Аппаир

Мириады слепых, безликих существ, вечно движущиеся бездумным, но не бесцельным вихрем. Они роились, извивались, как бледные угри в кипящей бездне, сталкивались, дробились в бессчётных соитиях и разлетались прочь — каждая мельчайшая частица несла в себе гротескную толику вероятности, намёк на возможное, на зыбкое "мог бы". Он был одним из них. Ничтожный, ничем не примечательный среди миллиардов прочих, но именно его траектория срезала бесчисленные, безымянные жизни — и однажды он ворвался в пылающий храм плоти, запечатав тем самым приговор всем прочим, оставшимся позади. Из всех случайностей он мог стать дитём пустынных земель, его обветренные кости могли лежать в раскалённом песке, забытые даже шакалами. Мог родиться где-нибудь в глубине джунглей, стать тем, кого кормили кореньями и кровью, кого готовили к инициации огнём, мечом или ядом. Или вывалиться в грязи на бетонный пол наркопритона, где его первые крики утонули бы в визге спазмирующих ртов. Где отец, отвернувшись, докуривал бы последний кусок отравленной бумаги, уже не замечая его существования. А может, его запеленали в шершавую мешковину, оставили у дороги, где тяжёлый грузовик беззвучно размазал его будущее по раскалённому асфальту. Был вариант, что он никогда не увидел бы света. Стал бы бурым сгустком в прозрачной воде лабораторной колбы, был бы тенью среди белизны перчаток, стерильного света. Или — ирония! — мог бы выйти в мир с плотно сжатыми веками, но мир оказался бы чересчур ядовитым. Может, в другой жизни он родился в переулке, где снег под ним медленно темнел от крови, пока кто-то чужой — безразличный, скупой, чуждый всему человеческому — оттаскивал его тело прочь, к мусорным бакам, туда, где собаки могли дорвать остатки. Он мог стать тем, кто никогда не знал таких слов, как "гангрена", или "мечта", "поэзия", "холодное утро на высоте 9-тиэтажного дома, где ветер режет кожу". Мог никогда не узнать, как звучит сталь меча, пробивающая кости, не понять, что такое привкус молока с мёдом на обожжённом языке, не почувствовать, как медленно разлетается сердце от чужого безразличия. Он мог не знать, что такое взрыв, в один миг превращающий тело в окровавленное мясо, мог не слышать дрожащие ноты чьего-то прощального дыхания, ударов пальцев о клавиши бэушного фортепиано. Никогда бы не услышал запаха гнилой квартиры, где стены заросли плесенью, а шум с улицы тонули в эхе единственных счастливых воспоминаний или общественной деградации. Но среди хаоса, среди дрожащих нитей вероятности именно он оказался здесь. Именно он. Рак, тот, что лишает кожи права быть единым целым с плотью, превращая каждое прикосновение в пытку, оголяя слои до бесконечно красного, до костей, до белых сухожилий, что обнажаются, как лоскутья мокрой бумаги. Деменция, та, что крадёт воспоминания, оставляя лишь сквозняки в черепе, будто дверцы распахнулись, и прошлое, некогда плотное и сытое, вытекло наружу. Человек, забывший, какова на вкус горячая похлёбка с капустой, каково прикасаться к чьей-то красивой обнажённой коже, каково бояться чего-то, кроме собственной пустоты в голове. Где-то он родился без ног и рук, ощущая себя целым, пока не увидел остальных, бегущих, прыгающих, карабкающихся вверх, и понял, что мир обрёк его быть вечно низким, неподвижным, пристёгнутым к земле. Где-то он появился с желудком, что не переваривает пищу, каждая крошка становится медленным убийцей, гниёт внутри, отравляя тело. Где-то он прожил тридцать лет, но не знал запаха мха после дождя, не знал, как звучит голос влюблённого, не знал, каково это — держать ребёнка на руках. Он мог родиться в комнате, полной лунного света, с тихим, меланхоличным материнским шёпотом над колыбелью, но он родился в земле, где матери не переживают зиму, а дети не доживают до первых слов. Он мог появиться в мире, где единственная борьба — это борьба за внимание, за любовь, за признание, но родился в мире, где борьба — это выбор: быть сожранным или сожрать. В дрожащем теле могли бы быть нервы, что знают только удовольствие, но их заменили те, что умеют только гореть. В глазах могли бы быть цвета, но там только мрак. В лёгких мог бы быть воздух, но там только вода, только гниль, только медленный удушающий хрип. Из бесконечно мельчайших столкновений, из спермий, жаждущих слиться с неизведанным, именно этот, проклятый удачей, добрался до ствола мозга. Его могло бы не быть вовсе, могло бы остаться только движение, бесполезное мельтешение без шанса стать чем-то цельным. Но именно он, тот, что не должен был, пронёсся сквозь эту лотерею, пробил барьеры плоти, чтобы потом пожалеть об этом в каждом прожитом дне. Он мог появиться на свет с липким, склизким кожным мешком вместо черепа, где вместо костей — сырая масса, лишённая твёрдости, неспособная удержать даже жалкий образ мыслей. С глазницами, в которых не глаза, а желеобразные плёнки, медленно оседающие по щекам. Он мог быть тем, кого матери боятся тронуть, потому что пальцы утопают в рыхлой, неоформившейся плоти, словно в подтаявшем жире. Кого нельзя пеленать, потому что любое давление — это расползающаяся на части грудная клетка, косточки которой ломаются под собственным весом. Кого нельзя кормить, потому что глотка неспособна к сокращению. Ему могла достаться нервная система, где каждый сигнал — это только боль, и даже сон — пытка, где каждое движение — это разрыв сухожилий, каждый вдох — спазм, выворачивающий тело, как пустую оболочку. Он мог бы не знать, что такое покой, потому что сердце его било бы рвано, в хаосе, перебоями, будто в его грудной клетке не орган, а мешок, в котором барахтается дохлая крыса. Мог родиться с мозгом, что не знает слов, только мычит, только глотает слюну, что течёт бесконтрольно, потому что рот его — это не рот, а безвольное отверстие. С руками, что не могут схватить, с ногами, что не могут шагнуть, с телом, которое живёт только потому, что отказывается умирать. Которое отказываются лишать жизни родные. Он не знал, что значит видеть, но чувствовал пустоту. Не темноту, не мрак, не что-то осязаемое — просто бесконечную, неописуемую пустоту, в которой нет ни теней, ни очертаний, ни даже понимания, что такое свет. И всё же его мозг, слепой и лишённый формы, знал: есть что-то там, за этой стеной черноты, что-то дрожащее, горящее, что-то, что называют светом. В другой жизни, в другой судьбе, он мог бы впервые увидеть люстру, её стеклянные подвески, ловящие лучи и расплескивающие их по стенам, и его затрясло бы от осознания, от страха и восторга: вот он, свет, он существует, и он касается меня. Он мог бы понять, что такое тепло, почувствовать его на коже, но вместо этого его тело не знало ни холода, ни жара — только одно ровное, тупое состояние, где разницы не было, где нельзя было ни вздрогнуть от мороза, ни закрыться от палящего солнца. В другой жизни он мог бы ощутить сожаление родителей, их вину, их страх, их любовь, спрятанную под усталостью, но он не знал, что такое сожаление. Его лицо было пустым, зеркалом без отражения. Он не понимал ни упрёков, ни слёз, ни даже касаний, потому что для него это были просто давление и изменение положения кожи, но не жесты, не эмоции, не знак привязанности. В другой жизни он мог бы встретить кого-то, кто посмотрел бы на него с трепетом, с замиранием дыхания, ощутил бы, как сердце предательски сжимается от этого взгляда. Он мог бы узнать, что значит взаимность, мог бы растеряться от слов, которые не укладываются в голове, но рождают жар в груди. Но нет. Он жил в мире без любви, без волнений, без осознания себя как чего-то большего, чем набор органов, соединённых в сгусток бесцельного, бессознательного существования. В другой жизни он мог бы проглотить тёплую воду и почувствовать, как она течёт внутрь, как проходит по горлу, как заполняет желудок мягким, почти ласковым ощущением. В другой жизни он мог бы спрятаться под двумя слоями одеяла, свернуться, зажмуриться, почувствовать, как уют прижимается к коже, как мягкость поглощает напряжение, как где-то далеко идёт ночной дождь, а здесь — безопасно. В другой жизни он мог бы услышать кошку, её мурлыканье, её осторожные шаги, мог бы узнать, что звук бывает разным — бывает резким, бывает мягким, бывает таким, что хочется заплакать от одной интонации. В другой жизни он мог бы узнать слова. Мог бы понять, что они значат, как они могут выжигать или согревать, как удары или ласка. Он мог бы услышать шёпот, который бы заставил его сердце биться чаще, мог бы рассмеяться от смешной фразы, мог бы запомнить цитату, что перевернула бы сознание. Но он не знал, что такое слова. Для него они были только воздухом, сотрясающим пространство.

***

Он сидел на постели, босые ступни касались холодного пола. Спина согнулась, плечи медленно поднимались и опускались в такт дыханию. В комнате стояла тишина, слишком плотная, слишком давящая. Она казалась живой, будто впитала в себя тысячи голосов, криков, хрипов, но сейчас молчала, затаив дыхание. Он смотрел в окно. Там, в ночной темноте, разрывались судьбы. Парень в пыльной пустыне рвался вперёд, крик застрял в горле, а затем копьё, древнее, ржавое, вонзилось в грудь, пробивая ребра, выжимая из лёгких последнее, что в них оставалось. Оно вошло глубже, по самую древко, заставляя тело дёрнуться. Он упал, задыхаясь, скребя ногтями песок. Где-то вдали его мать ждала, когда он вернётся. Он не вернётся. Старик, дрожащий, скрючившийся в ветхом пальто, вышел из магазина. В одной руке пакет с колбасой, сыром, хлебом, банкой кукурузы. В другой — посиневшие от мороза пальцы. Они пришли быстро, трое. Без слов, без лишних движений. Один удар — он падает. Второй — хрустит рёбрами. Третий, четвёртый — размазывают лицо в кровавую кашу. Они забирают пакет, убегают. Кукуруза, пахнущая железом, растекается по снегу. Женщина с коляской. Пешеходный переход. Усталые глаза. Улыбка ребёнку. Рёв двигателя. Машина летит, не тормозя. Удар. Передний бампер подминают коляску в воздух, смазывая под собою плоть. Женщина падает следом, глядя на небо, распахивая рот в беззвучном крике, выхаркивая свою кровь. Кто-то орёт на улице. Кто-то бежит. Но уже поздно. Прекрасная принцесса, окружённая пёстрой толпой. Солдаты, в железе и ярком шёлке, с разящими взглядами, с клинками в руках. Это не бой — это забавное, кровавое развлечение потехи ради. Первый меч рассекает её платье. Второй — кожу. Третий вонзается в живот, заставляя согнуться. Она ещё жива, но уже не понимает этого. В чёрных доспехах, в латных сапогах, они топчут её тело, оставляя багровые следы, сдирая острыми сапогами юную плоть с щеки, бёдер, поясницы, и ломающихся красных пальцев... Школьница стоит на крыше. Капли дождя скатываются по щекам. Слова ещё звенят в ушах: «Да кому ты к чёрту нужна?» Они смотрят снизу вверх, подначивая новыми болезненными комментариями. Ждут. Кто-то улыбается в скобочках. Кто-то отправляет пошлые картинки из символов. Она думает о маме. О папе. Школе. Любимом интернете. О плеере, что лежит в рюкзаке. О любимом блюде, которое она больше не попробует. Один шаг — и она уже летит. В последний раз. Одинокий человек в квартире. Электричество выключили за неуплату. Тьма давит на глаза. Он пьян, курит, и забывает нормально потушить сигарету. Искра. Дым. Огонь. Он просыпается, когда уже всё объято пламенем. Горячий воздух обжигает горло, заставляя задыхаться. Он бежит к двери, но она уже не открывается. Он стучит. Кричит. Он сидел на постели, босые ступни касались холодного пола. Он видел это. Видел их смерти, их последние мгновения, их лица, застывшие в ужасе или спокойствии. Они были частью того, чего не могло быть. Простыми но уникальными частицами бытия, что неосознанно пытаются нести смысл в мире, где его нет. Существа, рвущиеся к своим финальным мгновениям, не понимая, что даже в их исчезновении не будет ни покоя, ни облегчения, ни прощания. — "Ты ведь понимаешь, что они не такие же особенные? Сколько людей вот так сидели, оплакивая совершенно чужие жизни, прежде чем сдохнуть так же тихо? Но знаешь что? По крайней мере, ты думаешь об этом. Уже хорошо. У тебя всё ещё есть эта черта – думать. Значит, пока не всё потеряно... — мистический голос взмахнул крыльями у него на плече, ненадолго расправив кровеносные тонкие сосуды вокруг чешуек. — Родился бы ты, скажем, в шестнадцатом веке – был бы ты хоть кем-то? Может, безымянным крестьянином, умершим от чумы в семнадцать? Или, скажем, монахом в горах, просветлённым, но одиноким, как и сейчас? Нет, подожди, я знаю! Ты был бы каким-нибудь алхимиком, который всю жизнь пытался бы создать золото из дерьма и сдох от ртути. Как романтично, правда"? Она хохочет, но в этом смехе нет злобы. Это смех той, кто не хочет, чтобы он окончательно провалился в бездну мрачных представлений разложения человеческих разложений. — "Но ты всё ещё здесь. Не умер, не растворился. Ты мог бы, но не сделал этого. Знаешь почему? Потому что в глубине души ты всё ещё надеешься. Какой же ты всё-таки упрямый дурак. Хотя я тоже предпочту быть наивной мечтательной дурой, которую не забудут, и спасут в её последний день..." Голос возникал, как всегда, из самого неожиданного места, мягко щекоча его сознание, как порыв холодного ветра от распахнутых крыльев, скользящих по коже его лица вместе с ворохом густых, точно звёздный шёлк, волос. Он не знал, что ответить. Тот момент, когда её слова не попадали в цель, но от этого не становились менее странными. Она не просила его ничего менять, просто давала возможность подумать, немного отстраниться, почувствовать себя не таким уж жалким. — "Может, ты и не умрешь завтра... Может, ты вообще и не умрешь никогда, просто будешь сидеть здесь, на этой койке, а я говорить тебе всякую чушь." Пытаясь забыть мир вокруг. Он чувствовал, как его сознание разрывается, как вихрь мыслей закручивает всё быстрее, обвивая его, не давая покоя. На миг его охватывает зависть — не самая чистая эмоция, но вдруг такая мощная и тяжелая, как чугунный камень на шее. Зависть к тем, кто живёт, как нормальные люди. Кто утром встаёт, с размахом начинает день, а в голове — не мрак, а планы, и впереди — какой-то смысл, не подвешенный в воздухе, не скользящий на краю пропасти. Люди, которые бегают по улицам, у которых есть те самые простые вещи — здоровое тело, нормальная работа, желание и цель. Он думал о тех, кто когда-то говорил ему: "Ты ещё много чего достигнешь." Как наивно это звучало теперь. Те, кто стремился к славе, к признанию, к уму и богатству, а теперь — разочарование. Почему всё сводилось к одному и тому же? К одним и тем же, таким понятным, но совершенно недоступным ему потребностям. Почему их лица, в которых отражалась слава, удовлетворение, радость, азарт, были наполнены смыслом, а его взгляд, усталый и опустошённый, всегда бродил от одного силуэта к другому? Зависть растекалась по его внутренностям, как жидкая кислота, разъедая всё на своём пути. Они — все эти люди с успешными карьерными путями, с научными исследованиями и опытом, с любовью и симпатиями — они все обладали этим удивительным даром, этой невероятной способностью быть важными для кого-то. А он? Что он мог предложить миру, кроме собственной опустошённой души. Зависть к другим становилась болезненной, физической — как если бы кто-то взял в ладонь кусочек его сущности и выжал до последней капли. Не к деньгам, не к каким-то материалистическим радостям, а к тому, что другие имеют — возможность быть живыми, чувствовать. Он пытался представить, каково это — быть в центре внимания, быть важным, не быть забытым. Славное существование в какой-то бесконечной вращающейся машине, где каждый шаг отмечен почётом, а ты не теряешь ничего, не становишься никем. Зависть вдруг превращалась в нечто большее — не просто желание того, что имеют другие, а в ощущение того, как их жизни — наполнены движением, а его всё ещё стояло на месте. Это было не столько желание чего-то, сколько отчаянная попытка понять, почему его существование так незначительно. Он не был глупым. Иногда он даже восхищался теми, кто мог предаваться своим странным увлечениям — например, люди, ухаживающие за существами. Как они любят этих тварей, как они их понимают, даже если это всего лишь животные. Зачем им это было? Для чего они шли на такой риск, с таким увлечением, предаваясь опасности, поглощая каждый момент в мире, в котором они смогли найти свой смысл? Или вот другие — ученые, аналитики, кто отправляется в вечные эксперименты, надеясь, что однажды поймут тайны природы. Или художники, с их неистовостью и эксцентричностью, что заставляет всех людей забывать обо всём, кроме их картин и скульптур. Он, наоборот, осознавал свою пустоту — не было ни той глубокосмысленной работы, ни тех неожиданных и абсурдных увлечений, которые могли бы, хоть как-то, наполнить его. Все его попытки выбраться из этой ямы оканчивались неудачей, и ему оставался лишь этот хаос в голове. — Зависть... и отчаяние... — думал он. — Неужели я могу только сидеть и смотреть на других? Как они летают, как они живут, словно каждый их шаг — это закономерная данность. А я... Я же всего лишь сметённый угол этой грязной мокрой кометы под названием Земля. Он вдруг почувствовал, как внутри него вспыхивает нечто совершенно противоположное тому, что было до этого. Зависть — эта тягостная и болезненная эмоция — начала таять, как воск на жаре. В одно мгновение она стала ничем, пустотой, лишь длинной, изломанной тенью, которая пыталась зацепиться за его разум. Но он просто отмахнулся от неё, словно это был ничтожный, сломанный предмет, лежащий на пути. Его сознание обвило что-то иное — что-то смиренное и глубокое, как усталое принятие, как нежное ощущение спокойствия среди хаоса. Это было не освобождение, а скорее признание того, что всё вокруг — просто театр, как бы фальшив и разрушителен он ни был. Люди, их жизней, их стремления, их страсти — всё это было спектаклем, на который он случайно попал, и который, как ни странно, вдруг оказался настолько увлекательным. С каждым шагом он как бы прощал их, смотрел на их слабости с удивлением и нежностью, а затем, словно зритель, проникающийся моментом, принимал то, что его внимание уже не было привязано к этому представлению. — Люди... — прошептал он с легкой улыбкой на губах. — Прекрасные и нелепые существа. Всё это такое краткое. Он продолжал наблюдать, и в какой-то момент, поглощённый всем, что его окружало, он понял, что его мысли, как и жизнь каждого из этих людей, также временны. Вот эти шаги, эти движения, эти фразы — они исчезнут, и всё, что останется, — это лишь воспоминание, мгновение, которое так же быстро уходит в небытие, как и пришло. И тогда он почувствовал удивительное смирение. Он не был частью этой истории, но он был частью чего-то большего в тайне ото всех, в этой сырой тесной пещере. Все эти люди, все эти страдания, горе и радости, открытия и страдания, все стремления — они когда-то существовали. Но их мир, их истории, их спектакль, как и его собственный, не будут длиться вечно. В какой-то момент земля, об которой эти люди заботились, превратится в мёртвую пустоту, которая поглотит их мечты. Время будет двигаться, и неважно, сколько миллионов лет оно унесёт в своей безжалостной петле, их пожизненная меланхолия и будняя отрада станут лишь крошечными частицами в бездонном вакууме космоса. Уходящими тысячами, а может быть уже и миллионами лет после, когда он сам, давно обратившись микроскопическим прахом своих костей, когда Земля, когда-то полная жизни и борьбы, превратилась в мёртвой камень, лишь слабо напоминая о своём былом великолепии, этот случайный органический клубок плоти обратиться пеплом. Эти великие мечты, великие дела, обращались в мелкие ледяные кварки, разнесённые по холодному бытию. Земля, их дом, станет забытой глыбой в безбрежном океане мёртвых звёзд. Никто и никогда не вспомнит о том, что когда-то на этом клочке атома жил кто-то, кто мечтал и пытался что-то изменить. Сделать кого-то счастливым, в одной и единственной случайно жизни. полной одиночества, стресса, паники, разочарования... И в этом смирении, в этом чувстве понимания своей слабости и мимолётности мира, он осознал свою свободу. Это было, возможно, единственное чувство, которое оставалось — чувство несогласия с таким финалом, которое охватывало его всё более сильно с каждым мгновением. Сквозь окно, окутанное тусклым светом, как будто порыв холодного ветра раздвигает завесу, вдруг появляется он — глаз Титаниды. Огромный, косматый, поглощающе сверкающий. Он не был просто глазом. Это было нечто большее — самые дальние уголки бесконечной вселенной, перевёрнутой в единую, зловещую глазеющую химерную бездну её организма. На его фоне все остальное теряло цвет, температуру, давление, как будто сам этот взгляд вытягивал незримые человеческим органом отражения мельчайших атомов из окружающего пространства. Она смотрела на него, и взгляд был одновременно наполнен болью и глубокой пустотой. В её глазах мерцала чёрная дыра, несущая все те эмоции, которые не могли быть выражены словами, а только существовали в самой ткани её жуткой природы, примитивных инстинктов. Она ощущала голод. Голубоватое пламя голода, которое начинало пожирать её живые органы, её мускулы и сердце. И в этом голоде была не просто жажда пищи — это был голод одиночества, поглощающий её разум, погружая в бездну мысли о том, что она уже слишком долго бродит по этой пустой и холодной вселенной, как тень, не находящая своего места. Она ощущала усталость в своих мышцах — не просто физическую, а всю ту усталость, которая появляется, когда вечность становится тяжёлым камнем от разбитого метеора на плечах. И вот теперь она смотрит на него — на человека, полностью поглощённого своим внутренним миром, его аура всё больше уходит в себя, превращая его в затмение. И вот, в этот момент, лёгкий голос пронзает тишину возле его уха. — "Ты ведь не понимаешь, что творится в этом взгляде, — она тихо говорит, без нажима, как будто всё это не имеет значения. — Крупица тёплого семени её создателя, пропитавшаяся трупным запахом сточных вод, бесформенной грязью, ядовитым воздухом. Как микроб, обретший форму на протяжении изнурительных миллиардов лет, бессмысленно бьющийся о стенки собственного природного контейнера, пытаясь разглядеть свой образ в отражении — но этот образ не существует. Он бессилен. Они все бессильны, как лишенные начала и конца булькающие частицы в хаотичной массе, не ощущающие друг друга, и все, что им остается — лишь один единственный взгляд, полный подлинного страха от того, что не осознают: им никогда не увидеть истину. И всё это уходит, растворяется в темной разъедающей жидкости, оставляя за собой лишь безумную грусть, прожорливую и густую." В своём непритязательном, слегка равнодушном тоне, словно ничего не происходит, продолжила: — "Ты знаешь, что твоё творение всё ещё не познало того, что оно не является этим миром, а лишь его бледным худым остатком? Ты сидишь, глупо наблюдая, не зная, что даже её собственная кровь имеет вкус разложения. Микроскопические вселенные, произошедшие для того, чтобы искать в ней... что-то, чего нет. В тебе нет. В ней нет. Но ты продолжаешь смотреть, и смотришь всё глубже, пока не станешь частью этой самой бездны, в которой ничего не останется, кроме отсутствия." Титанида продолжала смотреть, а её глаза, наполненные сожалением, скользнули по нему, как бы видя его насквозь. — "И вот как, умудриться родиться и прожить немного лет в этой жалкой, ничтожной оболочке, не познав ни капли настоящего величия, — голос тихо усмехается, словно тянет за собой человека. — Весь этот бесполезный, обрывочный путь, не вкусивший ни творений своих собратьев, ни собственной сути, ни горечи безжалостных наслаждений. Просто прожить, и исчезнуть. Становясь ничем. Уйти в обратный путь отмирающего мира, как пепел из древней звезды, чьи осколки тлеют в пустоте, забытые, как ничто. Разрушение... разложение. Всё исчезает в этой вечной, умирающей цепи." Но нет. Из всех этих безликих существ возможностей, из миллиардов расколотых вероятностей именно он оказался здесь. Не чьей-то тенью, не несостоявшимся уродцем пасти акулы, не плодом чужих ненужных мыслей, не блуждающим привидением в искривлённом зеркале судеб. Мир, словно грязное стекло, просто однажды пропустило его в себя — и ему уже не выскользнуть. Грязь заполняет лёгкие, портящаяся рана стекает в кости, вселенная жадно распахивает зубастую пасть, принимая изнывающие от усталости полушария мозга в себя. Он вдруг существует, только сейчас.

Он существует, и это — худший из возможных исходов?

Потому что теперь у этого мира есть он. Воплощённая ошибка, колебание, разрушение, трещина в симметрии. Но разве он был чем-то иным раньше? Разве не всегда оставался лишь недосказанностью в чужих жизнях, тенью, которая никогда не умела дарить тепло? Его руки... когда-то он протягивал их кому-то, пробовал, но что он мог дать? Они всегда оставались пустыми. Она... Кто? Нет. Неважно...

Важно?

Но он помнит – ночь, чужие окна, свет далёких фонарей на улице, и тусклого экрана в руках. Слова, застывшие в горле. Она ждала чего-то. Того, что он не мог дать. Никогда. Обречённый прожить с этим осознанием весь свой отведённый биологический срок.. Не смог. Никогда. Как можно наполнить чьё-то сердце, когда внутри у самого только непонимание, страх, нищета? Он не сможет отменить себя в прошедшем мгновении, вычеркнуть, сделать так, чтобы его никогда не было. Не было разочаровавшихся в нём людей. Слишком поздно. Он уже пророс в реальность, стал её неизбежной частью, паразитом в её тканях, шрамом на её коже. Он может пытаться иссушить себя, сломать, отбросить в ворох хаотичных реакций, но он уже оставил след. Он может желать, чтобы его никогда не было, но это будет бессильное желание. «Этот мир обречён на моё существование так же, как я обречён существовать в нём. И если я не могу избежать этой реальности, то пусть она не сможет избежать меня. Снова. И на этот раз... навсегда.» Руки. Они обхватывают его горло прежде, чем он успевает осознать их мощные удушающие движения. Пальцы, тёмные, невесомые, но с силой чугунных оков, сжимаются вокруг горла. Их текстура — она не должна быть настоящей, но она есть. Плотная, как магическая смола, застывшая, но текучая, обволакивающая. Не плоть, не дым, не иллюзия. Нечто иное. Она сжимаются. Неприятно и громко сдавливая плоть возле ушей. Лёгкие человека пытаются втянуть воздух, но лёгкие остаются пустыми. Тело рвётся вперёд в инстинктивной панике, пальцы судорожно хватают запястья, но тщетно — тень сильнее. Всегда сильнее. Она была рядом всегда. В тот день, когда он оказался на том проклятом пляже, ощущая её взгляд на спине. В переулке, где не было фонарей, но где-то в темноте скрипнула дверь. В застывшем отражении, которое не совпадало с его движением зрачков. В его снах, где дыхание замирало в груди, а пробуждение не приносило облегчения от каждого пережитого дня. Тень сдавливает сильнее. И когда перед глазами проступает густая, чернильная темнота — отбрасывает человека прочь. Полёт. Пространство рушится, выламывается из-под ног. Он летит, но не вниз, не в пустоту, а вперёд, с нечеловеческой скоростью, словно брошенный чем-то невидимым. Ударяется грудью, плечами, животом — но вместо земли гладь. Он скользит по ней точно по густому и мокрому льду. Гладкая поверхность, скользкая, как чёрное стекло, но прохладная, покрытая слоем воды, глубиной с ладонь, в которую помещаются его треснутые губы и скулы. Она простирается вокруг, в бесконечность, ни берегов, ни горизонта, только тонкая плёнка воды, над которой не дрожит ни ветер, ни жизнь. Мир трещит под его ногтями, как старая кожа, и вдруг — разрыв. Он не понимает, что происходит, но ощущение становится острым и болезненным, как вдыхание пепла. Время размывается в мутном вихре, и его тело перестает ощущать плоть. Его взгляд пронизывает холодный воздух. Он видит её. Всё ещё. Как была она, как осталась. Та же, но... не та. Он видит её, такой далёкой и такой близкой, как он помнил, но с тех самых пор — чуждой. Одинокой. Больной. Её лицо, израненное холодом и бессонницей, без сил. Она была молодой, когда он был живым, когда, в какой-то мере, был рядом. Глаза, красные от слёз и страха, когда, дрожащими руками, она пытается подняться. Но она не может. Он видит, как её шатаются ноги, как каждый шаг — отдаётся болью. Как каждый вдох — истерика. Грудь, сжимающаяся в тревожном ритме, как будто внутри душа, метущаяся в безумной панике. Он видел её тогда, когда её можно было ещё спасти. Теперь же она была разрушена, порвана на куски отчаянием и страхом. И он стоял здесь, наблюдая это, как параллельная реальность, как вечный взгляд, лишённый силы вмешаться. Ночь. Тени сгущаются вокруг её хрупкого силуэта, как нечисть, пробравшаяся в реальный мир. В этот момент она ничего не ждет. Не пытается избежать неизвестности. Но кто-то приходит. Он видит его. Как его силуэт прорезает ночную темноту. Оглушающий удар. Пронзающий темноту. Её тело валится на землю, беззащитное, как кукла. Её кровь размазывается по камням, её дыхание застревает в груди, и крик — уходит в пустоту, как будто его не существует. Удар за ударом. Он слышит их. Он слышит звук, который будто лопает не просто кожу, а саму ткань реальности. Она изломана, когда её раздирают. Она рвётся на части, её душа вытирается об камни. И когда она не может больше сопротивляться, её руки бессильно скользят по земле, пытаясь найти опору, что не придет. Он видит, как её тащат. В таинственное, тёмное место, где свет и тень переплетаются в плотную воронку. Она молчит, но внутри её уже не осталось ничего, что можно было бы назвать человеком. Всё — это коллапс. Или, быть точнее, хаос. Он сжимается, растворяется, а затем вновь расползается, разрывая пространство. Он существует не только в материи, не только в атомах, что щемят друг друга с невообразимой силой, но и в воздухе, что вдыхает этот человек, в молекулах кислорода, что он ощущает на кончике языка, в каждой капле влаги, что намокает в его глазах. Его дыхание — это хаос, его мысли — это хаос. Биохимическая реакция, в которой он сам становится не столько наблюдателем, сколько субъектом разрушения. Эта боль, она перерастает в нечто иное. Это жидкость. Психология его страха, его трепета перед этим актом, свершается в теле, во всем его биологическом составе. Он ощущает, как его мозг начинает плавиться, его стволовые клетки сливаются в синтетические жидкости, наполненные инстинктами и мыслями, как его слюна смешивается с металлом его зубов, как его кровь становится густой, как грязь, как кровь, как ночь. Он не чувствует разницы. Всё в нём теперь — как жидкость, проникающая, изменяющая. Каждый орган, каждое движение — это странный баланс химических реакций, что он не может контролировать. Его память, его прошлое — это уже не просто мозаика воспоминаний, а вихрь, меняющий форму, скручивающийся в спирали. Он может чувствовать, как каждая такая спираль охватывает его разум, накручивает его нервные окончания, заполняет каждый уголок мозга. А в его голове эти образы. Страхи, надежды, желания. В его сознании они начинают болезненно долго вариться, превращаясь в бурю эмоций. Он не может отделить одну мысль от другой. Каждая его фантазия, каждое воспоминание — просто ошибка восприятия? Это физическое сотрясение реальности? Его тело реагирует на это. Он чувствует, как его клетки начинают пульсировать в такт с эмоциями, как его разум теряет чёткость, как он становится частью этого хаоса. Он видит, как его мысли разрывают его самого. Как каждый импульс нервной системы сжигает его изнутри, и тут же, моментально, появляется новое ощущение, новый страх, новые воспоминания, несвязанные, порой даже абсурдные. Это картина мира, который он однажды просто осознал. Это не просто хаос вокруг, это хаос внутри его самого. Он не может отделить, где он заканчивается, а она начинается. Он и есть эта тень, этот кровавый поток, что преследует её и его. Каждый взгляд, каждое движение — это бесконечное переплетение нервных импульсов, искажающихся в пространстве, как радиоволны. Он чувствует, как его разум пронзают эти волны, как они терзают его личность, превращая её в набор химических веществ. Он ощущает, как его тело теряет форму, как его кожа становится сложной тканью, которая начинает растворяться в новом прикосновении. В том мире, где он когда-то жил, не было ни боли, ни спасения. И не было ни его, ни её. Там оставался лишь хаос. Это всплеск хаоса. Это не просто разрушение. Это рождение нового, неотвратимого состояния. Но в его глазах, в его сознании, этот хаос не имеет начала и конца. Он — это он. И она. И всё, что было. И всё, что будет.