивается.       Алларос внизу. Нельзя оставаться на месте.       Ветер гудит в ушах. Ветер давит, сдирает кожу, выбивает дыхание из груди. Тело Маханона – много тяжелее птичьего, руки – отнюдь не широкие крылья. Они бесполезные, точно каменные; он сам – камень, сорвавшийся с этого клятого обрыва, и единственный его путь - вниз.       Ветру не удержать его. А вода… Вода кажется твёрже скалы, когда оглушительная глубина принимает его в свои объятия.       Новая тысяча брызг взмывает в воздух.

*

      Среди прочих зверей милее всех Диртамену медведи.       Алларос повторяет слова сказителя одними губами, беззвучно; слова, затверженные с детства, и нет нужды слышать, чтобы их разобрать. Он уже произнёс их вчера - когда старший охотник дал ему дозволение выйти одному в лес и доказать, что он достоин зваться одним из них.       Когда же он принесёт свою добычу - не жирного зайца, не пугливого оленя, а хищника, сражённого хитростью и сноровкой - тогда Хранительница достанет костяные иглы, и юность закончится для них обоих.       Маханон знает, какие символы брат будет носить. Они решили это давно.       Можно ли это вообще назвать решением - для них, отмеченных божественными близнецами ещё при рождении.       - Так нечестно, - ёрзает Алларос тем же вечером на старой вытертой шкуре в углу аравеля. Горсть оперённых стрел высится рядом. Рука у него тверда, очинка безукоризненна, и только их количество выдаёт охватившее его волнение. - Я должен выйти против зверя, а тебе лишь нужно сказать Хранительнице, кого ты выбрал.       - Что толку было бы в неравном бою? - Маханон протягивает руку, и лёгкий ветерок сдувает с глаз Аллароса упавшую прядь.       Тот ухмыляется:       - И верно. Ты бы и к медведю в спячке незамеченным не подобрался.       В его голосе беззлобная насмешка, и Маханон улыбается без малейшей обиды.       Оба они знают, что он держит своё испытание всякий раз, как смыкает веки.       - К медведю, - задумчиво повторяет Алларос. - Вот что, Махи. Раз охота тебе не по чину, я добуду это подношение за тебя.       - Хранитель Тайн почитает медведей за преданность и силу духа, - помедлив, говорит Маханон. - Живыми.       - Отдать жизнь - это ли не истинная преданность?       - Ты мне тоже милее живым.       Однажды осенью один из учеников набредает случайно на берлогу. Отец – один из тех, кто приносит останки на погребальный костёр. Таким бледным Маханон видит его впервые.       Алларос пренебрежительно фыркает и, сдвинув в сторону работу, вытягивается вольготно на шкуре:       - С чего бы мне умирать?       - Одного самомнения недостаточно, чтобы одолеть медведя.       - Я справлялся с шемленами. Они похуже любого зверя.       Он уже рисует в своём воображении, как возвращается с триумфом в лагерь и небрежно рассказывает старшим, где забрать тушу. Нет такой магии, что стёрла бы эту картину.       Перед глазами у Маханона дым, а в нос бьёт едкий чад и горечь жжёных костей.       Алларос чует его страх волчьим своим нюхом и на порядок мягче убеждает:       - Разве я давал когда-нибудь повод в меня не верить? Не смей сомневаться, Махи. Сомнения убивают удачу.       Может, и так.       Может, лучшее, что ему стоит сделать - провести ночь у лика Андруил, моля её наградить дерзкого сына за смелость.       А может - облечься в чёрные перья и смешаться с такими же птицами в лесу, чтобы вмешаться в тот миг, когда - если - отвернутся Творцы.       Негоже мешать таинству, и желанного звания Алларос не получит. Но получит возможность попробовать вновь.       У мёртвых же нет вторых шансов.       Он почти решается утром. Смотрит в утреннюю дымку над лесом, где растворился несколько минут назад Алларос - посерьёзневший, сосредоточенный, с остро заточенными ножами на поясе и туго забитым колчаном за спиной. Поводит плавно плечом, чувствуя, как вплавляется в мышцы колдовство, как тянет их судорожно предчувствие изменения...       ..чтобы ощутить, как ложится на него сильная ладонь.       Щёки вспыхивают краской, словно его застигли за воровством.       - Илотар говорил, - степенно произносит Хранительница, - что в эту дюжину лет у него не было ученика лучше. Я могу сказать то же о тебе, da'len. Творцы щедро одарили вас обоих, и, если на то будет их воля, вы поведёте однажды клан, разделив с ним это благословение.       Похвала журчит, сильнее разжигая огонь на лице. За благодушными словами кроется предостережение, и утешение, и приказ, ослушаться которого невозможно.       Если на то будет их воля.       - Если не будет? - глухо спрашивает Маханон.       Творцы раздают дары - но как с ними поступить, смертные решают сами.       Хранительница мягко берёт его под локоть, отворачивая от чащи:       - Тогда останется лишь твоя.       Он возвращается.       С демоновым медведем.       Не в сумке, конечно. К ручью за ним отправляются охотники - без Аллароса, потому что у него помяты рёбра, и Лани ахает над ними, путая в волнении жесты и слова.       - Как есть недоучка, - шипит Алларос - и закатывает раздражённо глаза, когда у пришедшей на помощь матери вздрагивают руки. - Фен'Харел побери, что за блажь у вас, женщин! Обошлось же!       - Поговори у меня, - сулит мать. Неубедительно совсем: слишком явственно слышно в голосе облегчение.       Маханон терпеливо ждёт, пока Алларос вырвется из удушающе заботливых рук. По сравнению с первой половиной дня это не ожидание вовсе.       Спутанный чёрный хвост наконец лохматится под пальцами.       - Так нечестно, - тихо шепчет Маханон. - Посвящение проходить нам обоим, а ты был там… один.       - Брось, Махи, я уже вдоволь наслушался причитаний. Не начинай хотя бы ты. Разве это первая моя охота, чтобы так трястись?       Речи Аллароса резки, как обычно. Резки обычно и руки, но сейчас сжимают плечи мягко, будто это Маханон, а не он повредил в глупой стычке кости.       Маханон тоже не изменяет привычке: сидит прямо, не позволяет спине согнуться даже малую толику, и Алларос сам кладёт голову ему на плечо. Его глаз так не видно, но их хитрый и насмешливый блеск выдаёт голос.       - Того требовали Творцы, тебе ли не знать.       - Творцы не требовали от тебя врукопашную биться с медведем. Они мудры и справедливы, нечего приписывать им свою…       Глупость. Дерзость. Отчаянную любовь к бахвальству, как будто он не знает, что Маханон - последний, кому нужно доказывать что-то ценой своей жизни!..       - Эй, ну я же не сумасшедший - на медведя идти с ножом. Я бил в глаз. Издалека.       - У тебя ребро треснуло, - напоминает Маханон.       Алларос не моргнув глазом отрезает:       - Упал.       Попадись он под лапу медведю, одним ребром бы не обошлось. Но в в сказку про падение не поверил бы и младенец.       Неисправим.       Жив.       Это главное сейчас.       - Как скажешь, - зыбко улыбается Маханон, отстраняясь. - Только не падай больше до обряда. Хранительница не сможет откладывать его вечно.       Медведя приносят в самое сердце лагеря, где Алларос, как и положено, сам его свежует. Первая шкура, добытая в качестве настоящего охотника: её преподносят обычно наставнику или старшему охотнику в благодарность за переданное мастерство. Аллароса обучал отец, и Маханон беззвучно вздыхает: в их аравеле не нужны больше будут лучины. Их вполне заменит сияющее самодовольством лицо брата.       Я справился. Как и обещал.       Держит Алларос и другое обещание. Высушенная, вымоченная и выдубленная, шкура всё ещё огромна: даже свёрнутая в рулон, достаёт ему до лба. Заслоняет глаза, и кажется, когда он втаскивает её в аравель, что он вот-вот споткнëтся о порог.       Не спотыкается.       Он разворачивает её перед Маханоном одним движением. Мех накрывает пальцы ног, холодит и щекочет; он густой, почти чёрный, блестит теплом свежего жира. Здесь, в ласковом солнце северных гор, оно кажется лишним – но лишь до той поры, когда океан покажет свой дурной осенний нрав.       - Хороша, - признаёт Маханон. - Можно выстелить от стены до стены. Только… Сотрëтся так быстрее, жалко.       - Она твоя, - пожимает плечами Алларос. - Где хочешь, там и стели. Хоть у порога.       - Она принадлежит отцу, - возражает Маханон.       - То по обычаю. Но добыл я её для тебя.       - Для меня.       - Для кого же ещё.       Улыбка на его губах нарочито невинна. Брату не впервой отворачиваться от обычаев; не впервые его разум уступает желаниям куда более дерзким, чем этот маленький проступок. О нём вряд ли догадается даже отец, а если и так – не пожалеет простой шкуры любимому сыну. Все пожитки в их доме общие.       У них двоих общее – почти всё.       - За меня, - поправляет неумолимо Маханон. - Так ты тогда сказал. Это общий наш дар, и отцу мы вручим его вместе.       - Упрямее тебя только марчанские бараны, - закатывает глаза Алларос. Но не спорит больше.       Смертные видят поступки, а Творцам ведомо намерение. Даже суровые боги народа отца - даже они, много более жестокие, отпустили свою дочь в чужой клан, узрев в её сердце чистую и искреннюю любовь.       Брат опрометчив, но в неискренности его не упрекнуть. Пусть имена Творцов редко звучат в его молитвах - Маханон дозовётся за них обоих так же, как Алларос принимает за них двоих бой. Их общий путь предопределëн, осталось лишь…       Не сбиться.

*

      Его не догнать, не остановить, не образумить.       Голос разума в нём всё чаще заглушает голос сердца, а почтения и осторожности он не слышит больше вовсе. Они - в противовес, врождённым их умением уравновешивать друг друга - всё чаще звучат теперь из уст Маханона.       В насмешку - ведь Маханона оттого он не слышит тоже.       Древний храм шепчет глухо сотнями давно угасших голосов. Слов не разобрать: ни ему, благословлëнному Хранителем Тайн, ни Морриган, ведающей сокровенное знание - но всё же чужой по крови. Но она пытается. Внемлет, чувствует, предостерегает…       Алларос обрывает её, не дослушав и до половины.       - Люди гибнут, пока вы здесь развлекаетесь древними загадками! - по-волчьи яростно скалится он. - Его нужно догнать! Сейчас!       И сбрасывает руку Маханона, руку Инквизитора, руку брата, чтобы спрыгнуть в тëмную расщелину вслед за Самсоном.       Мрак плещется внизу водной гладью. Плещется под рëбрами, горький и злой, а колени каменеют, словно Маханону снова жалкая дюжина вëсен. Маханон ещё не коснулся его - а уже ощущает удар такой же хлëсткий и резкий, как тогда.       Прежде, чем он находит в себе силы сорваться в полëт, за Алларосом следует Кассандра.