Как нам включить свет?

      Первый час езды проходит в молчании и с соблюдением скоростного режима. Азирафель слишком остро ощущает обе эти детали.              Солнце уже давно село, но в салоне автомобиля нет недостатка в освещении. Они не в Бентли, а в арендованной машине, которая кажется пугающе современной и ужасно бежевой. В отличие от обычного спидометра, здесь он цифровой, отображающий скорость на искусственном экране в виде четких, недвусмысленных цифр, но Азирафель смотрит не на них, а на затененные руки справа от себя, слишком сильно сжимающие кожаное рулевое колесо. На острые костяшки пальцев, припорошенные светло-русыми волосками, которые высвечиваются из тени в отблесках приборной панели. На дорогие часы, застегнутые на тонком запястье. На изгиб бедра и слегка подпрыгивающее колено при перемещении стопы между тормозом и педалью газа.              Азирафель часто отводит взгляд, но так же часто его внимание возвращается обратно. Вряд ли он сможет закрыть глаза и притвориться, что находится в другом месте, когда Кроули сидит рядом, на расстоянии вытянутой руки.              – Ты молчишь, – в конце концов говорит он, когда понимает, что с него довольно тишины и собственных мыслей.              Кроули с излишним усилием включает сигнал поворота и меняет полосы, чтобы пропустить маленький минивэн, нагроможденный покосившейся башней чемоданов.              – Мне нечего сказать, – наконец отвечает он напряженным тоном.              – ...Нечего сказать.              – Нет.              – Ты... – Азирафель вздыхает через нос. – В больнице у меня сложилось совсем другое впечатление.              Кроули мрачно фыркает, возвращаясь на прежнюю полосу. Они летят (метафорически говоря, и в пределах скоростного режима) по трассе А11, но Кроули не сделал ни одного опасного движения, которое бы заставило Азирафеля выкрикивать молитвы любому Богу, который может слушать, включая воображаемых. Он даже не разогнал двигатель. Если бы Азирафель не был до смешного чутко подстроен под настроения демона, то заподозрил бы, что его подменили.              Поэтому он указывает:       – У тебя руки на руле в положении «10 и 2».              Кроули неопределенно хмыкает в ответ.              – Ты ведешь себя как законопослушный член общества, – сухо продолжает Азирафель. – Я думал, что сейчас ты будешь вести как... персонаж Looney Tunes.              Никакой реакции, даже слабого жалобного стона.              – Никаких чудес, – просто отвечает Кроули, и волосы на его висках колышутся от того, как сильно он сжимает челюсти. – Никаких удобных спасений. Если что-то пойдет не так, мы оба развоплотимся, но только я получу тело обратно. Я бы хотел избежать второго такого случая за восемь часов, если хоть кто-то из нас имеет намерение этому помешать. – Следующую часть он произносит невнятно, в основном про себя: – Кто-то должен вести себя как взрослый.              – Взрослый? – раздраженно спрашивает Азирафель, прищурившись на Кроули. – И это говорит тот, кто присоединился к Аду вскоре после моего ухода? – На неопределенно-насмешливое молчание Кроули он фыркает так самодовольно, как только может в своем состоянии, и разглаживает испорченный пиджак, который положил на колени. – По крайней мере, я пытался… присоединиться к делу, сделать что-то важное для спасения планеты...              Кроули издает резкий недоверчивый звук, и – вот он – жалобный стон.              – Важное? Отправился на списанную нефтяную вышку...              – Если уж на то пошло, то это ты ведешь себя, как ребенок. Неужели вместо этого нельзя было просто лечь спать...              – …чтобы сыграть в вышибалы со стальными бочками, причем сразу же проиграть…              – Это была важная игра...              – Не важнее твоей жизни, Азирафель!              Азирафель поджимает губы, поворачивает голову и угрюмо смотрит в пассажирское окно на небо цвета индиго. «Все важнее моей жизни! – хочется бросить ему в отчаянии. – Неважно, развоплощусь я сегодня или завтра, я буду таким же мертвым, как и вчера, как с самого момента своего создания. Даже сейчас я едва ли здесь».              Азирафель чувствует, что признание готово сорваться с языка. Чувствует его, как голод, грызущий его живот подобно живой извивающейся твари с клыками. Он почти произносит его.              – Из всех идиотских идей... – яростно начинает Кроули, но потом шипит и встряхивается, словно выкидывая предложение из головы прежде, чем заканчивает его. Он переводит дыхание и продолжает странным тоном: – Теперь ты фактически человек, хотя и довольно упрямый, оставшийся относительно невредимым после столкновения с бочкой, которая уничтожила половину дурацкого корабля. Ты сделан из более прочного материала, чем люди, но ты не неуничтожим. Если ты умрешь здесь, я... хотел бы я сказать, что Рай не уничтожит тебя в адском пламени, но нам ли не знать? На этот раз я не смогу помочь тебе выпутаться из этого с помощью дешевого фокуса. – Его голос срывается, и он скрывает это за небрежным фырканьем. – Тебе придет конец.              Азирафель сглатывает, видя в отражении в стекле, как судорожно подпрыгивает его кадык.              Кроули вцепляется в руль так крепко, что кожа скрипит.              – Итак, да, я собираюсь, черт возьми, ехать с соблюдением скоростного режима, а потом высажу тебя у книжного магазина и по душам поговорю с Мюриэль, поскольку она наверняка знала о твоих планах и не сказала мне... – Азирафель внимательно следит за проносящимися снаружи линиями ЛЭП. – Затем я вернусь в Ад и не буду разговаривать с тобой месяц. Может, два, если буду чувствовать себя особенно… по-детски вредным.              Мгновенно возникшая всеобъемлющая паника, которую испытывает Азирафель при мысли о том, что ему придется делить оставшееся время общения с Кроули почти пополам, при любых других обстоятельствах впечатляла бы его своими масштабами. Но еще больше впечатляет то, как ему удается подавить ее и совершенно непринужденно спросить:       – Кто рассказал тебе о бочке? Мюриэль? Насколько я понимаю, сначала с ней связались из больницы. Она сообщила тебе еще какие-нибудь подробности?              Кроули нахмуривается. Возможно, Азирафель не смог убедительно изобразить непринужденность.              – Что? Я… Доктор мне сказал, конечно же. – На выжидательный взгляд Азирафеля Кроули закатывает глаза с характерным фырканьем. – Слушай, мне пришлось чудом создать себе пропуск, но тебя привезли в спешке, и ты не приходил в себя. Похоже, тебя показали в новостях. Тебя пришлось доставить в больницу на вертолете вместе с капитаном того корабля, который очень медленно тонул, когда эта штука разнесла половину корпуса. Бедный парень, этот капитан. Видимо, от волнения у него случился приступ астмы.              – Уверен, с ним все будет в порядке, – бормочет Азирафель, откидываясь на спинку сиденья. Для новой машины сиденья отнюдь не такие удобные, как те, к которым он привык. – Что-нибудь еще?              – Да, много чего. Пришлось заполнить с миллион форм. А еще я сказал доктору, что ты на разъездном карнавале работаешь, поэтому у тебя нет документов и твои волосы выглядят так, будто ты только что приехал на Делореане из будущего. Не похоже, что он мне поверил. – Затем Кроули окидывает Азирафеля осуждающим взглядом с ног до головы. – Пришлось ответить на несколько вопросов о твоем… одноглазом змее. Точно не та тема, которую я бы хотел обсуждать, если честно.              О боже правый.              – Совсем неподходящий для меня эвфемизм, – жалобно отвечает Азирафель, сжимаясь на сиденье и пряча пылающие щеки в ладонях.              – Вот как? – спрашивает Кроули, прежде чем издать преувеличенный звук просветления. – О, точно, да. Я хотел сказать «твоем чл…              – Езжай быстрее, – умоляет Азирафель приглушенным ладонями голосом и, не обращая внимания на ответный смешок Кроули, продолжает: – Это был первый и последний раз, когда мы побывали в Грейт-Ярмуте. – Ужасное название. Что в нем такого великого? Колесо обозрения?              Кроули колеблется. Кажется, он занят какими-то глубокими раздумьями, судя по особой тишине между ними, и Азирафель чувствует это у себя в голове так же, как и в воздухе вокруг них. Жужжание электронов. Магниты одинаковой полярности. Они проезжают мимо съезда на Уаймондхэм, когда Кроули решает заговорить.              – Я уже бывал в Грейт-Ярмуте, – медленно признается он, словно из него вытягивают каждый отдельный слог. – Без тебя. После... я ехал в одном направлении, пока больше не мог. Мне просто повезло, что это был четко обозначенный пляж, а не склон скалы. Или болото. Болотную жижу не так-то просто вывести из обивки. – Он неловко ерзает на сиденье, бросает взгляд в сторону Азирафеля, а затем решительно наклоняет голову вперед. Похоже, в его голове что-то взвешивается на этаких трехлучевых весах, грозя нарушить равновесие, прежде чем он тихо признается: – Я спал там на пляже три дня, прежде чем вернулся в Лондон.              Кроули не нужно объяснять, что он имеет в виду под словом «после». Азирафель с горечью осознает, что его решение было достаточно значительным, чтобы ознаменовать собой новую эру. В глубине души ему хочется, чтобы Кроули продолжил притворяться, что их горького расставания словно бы и не было, лишь бы Азирафелю не пришлось признавать подобные откровения. Откровений ему хватит на всю жизнь.              Затем он вдумывается в его слова и преисполняется возмущением.              – Минуточку, ты... ты заснул под открытым небом без защиты? На три дня? – Азирафель склоняется над центральной консолью и продолжает с порицанием: – После того, как Рай только что… Кроули, это было опасно...              – О, правда? – слишком громко восклицает Кроули и яростно кивает, насмешливым жестом предлагая Азирафелю продолжать. – Пожалуйста, расскажи мне поподробнее о своем определении опасности, я бы хотел наконец разобраться в этой чертовой «Челюсти Каина», которую ты называешь своей логикой!              Но Азирафель не отступает, продолжая с немалой долей обиды:             – Почему ты три дня спал на пляже в случайном городе, вместо того чтобы пойти со мной?              – Почему ты не ешь? – Вопрос подобен вскинутому копью, нацеленному для нанесения смертельного удара.              – Не знаю, – огрызается в ответ Азирафель. – Почему ты не ездишь на Бентли?              Кроули колеблется, явно сбитый с толку вопросом, но все же продолжает:       – Нет, нет, сначала мы поговорим о тебе. Я имею в виду… твой костюм потрепан, волосы спутаны и неприлично длинные, половина твоего тела цвета... ну, не знаю, инжира, который ты бы отказался есть, если бы я даже предложил его тебе. Я не... – Его ноги беспокойно ерзают, хотя машина раздражающе уверенно едет в пределах скоростного режима. Он проводит рукой по своей спутанной челке, которая в темноте больше фиолетовая, чем рыжая, и добавляет, словно слова причиняют ему боль: – Ты не тот анг… Азира… не тот, кого я знал тысячи лет.              Азирафель резко втягивает воздух после этих слов. Он открывает рот, двигает челюстью и вздрагивает от ноющей боли в правой части лица, вызванной этим движением. Делает это снова.              – Нет, – в конце концов соглашается он, понижая голос. – И, наверное, никогда не буду таким, как раньше. Я… – Он фыркает. – Я не собираюсь заполнять свои дни едой, напитками, прослушиванием музыки, чтением одних и тех же книг снова и снова, как будто... Нет. Мне предстоит слишком много работы, чтобы тратить время на все это.              Словно не в силах больше сдерживаться, Кроули спрашивает с нескрываемым недоверием в голосе:       – Ты не голоден?              – Нет, – бездумно брякает Азирафель.              – Лжец, – бросает Кроули в ответ почти столь же машинально, потому что тоже слишком хорошо изучил защитные реакции Азирафеля. – Сколько я тебя знаю, ты никогда не был не голоден. Даже до того, как смог подобрать этому состоянию определение.              Азирафель отворачивается лицом к ветровому стеклу, складывает руки на коленях, бездумно крутит кольцо на мизинце и пытается найти лучший способ солгать.              – Дорогой мой, – начинает он ровным, четко поставленным голосом, уже измученный отговорками, на которые никто из них никогда не покупался, – я ангел и не... я выше земных удовольствий...               – Ой, не надо, ты что, забыл, что это я...              – Ладно! – Азирафель ерзает на сиденье, поворачиваясь боком, чтобы посмотреть на демона так прямо, как только возможно. Он дошел до конца фитиля, который неизвестно для него горел все это время, и его разбудили запах дыма и тепло костра. Горечь бурбона с нотками несладкого кленового сиропа. – Хочешь знать правду, Кроули?              Кроули разражается лишенным всякого юмора смехом.              – В этом и смысл! Я бы с удовольствием...              – Гребаный голод поглощает меня настолько, что я понятия не имею, что с собой делать.              Внезапно Кроули перестает смеяться.              Азирафель продолжает, словно кран, у которого сорвало вентиль:       – Я умираю с голоду. Я хочу впиться зубами во все, что вижу, съедобное или нет, и есть, есть и есть, пока ничего не останется. Я был голоден с того момента, как ступил в тот проклятый лифт, и каждую секунду в Раю желал прогрызть себе путь наружу – каждую секунду, между прочим, проведенную без сна. И теперь, когда я вернулся, и у меня больше нет чудес, и я один, но ты здесь, и... Ты уже заставил меня сделать это однажды – там, в Уц. Поддаться искушению. – Он судорожно вцепляется в пиджак, лежащий на коленях, стараясь при этом не смять нагрудный карман, и яростно шепчет: – Я боюсь, что если позволю себе начать, то просто не найду в себе сил остановиться.              Он тяжело дышит, словно признание стало для него физическим усилием. В каком-то смысле так и было. Но это ничуть не облегчило боль.              Молчание затягивается. Кроули не смотрит на дорогу. Его рот приоткрыт, губы влажные, и он смотрит на Азирафеля словно в ожидании удара. Пульс прямо над его воротником быстро трепещет, кожа блестит от выступившего на ней пота. Азирафеля такая реакция не пугает; напротив, его голод вспыхивает с новой силой.              Поэтому он наклоняется, хватаясь рукой за подлокотник между ними. Пластик под давлением издает скрипучий звук словно бы в предупреждение.              – Кроули, – выдыхает он, – я... я просто изголодался.              Машина продолжает с шумом нестись вперед, но теперь в ней изредка включаются стеклоочистители и ярко мигают аварийные огни, отчего весь салон на короткое время становится похож на площадь Пикадилли. Радио выдает что-то заунывное на испанском, и Азирафель улавливает «PERO JUGASTE Y SUFRÍ» прежде чем оно внезапно отключается. Издав нечленораздельный панический звук, Кроули словно бы приходит в себя и наугад тычет во все кнопки и переключатели под рукой, пока салон машины не становится таким, как прежде – благословенно тусклым и совершенно тихим.              Азирафель откидывается на спинку сиденья и скрещивает руки на груди, довольно сильно морщась от боли.              – Вот! Ну что, теперь доволен?              Если судить по реакции Кроули, он задал риторический вопрос. Демон заметно встряхивается, надувает щеки и решительно устремляет взгляд вперед, словно Азирафель – его инструктор по вождению, и он всего в балле от того, чтобы провалить экзамен. Он маниакально барабанит пальцами по рулю, но останавливается, как только понимает, что делает.              – Вне себя от счастья, ага, – хрипит он. ***               – Изголодался, ангел, да?       Они в Иерусалиме, сидят за столиком на открытом воздухе в ресторане, шатко примостившемся на южном склоне горы на западной окраине города. Чуть ниже находится Эйн-Карем – пригород, в котором Мария живет со своей кузиной Елизаветой последний месяц или около того. Ресторан – не совсем ресторан в привычном смысле этого слова, а, скорее, россыпь сидений под открытым небом с множеством торговцев, продающих еду, которую нужно есть руками, и различные спиртные напитки. Азирафель нашел концепцию этого места восхитительной и попросил Кроли сопровождать его, предпочтя не объяснять, почему, что часто делал в последнее время.       Сейчас они сидят за столиком на три человека, несколько боком друг к другу, чтобы видеть открывающийся им вид на окружающий ландшафт, игру теплых красок и еще голубоватых теней в лучах заходящего солнца на фоне низких сверкающих окрестностей и редких вкраплений деревьев. Перед ними настоящий пир: отдельные куски мяса разных сортов, медово-ячменные лепешки с фруктами, тонкие жирные ломтики тилапии. Даже фаттуш с мятой. Азирафель вот уже полчаса грызет один и тот же пшеничный хлеб с козьим сыром, остро ощущая на себе взгляд золотистых глаз, пристально следящих за каждым съеденным им кусочком.       Он оглядывает Кроли с ног до головы, пытаясь понять, не оскорбляет ли его демон.       – Да, я голоден, – неуверенно отвечает он. – Не понимаю, зачем так пристально наблюдать за тем, как я ем. Неужели ты никогда раньше не разделял с кем-то трапезу?       Кроли фыркает, делает еще один глоток вина и послушно отводит глаза, глядя на холмы, отсвечивающие бронзой в угасающем закате.       – Что? Да я просто... любуюсь своей работой. Не каждый день увидишь, как ангел пожинает плоды трудов демона.       О, Азирафелю совсем не нравится, как он это сказал. Он предпочитает не отвечать, откусывая еще один, слишком маленький кусочек хлеба. Кроли стонет, по-прежнему глядя в сторону, словно чувствуя сдержанность, проявляемую Азирафелем. Демоны по природе своей не любят сдержанность.       – Давай, ешь, – говорит он, небрежно махнув рукой, словно ему совершенно безразличен разговор, который он затеял. – Я знаю, что тебе хочется. Тебе не обязательно быть со мной таким... чопорным, ты можешь просто... – Он делает какое-то круговое движение запястьем, которое Азирафель даже не стал бы пытаться повторить. – Ну, знаешь, оттянуться.       Азирафель открывает рот, снова закрывает и наконец выдает:       – «Оттягиваться» за обеденным столом – не очень-то вежливо...       – Фу, застольные манеры! Это для людей, а не для таких, как мы. – Затем в глазах Кроли появляется поистине демонический блеск, и, когда он снова поворачивается к нему лицом, уголки его губ выгибаются. – Что? Боишься, что не сможешь остановиться?       Азирафель фыркает и чувствует, как и без того слабая толика решимости, за которую он держался, улетучивается без следа. Признаться, он умирает с голоду, поэтому, не удостоив демона взглядом, кладет в рот оставшийся кусок хлеба и, не проглатывая, запихивает следом оливку. Он жует, и богатые, насыщенные, маслянистые вкусы смешиваются на языке в нечто гораздо более приятное. Он едва сдерживает стон удовольствия и, проглотив еду, уже тянется за сушеным фиником, но медлит на полпути ко рту при виде довольной мины Кроли.       – Сотри это выражение со своего лица, – фыркает он, резко выгнув бровь. – Я могу остановиться, когда захочу.       Ухмылка на лице демона никуда не исчезает, но блеск глаз немного тускнеет, превращаясь в нечто более теплое.       – О, не стоит этого хотеть – точно не из-за меня.       Азирафель опускает руку обратно на стол вместе с липким фиником и награждает Кроли недовольным взглядом. Честно говоря, ему и самому немного... не по себе от ситуации, в которую он продолжает попадать. Поедая, он делает то, что демон, пусть и не обычный, явно находит восхитительным. Азирафель, конечно, знает, что это за ощущение, но с наделением его определением придут и последствия, а он просто не в настроении для этого.       В любом случае, это не первая его попытка проникнуться чувством вины, связанным с грехом чревоугодия; вообще вся эта история с грехом началась из-за того, что кто-то не смог удержаться и откусил кусочек. Если уж на то пошло, то это просто самый первый сюжетный мотив Земли.       С мысленным эквивалентом смаргивания дождевой водой с глаз, Азирафель откусывает кусочек финика.       К счастью, Кроли решает его пожалеть.       – Послушай, ты же ангел, а значит, выше человеческих удовольствий, так ведь? – Он делает еще один глоток вина, едва не окуная в кубок свою заплетенную бороду. – Думай об этом не как о человеческом, а... о земном удовольствии. В конце концов, ты на Земле. А все эти придурки наверху, наверное, снова и снова слушают небесный хор, получая от этого какое-то извращенное удовольствие. – Он поднимает свой кубок с вином, словно собираясь произнести тост. – Просто радуйся, что не подсел на эту дрянь.       Логика, по меньшей мере, весьма сомнительная. Глубина не имеет большого значения. Азирафель легко расправляется с фиником. Но раз уж они заговорили об этом, то на повестке дня есть еще один вопрос, который он хочет прояснить.       – Какое вино ты пьешь? – вежливо спрашивает он.       Кроли прищуривается.       – Ты имеешь в виду какого сорта?       – О, не знаю, мне показалось, что в них есть какой-то... нюанс. – Азирафель протягивает руку за очередным липким фиником. Когда его рука натыкается на пустое блюдо, в его сторону удобно придвигается виноградная гроздь. – Например, насыщенное красное, или более пурпурное, или... я видел бледно-желтые вина, почти полностью прозрачные! Цвета действительно очень красивые.       Кроли пожимает плечами.       – Вино есть вино. А какого оно цвета, не так уж и важно, в общем и целом. Оно доставляет тебя туда, куда нужно. В любом случае, вкус у всех этих вин одинаковый и отнюдь не похож на мятный фаттуш, это уж точно.       Азирафель медленно, задумчиво жует виноградину. Проглатывает ее, затем тянется за другой.       – Ужасная штука, алкоголь, – начинает он.       – О, ужасная, – соглашается Кроли, делая еще один глоток с неприличным звуком удовольствия, явно испытывая его – всегда испытывая.       Азирафель невозмутимо продолжает:       – Я не хотел бы… осквернить себя этим, сам понимаешь. – Он тянется за оливкой, но потом передумывает, нерешительно кладет ее на тарелку и слизывает масло с пальцев. Вместо нее он берет другую виноградину. – На планете столько всего интересного, что, боюсь, мне самому никогда всего этого не изведать. И это без сна! Я бы не хотел опьянеть настолько, чтобы пропустить глобальные события или создаваемые шедевры только из-за глупой выпивки.       – Хм, – хмыкает Кроли почти скучающе. – Ну так не пей.       – О, я не буду, – заверяет его Азирафель, делая слабый глоток из своего кубка с водой. Довольно скучной водой. Немного мутноватой. – Можешь не беспокоиться, я не стану потреблять эту дрянь.       – Ладно. Хорошо.       – Ты не сможешь искусить меня попробовать его, даже если захочешь.              – Слушай, ангел, можешь на этом остановиться, – раздраженно бросает Кроли и довольно сильно откидывается на стуле, балансируя на двух ножках и упираясь ногами в свободный стул напротив них. – Я не собираясь искушать тебя делать то, чего ты не хочешь. Я имею в виду, я демон, это вкусный яд, он просто... для такого, как я, в поглощении спиртного есть смысл. Ты ангел, и… для тебя в этом точно ничего нет. От вина тупеешь, забываешь значительные отрезки времени, теряешь контроль над конечностями и забываешь слова... Превращаешься в смутно осознающий себя сгусток, которому все равно, наступит ли конец света, лишь бы в нем была тень. Не говоря уже о том... – Он замолкает, забыв слова при виде выражения лица Азирафеля.       Ничего больше не говоря, Азирафель лишь медленно моргает.       Прозрение приходит внезапно. Кроли едва не падает с наклоненного стула, размахивая ногами, и, когда он с отчаянным вскриком выпрямляется, то опрокидывает содержимое своего кубка на одежду. Он даже не замечает этого, машинально делая неуверенный глоток и хмурясь, когда в кубке ничего не оказывается.       Азирафель, подавив улыбку, молча возвращает вино в кубок чудом, съедает очередную оливку со своей тарелки и снова облизывает пальцы.       Кроли яростно пьет вернувшееся вино, не сводя с него взгляда поверх очков.       – Ты... – пробует он скрипучим голосом и, прочистив горло, продолжает: – Ты хочешь, чтобы я тебя искусил?       – Определенно нет! – возмущенно отвечает Азирафель, которому приходится очень и очень постараться, чтобы сохранить хмурое выражение лица. – Это было бы ужасно, не так ли? Ангел, которого демон успешно искусил на что-то столь... низменное. Нет, у меня слишком сильная воля для этого. В любом случае...       Он удобно устраивается на стуле, поерзав; угасающий солнечный свет, льющийся на его лицо с запада, начинает тускнеть и холодить кожу.       – Мария пробудет здесь еще несколько месяцев, в течение которых мне придется мешать твоим козням, не так ли?       – Точно, – слабо отвечает Кроли. Он похож на человека, на которого снизошел божественный экстаз. Или которому сделали лоботомию. – Да. Ты же знаешь меня и мои злокозненные... козни. Я, эм, позабочусь о том, чтобы... – Не закончив фразу, он допивает остатки вина и ставит пустой кубок на стол, после чего протягивает руку и берет гроздь винограда, механически запихивая ее в рот, словно и вправду никогда раньше не делил с кем-то ужин. Азирафель уже открывает рот, чтобы отпустить замечание по этому поводу, но в последний момент передумывает.       Пока что он голоден. Он чувствует, как голод ползает по его желудку, словно живой, его яд разогревает кровь, распространяясь на конечности и влияя на умственные способности, пока не останется ничего, кроме тарелок с едой перед ним и слюны, скапливающейся во рту. Он протягивает руку через стол и находит то, что искал, – довольно крупную голень ягненка – и без колебаний отрывает зубами кусок мяса с приправами. На этот раз из его груди вырывается довольный стон, который не удается подавить. Рядом с ним раздается резкий вдох, но он не обращает на него внимания, уже заинтересовавшись четвертинкой говяжьего ребра с корочкой. Он берет и ее, старательно не глядя на Кроли, когда подносит ее к губам. Снова чувствует укол вины. И снова игнорирует его.       Нет ничего плохого в том, чтобы просто откусить, в конце... ***       – ...концов?       Азирафель моргает, возвращаясь мыслями в настоящее. Салон машины, тот же демон рядом с ним, атмосфера такая же неуютная, словно им приходится заново учиться сосуществовать без того, чтобы реальность разошлась по швам. Ангел и демон. Наследственные враги по природе своей. Он не знает, где они находятся, но это явно еще не Лондон. Судя по проплывающим мимо указателям, до него около часа пути. Слишком мало времени, чтобы вот так заблудиться в своих мыслях, когда он мог бы наслаждаться неожиданной компанией, которой (метафорически) был благословлен. Азирафель встряхивается и выпрямляется на сиденье.       – Прости? – переспрашивает он.       Кроули медленно, словно обращаясь к ребенку, повторяет:       – Поездка хотя бы стоила того? Узнал что-нибудь полезное, в конце концов?       Азирафель фыркает.       – Конечно, – говорит он таким тоном, словно Кроули – глупец, раз предполагает обратное. – Поездка была невероятно плодотворной, ведь теперь я знаю, как спасти планету.       – Ого! – отвечает Кроули, театрально удивляясь, словно репетировал подобную реакцию. – Так быстро! Тогда поделись с классом, ну же.       Не клюнув на приманку, Азирафель продолжает ровным, немного чопорным тоном:       – Я понял, что люди обладают силой, только если их рассматривать коллективно, а не по отдельности.       Кроули чуть воздухом не давится от возмущения.       – Гребаный бо… это буквально то, что я сказал в прошлый раз. Если бы ты потрудился... О, поверить не могу. Просто не могу! Мы это уже проходили с… этим чертовым христианским роком, буквой «t»...       – Ты не слушаешь, Кроули. Я говорю не о том, как идеологии передаются через коллективы – хотя ты прав, это важно, – нет, я говорю о силе собраний. Фактических сборищ. – Преисполнившись уверенности, Азирафель выпрямляется на сиденье, и его голос, все еще немного сонный, воодушевленно повышается. – Подумай об этом: Анафема с Ньютоном явно недовольны всемирным антинатальным движением сами по себе, но Анафема все равно сделала прививку, а Ньютон все равно решил воздерживаться. И сам ФЭРБ! О, ты бы это видел, Кроули. В тот момент, когда Пеппер упомянула имя Адама, в воздухе словно что-то сдвинулось, набирая силу за счет присутствующих. Готов поспорить, что именно так и началась вся эта заварушка. Слова Адама доходили до каждой группы, каждого протеста, каждого класса, пока его влияние не укрепилось благодаря одному лишь сарафанному радио.       – Да, это буквально хрестоматийное определение того, что такое идеология и как она распространяется. – На вздох Азирафеля Кроули настойчиво продолжает: – Потому что это принцип, который распространяется невидимо. Образ мысли сам по себе как гребаная чума, знаешь ли. Только ты ни черта не можешь с ней сделать. Ангел без чудес и демон на службе у Сатаны вряд ли смогут что-то противопоставить реальной войне, не говоря уже о той, что развязана миллиардами разговоров. Мы не смогли бы сбить Адама с курса, даже если бы захотели, он слишком могущественен.       Азирафель полностью игнорирует его слова.       – Дело не в Адаме, хотя я знаю его, и с его силой ничего не попишешь. Нет, ключ к решению этой проблемы в том, кто распространил его слова изначально! Том, кто позволил его влиянию охватить все группы, протесты, классы. Существе, которое получило от Метатрона мой план лечения, чтобы применить его таким вот образом. – Когда Кроули ничего не отвечает, он продолжает: – Люди обладают силой вместе, и так ФЭРБ и получил распространение, но он работает не в одиночку. Смею предположить, что это связано с Раем. Думаю... – Азирафель решительно кивает, мрачно поджав губы в неохотном выдохе. – Думаю... Мне неприятно это признавать, мой дорогой, но думаю, что нам нужно отправиться в Нью-Йорк.       – Нью-Йорк? Ты ведь не... ты ведь не слышал ни одного моего слова, да? – Азирафель предпочитает вежливо промолчать. Кроули издает прерывистый горловой звук и добавляет: – Это действительно лучшее применение твоего времени? У тебя его осталось не так уж много...       – Почему ты так говоришь? – резко спрашивает Азирафель, вскидывая голову. «Он знает? Конечно, не знает. Но... что если?»       – Ну, я... – Кроули недоумевающе хмурится и бросает быстрый взгляд на Азирафеля. – Ну, знаешь. Предполагаемые Адамом Святки, Армагеддон 2:0. Дата родов твоей подружки тоже примерно в это же время, если мне не изменяет память...       Кризис предотвращен. Азирафель закатывает глаза.       – О, она не моя...       – Полагаю, что нет, учитывая ситуацию с твоим «одноглазым змеем»...       – Суть в том, – неловко начинает Азирафель, решив справиться со смущением с тактом, достойным американского президента, – что ухудшение состояния Земли может быть вызвано... нечеловеческими силами, но ты же знаешь, насколько живучими могут быть люди, как велись войны и целые королевства обращались в прах, а люди все еще существуют и каждый день борются за жизнь. – Он качает головой, поморщившись от того, что это движение болезненно отзывается в затекшей шее. – Уверен, это ключ к... исправлению ситуации. Нам нужно добраться до верхушки, найти того, кто способствует влиянию Адама на людей в целом, и убедить его распространить наше влияние взамен. Установить его связь с Раем, посмотреть, сможем ли мы понять, что происходит с тех пор, как Саракаэль стала Верховным Архангелом. И этот посредник находится в Нью-Йорке, если верить логотипу, который я видел в больнице. Инициатор прививок — НВОЗ.       – Логотипу? Не… кто? Нет, видишь ли, тут ты ошибаешься, потому что если тебе что и нужно, – хрипит Кроули, – так это оставаться в книжном магазине, пока твои раны не заживут, а потом оставаться там еще дольше. Желательно до декабря, а потом еще несколько месяцев для надежности – подальше от неприятностей.       – Кроули, – стонет Азирафель, задирая голову к потолку и откидываясь на подголовник. – Почему ты мне не помогаешь? Мы гораздо эффективнее работаем вместе, так всегда было, и потом, ты же обожаешь эту планету. Я это точно знаю...       Кроули протестует плаксивым голосом:       – Что ты… Я постоянно предлагал тебе сбежать подальше всякий раз, когда у нас возникали хоть какие-то сложности...       – О, значит, ты не любишь Землю? – Азирафель гримасничает, драматично поджимает губы и кивает Кроули, словно подыгрывая ему. – Конечно, ту самую планету, на которой ты провел больше времени, чем в Раю и Аду вместе взятых, мир, по которому ты путешествовал, звезды, которые ты сам поместил на небо. Я знаю, как сильно ты повлиял на открытия Галилея, дорогой мальчик, не думай, что я этого не заметил. Не говоря уже о том, как ты любишь алкоголь, свою Бентли, «Золотых девочек», сортировку вещей по цветам, уток, Фредди, черт возьми, Меркьюри...       – Я не люблю Фредди Меркьюри, – ледяным тоном перебивает его Кроули, – моя машина просто ненавидит меня.       Азирафель всплескивает руками и шипит, потому что движение отдается болью в опухшем плече.       – Почему ты так стараешься притворяться, что тебе наплевать на все происходящее? – не дав сбить себя с толку, восклицает он.       Кроули как будто не находится с ответом, но длится его растерянность недолго.       – Что заставляет тебя думать, будто мне наплевать? Мне... мне... не наплевать...       – Нет, наплевать! Ты обращаешься со мной так, будто я меньше, чем человек, ведешь себя так, будто я болен и заражу тебя чумой, если хоть пальцем коснусь тебя, и! – Он хватается за другую причину, чуть более обоснованную, чем две другие, и качает поднятым пальцем. – И ты даже не выполнил ни одной моей просьбы!       – О, вот как? – шипит Кроули. – Посмотри на заднем сиденье.       – И еще... что?       Кроули так крепко стискивает зубы, что кожа на щеке натягивается.       – На заднем сиденье, – напряженно повторяет он. – Одна из твоих просьб, которую я, видимо, не выполнил.       Азирафель растерянно моргает. Приложив изрядное усилие и игнорируя то, как болезненно натягивается кожа на ушибленных ребрах, он поворачивается на месте, насколько может. Заднее сиденье невероятно пустое, неиспользуемое и, по большому счету, темное, если не считать редких вспышек мелькающих за окнами уличных фонарей. Но вот они удачно проезжают под одним из них, так что отблеск искусственного света скользит на обивке в нужном месте, и Азирафель охает, узнав предмет на сиденье.       – Библия, – вздыхает он, умудряясь потянуться назад и переложить ее себе на колени. Она кажется не более божественной на ощупь, чем экземпляр «Сумерек». – Ты ее секуляризировал?       – Угу, – резко бросает Кроули и на этот раз не перестает барабанить пальцами по рулю. – Мне потребовалось немного времени, чтобы разобраться, но в итоге все оказалось просто. Все, что мне нужно было сделать, это... – Он делает паузу, бросает взгляд на Азирафеля, а затем ерзает с надменным, самодовольным видом. – Что ж, я объясню, когда буду меньше злиться на тебя.       Азирафель кривит губы и проводит пальцами по мягкой, как масло, обложке.       – Справедливо, – признает он. В книге заключен целый гобелен воспоминаний, большинство из которых принадлежат не самому Азирафелю, но все равно ощутимы. Любовь, вплетенная в вековые материалы, которые ему приходилось чинить годами, заметки, нацарапанные на полях руками давно ушедших из этого мира людей – ушедших, как и те, к кому они обращались. Единственное, чего здесь больше нет, – это самого Бога, несмотря на созданные Ею правила природы. Это Ее слова без Нее. Как Кроули удалось это сделать? Азирафель закрывает глаза, делает глубокий, успокаивающий вдох и на несколько секунд крепко прижимает книгу к груди.       Затем он опускает ее на колени, перелистывает до конца Книгу Ионы и успешно вырывает весь раздел.       Машина дергается.       – Эй! Азирафель, это… ты не можешь… – Кроули пытается схватить Библию, но Азирафель отодвигается. – Хочешь, чтобы тебя уничтожили?       Не обращая на него внимания, Азирафель опускает окно и высовывает руку, позволяя страницам развеяться на ветру. Он не мусорит, бумага окружающей среде не повредит, но, возможно, он случайно начал период религиозного просвещения лисиц.       – Я всегда ненавидел историю Ионы, – рассуждает он, уже чувствуя себя легче, несмотря на постоянное, непрекращающееся давление гравитации. Он взмахивает Библией, подчеркивая свое заявление. – Если уж мы должны строить свое существование на этом тексте, то я бы предпочел, чтобы в нем были только те части, которые нравятся нам обоим. Не так ли?       Кроули смотрит на него, разинув рот, словно он сам большая рыба, пусть даже его гастрономические предпочтения несколько иные. Машина снова виляет, и он с излишним рвением пытается выровнять ее, заехав на встречную полосу, прежде чем все-таки вновь справляется с управлением и шумно сглатывает.       – Ты ненавидел историю Ионы, – слабым высоким голосом говорит он. – Ты ненавидел… ты ведь знаешь, кто создал Библию, верно?       – Бог, да, – невозмутимо отвечает Азирафель, затем хмурится. – О, я ведь еще не рассказывал тебе об этом, верно? О своей вражде с Богом? Мы с Ней... ну, я решил, что нам с Ней не по пути.       – Не по пути, – механически повторяет Кроули и, убрав руку с руля, протирает глаза под очками. Ветер за опущенным окном симпатично развевает его немного кудрявую челку. Похоже, он напрочь лишился дара речи, но ничего страшного: Азирафель всегда умел говорить за них обоих.       – Что дальше? – спрашивает он, воспользовавшись этим своим умением.       – Что… – Смех Кроули звучит не особенно радостно, скорее, умеренно встревоженно. – Я отвезу тебя в чертову психиатрическую больницу, вот что дальше...       – Нет, мой дорогой, я имею в виду, что дальше? – Он еще раз взмахивает Библией, которая стала чуть тоньше, не отягощенная кувырком Ионы за борт. – Я знаю, ты со многими здешними постулатами не согласен, потому что не особенно это скрывал на протяжении многих лет. Так что, просто скажи: в чем, по-твоему, Бог ошиблась?       Кроу яростно шипит, словно проколотая шина.       Поначалу кажется, что он не воспользуется предложением, словно благочестивый человек, принимающий всю божественную книгу или не принимающий ее вовсе. В конце концов, Библия такая, какая она есть, не вопреки своему разнообразию, а благодаря ему. Конечный продукт – это собрание хорошего, плохого и особенно уродливого. Но затем Кроули справляется с шоком и проводит языком по нижней губе, наклоняя голову вперед-назад, словно оценивая. Наконец он признает, почти про себя:       – Самсон был придурком.       Азирафель разражается восхищенным смехом.       – Придурком...       – Нет, прекрати, он был! – Ободренный, Кроули наклоняется вперед, и стрелка на спидометре ползет на одну цифру выше предельной скорости. – Вся та история с волосами, челюстью, не говоря уже о том, как он себя преподносил… помнишь, как он отрезал рукава туники, чтобы продемонстрировать бицепсы? Самсон для меня синоним придурка. – Он выдыхает через нос, и на миг на его лице отражается сомнение, но затем все равно добавляет: – Историю следовало бы назвать «Далила», но... женщинам вечно не достается ничего веселого.       Азирафель послушно перелистывает «Судей», вырывает кусок о Самсоне, сминает страницы и выбрасывает их в окно.       – Прощайте, – торжественно говорит он бумагам. – О, дальше мы должны вырвать Левит.       – Нам абсолютно необходимо вырвать Левит. Там нет ничего достойного спасения. И... ох! – Таким взволнованным Азирафель уже давно Кроули не видел. – Убери Послание к римлянам. В них говорится только о грехах, и даже не о веселых! Такая скукотища!       – Ладно, ладно, подожди… Левит довольно увесистый... – Азирафель с трудом справляется с ним без того, чтобы не оторвать корешок. Страницы вылетают в окно, раздел за разделом.       За ним следуют Послания к римлянам, а также большая часть Второзакония. Большинство людей даже не могут произнести Второзаконие, так что... Они не так уж много теряют. Цари – вон. Числа – пока-пока. Притчи, только из-за качества написания, превращаются в ошметки, прежде чем их тоже вышвыривают на обочину.       – Никакой тонкости! – жалуется Азирафель. Коринфяне – тоже на выход. До встречи, Иисус Навин. Они едва соглашаются оставить Иова из чувства ностальгии.       В конце концов, у них заканчиваются резонные причины для критики.       – Руфь, – серьезно замечает Азирафель, уже переключаясь на ее раздел. – Она была ужасным пекарем и не принимала никакой конструктивной критики по этому поводу.       – Ужасным пекарем, – энергично соглашается Кроули.       Вскоре дело доходит до чествования победителей – тех страниц, которые останутся. На этом этапе Библия представляет собой довольно жалкое зрелище: она тощая и уныло провисает в отдельных частях текстового блока, как зияющий рот, в котором не хватает зубов. По словам Кроули, «Исход» остается благодаря своему «голливудскому качеству».       – В нем есть экшен! – говорит он. – Драма! Романтика! В конце концов, это увлекательное чтение, даже несмотря на то, что Моисей выдумал всю эту хрень про Красное море.       Затем Азирафель пытается объяснить, почему стоит оставить Бытие.       – Но это же фундаментальные основы, – утверждает он, потому что, несмотря ни на что, он будет отстаивать самый каноничный из канонов любого произведения и глух к любым аргументам против. Кроме того, он романтик.       – Да-да, это так, но не мог бы ты избавиться от потопа? Ноя? Потоп был чертовски удручающим. А еще вся эта история с Авраамом и его сестрой-женой. Фу.       – Справедливо, – замечает Азирафель, позволяя истории про потоп вылететь в окно вместе с остальными, оставив его позади во всех смыслах этого слова. – Я также считаю, что Иоанн должен остаться. Он просто... невозможно ненавидеть Иоанна, правда? Он ведь говорил такие восхитительные вещи о вечной любви.       Кроули издает звук рвотных позывов.       Азирафель продолжает, хмыкая и перелистывая оставшиеся страницы.       – И Матвей тоже. К слову о хорошем пекаре...       – Ладно, но ты должен оставить Давида и Голиафа. – Кроули хлопает по рулю, словно бы подчеркивая свои слова. – Чертовски хорошая история. Если бы вся Библия была в таком же стиле, я бы рисковал походами в церковь каждое воскресенье.       – О, конечно. Давид остается. И я оставлю все Песни Песней, – говорит Азирафель.       – Конечно, оставишь, ангел, – ласково говорит Кроули.       Пустое пространство между ними гудит; внезапная тишина порождает электричество, которое всегда сопровождало их прикосновения, касания кончиков пальцев, давление кожи. Оно пульсировало между ними с самого начала, с теплой тяжести ладоней в пещере Иерусалима. Кожа к коже, и нечто еще более глубокое. Азирафель совершенно намеренно не реагирует на это нечаянно брошенное слово, несмотря на какофонию, которую устраивают все органы его тела. В эту секунду он чувствует себя гудящим осиным гнездом. Рядом с ним Кроули делает глубокий судорожный вдох и закусывает губу, указательным пальцем задумчиво постукивая по верхней части руля. Воздух неимоверно расширяется, словно вот-вот лопнет с сильным хлопком.       Но затем он словно бы успокаивается, и Азирафель выдыхает, хотя даже и не заметил, как задержал дыхание.       – Знаешь, я все еще злюсь на тебя, – наконец говорит Кроули.       – О, конечно.       – Я злюсь больше, чем после твоего чертова ухода.       – Правда?.. То есть, да, в этом есть смысл, полагаю.       – Но я... – Кроули произносит следующую часть быстро, про себя, словно слова спотыкаются друг о друга по пути наружу, – я рад, что с тобой ничего не случилось. – Он намеренно не смотрит в сторону Азирафеля, тщательно сохраняя нейтральное выражение лица и не отрывая взгляда от темноты бесконечной дороги впереди. Добавляет словно исповедуясь, тихо и покаянно: – Не знаю, что бы со мной было в противном случае.       О-о.       О, это... вот так, значит, не так ли?       – Ладно, – слабым голосом отвечает Азирафель, и полупустая Библия падает к нему на колени, словно тяжелее, чем прежде, так же подверженная ужасному весу материальности, как и все остальное. Он снова чувствует его, этот колющий голод, путешествующий по его телу, словно паразит. Ему кажется, что он может проглотить весь мир одним глотком, не жуя. В конце концов, он настолько голоден. Лучше ему сделать это до того, как голод поглотит его первым.       Вместо этого он вновь поднимает окно. Поездка заканчивается так же, как и началась – в тишине. ***       Кроули не стал выбирать долгий путь домой.       Они прибывают в Лондон слишком быстро. Кроули даже не язвит по поводу яркого неонового ангела, подмигивающего им свысока, нимб которого все еще раздражающе неправильного желтого оттенка. Двери книжного магазина бесшумно распахиваются перед ними, хорошо отлаженные, и, оказавшись внутри, они стоят друг перед другом в неловкой, почти вызывающей манере. Ни один из них не торопится прощаться или придумывать оправдания, чтобы остаться, но Кроули снимает очки, что, как отлично известно Азирафелю, само по себе благое знамение, поэтому он решает не накручивать себя из-за перспективы расставания с Кроули на месяц или два. Он считает (надеется), что оно будет немало беспокоить их обоих, но не особо рассчитывает на то, что это станет достаточным сдерживающим фактором с учетом пресловутого упрямства Кроули.       Колокольчик над входом опять звонит с комичным опозданием. Азирафель полагает, что это самый подходящий сигнал.       – Спасибо за Библию, – говорит он.       Кроули просто смотрит на него, слабо сверкая янтарными глазами в монохромной темноте. Выражение его лица кажется Азирафелю знакомым. Почему? Он быстро моргает и двигает челюстью, словно хочет что-то сказать, что-то… монументальное, что явно дастся ему нелегко. Азирафель делает глоток воздуха и задерживает его, словно...       Все происходит так быстро. В одно мгновение Азирафель любуется ужасно любимыми морщинками в уголках глаз Кроули, а затем, не дав ему опомниться, его резко дергают вперед, так что он едва не разбивает нос о ключицу – твердую, как та проклятая стальная бочка. Руки, обхватившие его спину, костлявые, неподатливые и до невозможности крепкие. Синяки причиняют Азирафелю острую боль, но его согревает понимание стоящего за этим объятием чувства. Он шумно выдыхает в отворот пиджака, к которому прижаты его губы.       – Заткнись, – полузадушенно говорит Кроули в плечо Азирафеля.       Что-то золотистое, яркое струится по телу Азирафеля, вытесняя собой боль в костях и желудке. Он не знает, удастся ли ему совладать с этим, удержать за лоскутами кожи, жира, мышц, волос, из которых соткано его человеческое тело. Оно вырвется на свободу и накроет весь квартал, весь Лондон, весь мир мощнейшим выплеском, проткнет кожу Земли легчайшим, едва заметным касанием. Никакого больше заглатывания целого мира. Он навсегда оставит на нем свой след, такой глубокий, что образуется шрам, не позволяющий забыть о том, кто его нанес.       Он только слегка касается ладонями спины Кроули в ответ, когда демон с силой отодвигает его, уперев руки ему в плечи, чтобы он не споткнулся и не упал. Глаза Кроули широко распахнуты, и Азирафель уверен, что его собственные еще больше. Они не соприкасаются кожа к коже напрямую, но тепло ладоней Кроули через рубашку невероятно отвлекает. Жужжание электронов. Ослепительная вспышка молнии перед самым ударом.       Кроули облизывает губы и решительно произносит:       – Ты идиот.       – М-м, – хмыкает Азирафель, тоже проведя языком по губам в неосознанном зеркальном отражении действия Кроули. – Наслышан.       – Мне действительно нужно идти, – добавляет Кроули, тяжело дыша, но не делает ни шагу к выходу.       И тут же золотистый свет исчезает. Голод возвращается. Азирафель снова на носу корабля, резко перегибается через перила; один сильный толчок – и он за бортом. Он не знает, чего ждет, но чувствует, как волна надвигается на него. Это смущает его больше всего остального: он знает, что ждет его в декабре, знает момент, когда соленая вода поглотит его целиком. Он может проследить его с точностью до минуты.       Однако есть что-то еще – что-то, чего он не может уловить. Это похоже на горе, но предшествует ему. Именно это «предшествует» он сейчас и пытается вычислить, но в его душе, в его кардиа, больше нет свободного места для расчетов. Он и так почти переполнен ими.       Но здесь и сейчас Азирафель уже беспомощно качает головой.       – Пожалуйста, не пропадай на месяц, – говорит он с невероятным отчаянием в голосе, которое не в силах скрыть, и активно игнорирует тревожные сигналы, звучащие у него в голове. – Я так по тебе скучал и... и не переживу, если ты снова навестишь меня только через месяц, не говоря уже о двух. Мы не... – Он снова облизывает губы, чувствуя, как глаза жжет от слез, которые грозят прорвать сдерживающие их барьеры и хлынуть наружу, как вода из резервуаров с лопнувшими под давлением стенками. – Мы ведь не узнаем, сколько времени у нас осталось, – шепотом добавляет он.       Взгляд Кроули скользит по его лицу. Его брови подрагивают, между ними пролегает задумчивая складка, и в этот момент Азирафель понимает, что ему все-таки стоило прислушаться к сигналам тревоги.       – Мистер Кроули, вы вернулись! – почти взволнованно говорит из темноты Мюриэль. – Я хотела показать вам новый напиток, который я... ох, я... Мне очень жаль, я...       Она неловко протискивается обратно в дверной проем боковой комнаты, словно не уверена, допустимо ли ее вторжение или нет. Но Кроули просто убирает руки с плеч Азирафеля и делает шаг назад, неуверенно говоря:       – Я... подумаю об этом, – после чего наклоняет голову в сторону Мюриэль, не сводя глаз с лица Азирафеля. – Эй, ребенок. Проводи-ка меня, ладно?       – Эм, – говорит Мюриэль, почти испуганно смотря на Азирафеля, который старательно не реагирует на ее взгляд. – Эм, ладно, давайте, эм…       Но Кроули просто поворачивается на пятках и выходит через входную дверь, не оглянувшись на него. Азирафель понуряется. Он до сих пор ощущает прикосновение кожи Кроули, словно коснулся чего-то горячего без рукавиц, чувствуя ожог на руках, губах, синяках на животе. Мюриэль, напротив, выглядит так, словно мысленно ведет счет от ста, но на девяносто четвертой отметке сбивается и сдается. Она поправляет свой толстый вязаный свитер (несмотря на август) и, не встретившись с Азирафелем взглядом, но слишком громко сглотнув, выходит вслед за Кроули в ночь. Автоматические двери бесшумно закрываются за ней.       Колокольчик дважды звонит с запозданием в почти минуту. ***       Мюриэль с ним не разговаривает.       Азирафель сидит в кресле внизу, в том, которое обозначено как «его» (что, в свою очередь, подразумевает и «ее», вообще говоря, но она, похоже, считает кресло напротив его кресла исключительно принадлежащим Кроули — он ее не поправляет). Он уже давно перестал делать вид, что читает, и вместо этого проницательно наблюдает за другим ангелом за стойкой, как будто ее мрачный вид может подсказать ему, что именно произошло на улице с Кроули всего за полчаса до этого. Ему это не удается. Мюриэль выглядит угрюмой и не хочет с ним разговаривать, что, в общем-то, соответствует ее обычному состоянию по мере того, как год проходит месяц за месяцем. Азирафель не знает толком, что ему предпринять, и выбирает свой обычный путь.       – Помнишь ли ты, – медленно начинает он, внимательно оглядывая окружающие их книжные полки и слишком белые колонны, – персонажа Берты из романа Шарлотты Бронте «Джейн Эйр»? Призрака, который не являлся таковым, но все равно был воплощением горя. Птицей, запертой в клетке. – Он не уверен, что Мюриэль поймет отсылку, ведь она продала все его любимые пятьдесят два экземпляра «Джейн Эйр», но суть не в этом. В ответ на молчание Мюриэль он продолжает: – У мистера Рочестера была жена по имени Берта, которая настолько сошла с ума, что он запер ее на чердаке, чтобы она стала тайным позором. Из-за этого в Торнфилд-холле поселились... призраки. Сверхъестественное воплощение тайны. Как чувство вины может изменить саму ткань реальности, окрасив мир вокруг, пока ему некуда будет деться, некуда спрятаться, пока не останется другого выбора, кроме как признаться...       Мюриэль громко вздыхает, прерывая его.       – Я знаю, к чему вы клоните, мистер Азирафель, – жалобно произносит она, рассеянно ковыряя кутикулы больших пальцев. – Если хотите знать, о чем мы с мистером Кроули говорили на улице после нашего ухода, то просто спросите.       Он выгибает брови, сбитый с толку, но старающийся не показать своего разочарования от того, что его раскрыли. А ведь это была хорошая идея.       – О-о, – неловко начинает он. – Хорошо. О чем вы с... мистером Кроули говорили на улице?       – Ни о чем! – кричит она, вскидывая голову, так что Азирафель подпрыгивает от неожиданности. Она тем временем яростно продолжает: – Мы говорили ни о чем, потому что он сказал мне, когда был здесь в прошлый раз, чтобы я позвонила ему, если у вас будут проблемы, так же как он сказал мне много лет назад, чтобы я позвонила ему, если вы появитесь, чего я не сделала тогда и не сделала сейчас, поэтому он злится на меня, и когда он вышел на улицу, то сказал... сказал: «Ребенок». — Она придает голосу гнусавые нотки, отчего он удивительно напоминает голос Кроули, вынудив Азирафеля закрыть глаза и поморщиться. — «Ребенок, если не можешь держать его в узде, пока я внизу, то я пришлю демона, который сможет. Вонючего». Потом он добавил: «Что еще скрывает от меня Азирафель?», и я ответила… ну, я ничего не ответила, просто что-то промямлила, и тогда он сказал: «Звучит не очень убедительно», и я сказала: «Мне нужно в туалет», а он сказал: «Нет, буквально не нужно», и я сказала: «Я только что выпила «белого американца», и мне правда нужно в туалет», и тогда он сделал странное лицо и сказал: «Что за черт такой – белый американец?» И я сказала ему, что это как «белый русский», только с водкой, густыми сливками и спортивным напитком...       Азирафель прижимает пальцы к вискам.       – Мюриэль...       – Я не смогла ему сказать, – лепечет она, а потом стыдливо закрывает глаза, опустив голову на колени. – Я пыталась. Я правда пыталась, я собиралась нарушить обещание, которое вам дала, так как, видимо, нарушать обещания – это то, что у меня получается лучше всего. Я собиралась сделать это после объяснения этой новой смеси напитков. Я открыла рот, и... и ничего. – Она влажно фыркает. – Я понимаю, почему вы тоже не можете этого сделать. Это невозможно – смотреть ему в… очки и говорить что-то ужасное.       Что-то сжимает сердце Азирафеля. Глаза начинают слишком часто моргать.       – Да, – в конце концов соглашается он. – Да, невозможно.       Она недовольна его согласием, более того, еще больше расстраивается, качая головой и снова и снова повторяя про себя «нет, нет, нет».       – Но это не может быть невозможным, – хрипло выдает она. – Он должен знать, и если никто из нас не сможет ему сказать, он тоже умрет, и тогда у меня останется два мертвых друга.       Азирафель чувствует покалывание в носу, от которой легко отмахнуться, но оно все равно острое и кусачее.       – Не надо о нем беспокоиться, Мюриэль, – твердо говорит он, испытывая гораздо больше родительских чувств, чем имеет право. Это чуждая для него эмоция, – или обо мне. Я ценю твою помощь, но... Дорогая моя, неужели ты веришь, что чтение спасет меня? Уже спасло бы, будь это так, так что... Ну, просто, нет смысла беспокоиться о неизбежном, так ведь? Какой в этом прок?       Он думал, что честное проявление практичности будет принято на ура, но явно неправильно оценил ситуацию.       – Но вы умрете, – с трудом шепчет Мюриэль; слезы брызжут ей на колени, дрожащие пальцы судорожно сжимаются. — Вы не расскажете мистеру Кроули, и если я не расскажу мистеру Кроули, то... как это называется? Ах да, стану безучастной. – Азирафель скорее полагает, что она имеет в виду «сопричастной», но предложение и без этого звучит достаточно внушительно. – Я единственная, кто знает и беспокоится достаточно, чтобы не допустить этого. И я не знаю, почему или как!       – Мюриэль, – ровным тоном произносит Азирафель, настороженно глядя на ее слезы, но все же осторожно поднимается с кресла, поморщившись от боли. – Ты себя накручиваешь.       Но она продолжает, словно не слыша его:       – Если я буду просто ждать декабря вместе с вами, то тогда... то просто… это будет моя вина! Я буду во всем виновата! – Она снова разражается рыданиями, больно дергая себя за волосы.       Азирафель замирает на месте, но потом, взяв себя в руки, решает пересечь порезанный ковер и подойти к Мюриэль. Приблизившись, он осторожно, словно пытаясь укротить дикую лошадь, поднимает руки и обхватывает ими плечи более низкого ангела, слегка притягивая ее к себе с успокаивающим звуком. Сегодня он обнял больше людей, чем за последние несколько лет, не считая весь этот инцидент с «голым Гавриилом», и Мюриэль, похоже, не знает, что с этим делать. Ее рыдания становятся только сильнее, и он морщит нос, когда она утыкается мокрым лицом ему в жилет. Не похоже, что его одежда может стать еще хуже, поэтому он просто позволяет ей получить то... облегчение, которое ей явно отчаянно нужно.       Ее тело бьет мелкая дрожь.       – Как будто я сама вас убиваю, – приглушенно бормочет она ему в грудь.       Азирафель добродушно вздыхает.       – Ты не убиваешь меня, Мюриэль. – Ее беспокойно подрагивающие кудри неприятно щекочут его шею, но он лишь сглатывает, нахмурив брови в попытке найти нужные слова. – Ты ни в чем не виновата. То, что случится со мной, это не смерть, а... отсутствие жизни.       Термодинамика. В конце концов, все сводится к термодинамике.       Мюриэль трется лицом о его рубашку, прежде чем (к счастью) отстраняется.       – Это одно и то же, – бормочет она, глядя куда угодно, только не на самого Азирафеля. Кончик ее носа стал ярко-красным.       Теперь Азирафель понимает, что не стоило оставлять Мюриэль на произвол судьбы в последние несколько месяцев после того, как она провела все предыдущие годы сама по себе. Он позволял ей читать и рассказывать о Книге Жизни и думал, что потакает ей, а не заставляет еще больше зацикливаться на проблеме. Сейчас он чувствует необходимость это исправить, пока она не изменится навсегда, не понимая, почему, когда наступит Рождество, а она окажется в окружении книг, исполненная горя, которому больше не сможет дать определения.       Он снова чувствует эту яму в животе. Что-то насчет горя и того, что ему предшествует. Он ощущает постоянный голод, как будто это своего рода ощущение приближающейся катастрофы. Ему кажется, что волна, в конце концов, опрокинет его, и все, что ему останется, – это смотреть и наслаждаться игрой солнечного света, преломляющегося в воде. Потом, когда свет погаснет, он сможет ждать. Предвкушать удар. Знать, что в этом есть неизбежность, если только он сможет добраться до нее первым.       – Мюриэль, – начинает он, опуская руки ей на плечи и привлекая ее внимание к себе. – Мне нужно, чтобы ты выслушала меня и прислушалась к моим словам. Как думаешь, у тебя получится?       Она медленно кивает, смотря на него остекленевшими глазами – так, как смотрят на учителя или родителя: внимательно, но с ужасом понимая, что одно неверное слово может полностью их сломать. Понимая, что у нее нет другого выбора, кроме как пойти на риск.       К сожалению, Азирафель чувствует себя так, словно переполнен до краев неверными словами, что для него вполне характерно.       – Я не умираю, – говорит он, крепко сжимая ее плечи и наклоняясь, чтобы заглянуть ей в глаза. Его голос дрожит от напряжения – она не единственная, кому нужно это услышать. – Ты не убьешь меня, потому что меня просто не будет существовать. Нельзя убить то, чего не существует.       Мюриэль медленно, неуверенно говорит:       – Вы имеете в виду, как в «Сумерках», когда Эдвард думал, что, раз он вампир, то у него нет души, и, если его уничтожить...       Азирафель фыркает.       – Да, моя дорогая, в точности как в «Сумерках». – Подавив желание закатить глаза, он просто ободряюще сжимает ее плечи. – Я понимаю, это сложно – предвкушать нечто подобное. Но Книга Жизни, она... – Он на миг прикрывает глаза. – Я не почувствую боли. 24 декабря я устрою тебе настоящее человеческое Рождество: свожу на рынок, мы покатаемся на коньках, даже в самодеятельный театр под открытым небом сходим, чтобы ты почувствовала, что такое настоящий ужас. А на следующий день... ты откроешь подарки, на которых не будет написано, от кого они. И Земля переживет это. И ты это переживешь. – Он открывает глаза и резко трясет ее за плечи, чтобы она посмотрела на него. – Все в порядке?       Но Мюриэль глядит мимо него.       Ее глаза устремлены куда-то за его плечо, и она мрачно, почти вызывающе поджимает губы. Она виновато косится на Азирафеля, но потом снова смотрит на что-то позади него, словно не может отвести взгляд, как будто что-то там постоянно приковывает ее внимание. Азирафель нахмуривает брови и медленно отпускает ее.       – Что ты... – растерянно начинает он, прежде чем все системы его человеческого тела внезапно останавливаются, леденеют, а затем снова начинают работать, причем в ускоренном режиме, энергично, с нарастающим фортиссимо. Быстрее, громче. Грохот в ушах, прокладывающий путь прорвавшейся диссонансной ноте, выбивающейся из такта, пронзительной в своей законченности.       Потому что звонит колокольчик. До смешного запоздало.       Опять эта волна – черная, как ночь: ни преломления, ни игры красок в искривленном свете. Азирафель медленно поворачивается на месте. А еще есть голод, всегда голод, зияющий и глубокий, как пещера, безжалостно вырезанная в самой Земле, и такой же непроглядный. Азирафель не может провести различия между этими двумя видами темноты, но решает, что ему и не нужно. Он оказался в тени с тех пор, как Метатрон сказал, что верит в то, что Бог связалась с ним, что он не лжет. Что Всемогущая направляла его и все равно привела прямиком в Ад. Теперь он знает, раз ничего другого ему знать не дано, что, если его сущность вообще способна умереть, ему всегда предназначалась голодная смерть.       Очки Кроули по-прежнему сняты, и он смотрит на Азирафеля так, словно свет для него тоже погас.