Рога

К третьему дню руки у Хёнджина болели так, что он с трудом мог донести до рта ложку. Стоило закрыть глаза, как связь между перегретым разумом и реальностью истончалась, и сознание, пытающееся сохранить хоть немного энергии, переходило в состояние, мало отличимое от дремы. Провалившись в это сонное забвение, он грезил прекрасными воспоминаниями о родном дворце, в котором его рукам не приходилось трогать ничего грубее фарфора. Сейчас пальцы были натерты и ссажены о деревянные паллеты, которые им приходилось таскать, освобождая пространство для себя и своих пожитков. В основании указательного залегла заноза, которую он так и не смог вытащить. Все выше локтя горело так, что полностью разогнуть руки он уже не пытался. Спазм, сковавший шею на вторую ночь, проведенную на выделенном ему лежаке, лишил подвижности голову, а столь удобная в городских условиях обувь оказалась совершенно непригодна для утренних пробежек по скалистой местности, превратив ступни в два очага боли, напоминающие о себе каждую чертову секунду. — Станет легче, — как-то сказал Феликс. То ли себе самому, то ли ему, не выдержав его хворого вида. Не размыкая глаз, Хёнджин отмахнулся от него движением, которое прежде использовал для того, чтобы отогнать слуг, если они становились излишне назойливы. Последнее, что ему было нужно, это сочувствие от лесной феечки, из кожи вон лезущей, чтобы заслужить право зваться волшебником. Если найти определенное положение, не шевелиться и не поднимать веки, отделяющие волшебный мир грез от беспощадной реальности, можно было вообразить себя в своих покоях на вершине восточной башни их фамильного замка. Из окна открывался столь красивый вид, что однажды он написал целый триптих, запечатлев родной город в трех разных ипостасях. Тихое и прохладное утро, укрытое прозрачным одеянием раннего, столь нежного еще солнца. Раскаленный вечер: алый, избыточный, выписанный пастозными мазками, из которых на картине складывалась пестрота заполоненного торговцами и зеваками рынка на центральной площади. Упокоенная ночь с тонким порезом месяца на гладком небосклоне… В покоях всегда немного пахло краской. А еще благовониями и духами, которые Хёнджин по своей наивности приволок и сюда, только сейчас осознавая нелепость и неуместность этого решения. Впрочем, некоторый толк от них все-таки был. На вторую ночь, приползя в свой смешной, не обустроенный еще совсем угол, прежде чем кинуть свое гудящее тело в пространство между сундуками и провалиться в забытье, он нанес капельку этого парфюмированного масла на основание ладони. Растворившись в роскошном запахе, он представлял, что вот-вот придут слуги — юноши и девушки, вкусно пахнущие омеги, отобранные им лично. У них были прекрасные отношения: они любили его, он заботился о них, и в этом идеальном балансе было что-то по истине прекрасное, почти семейное. Они приготовят ему ванну, разотрут его натруженные мышцы. А потом один или двое из них проведут с ним ночь, после которой он проснется сытый, свежий и отдохнувший. Какими бы прекрасными не были эти воспоминания, как бы подробно Хёнджин не восстанавливал их до мельчайших деталей в своей голове, у реальности были на него другие планы. Проснуться ему предстояло не на просторном ложе, а на полу, на постеленном прямо поверх дощатого покрытия тонком матрасе. И обнаружить не теплую и нежную как парное молоко омежью макушку в сгибе руки, а столбом застывшую шею, занозу в основании пальца и острый враждебный запах другого альфы, заполнивший комнату. — Ты проспал. У тебя пять минут, — вместо приветствия сказал смурной Феликс, вычесывающий колтуны из своих длинных белоснежных волос. Выглядел он также, как Хёнджин себя чувствовал. Это немного, самую малость грело душу. — И тебе доброе утро, любезный сосед, — ответил Хёнджин, изо всех сил выдерживая свойственную себе манеру речи, вежливую и утонченную. Так начался третий день обучения у прославленного боевого мага, к которому его стараниями отца направили после того, как его вышедшая из-под контроля энергия чуть не разрушила Базилику матери Элиары, Защитницы Душ. Следом за третим днем, был день четвертый. А затем пятый. Из раза в раз Хёнджину казалось, что последние крохи выдержки покинули его, и он готов сдаться. Но… затем наступал следующий день, в который он все еще был тут. И постепенно из них начали складываться недели, а после и месяцы. Каждый следующий день, хоть и содержал в себе все новые и новые испытания, все же удивительным образом походил на предыдущий. Все в этом распорядке жизни было ново для него, но расписание — в особенности. Дома, в привычной обстановке, которая не сковывала его практически никакими обязательствами, он жил, как подхваченное ветром перышко. Мог бодрствовать до утра, отдавшись потоку вдохновения или веселого пиршества, а потом беспробудно спать, укрывшись от дневного света плотно задернутыми шторами. Мог повстречать проезжего вельможу, беспамятства влюбиться, отправиться за ним в путешествие, пребывая в полной уверенности, что оно закончится свадьбой. А через месяц возвратиться пресытившимся, усталым и разочарованным, и на полгода превратиться в затворника, не принимая совсем никаких гостей. Жизнь была его игровой площадкой, и больше всего он любил сокрытое в ней чувство интригующей неизвестности. Ощущение, что за поворотом может скрываться очередное приключение, которое невозможно предсказать заранее. Там дни бурлили и плескались, как лихой водный поток, как игристое вино. Здесь, в студеной и безлюдной горной местности, время вдруг уплотнилось, шеренги часов отмеряли четкое расписание дней, и впервые в жизни Хёнджин мог услышать что-то на подобии: «у тебя пять минут». Впервые минуты имели для него хоть какое-то значение. Дни начинались с восходом солнца. И даже оно здесь как-то неуловимо отличалось. Не ласкало душным золотым светом, а было каким-то белоснежным, жгучим. Под его острыми косыми лучами они бежали по горным тропам, по мшистым скользким камням, вдоль черной глади озер и пугающих отвесных обрывов. Чан завершал цепочку, держался позади них. Он всегда тренировался вместе с ними, но от его участия было только тяжелее. Таким он был невозмутимым, как будто ни их присутствие, ни тяжелые нагрузки, от которых Хёнджин не чувствовал ног, нисколечко его не трогали. После изнуряющего бега они занимались гибкостью. И лишь потом, когда последние силы покидали Хёнджина, Чан объявлял завтрак. Чаще всего к этому моменту вместо голода было лишь желание снова уснуть, на этот раз лицом в тарелке. — Зачем мы так много времени уделяем выносливости тела? Разве не магия должна быть главным источником нашей силы? — как-то не сдержался Хёнджин. Чан смерил его таким взглядом, что стало неловко. Это тоже было для него ново. Никогда прежде Хёнджин не испытывал неловкость. А еще никогда он не встречал омегу, который смотрел бы на него так. — Магия похожа на бурю. На могучий поток энергии, — чтобы проиллюстрировать свои слова, Чан выставил вперед руку и сотворил на своей ладони небольшой огонек. Управляемый его велением, пламя начало метаться вокруг пальцев, закрутилось, как будто бы стало плотнее, превращаясь сначала в огненный смерч, а затем в крошечную пылающую звезду. — Тело и разум — сосуд для этой энергии. А сейчас твой сосуд похож на хрустальный бокал, пригодный лишь для того, чтобы радовать глаз или наполнять его вином. Поместишь туда пламя, и ты рискуешь навредить себе и всем вокруг. Сияющий сгусток огня взорвался, разлетаясь в разные стороны брызгами света. Иллюстрация была предельно точна и удивительным образом походила на то, что Хёнджин испытывал, когда дарованная ему по праву рождения сила выходила из-под контроля. Так что к этому вопросу он больше не возвращался, а послушно следовал прописанной для него программе тренировок. Хотя и не признался бы ни за что вслух, чем была вызвана эта не свойственная для него покорность. Он ведь мог покинуть это место в любой момент, но почему-то не делал этого… Отчасти, со временем действительно становилось легче. И этот неожиданный даже для него самого прогресс вдруг наполнил его таким глубоким удовлетворением, какого он не испытывал уже очень давно. Момент, когда он обнаружил, глядя в зеркало, первые изменения в своем теле, принес больше удовольствия, чем самый роскошный пир и самые искусные менестрели. Наслаждение результатами проделанной работы напомнило ему картины, которые были написаны в то время, когда живопись еще была для него чем-то увлекательным и новым. Хёнджин всегда признавал себя очень красивым человеком и у него не было никаких претензий к своему тонкому и легкому телу. Но наполненный силой рельеф мышц, который появился почти сразу, подстегиваемый отзывчивой к нагрузкам генетикой альфы, не только выглядел, но в первую очередь ощущался по-другому. И на смену боли пришло ощущение, что теперь он не парящее на ветру перышко, а твердо стоящий на земле человек, готовый к бою. Это освежающее чувство вне всякой меры заводило его, гормоны плескались в крови, как будто он переживал второе взросление. Со временем стало даже не так уж тяжело вставать по утрам, а в тренировках он смог отыскать для себя азарт, делающий их не такими мучительными. Постепенно то, что казалось пытками и издевательством, начало походить на очередное приключение. И чем больше энергии рождалось в его новом тренированном теле, тем веселее ощущалось соперничество с Феликсом. Соперничество это было второй причиной, почему ему не хотелось сдаваться и возвращаться домой. Еще в самом начале Хёнджин решил, что не собирается ему уступать, и с тех пор не отказался от принятого решения. На самом деле он довольно быстро привык к нему — к этому эльфу с синдромом отличника, раздражающему своей угодливостью и дотошностью. Хёнджин предполагал, что и Феликс привык к нему тоже. Совместный труд и правда сблизил их, они неплохо потрудились, организовывая свое жилое пространство. Комната, которая, когда они впервые увидели ее, была от пола до потолка заставлена вещами, их стараниями превратилась в настоящую спальню. Достаточно просторную, чтобы в ней с комфортом могли разместиться двое. Они больше не спали на полу. Когда пространства стало достаточно, Чан выделил им две совершенно новые кровати, непонятно как оказавшиеся в его удаленном от цивилизации жилище. Хёнджин использовал сундуки для хранения одежды, привезенные с собой из Аратанга, чтобы выстроить из них импровизированное ограждение, разделяющее комнату на две равные части. Настоящей перегородки из них впрочем не получилось, они с Феликсом продолжали видеть друг друга, так что в поисках уединения Хёнджин придумал завешивать свою кровать парчей. А еще уместил на своей половине ростовое зеркало, и даже иногда рисовал что-то в личном блокноте, постепенно заменяя казарменные ассоциации на ощущение какого-никакого, а все-таки дома. Но хоть их расписание и было настолько плотно забито тренировками и теоретической зубрежкой, что на вражду практически не оставалось ни сил, ни времени, они продолжали припираться. Чисто из принципа. — Интерьерная составляющая, конечно, оставляет желать лучшего… Может, мисс Флора наколдует нам цветочков? — задумчиво сказал Хёнджин в час перед сном, отведенный для отдыха, чтения и личных дел. — Я старше тебя почти в три раза. Прояви немного уважения, — пробубнил голос с другого конца комнаты. — Семьдесят лет корпеть над книжками… Люди за это время женятся, завоевывают соседей, новые материки открывают, делают детей и успевают насмотреться на то, как дети делают для них внуков. А вы только школу кончаете. Коэффициент полезного действия… крошечный. Такой же крошечный, как ты. Я думал, эльфы должны быть высокими? — Я думал, люди должны быть воспитанными. Хотя бы некоторые. Хотя бы королевских кровей. Феликс выглянул из-за книги: не очень убедительно злые глаза, усталые тени под ними, а еще ниже — россыпь веснушек. Ну просто мамино юное престарелое дарование. Он сделал паузу, а потом добавил смешной мудрой интонацией: — Не забывай, что черепаха обошла зайца. Мудрец из него был никудышный. Так что Хёнджин улыбнулся и ответил: — В моей стране черепах едят. Но главная причина, почему Хёнджин изначально остался, каждое утро ждала его в вестибюле, а на ночь поднималась на третий этаж, как будто вовсе пропадая из дома. И не давала эта причина Хёнджину никакого покоя. Еще тогда, в первый день, когда ему еще казалось, что все это не серьезно, что эта поездочка дана ему, чтобы он вновь повыпендривался своей силой, осчастливил очередного преподавателя отсутствием прилежности, получил ставшую уже привычной характеристику: «талантливый, но ленивый» и со спокойной совестью вернулся бы домой, в свою любимую праздную жизнь. В тот день план свернул куда-то не туда. Да так лихо, что Хёнджин еще несколько дней переваривал произошедшее, изучая себя на предмет вменяемости. В тот день его новый учитель, который должен был стать всего лишь одним из многих, скрутил его, как какого-то ничтожного нищего воришку, и чуть было не раздавил его прекрасное аристократическое лицо сапогом. Впервые кто-то посмел так с ним обращаться. Но удивительно было даже не это, а то, что прижимаясь щекой к шершавому каменному полу, Хёнджин думал только об одном — запах. Его посмел унизить не абы кто, а омега, пахнущий как самый нежный из цветов. Если бы Хёнджин встретил такого в своей родной стране, то тот час сделал бы его своим наложником, подарив самую роскошную жизнь, о которой тот только мог мечтать — так очаровывал его этот запах. Но вместо этого привычного сценария, в котором можно было бы ожидать какого-нибудь тонкого звонкого юношу, к полу его прижимал мужчина, в полтора раза шире него самого. В тот момент что-то переклинило у Хёнджина в мозгу. Неправильность, дикость происходящего охмелила, как выпитая залпом кружка крепкой браги. И то ли благодаря, то ли вопреки этому жуткому, непозволительному акту насилия, сцена засела в голове настолько прочно, что он хоть сейчас мог воссоздать ее по секундам. Чем регулярно, к своему стыду, занимался. Чан не был похож ни на кого из тех, кого Хёнджин встречал раньше. Это интриговало и заводило. Хотелось изучить его, расшифровать эту скрытную личность, и чем дольше Хёнджин жил рядом с ним, тем интереснее она раскрывалась в его глазах. Большую часть времени Чан был невыносим и крайне жесток. А главным проявлением его жестокости было составленное им расписание. И сон, и гигиенические процедуры, и приготовление еды, и время, за которое требовалось прочесть ту или иную книгу — каждая составляющая жизни, если этот спартанский режим в принципе можно было так назвать, была четко регламентирована. Можно было бы решить, что он просто слишком серьезно отнесся к новому для себя опыту наставничества, или что в Господине Бане кроятся садистские наклонности, но ужас ситуации заключался в том, что он и сам жил таким образом. Как будто в его голову были встроены точнейшие из часов, по которым его дни отмерялись на аккуратно выверенные сегменты, от каждого из которых требовалась максимально возможная эффективность. Чан заставлял их учить наизусть целые страницы древних текстов. Чан садился сверху во время растяжки, и ничто на его холодном с крупными чертами лице не демонстрировало сострадания. Чан мог медитировать часами, требовал этого же от них, и это проведенное в тишине и бездействии время было кратно хуже, чем любые изнуряющие тренировки. Чан взвешивал еду перед готовкой и создавал чудовищные на вкус питательные смеси, пищевую ценность которых он мог расписать с точностью до грамма. Чан ставил их в спарринги друг с другом, а иногда и сражался с ними сам, и после таких схваток Хёнджин находил синяки на своем теле в самых удивительных местах. Чан трудился без выходных, как будто война не давно закончилась, а вот-вот должна начаться. Он владел десятком видов оружия, умел складывать колдовские знаки одной рукой, говорил на древнем языке также легко, как дышал, и мог своими руками поднять груз, который весил больше, чем сам Хёнджин. И все это будучи омегой. Чувствуя себя ребенком, впервые попавшим в кондитерскую лавку, Хёнджин разглядывал голое по пояс тело, красное, гладкое и блестящее от пота, своим сиянием напоминающее панцирь диковинного зверя, и пытался понять, как такая мощь могла родиться в теле омеги, совсем не предназначенном для тяжелых нагрузок. Омеги рождались, чтобы творить любовь, а не войну. Это было также ясно, как знание, что солнце встает на востоке и садится на западе. Хёнджин жил с этой уверенностью двадцать четыре года и никак не мог ожидать, что кто-то сможет нарушить его стройную картину мира. — Ты когда-нибудь был с тифлингом? — спросил он, пока они с Феликсом чистили зубы, держа меж собой почтенную дистанцию. Феликс подавился пеной, издав смешные звуки. Нежная душа. Отплевавшись, он утер рот своим полотенцем и посмотрел выразительными круглыми глазами из-под осуждающе опущенных бровей. И так как ответа так и не последовало, пришлось пояснить: — Рога — это сексуально. — Не знаю, в какую сторону ты клонишь, но на твоем месте я бы развернулся и двинулся бы в противоположном направлении. Тема эта явно его смущала, но каким-то внутренним чутьем, интуицией Хёнджин чувствовал, что Феликс с ним согласен. К тому же, смущать его было ну очень весело. Сам Хёнджин скромностью, слава богу, не страдал. Так что он продолжил: — Про хвосты и говорить не приходится. Интересно, они мешаются во время секса? Или наоборот, помогают? Больно ли, если за него дернуть? — Я никогда не встречал тифлингов до господина Бана, — протараторил Феликс, отворачиваясь к зеркалу. Хёнджин приблизился настолько, чтобы встретиться взглядом с его отражением. — Просто удивительно, да? Какую жизнь он ведет, будучи омегой. Кажется, применяет какую-то магию, блокирующую феромоны… Без обид, но если бы не твой запах, от которого иногда шерсть дыбом встает, я бы скорее принял за омегу тебя, чем его. — Рад видеть, что ты и твоя фирменная бестактность в полном здравии. — Как думаешь, мне с ним что-нибудь светит? Хёнджин пропустил между пальцев совсем растрепавшуюся светлую косу и потянул за веревочку, скрепляющую ее конец, чтобы привести дорогого соседа в порядок. Феликс попытался было вывернуться, но получил по руке, и устало притих. Его невозможно длинные уши горели розовым, как у новорожденного младенца. Серьги, сделанные из тончайших лепестков слюды, переливались четырьмя разными цветами. Энергетика была колючей, враждебной, но он также, как и Хёнджин, держал себя под контролем. Было что-то странно приятное в том, чтобы соседствовать с другим альфой, идти наперекор своим инстинктам и даже иногда проявлять заботу — этот выкрученный на максимум самоконтроль не скрывал их противостояния, а скорее подчеркивал его. — Он скорее поджарит тебя, чем позволит к себе приблизиться. — Но почему? Обычно я всем нравлюсь. — Все врут, Ваше Высочество. Так уж вышло, что именно в этот момент пальцы наткнулись на спутанный клок волос. Пришлось пару раз дернуть, чтобы расплести его. Феликс болезненно зашипел. — Тебе ведь он тоже не равнодушен? Так к нему в рот заглядываешь, что от напряжения уши дрожат. Удивительная покорность. — Это… субординация. Я очень его уважаю. — Я тоже. Можно уважать и хотеть одновременно, — Хёнджин затянул узелок и положил готовую косу Феликсу на плечо. — Спасибо, — как-то рассеянно отозвался Феликс, не очень ясно давая понять, за что именно он благодарен, — я подумаю над твоими словами. По утрам Чан не пах абсолютно. Был запах его одежды, мыла, которое он использовал, чтобы вымыть волосы, был даже запах слюны Берри на его ладонях, но его самого — нет. Даже его пот не пах чем-то особенным. До самого обеда его было не отличить от беты. Но потом, с каждым часом, приближающим день к закату, что-то в его ауре начинало малозаметно меняться. Хёнджин чувствовал себя то ли сомелье, то ли ищейкой, втягивая носом окружающий учителя воздух и пытаясь разобрать его на отдельные ноты. И только лишь когда вечер укрывал дом полутьмой, у него наконец получалось в этом преуспеть. Под конец дня в стерильной чистоте Чана начинал чувствоваться тот травяной запах, который Хёнджин так хорошо запомнил в самый первый день. А еще его обычно прямые волосы подскакивали, становились мягкими, пушились мелкими завитками и делали его обычно суровый внешний вид слегка… уязвимым. А мысли Хёнджина — совсем бесстыжими. Заметив эту закономерность, Хёнджин начал засиживаться допоздна. Проявлял особое рвение в отработке заклинаний или трижды просил помочь с переводом текста, чтобы у Чана была причина задержаться и хотя бы немного выбиться из своего графика. Но из раза в раз эти попытки разбивались о «уже поздно» или «это подождет до завтра», после чего Чан уходил наверх, прятал за плотно закрытой дверью свой запах, свои очаровательно кудрявые волосы и на корню рубил любые попытки подобраться к себе поближе. А еще Хёнджин довольно быстро пожалел о том разговоре, который произошел у них с Феликсом по его же собственной инициативе возле зеркала в ванной комнате. Он мог поклясться, что с того самого вечера что-то между ним и Чаном неуловимо изменилось. Теперь он постоянно натыкался на их веселые эмоциональные беседы на всеобщем языке, звучащие так, как будто это беседовали два закадычных друга. Хёнджин знал всеобщий достаточно, чтобы иметь возможность при необходимости изъясниться самыми базовыми фразами, поприветствовать посла другой страны или дать несколько коротких комментариев писарю, собирающему в свой длинный свиток новости королевства. Но для Чана и Ликси всеобщий был родным языком, и говорили они на нем так бегло, проглатывая согласные, что Хёнджин с трудом улавливал общую канву беседы. Ему пришлось долго убеждать себя, что они делают это не специально, чтобы что-то скрыть от него, а из естественного для себя комфорта. Что впрочем совсем не помогало облегчить ощущение, что он остался за бортом этого праздника жизни. Чан улыбался, сужая свои флуоресцентные глаза до дружелюбных черточек, держался спокойно и открыто, то есть вел себя совсем не как обычно. Феликс как бы невзначай, как будто своего собственного питомца, гладил Берри — по одной ладони на каждую могучую голову. Но на зверя совсем не глядел, а открытыми блестящими почти что детскими глазами пялился на Чана. В оба уха слушал его рассказ, поддакивал и не забывал все время улыбкой демонстрировать свои шикарные крупные зубы, чтобы ни у кого не осталось сомнений, как он счастлив вести этот разговор. Источал ауру всеобщего любимца, маленькой звездочки, которую невозможно не обожать. Хёнджину, глядя на это, очень хотелось плюнуть этому подхалиму в лицо. — О чем беседуете? — вклинился Хёнджин на своем родном Суганри и натянул улыбку, вставая как можно ближе. То ли ему показалось, то ли атмосфера и правда тут же переменилась. Феликс стушевался, прокашлялся, делаясь на тон спокойнее: — Ничего важного. Господин Бан рассказывал, как к нему попала Берри. — Как интересно! Я бы тоже послушал. У меня дома тоже есть собака. — Как-нибудь в другой раз, — вежливо сказал Чан и обратил к нему скромную улыбку, совсем не такую лучезарную, какой только что удостаивалась мисс отличница. Хёнджин кинул злобный взгляд в Феликса, одними глазами спросил: ты это специально? Но тот не заметил или сделал вид, что не заметил, и в следующую секунду они уже снова говорили о привычном. Бывали дни, в которые тренировки тела были особенно безжалостны. Они могли продолжаться часами, а если Хёнджин или Феликс совсем выбивались из сил, Чан давал им бодрящий элексир, и упражнения продолжались. От напитка сердце разгонялось, ровным быстрым темпом колотилось в груди, открывая второе, а иногда и третье, и четвертое дыхание, когда, казалось бы, брать энергию было уже неоткуда. Усталость после таких тренировок была абсолютной. Она сминала под собой любые мысли, притупляла ощущение времени, заполняла все внутреннее пространство, не оставляя места ни желаниям, ни чувствам. Было в этом всепоглощающем изнеможении что-то особенное. В такие дни Хёнджин приползал в комнату и тут же ложился спать, иногда не находя в себе сил даже на то, чтобы сменить одежду. А в последней искорке засыпающего сознания теплилась надежда: поскорее бы эта солдатская муштра кончилась, и они занялись магией. Ради которой, собственно, все и затевалось. А когда наступали дни магических практик… Он начинал скучать по физическим упражнениям. Хуже всего было то, что во время обращения с магией требовалось полное присутствие разума в реальности. В отличии от тренировок тела, Хёнджин не мог позволить себе отвлечься и запереть свои мысли где-то в глубине себя. А если он не мог отвлечься, то он то и дело думал про Чана. А когда он думал про Чана, то он терял концентрацию. И начинал лажать. Господин Бан гонял их по всему залу. К этому часу Хёнджин был уже мокрый насквозь, и иногда от особенно резких движений вокруг него поднималось облако из брызг пота. До приезда в этот пыточный летний лагерь он и не подозревал, что его тело может выделять столько жидкости через кожу. Приходилось терпеть жжение в глазах и все время не отрываясь наблюдать за учителем, абсолютно спокойно стоящим в центре зала. Если быть достаточно внимательным, то по легким движениям его руки можно было определить, откуда в следующую секунду он сотворит новую атаку, которую требовалось заблокировать созданным в нужном месте щитом. Хёнджин был внимательным настолько, насколько позволяло вымотанное сознание. Вот только то и дело думал он не о том. Он смотрел на напряженную, словно выточенную из камня фигуру: широкий разлет спины, резные плечи, ноги как две гранитных колонны. Задница такого размера, как будто на ней можно пасьянс разложить, и еще место останется… Смотрел на все это и думал: когда Чан в последний раз отдавался кому-то? Позволял себе быть слабым и ведомым. Отпускал контроль. Очередное сотворенное из воздуха сияющее копье прилетело слева, и Хёнджин не успел ни прикрыться щитом, ни увернуться. Копье прошило живот насквозь, вызывая жуткое ощущение, как будто кто-то сунул руку в его брюхо и копошится в кишках. Если бы атака была настоящей, он был бы уже мертв. Чан закатил глаза и раздраженно откинул голову, как будто бы посмотрел сверху вниз. Его неудовлетворение прожигало пространство острее, чем создаваемые им копья. Хёнджин всмотрелся в его натянутую шею. В то место, где могла бы быть метка, если бы они на секунду допустили бы мысль, что Бан Кристофер Чан в принципе мог бы кому-нибудь принадлежать. А ведь он мог бы. Эта мысль не давала покоя. — Достаточно. Вы как две полудохлые мухи, — цыкнул Чан, не обращая на его пытливый взгляд никакого внимания. — Может быть, концентрация у вас сегодня лучше, чем скорость? Концентрация была у Хёнджина хуже некуда. Но он не стал говорить этого вслух. Чан поднял в воздуха два пера. Хёнджин ненавидел это упражнение. Нужно было сплести сетку из тонких энергетических нитей так, чтобы не коснуться пера и не сжечь его. Нити требовали невероятной точности исполнения заклинания, стоило лишь немного просчитаться в их создании, как сеть начинала распадаться, и за всем этим необходимо было следить одновременно, ни на секунду не отвлекаясь. Хёнджин, хоть и делал успехи в самоконтроле, и к этому моменту уже научился управляться бушующей в нем силой лучше, чем когда-либо, все еще ощущал, как будто его заставляют заниматься ювелирной работой с помощью огромного боевого молота. Ему бы гораздо больше понравилось дать себе волю и вдоволь что-нибудь поразрушать. Но Чан требовал точности и контроля. Чан вообще постоянно что-то требовал. И постоянно закатывал глаза. Интересно, закатывает ли он глаза, когда его ебут? — Сосредоточься, — это слово прозвучало очень близко, над самым ухом. Хёнджин старался не отрываясь смотреть на чертово перо и на тонкую яркую линию, которую он вел вокруг него, вытянув вперед обе руки. — Я сосредоточен, — буркнул он, и тут же отвлекся, попытался глянуть на Чана, который явно стоял к нему вплотную. — Ты сосредоточен не на том. Пальцы с острыми как у зверя когтями впились в подбородок, поворачивая голову обратно в направлении заклинания. Это не помогало. Вообще. А вдруг он и в постели такой? Пытается быть за главного. Однажды у Хёнджина был роман с омегой, который любил покомандовать во время секса. Если тот детский лепет можно назвать командованием. Уж точно он ни в какое сравнение не шел с этой железной хваткой на подбородке, от которой в голове все окончательно поплыло. — Ты какой-то вялый и одновременно с этим в плохом смысле напряженный. Расслабься вот тут, — рука Чана легла на мокрое от пота плечо, потянув вниз словно сжатые в судороге мышцы, — соберись тут, — пальцы щелкнули прямо перед лицом. Сделал Хёнджин ровно наоборот. Позволил себе закрыть глаза, растворившись в ощущении тяжелой ладони на своем плече и исходящем от Чана жаре. Собственное тело чувствовалось натянутым как тетива лука, в любой момент готового к выстрелу. Вообще-то, Хёнджин не любил, когда им командуют. По крайней мере он был в этом свято уверен. Ему нравилось своевольничать и нарушать правила. Нравилось продавливать людей и раздвигать границы дозволенного. Он любил наблюдать, как партнер постепенно, шаг за шагом теряет контроль и разрешает себе что-то находящееся за пределами его ограничений, принципов и воспитания. Так что он не знал, что возбуждало его сильнее. Идея сломать кого-то настолько стойкого, как Чан? Увидеть, как посыпятся его ограничители. Заставить скулить и быть слабым того, кто может одной рукой отправить его в нокаут. Вытрахать всю спесь из этого надменного лица. Победить. Или же на самом деле он хотел сдаться. Он повстречал омегу, который через час после знакомства ткнул его мордой в пол, и теперь сох по нему, как одержимый подросток, страстно желая повторения? Чтобы Чан снова на него наступил. Чтобы сам сел сверху, взялся бы своими сильными пальцами за лицо и приказал бы: сосредоточься. — Ясно. Свободен. Голос Чана был как заточенное ляденое лезвие — больше не раздраженный и не злой, а какой-то… по-плохому мрачный. Хёнджин открыл глаза и увидел месиво сияющих разводов на том месте, где должна была быть стройная сетка. И горстку пепла, оставшуюся от сгоревшего пера. А немного поодаль — Феликса, смотрящего на него так, как будто он только что кого-то убил. И только отпустив ставшую совсем бессмысленную связь с заклинанием, по своему сорвавшемуся как при беге дыханию Хёнджин понял, что до этого не дышал вовсе. А еще что он возбужден до звона в ушах, до полного оцепенения. И полностью утративший всякий контроль запах этого совсем не скрывает. — Иди, — снова резанул Чан, — твоя тренировка на сегодня завершена. Хёнджин посмотрел на него, ожидая увидеть брезгливость или ярость, но выглядел Чан также, как и звучал — холодно и немного… печально, что было вообще уму непостяжимо. Спорить, глядя на него, расхотелось, и все-таки Хёнджин рефлекторно попытался что-то сказать, как-то оправдаться, но был остановлен жестом руки, и сразу запнулся. Он коротко дернул головой, изображая поклон, и удалился, испытывая такой жгучий стыд, какого, кажется, не чувствовал никогда в жизни. Оказаться одному в спальне, получить немного личного времени, оказалось как никогда кстати. Впрочем, Хёнджин не был уверен, что присутствие Феликса его бы остановило. Чтобы как-то справиться со стыдом, он начал злиться, а злость, смешавшись с возбуждением, высадила из него остатки человеческого. Если кто-нибудь попытался бы войти и помешать ему, он бы откусил ему голову, спрятал бы труп и все равно бы подрочил. Живот пульсировал, член ныл, и когда он наконец продрался сквозь все слои одежды и вложил его в руку, то захлебнулся стоном облегчения, заполошно хватаясь за стенку. До кровати оставалось еще несколько шагов. Возможно, стоило чем-нибудь подпереть дверь, возможно, стоило вымыть липкую от пота руку, или вымыться целиком, или захлопнуть свой звучный рот, или проявить хоть немного уважения и не дрочить на своего учителя… Ничего из этого Хёнджин не сделал. Он сжал кулак на головке — мокрой настолько, как будто это он был течной сукой — несколько раз дернул рукой и запрокинул голову от того, насколько это было приятно. Пугающе реалистичные и подробные картинки всплыли перед глазами, стоило только один раз обратиться к своей перегретой, заряженной фантазии. В этих образ Чан возвышался над ним, смотрел с презрением, пах травой и ландышами, плевал на его лицо и на собственные пальцы, наступал коленом на пах, прогибался, задирая хвост, таранил рогами подушку, рычал как зверь, скреб простыню когтями и вообще делал все то, на что у Хёнджина вообще-то никогда особо не стояло. Несколько спутанных ругательств сорвалось с языка. Часть из них была, почему-то, на всеобщем. И разумеется, он тут же представил, как ругается Чан. Как он, всегда сдержанный и до зевоты правильный, начинает сквернословить. Со своим этим акцентом, округляя гласные, закусывая блядские губы. Он представил, как вкусно было бы поцеловать его крупный рот, а потом спуститься ниже и поймать языком капельку пота, спрятавшуюся между литыми грудными мышцами. Как здорово было бы взять в рот и слушать музыку его стонов. А еще лучше — ухватиться за рога обоими руками, и натянуть его голову на себя. И держать до тех пор, пока он не охрипнет. Хотелось подольше побыть в этом водовороте похабщины, оттянуть удовольствие, балансировать какое-то время на этой острой грани, но дрочить было слишком приятно, чуть ли не приятнее, чем ебаться, так что остановиться он не смог. В конце концов, у него непозволительно давно никого не было. А еще абсолютная власть опьяняла. Хотя бы внутри собственной головы он мог творить с Чаном все, что ему заблагорассудится, и тот ничего не мог с этим сделать. Оргазм подступал неумолимо, как будто не оставляя ему никакого выбора. Последние несколько движений получились особенно сладкими, и как будто со стороны Хёнджин услышал свой собственный скулёж. А потом пытался поймать брызги спермы, но она все равно осела каплями и на стене, и на полу. Когда все наконец закончилось, Хёнджин был выжат, как лимон. И еще долго стоял, прислонившись лбом к стене, и слушал, как выравнивается собственное дыхание.