Птицы

∞

      Сара подходит так близко, что Тони может разглядеть крошечные красноватые крапинки у самых зрачков в её глазах.       Темные ресницы едва скрывают ртутную серость, когда она моргает. Веки опускаются и поднимаются так медленно, что Старку кажется, будто время замедлилось, почти заело где-то на полпути, растеряв пару важных деталей своего сложного механизма.       Сара смакует его глазами — неспешно проглатывает, укладывает в голове частичку за чистичной.       Она смотрит на него долго, так долго, что Тони уже хочет открыть рот вопреки указаниям молчать и не двигаться…       Но потом он замечает это.       Сначала Старку кажется, что это блики солнечного света вспыхивают в ее глазах. Кажется ровно до тех пор, пока они не появляются на лбу и щеках Сары тонкими линиями, извивающимися в нервных, тревожных зигзагах, бьющихся в судорогах, как электрический ток.       Они лезут прямо из кожи, ползут по тонкой шее вниз, по плечам, сбегают по рукам Сары и перескакивают на него.       Тони с ужасом чувствует, как это нечто жадно цепляется за его кожу прямо сквозь ткань футболки, как обвивает его тело тугими жгутами, жжет и кусает так сильно, что Старк уже готов увидеть кровавые раны, но их нет — рыжие жгуты, пульсируя, ползут куда-то вверх, фантомно царапая шею, лицо, и вроде бы даже отпускают, взметаясь в воздух над его головой, но мужчина все равно остро чувствует их безжалостные касания.       Он хрипит, хватаясь за грудь, и сипло кашляет. Дышать не получается, лёгких в теле больше нет, вместо них что-то распирающее, пульсирующее, оглушающе гудящее…       Перед глазами темнеет, но не как при обмороке — под ним, прямо на серой плитке мастерской, просто развергается черная бездна и он с оглушающей скоростью летит вниз, забывая от страха всё: и свое имя, и Сару, и Железного человека.       В одночасье он из Тони Старка превращается в ничто, но от этого не перестает существовать.       Вокруг раздается эхо голосов, чужих и близких, но сейчас одинаково далёких. Они наполняют то, что осталось от перепонок, стискивают, сжимают его компрессом, облепляют со всех сторон.       Они звучат, как что-то между бесконечно-нежным «люблю» и едко-горьким «ненавижу». Они кричат, смеются, плачут, умоляют и проклинают, и его выкручивает от горя бесконечного множества потерь, потому что на краткий миг он понимает, что когда-то знал все эти голоса.       Все до единого.       Следом за ними приходят лица. Женские и мужские, с открытыми глазами и с закрытыми.       И они топят его окончательно.       Разъедают на атомы, на крошечные частички…       — Открой глаза.       С темнотой снова приходит тишина.       И он открывает, чтобы тут же зажмуриться от яркого света.       Небо над ним пылает закатом, тянется вширь и ввысь, как огромная, горящая розовым и красным подушка.       Становится спокойно. Лица снова забываются, проваливаются обратно глубоко-глубоко. Перестают быть бесхозными частичками и становятся основой его самого.       Его?..       Кто он?       — Красиво, правда? — он оборачивается и смотрит на девочку, стоящую рядом.       На ней потрёпанное серое платьице и белые гольфы с многократно зашитыми дырками на пальцах.       Он смотрит на девочку, на ее светлое, умиротворённое лицо с большими серыми глазами, и у него уходит слишком много времени, чтобы вспомнить, кто она. Кто он.       — Что это было? — спрашивает Тони и вздрагивает — на секунду ему кажется, что голос не его.       — Это был ты, — просто отвечает Сара.       Она не смотрит на него, продолжая наблюдать за медленно затухающим закатом.       У Старка миллион вопросов и — впервые, кажется — страх открыть рот и снова услышать собственный голос.       Господи, он чувствует себя выпотрошенной рыбешкой, которую кое-как собрали обратно, вправив в брюхо обветрившиеся внутренности.       То есть, блять, чертовски отвратительно.       — Почему ты… — он нелепо машет рукой.       — Ребенок? — Сара щурится, чуть наклоняется вперёд, перекатываясь с пятки на носок, и растягивает губы в широченной, довольной-предовольной улыбочке.       Тони кивает.       — А ты?       Старк моргает, опускает взгляд на свои руки и подвисает.       Он выглядит так, будто все ещё жестко фанатеет по Дэвиду Боуи.       На нем спортивная куртка его университета с перемазанными краской рукавами, поношенные кеды и дырявые, изрезанные в хлам джинсы. А ещё плетеные браслеты на непривычно тонких запястьях, которые дарили все его многочисленные пассии, считая своим долгом пометить его таким образом. Но Тони носил их просто потому что нравились и скрывали длинный, тонкий шрам на левом запястье.       Он потерянно одергивает куртку, поправляет топорщащиеся во все стороны крашенные волосы и беспомощно смотрит на Сару.       — Я…       Грудь снова сдавливает. Раздается свист и рядом с ними будто рождается сверхновая — Старк слепнет от озарившего все и залившегося, кажется, даже под глазницы, прямиком в мозг, оранжевого света.       А когда Тони, наконец, снова обретает способность видеть, то уже стоит в мастерской, у своего верстака. Под ногами все та же плитка, никакого неба — только прочные стены и высокий потолок с умными лампами и прожекторами.       — Сэр? — обеспокоенный голос Джарвиса ещё никогда не казался Старку таким живым и реальным.       — Где Сара?       — Она ушла, сэр. Почти час назад.              Тони с трудом доходит до дивана и обессиленно рушится на мягкую обивку, прикрывая глаза.       Голова всё ещё идёт кругом, а тело никак не может расслабиться, подсознательно ожидая, что появится ещё одна дыра и он снова улетит в темноту.       Он лежит так ещё около часа, пока не проигрывает самому себе и не ползет к бару за виски.       Только после двух стаканов, наполненных до краев, Тони наконец чувствует, как его отпускает.       Он бредёт в спальню, сбрасывает с себя воняющую потом одежду и, не найдя в себе сил принять душ, зарывается в одеяло с головой как есть и мгновенно отрубается.              — Почему так хреново? — Гарри входит в кухню, морщась и придерживая гудящую голову рукой, всерьез опасаясь, что та может скатиться с шеи.       Тяжело садится за барную стойку и прижимается лбом к прохладной поверхности. От запаха жареных яиц мутит и мужчина старается глубоко не дышать, но это мало помогает.       Том, варящий кофе в джезве, смотрит на него с возмутительно крошечной каплей сочувствия.       — Акклиматизация, должно быть.       Гарри поднимает на него угрюмый взгляд.       — Н-да? И почему же тогда страдаю я в гордом одиночестве?       Он снова морщится и следит за тем, с какой филигранной точностью Том переливает напиток в крошечную чашку. Кофе черный и густой как смола и наверняка такой же горький, но Реддл выпивает его залпом, не смакуя.       Снизу хлопает дверь, слышится звон колокольчика.       Они сняли квартиру над кофейней, совсем крошечную, но ни он, ни Том не возражали, когда Сара привела их сюда. Здесь было минимум мебели, минимум посуды и минимум звукоизоляции — Гарри уже и забыл, как шумно в магловских жилищах без заглушивающих рун на стенах.       — Сегодня продолжим сбор информации, — Том разворачивается к нему и упирается поясницей в столешницу.       Гарри медленно кивает, щурясь не то от солнечного света, не то от снова прострелившей голову вспышки боли… — Возьмёшь науку? Или хочешь изучать политику? — Том прошелся по губам языком, слизывая остатки кофе.       — Политику, — Гарри машинально повторил движение и тоже отлизал губы. — Однозначно политику, — и тут же зашипел, снова хватаясь за голову.       Певерелл как-то пропустил тот момент, когда Том оказался рядом. Беспардонно отвел его руки в сторону и прислонил свои ледяные ладони ко лбу. Гарри издал невнятный полустон-полукашель, едва не упав со стула от неожиданности.       — Дьявол, твою мать, холодно!       — Не двигайся.       Певерелл замер, проглатывая ругательства, и уставился на хмурого Тома. Невольно сглотнул, задержавшись взглядом на маленькой складке между бровей и с трудом заставил себя сосредоточиться на ощущениях.       Стало… терпимее. Даже почти лучше.       — Что ты сделал? — невольно перешел на шепот Гарри и прикрыл глаза. Вздохнул свободнее.       — Нужно время, чтобы ты привык к местной магии, — пояснил Том и Певерелл тут же открыл глаза.       — Здесь есть магия? Почему я не чувствую?       Реддл посмотрел на него снисходительно.       — Если бы её здесь не было, ты бы умер в первые двое суток от истощения.       Певерелл нахмурился.       — Я? Не мы?       — Не мы, — веско закончил Том и отступил.       Гарри хмуро следил за тем, как он накладывает им завтрак.       — Ты сейчас поделился своей магией, — утвердительно произнес Певерелл, неохотно беря в руки вилку. — И стало лучше. Почему?       — Потому что переработанная магия легче усваивается, — дернул уголком рта Том, и Гарри понял, что тот начинает раздражаться.       Видимо, для кого-то всё это было очевидно и не нуждалось в пояснениях. Певерелл тоже почувствовал раздражение — потому что не понимал и в пояснениях этих нуждался.       — А если бы я вообще не смог усваивать магию этого мира, что тогда? Позволили бы мне умереть? — Гарри с вызовом вскинул подбородок, заработав нечитаемый взгляд.       — Тогда бы я давал тебе свою магию каждую ночь.       Певерелл снова нахмурился.       — Почему ночь? Что, луна тоже помогает ей лучше усваиваться? — съязвил, чувствуя иррациональную обиду.              Реддл медленно, очень медленно поднял бровь.       — Лучше всего чужая магия усваивается во время секса, Гарри, — вкрадчиво произнес Том, и Певерелл невольно вздрогнул от его тона. — Меня бы хватило на нас двоих при любых обстоятельствах.       Их разговор явно свернул куда-то не туда.       Гарри кашлянул, стараясь заполнить образовавшуюся паузу.       — А где Сара?       Том, казалось, совсем не ожидал от него такого вопроса, от того на краткий миг в его глазах отразилось искреннее замешательство. Но потом он откинулся на спинку стула и… засмеялся.       — Боже, у вас это что, наследственное?       Певерелл моргнул, не совсем понимая, о чем речь. Покосился на часы — шел уже девятый час.       — Она вообще ночует здесь? — уточнил Гарри и с неудовольствием констатировал, что Сару он видел в последний раз дня два назад и то мельком, когда она осчастливила их новой стопкой заумных книжек.       — Да, — Том усмехнулся неожиданно… мягко. — Если продолжишь расспрашивать, начну ревновать.       — Ого, — впечатлился Гарри. Он и не думал, что Реддла понесет на такие откровения с утра пораньше. — Не знал, что тебе может быть что-то жалко для сестры.       — Ревновать не тебя, — фыркнул Том и поднялся. — Если ты вдруг решишь увести мою сестру, — Реддл преувеличенно сердито на него глянул. — То мне придется припомнить заклинание расщепления.       Гарри высоко поднял брови и покачал головой.       — Как тебя вообще земля носит такого, Реддл, скажи мне?       Том выпрямился и, расправив плечи, пошел в комнату.       — А я летаю, — бросил, не оборачиваясь, уже в дверях.       Вирджиния сильнее сжала в руке ручку, пристально наблюдая за тем, как в её кабинет вальяжной походкой заходит Романова и без приглашения усаживается не в кресло для посетителей, а на маленький диван для отдыха в углу.       — Ты осознаешь, что я в любой момент могу вызвать охрану? — холодно спросила Поттс.       Джарвис, должно быть, дал сбой, раз пропустил эту женщину в Башню без конвоя.       — Я знаю, что ты злишься на меня, Пеппер, — виновато улыбнулась Наташа, но Вирджиния ни на секунду ей не поверила. — И я понимаю тебя.       Поттс презрительно скривила губы.       — Ты понимаешь? Ты?       — Я тоже умею чувствовать, — поморщилась Наташа.       Вирджиния, не сдерживаясь, рассмеялась.       — Я не верю Вам, мисс Романов, — она поднялась и, не скрываясь, нажала аварийную кнопку. — Уходите отсюда. Сейчас же, — будто и не было секундой ранее того приступа истеричного смеха — Поттс стояла, как стена из монолита, неприступная и невосприимчивая.       Только её светлые глаза смотрели на Наташу с совсем человеческой ненавистью.       Романова поднялась нарочито медленно, но шага в сторону выхода не сделала. Вытащила из кармана, не разрывая зрительного контакта, три запечатанные колбы и поставила их на журнальный столик рядом.       — Это лекарство для Старка.       Затем развернулась, не дожидаясь реакции, и покинула кабинет.       — Кто эта женщина?       Тони подпрыгнул и отшатнулся от экрана, транслирующего картинку с камеры наблюдения, и схватился за сердце, явно переигрывая. Но Сара все равно увидела это вороватое выражение на его лице, словно Старка застукали за чем-то постыдным.       — Ну надо же, кто пришел! А я уж грешным делом думал, что ты нашла себе другого волка, который любезно согласился довезти тебя до твоего ненаглядного!       Реддл слегка поморщилась, заметив темные мешки под глазами Старка и его болезненную бледность. Она надеялась, что его состояние хотя бы будет стабильным в ее отсутствие, но, кажется, человеческий организм был куда более слаб и изнурен постоянной борьбой за жизнь и нормальное функционирование, чем показала диагностика.       Впрочем, Сара знала, что в лечении маглов магии доверять было нельзя — в их телах ее не было и показывать корректный результат заклинание не могло. Поэтому Реддл опиралась на показатели магловских приборов, но, видимо, и они были несовершенны.       — Иди спать, Старк.       Тони возмущённо фыркнул, отмахнувшись.       — Тебя не было двое суток и ты даже не спросишь, насколько я успел продвинуться?       Сара лишь вскользь оглядела столы, заваленные чертежами и ряды голограмм, зависшие без движения, прежде чем снова остановиться взглядом на Старке.       — Ты не выглядишь, как человек, достигший желаемого результата, — заметила Реддл.       — Эй, процесс тоже важен, — нахмурился Тони. — Даже незначительное продвижение может помочь…       — Старк.       — Но мы ведь ближе к цели, чем раньше! Значит, дело двигается! Не отрицай, что…       — Мне важен результат, — оборвала его Сара, приближаясь широкими шагами. — Дай мне этот результат, Старк, и я починю тебя. Пока не будет результата, я буду давать тебе лишь столько сил, чтобы хватало на нормальную работу. Это же значит, что я не позволю тебе уйти за грань раньше, чем ты выполнить свою часть сделки.       Выглядела девушка не то чтобы устрашающе, но уж точно больше не так невозмутимо, как раньше.       Тони, было, набрал в лёгкие побольше воздуха, чтобы начать сыпать новыми аргументами, но сдулся, как рыба фугу.       — Ладно.       Сара приподняла бровь.       — Ладно! Я понял! — он экспрессивно взмахнул руками. — Ты подзарядишь меня и я снова буду работать. Долго и упорно, пока не достигну нужного тебе результата, — раздражённо закончил и, вконец обессиленный, поплелся в спальню, давя порыв опереться на стену для поддержки.       Тони действительно устал. Так чертовски устал, что почти понимал самоубийц в их стремлении поскорее закончить всю эту белиберду и подвести долгие мучительные дни к логическому завершению.       К счастью для Сары, понимал только почти.       За стенами дома выли и щелкали клешнями чернухи — твари, что плавают в Песчаных Концах, как акулы в океане. Песок попадал им между чешуек и скрежетал при каждом движении длинных, уродливых тел.       Ночь была тихой, почти безветренной, деревья молчали, цветы, ради разнообразия, тоже, но Ил всё равно не мог уснуть. Вскакивал при очередном скрежете прямо за стенкой, хватаясь за топор, но потом вспоминал, что тварям ни за что не преодолеть толстые каменные стены, вымазанные горькой и ядовитой смолой, и снова ложился.       По хорошему, пойти бы на разведку, обойти Песчаные Концы по краям, чтобы удостовериться, что те не разрастаются, как в прошлом году, и не погребут его лачужку в скором времени на месяцы под землю, до следующего проливного дождя.       Три года назад мать так и не вернулась, сгинув там, в проклятых землях, вслед за отцом. Не зря их прозвали Концами — если идти туда, то только насовсем.       Ил снова поднялся, сплюнул в ведро жевательный воск и умылся. До рассвета было ещё прилично — летнее небо едва почернело, утопив во мраке последние отблески заката. Самое активное время для чернух.       Когда эти твари нажрутся мелкими мышами и насекомыми, то снова залягут на дно суток на двое-трое, если повезет, вот тогда он и пойдет, осмотрит территорию.       Через некоторое время чернухи стали замолкать. Ил кинул взгляд на сонные, позевывающие часы, и нахмурился — слишком рано. Слишком рано твари замолчали. Не могли они так быстро наесться мелкотней, только если… Он выругался — только если заметили добычу куда крупнее и решили устроить настоящую охоту.       Топор лег в руку, блеснув в полумраке наточенным со всех сторон синим лезвием — только этот металл мог прорубить жесткую чешую тварей.       Ил вышел на крыльцо, прошел шагов десять и прислушался. Чернухи всё так же молчали.       Крик в тишине ночи был ожидаем, но все равно заставил сердце заколотиться. Он сжал топор и побежал.       У Песчаных Концов было одно единственное хорошее качество — они были равниной, поэтому увидеть жирные туши, ползущие по поверхности, в свете луны было легко. Твари были неповоротливыми, но если нападали колонией, выскакивая прямо из песка под тобой, шанс спастись был минимален.       Когда крик повторился, Ил ускорился — удивительно, что добыча была ещё жива.       Обычно в его обязанности входила очистка земли от останков — шкур, костей, копыт — всего того, что чернухи не переваривали и изрыгали. Солнце над Песчаными Концами было жарким, и если не прибраться, останки начинали гнить и источать удушливую вонь, доходившую аж до деревни.       Ил нагнал первую тварь, и с размаху рубанул по туше. Чернухи были толщиной в плотно скатанный, трехметровый ковер, но по факту сантиметров пять сверху были чистым слоем чешуи. Он рубил и рубил тварь за тварью, отстраненно радуясь, что хоть крови в его работенке немного — топор лишь слегка касался плоти, прорубая плотный покров, но даже этого касания было достаточно, чтобы заставить чернух визжать и биться в конвульсиях — вся их плоть состояла из одних сплошных нервных окончаний.       Когда Ил прорубил себе дорогу в самый эпицентр и снес с пути последнюю, крупнее остальных особь, рука с топором дрогнула.       Пока он пробирался сюда, не обращал внимания на существо, угодившее в ловушку песков — было не до этого. Но теперь, подобравшись так близко, Ил с холодом, поднимающимся по позвоночнику, разглядел под своими ногами очертания человеческого тела. Голого, окровавленного, с мочалкой грязных волос на том, что должно было быть головой.       Тело захрипело и затряслось. Он разглядел на песке руку и почувствовал, как холод внутри превращается в жар — ручонка была мелкой и совершенно точно детской.       Ил выматерился, осторожно подхватил на руки раненного и пошел в свою лачугу так быстро, как только мог, не теряя топора и не заставляя чужие рваные раны расходится ещё сильнее.       Ночь была трудной.       Он промыл и обработал повреждения. Зашивать пришлось только в трех местах — от бедра был откусан приличный кусок, предплечье было разодрано, но мышцы и кости были не задеты. Самое серьезное — дыру в животе — закрыть никак не получалось — кожа расходилась, как изрезанное решето, поэтому он её тщательно обработал и плотно замотал бинтами, чтобы дать себе время сбегать до ближайших болот за востон-тиной.       Когда тело перестало истекать кровью и в его окутанных бинтами очертаниях уже действительно можно было узнать ребенка, на бледной до синевы коже начал проступать пот. Пришла лихорадка.       Всё время до утра Ил не смыкал глаз, держа извивающееся, бьющееся крупной дрожью тело, не давая ворочаться с боку на бок, тревожа швы.       К обеду востон-тина наконец начала действовать, усмиряя лихорадку. Но ребенок всё ещё беззвучно плакал, поскуливая, и не приходил в себя.       Позвать лекаря Ил не мог — до ближайшей деревни было два дня езды верхом, а никого, кроме говорящей флоры, которой до людей и их проблем не было никакого дела, в округе не было. Разумная живность держалась от Песчаных Концов подальше, так что звать на помощь по итогу было некого.       К вечеру в лачуге внезапно стало тихо.       Ил поднял голову от стола, на котором нарезал овощи для бульона и с облегчением выдохнул. Ребенок перестал плакать, но все еще дышал.       Ещё через два дня она открыла глаза.