I’m afraid

      Быстро       И через силу       Гнать по высоким и закрученным коридорам с поломанной и топорщащейся плиткой, что разлетелась, стучала, хрустела под расклеившимся сапогами — терпеть её от шершавого, перепачканного в бурых брызгах свода, свешивающегося где-то в начале, вплоть до тонкой рамы третьего окна, свистевшего в боку очередного прохода,       Сдаться на четвёртом.       Вскипеть и пнуть обломки — мелкие, гладкие, звонкие — заметить выбившийся, расползающийся на нитки шнурок, забить, забыть, остыть, что вовремя — навстречу высыпали птичьи маски с сухими приветствиями, глохнувшими в серых клювах,       Замедлиться.       И ответить в пол-оборота дежурными фразами, выжженными на языке, дождаться замыкающих обезличенную толпу, проводить их взглядом, выделано строгим, и отвернуться. Шмыгнуть за поворот, оттуда прямо, к перекрёсту и следом влево, к узким и отколотым ступеням, по ним вверх. Перешагивать через одну.       Уже минус два пролёта.       Чёрт.       Ткнуться в стену — пропустить спрыгивающих вниз.       Снова пролётами. Минус четыре.       На третий этаж.       Не везёт — всё те же приставучие серые пятна с быстрыми приветствиями, указаниями, что некстати, бумагами. Бумагами? Схватывается лишь выведенный по середине «отчёт», остальное тонет в наползающей сонной бессвязности, что пухнет в тонкой коже век, расчерченных синей сеткой.       Плевать, потом.       Кивнуть, будто что разобрал и свернуть направо — пройтись прямо, затем резко влево и до упора.       О, Титан…       И по новой.       Подчинённые-доклады-указы-бумаги-подписи…       Пробиться к двери, скользнуть в проём и вытолкнуть наваливающуюся серость под притворно вежливое «хорошо», вышедшее на деле грубым и раздражённым.       Выдохнуть.       Наконец, у себя.       Хантер отлипает от расцарапанного косяка, ставит посох и ползёт к кровати, на какую скидывает нахватанные документы, задерживается, сдирает потные перчатки, что затем не с первого, но со второго раза выворачивает изнанкой внутрь, бросает туда же, поверх документов, отходит.       К подоконнику.       И налегает костяшками на его округлый и облепленный пылью край, что узкой линией торчит из-под подпирающих откосы книг с выгоревшими и заклеенными обложками, разбухшими углами и исписанными обрезами, от каких пахнет сладкой и тёплой старостью, криво согнутых листов с уже ненужными записями, доиспользованных склянок со слетевшими бирками и отличаемых лишь по цвету пробок, затыкающих горла, сточенных карандашей, проволоки, чей кусок держит гвозди, сложенные перевёрнутым крестом, что ржавеет возле жестяной крышки от мелкой коробки, где раньше перекатывались леденцы…       Хантер отвлекается от бессмыслицы на крышке и перекидывается на коробку, на её зазубренные и блестящие рёбра, за какие цеплялись тонкие чешуйчатые пальцы всклокоченной птицы, что, перевесившись вперёд, стучала мелким округлым клювом в липкое дно, пытаясь достать разноцветные бусины, надетые на лопнувшую нить.       Хантер давит виском на вспотевшее окно, нагревающееся от косо хлыставшего кипятка, от какого внизу пузырились дороги и плавились крыши, смотрит на красные мягкие перья, что пятнами крови разбрызганы по коробке — они пачкают не отшлифованные камни, последние спички и пентаграмму с подушечку большого пальца, которая ранее пряталась под шнуровкой стеганки, теперь же лежала с отломанным ушком у лёгкой дощечки с Титаном и нетронутого флакона с маслом кипариса.       Эту упрямую птицу всё сложнее запирать.       Хантер задыхается от рассуждений, где на этот раз — на едва задетой шее или щеке — отпечатается его громкая и болезненная злость, что точно взблеснёт в ответ на слухи о шустром красном переблеске в часто пустующей комнате стража…       Хантер трёт зудящую от мыслей глотку и шлёт куда подальше все эти чёртовы размышления.       Он не узнает.       Он, мать его, не узнает.       Хантер вздрагивает, но тут же подбирается и следом матерится в голос из-за нарастающего сонного бреда, вытесняющего все внятность и связанность из попеременно соображающего мозга, после чего он по-новому пытается пересилить сосущую слабость в венах под заевшее и бестолковое «сейчас точно», срабатывающее лишь через долгие минуты наслаивающегося раздражения и твердеющего напряжения в предплечьях. Хантер отталкивается от припекающего стекла, оборачивается и смотрит на развалившуюся стопку бумаг, и быстро прикидывает, как будет перебирать их под противное дрожание от свечей, от чего его едва не выворачивает, но он вовремя переключается на широкий шкаф с не до конца закрывающейся дверцей, обклеенной ненужными ободранными напоминаниями вперемешку со свежими, между которыми, ближе к ручке, скрученной в узор, подмечает клочок с быстрым, вместе с тем ровным «собрание в шесть», от какого только хуже — ему хочется повеситься на ремне, что он промахал где-то между ударом от мелкой Блайт и задержанием, ведь это куда лучше, точно лучше, чем тратить час, спасибо, Титану, если всего час, на этих надутых выскочек из ковенов, из-за каких потом всё равно всё к чёрту переделывать.       Хантер трёт сухие глаза с полопанными сосудами в углах у переносицы, вслепую подходит к кровати и упирается пальцами в скрипучий матрац, нащупывает скомканное колючее одеяло, ведёт ладонью ещё в сторону и наталкивается на кривую башню документов, с чьего верха снимает первую тощую пачку, после чего открывает глаза, какие по-прежнему вяжет не отпускающая резь — он всё же мирится с ней и затем, смаргивая размытость от давления, валится на высокий стул, вместе с которым громко двигается к узкому столу с щербатой поверхностью, заляпанной высохшими чернилами. Хантер отпихивает локтем забытую здесь утром кружку с недопитым чаем, что покрылся мутной дырявой плёнкой от остывания, замечает тёмное кольцо, оставленное круглым сколотым дном, какое он пытается оттереть, но быстро сдаётся, откладывает на потом, снова возвращается к документам, вчитывается в самый первый, тут же спотыкается об буквы с лишними, либо неполными крючками, в которых узнаёт почерк Скотта с Шейки Малоберцовой.       Хантер упорно и терпеливо разгадывает неровные, часто с не выведенными окончаниями слова, далее несколько раз пробегается по отрывистым, написанным сплошь, предложениями, что выше, стремясь не упустить заложенную в них мысль, какая с трудом собирается в голове из-за вкраплений так и не отгаданных слов, отчего он вскоре теряется и затем запоздало находится в глухой непробиваемой дремоте, от которой он начинает постепенно закипать. И он быстро срывается, всего через пару таких выпадений, уложенных в пять минут, вспыхивает бешенством и бьёт, точно и твёрдо, в колено, что не сразу отзывается болью, тупой, сжимающей, недостаточной, чтоб удерживать в ясной вменяемости.       Его трясёт от накатывающего ширящегося гнева, от какого ломит кости и ноют суставы, и он в остервенелой беспомощности, в совершенном слепом непонимании, куда выплеснуть, выкинуть этот щемящий внутри болезненный запал, кусает предплечья, до крови, до плотного смыкания зубов, до отпечатков, глубоких, сначала бледных, позже красных, рядом с такими же, давними, долго сходящими…       До боли, прежде пульсирующей, после однообразной, протяжной и всё еще недостаточной.       Хантер вскакивает со стула, пинает его в стену и швыряется к окну, сжимает мелкую угловатую ручку и открывает на полную, к себе, тем самым валит на скрипучий пыльный пол листы-книги-склянки, и он захлёбывается плотным жарким воздухом, что давит и душит. Его шатает, таскает между сильными импульсами здравости, что пробиваются от крупной и безотчётной судороги в плечах, вынуждающей на секунду продрать слипающиеся глаза, и пластом тупиковых непоследовательных мыслей, из какого он запоминает лишь скурившего все их минуты Блайта с доброжелательностью на разбитом лице и расковыривающим до костей, до тугих блестящих органов взглядом.       С ним нужно быть осторожнее.       Хантер решается и высовывает голые руки в окно, в густой пар, под сильный ливень, что бьёт и отскакивает, бьёт до сжимающихся кулаков, до отмирающей кожи, до обострения желания о редком и скоротечном отпуске, какой он, выжатый, проспит, чтобы потом, в рабочие, нескончаемые, держаться после трёх или четырёх часов возни без отдыха.       Сегодня он не пролежал и часа.       Хантер жуёт губы, дышит урывками и сдержанно морщится, всматривается — отсутствующе, непрерывно — в темнеющие багровые пятна под стекающими каплями, какие коротко укалывают и затем оставляют за собой длительный и тянущий огонь где-то точечно в глубине, что, Хантер знает, потом, при затягивании магией слезающей белым кожи, надувшихся, внутри прозрачных, пузырей, будет стрелять и зудеть.       Хантер не выдерживает обманчиво отрезвляющей боли, перекрывающейся всё подминающей усталостью, он поджимает ошпаренные руки — с нажимом, через стойкое «не могу» из-за привалившей, придавливающей тяжести тела, от которой каждые, по возрастающей: шаг, вдох, морганье переживаются как удар, бег, защита с выжиганием энергии, что у него итак глохнет и истощается, и Хантер поддаётся, отбрасывает напрасное, не окупающееся сопротивление, падает на кровать, лицом в подушку, отключается. Пропадает в охватывающем тревожном и гнетущем сне с его принижающим, пристыжающим взглядом под рогатым золотом и задевающими словами, что скользят в ушах спокойным и мягким голосом.       Хантер мучается и мечется, и подхватывается в последний час перед полуночью, потный, с вырывающимся сердцем, подпрыгивающими венами на шее и со списком причин для его похорон под вишней без эпитафии в подвисающем мозге, в каком не стыкуются занавешенный тронный, где он был, и влажная душная комната, где он сейчас.       Хантер поднимается, свешивается через край, упирается локтями в колени и ведёт ладонями вверх по лицу, к волосам, что топорщит и прижимает у корней, после ставит подбородок прямо и вглядывается, через мокрое окно, в выделяющееся на глубоком синем серые тучи, через чьи подранные и продвигающиеся массы просвечивают точки звёзд и гало луны. Хантер подгоняет размышления и всё-таки вклинивается в происходящее, но он не спешит, не подрывается к делам, он остаётся на немного, на ещё одно недолгое, недлинное «немного» и продолжает рассматривать отгоняемую светом от замка ночь, и потом, всё же настроившись на однообразную работу, отклеивается от кровати, обходит её, дальше петляет к двери, у которой подбирает посох, каким затем колдует свет и кипяток для чая, что он, найдя в одном из ящиков, вытряхнет в мелкое сито, сунет так и в не помытую кружку и зальёт.       Хантер собирает разлетевшиеся от его частых верчений отчёты, что он по-прежнему не хочет разбирать, но тем не менее он выкладывает их на стол и принимается читать.       Потому что должен.