Управление мёртвыми. Дело № п/п 2

      Я не умею лгать. Правду говорить зачастую невозможно. «Эдуард Карлович, Вы же поедете в Санкт-Петербург на три дня?» Конечно, куда я денусь? Это же всего три дня! Почему бы не полететь в Сочи? В 56 поздно вставать на лыжи? Любая отмазка! Мать, отец, брат, жена! Ах, да! Я один Кайдановский.       Что делают люди в командировках? Увы, не отдыхают. Три дня в чужом городе с незнакомыми людьми. Мужчины. Женщины. Интрижка? Доктора выбирают докторов. Я окольцован с одиночеством — мы давно женаты. Моя дама скромна и молчалива. Мне остаётся соответствовать супруге.       Отель. Этажи предоставлены для людей в халатах. Постояльцы не догадываются, что за мужскими костюмами и женскими нарядами скрываются те, с кем им никогда не предстоит встретиться вживую. Затяжные лекции, бесконечные споры, сладкие разговоры о техниках вскрытия, до которых нам не суждено дожить. Однажды компьютеры заменят людей. Когда я умру, вскрытие надо мной проведёт робот.       Что нового я узнаю, сидя в кресле на пятнадцатом ряду из двадцати? Мы говорим о смерти. Никто не хочет философствовать о жизни. Жаль. Одни кичатся скоростью скальпеля, другие восхваляют работу органов правопорядка. Судебный эксперт из Самары за прошедший год провёл тысячу аутопсий. Нашёл чем гордиться. Один город потерял тысячу людей. Волгоград — три сотни. В Нижнем Новгороде женщина очнулась в морге. Сказка. В Екатеринбурге мужчина открыл глаза, когда скальпель коснулся груди. Сказки. Ещё скажите, что после аутопсии труп ожил. Я посмеюсь — я умею. Зачем мы верим в чушь? Человек либо умирает, либо его время ещё не пришло. Никто не возвращается с того света. Смерть не так сложно констатировать, как жизнь. Я не веду подсчёт мёртвых. Цифры меня не интересуют. В математике школьник Эдик Кайдановский был слаб, его интересовала больше биология.       Проходит первый день, второй. На третий моя тетрадь не заполняется лекцией. В отчёте по приезде в Москву напишу, что командировка прошла благоприятно. Я узнал много нового и интересного в профессии судебного медика. Чушь. Очередная. Спасибо за деньги — командировки оплачиваются. Десять тысяч не восполнят потерю двух сотен перед Новым годом. Проживание за счёт организаторов, чего не скажешь о перелёте.       Самый дешёвый рейс — четыре тысячи. Два часа, и я буду дома. Небольшой чемодан с тремя рубашками, галстуками, носками, трусами и пижамой лежит на полке сверху. За окном тёмное небо. В руках телефон с наушниками. Не люблю Питер. Летом жарко, зимой холодно. Весной влажность, осенью ветрено. Мне не нравится Питер. На болоте не может быть хорошая жизнь.       Утро оказалось неожиданно восхитительным. В номере витал запах сексуальности. С чего бы? Оргазм растекался от живота до стоп. Эротический сон? Нет. В моей постели одиночество и я, но в мыслях брюнетка с карими глазами. Мне понравилось, как она трогала меня. Её руки пропитаны любовью. А потом снова чушь. Самая скучная лекция за всё время командировки. Восемь часов в красном кресле слишком долго тянулись. Периодически кололо сердце в течение дня. Странно. Студенты заскучали в Москве, поэтому решили вывести меня на прогулку по Арбату. Зимой. В толпу народа. В музей эротики, зеркальный музей, музей пыток и иллюзий. «Скидки. Нужно пользоваться моментом! Чем больше людей, тем веселее!» — а Спирициной только бы повеселиться. Чем больше людей, тем меньше кислорода! Это я уже молчу о том, что студенты называют меня КЭКом и КЭКСом! «Кайдановский Эдуард Карлыч. Всё путём!» У Спирициной всегда всё путём. Лучше бы остался «Эдичкой».       Через три часа я буду дома. В десять лягу спать. Завтра стирка и уборка — меня не было в квартире три дня. Супруга-одиночество не следила за семейным гнёздышком. Фольксваген оставлен у Рахмановых — заберу завтра вместе с аквариумом. На время командировок я всегда отгоняю машину к Рубику — мало ли что может произойти во дворе. Люди так любят класть асфальт. Классическая музыка, чтобы абстрагироваться от полёта. Пускай за штурвалом будет девушка в коричневой куртке. Я чувствую себя в безопасности. Она не даст мне упасть на крышу небоскрёба. Наверное, она дома с семьёй. Из-за дурацких праздников я лишён повода позвонить Еве — «Дом-2» не показывают. Струнные или духовые предупредят меня о предстоящей посадке.       В темноте я вижу прямые линии и волнообразные — это струны и движения смычка по виолончели. Яркий свет салона бьёт кирпичом по глазам. Классическая музыка убивает. Нужно было включать мультик. Дурацкий мультфильм для детей, предпочитающих чёрный юмор и жестокость. Подкова над кадыком заставляет горло хрипеть. Я вдыхаю носом — мне мало. Не чувствую запаха духов рядом сидящей женщины, не корчусь от потного пассажира напротив. Почему так жарко? Много народа — мало кислорода. Я хватаю воздух сухими губами. Толстые звенья цепочки обжигают шею. Телефон с наушниками падает на пол. Воротничок рубашки сдавливает горло. Срываю бабочку и откидываюсь на спинку кресла. Кажется, происходит посадка. Мокрые ладони оставляют следы на чёрных подлокотниках.       — Вам плохо? — спрашивает сидящая слева женщина. — Успокойтесь. Мы заходим на посадку.       Я не боюсь самолётов, турбулентности и долгих перелётов. Больше всего на свете я боюсь смерти. Расстёгнутые пуговицы бирюзовой рубашки не помогают лёгким насыщаться кислородом. Я пристёгнут. Ремень давит на грудь. Убрать. На меня кричат. За борт не вылечу, но головой стукнуться могу.       — Вы весь белый, — продолжает женщина. — У вас губы посинели.       Её лицо мельтешит у меня перед глазами. Дужки очков царапают виски. Снять. Я полностью мокрый — рубашка прилипла под мышками. Боже, красивый бирюзовый с тёмными пятнами! Уже не красивый! Мой серый клетчатый пиджак сейчас тоже потемнеет! Какой позор!       Что с сердцем? Меня бьют? Держусь за левую грудную мышцу — прощупываю, залезаю под пиджак — там лужи пота! Я тридцатиградусную жару легче переношу!       — Помогите! — кричит женщина. — Помогите, тут мужчине плохо!       — Всё нормально… просто…       Просто это похоже на сердечный приступ. Боль отдаёт в левую руку. Я еложу в кресле, словно хочу в туалет. На меня смотрят. Цирк. Я в клетке. Позор. Как так можно опозориться?       — Помогите!       Не знаю, кто она и почему помогает. Она не пристёгивает меня ремнём, а держит за плечи. Очки скользят в пальцах и падают на пол. Идёт стюардесса. Кислородную масочку не подадите? Не дотянусь. Боль размазывается по телу. Грудная клетка сдавливает сердце. Я сильно жмурюсь и не слышу, что говорит стюардесса. Потеря сознания — секундная или часовая.       Меня приводят в чувства ударом в лоб. Да, пускай болит голова, а не сердце. Нет, это не лучше, потому что подступит рвота! Аплодисменты уносят внезапную смерть. Я в Москве — почти дома. Я не умираю в девять часов вечера. Превосходная посадка. Не станем повторять.       — Извините, — перевожу взгляд с кислородной маски в руке стюардессы на её чуть подкрашенные глаза. — Наверное, это была паническая атака.       А вот теперь мне холодно. Стороны пиджака закрывают вставшие соски. Волосы на затылке каменеют. Самолёт останавливается.       Женщина нагибается и поднимает с пола телефон и очки:       — Уверены? — она предаёт мои вещи.       — Более чем. На старость лет поймал страх посадки, — я проверяю линзы на наличие трещин: они целы; дужки не погнуты. — Спасибо за помощь.       Сердце спокойно. И что это было?! Кладу руку на грудь — почти тишина. Пульс замедлен. Это лучше, чем чечётка под кожей. Большой нос раздувается — кислород поступает в организм. Голова слегка туманная, но это скоро пройдёт. Пассажиры на меня не смотрят, интерес исчез. Была бы смерть — было бы забавно.       Надеваю очки, убираю телефон в левый карман пиджака.       — У Вас… — женщина в замешательстве смотрит на меня.       — М? — я тру большим пальцем бабочку, что достал из-под сиденья.       — Зрачки расширенны.       — Последствия. Такое бывает.       У меня раньше подобного не наблюдалось.       Я выхожу на улицу. Чёрное пальто обдаёт столичная зима. Моя смерть остаётся в самолёте. Она сидит у окна. Её рейс «Санкт-Петербург — Москва» и обратно.       Пользоваться каршерингом опасно на заснеженных дорогах. Таксисты у аэропорта берут втридорога. Через неделю придёт аванс с бонусными командировочными. Водитель не русской внешности, мужчина за пятьдесят, оглашает цену в две тысячи. А что делать?       — Пять минут подождёте? Я покурю.       — Можете в машине.       — Воздухом хочу подышать после самолёта.       Я отхожу подальше от белого автомобиля с жёлтыми полосами, достаю из кармана пачку «Black Tip Black» с зажигалкой, из чемодана — бутылку минеральной воды, купленную в шаурмичной. Поднимаю воротник пальто — ветрено. Мороз кусает кисти. Никотин греет лёгкие. Вода увлажняет губы.       Не пользуюсь багажником, сажусь с чемоданом на задние сиденья. Пробок на дорогах нет. Здания до сих пор несут память о празднике. У меня нет во дворе шлагбаумов, поэтому въезд всегда открыт. Несколько фонарей освещают крайний подъезд — мой. Полицейская машина. Под козырьком люди в форме и в распахнутых куртках — жители дома. Кирпичная постройка под два мусорных контейнера оцеплена. Мелкий снежок падает на дымящийся капот.       — Возле жёлтой Пунто остановитесь, — протягиваю водителю две тысячи. — Спасибо.       — Что-то у Вас там случилось, — таксист убирает деньги в карман куртки.       — Праздники никак не могут закончиться.       С чемоданом на колёсиках я вылезаю из машины. В соседней Пунто спит водитель за рулём. Пройти вдоль торца дома и зайти в подъезд. Меня не интересует неожиданное собрание. А в помойку нормально так въехал чёрный автомобиль. Капот хорошо погнут. Чем ближе я подхожу к подъезду, тем чаще ловлю на себе взгляды людей. Кажется, Лена стоит — та, с которой у меня было «волшебство», девушка с пятого этажа — она часто гуляет с собакой на детской площадке, баб Василиса — старшая по подъезду.       Полицейские в страхе на меня смотрят. Как будто призрак перед ними. А можно в подъезд-то попасть? У лавочки девушка в коричневой куртке и шапке. Она меня не видит, потому что стоит спиной к дороге. Я узнаю узкие джинсы и песочные тимберленды. Нет, совпадение.       На меня пялится Лена. Ну что тебе нужно? Девушка в коричневой куртке замечает её ошарашенные глаза и оборачивается.       — Эдик… — Лена начинает плакать.       Ева. Я не обознался. Зачем она здесь? Губы дрожат. Под шапкой спрятаны выбритые виски и уши. Глаза блестят. Она хочет убить? Вмазать точно. А за что?       — Какого чёрта?! — Ева бьёт меня кулаком в грудь.       — Ева Александровна? — я отпускаю ручку чемодана и тру место удара. — Что Вы тут делаете?       — Какого чёрта, я спрашиваю?! — она плачет навзрыд.       — О чём Вы? Я… я не понимаю…       Ева снимает перчатки и кладёт ладони мне на грудь. Трогает, щупает. Проверяет подлинность. Переходит на бицепсы, опускается на запястья и сплетает пальцы. Она тёплая, я холодный. Присутствие соседей смущает больше поведения Евы.       — Это точно Вы?       — А кто ещё?       Она дотрагивается до бороды. Проводит от губ и останавливается на левой щеке. Тебе холодно? Ты так греешься? Я видел её гнев в Мурманске, а сейчас наблюдаю страх. Не люблю женские слёзы. Не понимаю, что нужно делать в такие моменты. Ева убирает руку с бороды и обнимает за живот, прижимается телом ко мне. Лена продолжает с непониманием взирать. Это не то, что ты думаешь! Смотри, я даже не обнимаю её в ответ! Мои руки висят по швам.       — Я думала, Вы умерли, — шёпот в расстёгнутый ворот пальто.       — Я только что из Петербурга. Когда мне нужно было умереть?       Неоднозначную сцену прерывает подошедший молодой полицейский:       — Ев, «скорая» прибудет с минуты на минуту.       — Хорошо, — Ева отходит от меня и вытирает слёзы.       — Это безумие, — говорит девушка… у которой есть собака — не помню, как её зовут.       — А можно мне объяснить, что здесь происходит? — я смотрю на соседей. Ева разговаривает с полицейским.       — Ты сидишь в машине, Эдик, — баб Василиса мотает головой. — Люба видела, как ты врезался в мусорник. Она в это время гуляла с собакой.       Люба! Вот, оказывается, как её зовут.       — Но я перед вами! — расправляю руки. — Если это шутка, то неудачная. Я только с рейса! Меня не было три дня в Москве! А теперь я не могу попасть домой!       — Пойдёмте, — Ева берёт меня под локоть и отводит от подъезда. — Предупреждаю, Вас шокирует увиденное.       Она светит телефонным фонариком. Мы подходим к чёрному Фольксвагену Поло. Снежинки лежат на багажнике и крыше. Ева передаёт мне телефон и просит посветить на водителя.       Я вижу человека за рулём. Чёрная плотная куртка расстёгнута. Белая рубашка, пиджак, галстук расслаблен. Безжизненные кисти на бёдрах. Голова лежит на руле. Лицо повёрнуто налево — на меня. Если бы не закрытые глаза, он бы меня видел. Подушка безопасности не сработала. Стёкла частично выбиты от удара. Фольксваген въехал в кирпичную коробку. Я цепляюсь за незначительные детали, потому что не могу поверить, что вижу себя за рулём.       Седая борода: усы, щетина. Морщины вокруг закрытых глаз. Большой нос — идёт кровь из правой ноздри. Залысина. Короткие белые волосы на висках. Это не я.       Я опускаю телефон и отхожу на шаг от машины.       — Девушка Люба гуляла с собакой рядом с детской площадкой и увидела, как чёрный Фольксваген въехал в мусорник. Это произошло в 20:55. Она подбежала сюда, хотела помочь водителю, но… Люба узнала Вас. Она вызвала полицейских. Мой друг… Миша… полицейский. Мы должны были встретиться, но ему поступил вызов. Когда я услышала «Эдуард Кайдановский»…       — Давно Вы тут? — мой голос ровный; уличный фонарь не освещает лицо водителя. Идёт снег, я вижу седую бороду и кусок белой рубашки.       — Минут десять.       — Где медики? Вызывали? Почему так долго?       — Едут. У первой бригады сломалась машина по пути. Вторая на подходе. Эдуард Карлович…       — Это не я…       — У Вас есть…       — Я езжу на чёрном Фольксвагене Пассат, а это Поло. Моя машина у Рубика.       — Женщины не разбираются в автомобилях. Мы видим значок и цвет. Чёрный Фольксваген. Лицо водителя говорит о бóльшем.       — Люба запудрила Вам мозги! — я поворачиваю голову направо — на Еву. — Почему мне не позвонили?       — Зачем звонить, если я вижу…       — Ева Александровна, это не я! — свечу телефоном на водителя и приближаюсь к дверце. — Борода другая. Вот, — показываю на рот; Ева следит за лучом фонарика, — волосы ровные. У меня усы длиннее, они выделяются на фоне щетины. Тут ровная длина на щеках и вокруг рта, — перевожу свет на левое ухо. — Видите мочку? Это следы от проколов. Два крохотных рубца, — выключаю фонарь и поворачиваюсь на Еву. — Это не я.       — Мне нужно было рассматривать бороду? Искать дырки в ушах? Я услышала Ваше имя — этого было достаточно, чтобы…       — Кто он? — показываю на водителя.       — Вам виднее. У него Ваше лицо.       К дому подъезжает «скорая». Жаловаться на вас мало.       — Полицейские даже не потрудились уточнить личность погибшего. С каких это пор мы верим в слова очевидцев?       — У Вас есть брат-близнец? — снежинки полностью покрывают шапку пилота. Ева ищет логику в произошедшем, я продолжаю отрицать очевидное.       — Я говорил Вам, что единственный ребёнок в семье.       Не могу больше находиться на улице. Дышать одним воздухом с мертвецом невыносимо. Иду к подъезду за чемоданом. Домой хочу!       — От тебя никогда не бывает пользы, — сверлю взглядом Лену.       — Эдик? — она обнимает себя руками, вспоминает, что между нами было.       — Ты не могла узнать меня в нём.       Достаю ключи из маленького кармашка чемодана и открываю железную дверь. Полицейские ведут медиков к чёрному Фольксвагену.       — Эдик, — слышу голос баб Василисы за спиной, а также отмечаю шаги в тяжёлых ботинках — Ева.       Ступеньки. Лифт. Лязг ключей в правой руке не успокаивает нервы.       — Нам нужно успокоиться и поговорить, — Ева стоит слева от меня. Я смотрю на серые двери лифта.       До четвёртого этажа мы едем в тишине. Снежинки на моих плечах тают, как и на коричневой куртке. Я открываю входную дверь и переступаю порог. Включаю свет в прихожей. Чемодан ставлю к стене. Снимаю пальто и вешаю на крючок. Плевать на вешалку. Ева раздевается — я не замечаю. Снимаю ботинки и забываю о тапках. Плевать на покалеченную левую стопу.       Иду на кухню. Свет. Хочу пить. Избавляюсь от клетчатого пиджака — кидаю на спинку стула. Плевать на высохшие пятна под мышками. Фильтр пустой. Наливаю свежую воду. Беру стакан, наполняю под краном. Ева сидит на стуле, кисти спрятаны под бёдрами. На ней тёмно-синий свитер. В квартире жарко. Приоткрываю окно. Из чёрного Фольксвагена вытаскивают труп. Выпиваю залпом стакан воды и остаюсь стоять над раковиной со склонённой головой.       — Не понимаю нахождения профайлера в моей квартире.       Что я несу? Ты — идиот? Пришла без приглашения, сидит на моей кухне. Тебя покормить? Мне нечем. Хлеба в хлебнице нет. Помню, оставил яблоки в холодильнике. Сойдёт?       Я смотрю на Еву и молчу. Она понимает, что мне страшно. Понимает, что я не слежу за речью.       — У меня нет брата, — пожимаю плечами; голос низкий, жалостливый. — У Карла и Марии Кайдановских один ребёнок — я.       — Эдуард Карлович, люди не могут быть настолько похожими. Он — Ваша копия.       — Зачем он мне? — снимаю очки и кладу на столешницу. — Это ошибка. Между нами нет связи.       — Ваша копия врезается в мусорник у подъезда, в котором Вы живёте. Он к Вам ехал.       — Проезжал мимо. Объезжал дом. Хотел повернуть налево, заехать за торец, но занесло направо в мусорник, — складываю руки на груди. — Логично. Дорога скользкая.       — Люба сказала, что машина не тормозила.       — Люба увидела меня за рулём. Не следует ей доверять.       Звонок в дверь. Надеюсь, мёртвый не ожил. Ева остаётся на кухне, я иду открывать.       — Эдуард Кайдановский? — заявляют с порога.       Парень небольшого роста — не более 170-и. Не русский. Азиат. Кожаная куртка с ремнями. Не холодно для зимы? Джинсы в облипку. Мощные ботинки. Широкоплечий. Подтянутый. А ещё говорят, у меня нос большой. Чёрные волосы, прямые брови, карие глаза. Нижние веки тяжёлые. Полные губы вытянуты и готовы к поцелую.       — Вы кто? — стою в проходе.       — Следователь. Веду дело чёрного Фольксвагена.       — Вот как? Что-то не видел Вас в окружении полицейских и очевидцев.       — Следил со стороны. Видел, как Вы подъехали на такси. Вы смотрели на меня, но не заметили.       — Документы Ваши можно взглянуть?       — Конечно.       Он показывает корочку. Четыре кольца на пальцах не слишком для полицейского? За висюльки в ушах не дёргают? Арман Григорьевич Аматов. Лейтенант. Печати, подписи.       — Достаточно?       — Я не причастен к чёрному Фольксвагену.       — Кто Вы? — Ева выходит из кухни.       — Профайлер на месте происшествия. Очень интересно. Поговорим?       Следователь проходит на кухню, не раздеваясь. Я иду в маленькую комнату за вторым стулом.       — Это обнаружено в бардачке автомобиля, — он кладёт на стол рисунок в файле.       Ребёнок на снегокате. Чёрные линии, цветные краски. Нет, не краски — фломастеры. Улыбающийся мальчик с голубыми глазами в красной шапке и камуфлированной синей куртке.       — Красивый рисунок. При чём тут я?       — Товарищ следователь…       — Для Вас, Ева Александровна, Арман Григорьевич, — он улыбается, глядя на сидящую девушку. — Никаких документов в машине не обнаружено. В бардачке листочки с рисунками. В карманах куртки сигареты «Parliament», кислотно-зелёная зажигалка «Сricket» и ключи, вероятно, от дома. Ни водительских прав, ни страховки — ровным счётом ни черта на машину. Номерной знак о658тт197 зарегистрирован на некоего гражданина Тимофея Ки́пера, умершего в 2008-м году. То бишь — липа. Или же Тимофей Кипер умер сегодня во второй раз. Таким образом, мы имеем труп без видимых причин смерти. Да, из головы течёт кровь, но удар был не таким сильным для фатальной черепно-мозговой травмы.       Разбрасываешься фактами. Я стою у тумбы, руки в карманах брюк. Не хватает аквариума с улиткой. Следователь опускает взгляд на мою левую стопу — я поджимаю оставшиеся пальцы.       — Почему Вы приехали сюда, Ева Александровна? — спрашивает Армен, или как там его.       — Потому что услышала имя «Эдуард Кайдановский». С Эдуардом Карловичем мы вместе работали.       — Где были Вы, Эдуард Карлович?       — В Петербурге. Улетел в среду. Командировка. Слёт юных судебных медиков. Прилетел сегодня в девять вечера.       — Аэропорт?       — Внуково. Можете проверить счета. Вчера я купил билет, а сегодня бутылку минеральной воды. В такси расплачивался наличными. Питался готовыми блюдами в дешёвых супермаркетах Питера. Платил тоже карточкой.       — Вам знаком погибший?       — Первый раз вижу.       Следователь барабанит пальцами по столу, мокрая грязь от ботинок на светлом ламинате:       — Что за путаница с чёрными Фольксвагенами?       — У меня Пассат. Сейчас он у моего коллеги. Я отогнал машину перед командировкой. Все документы в сумке у того же коллеги.       — Вы не переживайте, Эдуард Карлович, — он улыбается, но ничего хорошего в этом нет, — я Вас не обвиняю.       — Благодарю, отчего-то стало легче. Несмотря на то, что в момент столкновения с мусорным контейнером я находился на борту самолёта.       — Машина врезалась не в контейнер, а в кирпичную постройку. Меня интересует личность погибшего и причина смерти. Со вторым вопросом, думаю, мы с лёгкостью справимся, товарищ судмедэксперт.       — Не имею права.       — Вот как?       — Проводить аутопсию человека, похожего на меня? Извольте.       — Суеверны? Боитесь?       У него моё лицо. Нет гарантии, что тело будет отличаться. Страх? Как разрезать самого себя?       — Эдуард Карлович не будет сотрудничать в качестве судмедэксперта, — заступается за меня Ева.       Я нахожусь в прострации. Стадия «отрицания» цепляется за «смирение». Совсем недавно я видел мёртвого себя.       — А разве Вам неинтересно, Эдуард Карлович?       Мне не нравится его взгляд, ухмылка, самодовольный тон. Острое безумие мелькает в карих глазах. Мне не нравится следователь. Половина одиннадцатого вечера. Я устал. Уйдите все из моей квартиры.       Звонок в дверь. Достаточно!       На пороге молодой полицейский.       — А-а… простите, я хотел предупредить, что «скорая» собирается увозить труп. Только вот куда? У Армена Григорьевича будут…       — Армана! — кричит следователь из кухни и бьёт кулаком по столу.       В прихожей появляется Ева:       — О, Миш, это ты, — ага, её дружок.       — Покорёженную машину отгонят через час. С мусорником жильцы дома сами разберутся. «Скорая» спрашивает, куда отвозить труп.       — Мне нужен отличный судмедэксперт, — голос следователя за спиной: он подходит, слышны тяжёлые ботинки, — который проведёт качественную аутопсию. Профессионал, — маленький человечек встаёт рядом с Евой — они одного роста. — Чем быстрее, тем лучше. Если у мёртвого есть родственники, его необходимо похоронить. Я категоричен в вопросах с умершими. Покойники не должны оставаться безымянными, — следователь переступает порог квартиры, заставляя полицейского отойти. — На этом у меня всё, Эдуард Карлович. Впереди бессонная ночь. Уверен, у Вас — тоже. Я рассчитываю на Ваше здравомыслие.       — Не оставите контактов для связи? — кидаю ему вслед.       — Я верю, что Вы поступите разумно, — он спускается по лестнице с рисунком в руке.       Смирение. Интерес?       — Так куда везём труп? — спрашивает Миша.       — Рубик, — отвечаю я.       — Нет, — с осторожностью произносит Ева.       — Он — профессионал. Рубик проведёт аутопсию, я буду на ней присутствовать.       — Нет, Эдуард Карлович. Нет и ещё раз нет.       — Помогите медикам. Назовите адрес института и позвоните Рубику. Завтра он выходит на работу. В девять утра аутопсия неизвестного. Ни слова больше. Сошлитесь на срочный случай. Пожалейте его и меня. Извините, тяжёлый день даёт о себе знать. Я бы хотел остаться один.       Миша ждёт у лифта, пока Ева одевается. Она прощается обыкновенным «До свидания». Он — твой парень? Вы встречаетесь? Очки лежат на столешнице. Шторка колышется от ветра. Чёрный Фольксваген впечатан в кирпич. Стакан отфильтрованной воды.       Он хорошо рисовал, если мальчика на снегокате нарисовал он. Прямые линии и острые углы. Странный стиль. Резкий, но притягательный. Чем ещё мы похожи? Чем отличаемся?       Он умер в 20:55. Моя смерть осталась в самолёте. Сжала в кулак сердце, но не сдавила. Нет, я не мог чувствовать его смерть. Я не знаю умершего. Схожесть — совпадение. У меня не может быть копии. Одинаковые люди не испытывают одну боль на двоих.