Как нам включить свет?

      Азирафель всегда считал, что создан прощать.              Это достаточно простая концепция. Бог прощает, Иисус прощает, значит, и ангелы должны прощать. Он не был уверен, откуда взялся стереотип, по крайней мере, для двух из трех; Ветхий Завет содержит очень мало прощения на своих страницах, да и Новый Завет тоже не идеален. Однако, несмотря на все это, Азирафель считает, что Иисус был прав: прощать — значит любить безоговорочно, а это прекрасный посыл для ангела, так что ему не составило труда придерживаться этого постулата.              И только когда он заглянул в сознание Лайлы, ему пришлось задуматься о логике, стоящей за любой альтернативой.              Он пришел в себя физически и метафорически, ошеломленный после громкого акта зачатия, который буквально услышал весь мир, когда зазвенели все будильники (включая тот, что назойливо жужжал на ее прикроватной тумбочке), пробиваясь сквозь тонкие стены в каждом номере мотеля. Она не замечала этого, ошеломленная и переполненная неизбывной любовью Бога. Она рассматривала прощение как цикл, особенно применительно к своей матери, их отношениям и их отсутствию с некоторых пор. Лайла считает, что прощение вечно обещается и дается безвозмездно, если по другую сторону от него имеется уважение, понимание и безграничная любовь. Если этого нет, то не стоит и прилагать усилия. Ошибки естественны, как и причинение боли близким, но если обе стороны крепко держатся за обе спицы колеса, то оно может продолжать вращаться. Снова, и снова, и снова.              Азирафель не знал, соглашаться ли с ней в тот момент, но, опять же, с тех пор он вырвал больше половины Библии. Он больше не предлагает прощение, о котором его не просили. Он просто надеется, что нужный человек сможет сделать то же самое в ответ — что они возьмутся вместе за колесо и заставят его вращаться.              На стене Эдема, за четыре тысячи лет до рождения Иисуса и всего через несколько секунд после встречи с демоном, которого он когда-то знал как ангела, Азирафель думает: «Ты не такой уж и непростительный, да?».              С тех пор ему кажется, что он расплачивается за эту вскользь возникшую мысль. ***              Кроули не двигается несколько секунд.              Впрочем, как и Азирафель; Мюриэль, стараясь быть незаметной, с таким беспокойством ковыряет кутикулы, что некоторые из них начинают кровоточить. У Кроули в руках коричневый бумажный пакет с надписью «МАКАРОНЫ ФЛИТВУДА» большими буквами на боку. Видимая часть его кожи имеет легкий зеленоватый оттенок и нездорово поблескивает; плотно сжатые губы, кажется, сдерживают гораздо больше, чем слова. На спине Азирафеля выступает холодный пот — лишь отчасти из сочувствия.              Теперь мало кто ездит на машине, но на улице то и дело раздается автомобильный гудок и раздраженный окрик пешехода; что-то в этом шуме разрушает жуткое оцепенение, охватившее их, разрывая удерживающие их нити.              Азирафель отворачивается. Пакет падает на пол с шумом, наконец нарушающим возникшую тишину.              — Как долго, — говорит Кроули едва слышным голосом.              Азирафель прочищает горло и тихо уточняет:       — Как долго?..              — Я не с тобой говорю.              Азирафель поджимает губы. Подавив инстинктивную реакцию, он делает шаг в сторону, чтобы больше не загораживать Мюриэль собой. Она, явно сбитая с толку тем, что Кроули обратился к ней, кажется, готова спрятаться за Азирафелем, чтобы он вновь загородил ее собой.              — Хм? — нетерпеливо говорит Кроули, когда ответа не последовало. — Так как долго?              Кажется, она вот-вот выскочит из кожи вон, но в итоге просто, без пафоса, хотя и с изрядной долей сожаления в голосе говорит:       — 25 декабря.              — Я знаю, — цедит Кроули сквозь зубы. — Я спрашиваю, как долго вы оба знаете.              Мюриэль опускает взгляд на собственные ноги. Ее нижняя губа подрагивает, и она кусает ее, пока та тоже не начинает кровоточить, потрескавшаяся и ярко-красная. Кажется, она набирается смелости, чтобы ответить, пока не распрямляет плечи и не поднимает голову, смотря прямо на Кроули. Она больше не выглядит испуганной, но и уверенности в ней тоже нет — только ужасная отчаянная печаль.              В последнюю секунду лицо Кроули сморщивается, и он шипит:       — Не говори...              — 25 марта, — отвечает Мюриэль.              Ответный звук, издаваемый Кроули, выдает его разочарование и гнев и наполнен шипами, бритвами и другими ужасно болезненными вещами. Но это, по крайней мере, побуждает его двигаться, даже если он просто поворачивается, как будто чтобы выйти через автоматические двери и оставить все позади. Азирафель почти готов к подобному исходу.              Но Кроули останавливается, прежде чем подходит достаточно близко, чтобы они отворились. Он подергивает руками, медленным круговым движением напрягает линию плеч, доставая из кармана брюк очки, чтобы вернуть их на место, пока все еще стоит к ним спиной. Когда он поворачивается обратно, то его голова свисает настолько низко, что очевидно, что он смотрит куда-то им под ноги. Его следующие слова отрывистые, дробные, словно пощипывание струн арфы.              — Ты вынудил меня согласиться на восемь месяцев встреч, — говорит он голосом настолько хриплым, будто по его горлу прошлись наждачной бумагой. — Ты собирался устроить еще несколько встреч, а потом... — Он замолкает, издав ужасно похожий на всхлипывание звук, но его щеки остаются сухими. — Ты не собирался мне рассказывать.              Это не вопрос, и Азирафель предпочитает воздержаться от ответа.              Кроули продолжает, и с каждым словом его голос становится все более громким и интенсивным, но при этом странно отстраненным, словно он исполняет внутренний монолог:       — В своих просьбах ты ни разу не упомянул о Книге Жизни. Ты заставил меня искать что угодно в известной Вселенной, кроме той вещи, которую я все это время должен был искать. Единственной вещи. И… и ты позволил нам говорить ни о чем! — На этом его голос срывается, и он поднимает руки, чтобы резко потереть глаза под очками, простонав в ладони: — Ты... о боже, сколько времени прошло, потрачено впустую, когда я мог бы… заниматься исправлением всего этого!              У Азирафеля не хватает сил сдержать следующие слова, прежде чем они срываются с губ.              — Тогда в доме Анафемы ты сказал, что Книга Жизни не представляет реальной угрозы, — отчаянно возражает он. — Ты сказал... Ты сказал, что никогда не волновался...              — Я солгал, идиот! — хрипло кричит Кроули, сжимая руки в кулаки. — Это даже отдаленно не одно и то же! Тебе назначили дату, которую определил чертов судья, Азирафель! Это уже не «угроза», это... это... это петля на твоей шее с девятимесячной отсрочкой. — Он снова отворачивается, но потом яростно выплевывает: — И она медленно затягивается на протяжении уже пяти месяцев!              Азирафель снова молчит. Разговор развивался довольно неплохо для него, с учетом обстоятельств, пока он все не испортил.              — Ладно, — говорит Кроули, обводя книжный магазин диким взглядом. Его дыхание становится прерывистым и поверхностным, шея блестит от липкого пота. — Ладно. Все в порядке, все будет... все в порядке. Мы просто... мы просто сделаем что-нибудь, хорошо, что-нибудь связанное с Книгой Жизни. Полагаю, ты сам искал ее, пытаясь скрыть это от меня? — Он жестко, безлично кивает Азирафелю, как будто он его командир. — Есть какие-нибудь зацепки?              — Никаких, — отвечает Азирафель.              — Никаких? — Кроули гримасничает, и на мгновение на его лице появляется какое-то испуганное выражение, но он быстро избавляется от него, возвращаясь к делу. — Ладно, ладно, мы можем... Я уверен, что могу поспрашивать. Демоны знают демонов, а некоторые даже ангелов, если повезет, а Книга Жизни — большая книга. Вторая по своим масштабам, наверное. Трудно пропустить, полагаю, так что все, что нам нужно сделать, это... — Он замолкает на полуслове, уловив выражение лица Азирафеля — пассивное, нейтральное, взгляд устремлен куда угодно, только не на Кроули. Тишина исполнена ожидания.              Азирафель ничего не говорит.              Кроули снова и снова конвульсивно проводит кончиком языка по зубам. Словно тень подозрения пробегает по его лицу, омрачая и без того серьезный настрой, и на мгновение они переносятся на четыре года назад — слова «скажи, что ты отказался», трепещущий пульс на шее. Только теперь на нем очки, и он знает Азирафеля достаточно хорошо, чтобы не просить его солгать.              — Азирафель, — медленно произносит он, — разве ты не... Какую работу ты проделал, чтобы найти Книгу Жизни?              Сопротивляясь желанию закрыть глаза, Азирафель сосредоточивает взгляд на руках Кроули, на конвульсивном сжатии его пальцев. В конце концов, они рано или поздно должны были добраться до этого, но он все еще не чувствует себя полностью готовым к переходу к этой теме, хотя и полагает, что сейчас самое подходящее время. «Покончить с этим одним махом».              — Никакой, — признается Азирафель, сделав глубокий вдох.              Возникшая в результате тишина ощущается такой тяжелой, такой густой и плотной, словно вот-вот обретет ноги, чтобы убраться как можно дальше от этого разговора. «Хоть кому-то повезет».              — Никакой, — слабо повторяет Кроули, причем его голос срывается на «и». — Ты... — Он шумно сглатывает. — Через четыре месяца тебя сотрут из существования, а ты ничего не сделал, чтобы спастись.              — Я… — На Азирафеля жалко смотреть. — Ты не понимаешь...              — Мюриэль! — резко окликает ее Кроули, впервые обратившись к ней по имени. Он поворачивается к ней и без тени вопроса говорит: — Ты была на суде.       Мюриэль медленно открывает рот с виноватым выражением на лице.              — Не лги, я знаю, что так и было. — Он кивает ей со странно ободряющим видом, хотя и слишком быстро от волнения. — Можешь зачитать мне стенограмму? Да?              — Ну, я... — Она переводит взгляд между Азирафелем и Кроули в нарастающей панике, вмиг лишившись всей с таким трудом собранной силы, и делает маленький шаг назад. Ее губа все еще кровоточит, ногтевые ложи покраснели и потрескались. — Я... я могу, технически, но...              — Можешь? — невольно и слишком резко переспрашивает Азирафель, озадаченный ее заявлением. На суде она была в довольно плохой форме. Азирафелю самому трудно упомнить все, что тогда произошло, так что уж говорить о той, кто рыдала все это время, все еще находясь под воздействием психоделиков. Единственная причина, по которой он ничего не забыл, заключается в том, что все эти месяцы ему не о чем было больше думать.              — Я писарь, — говорит она почти извиняющимся тоном. — Если в Раю происходит что-то «официальное», пока я там присутствую, я обязана это запомнить. Буквально обязана.              Кроули не смотрит на Азирафеля.              — Расскажи.              Азирафель едва сдерживает стон, но не вздох, с шумом выпуская воздух. Он бы решил, что это кошмар, если бы хоть раз потрудился заснуть. Свет не гаснет, и глаза Мюриэль остаются темными и обеспокоенными, но когда она говорит пустым и безэмоциональным голосом, словно зачитывая сценарий, в нем слышатся и другие голоса.              Метатрон: «Зачем ты вернулся?»              Затем голос Азирафеля, немного приглушенный: «Что вы имеете в виду?»              Снова Метатрон: «Ну...»              Азирафель моргает и невольно делает шаг к ней, поднимая руку.              — Подожди, Мюриэль, это не суд, это... это слишком рано...              Мюриэль как будто полностью возвращается в свое тело, восстанавливая над ним контроль, как это сделала мадам Трэйси, когда Азирафель вселился в нее много лет назад. Она часто моргает, выглядя дезориентированной от того, что ее резко выдернули из декламации.              — Нет, это...              — Мы с Метатроном разговаривали наедине, он... Должно быть, это ошибка, суд начался с того, что я заявил о своем преступлении...              — Именно в этот момент и начался суд! — кричит Мюриэль. — Мы с Саракаэль ждали в зале Совета в одиночестве, и... я не знаю! Что-то случилось, и мы услышали это до того, как появились вы оба! Вот как этот суд сохранился в архивах Рая!              Азирафель наклоняется к ней, почти умоляя:       — Тогда пропусти эту часть!              Кроули наблюдает за Азирафелем и чем дальше, тем заметнее в нем проявляется что-то темное — демоническое, злобное и отчаянно уязвимое, что никакое чудо не сможет исцелить.              — Продолжай с этого места, — приказывает он.              Мюриэль неуверенно переводит взгляд широко распахнутых глаз между ним и Азирафелем.              — Я…              — Живо!              Авторитет Великого Герцога одерживает верх над авторитетом ангела Начала, даже для другого ангела, судя по всему. А может, Мюриэль просто больше нравится Кроули. Она продолжает немного быстрее, чем раньше, сочетая голос Метатрона со своим собственным: «Ты знал, что идешь против меня, против Рая, и все равно сделал то, что сделал. Я не ставлю это под вопрос. Меня немного озадачивает часть «виновен по всем пунктам». То, что ты пришел сюда как ни в чем не бывало, наверняка зная свою участь. Даже признаваясь с порога».              Азирафель закрывает глаза. Он чувствует себя на краю бездонной пропасти, на дне которой его ждут мигрень и бесконечная пустота.              Стенограмма Метатрона продолжается: «Ты мог бы... Честное слово, ты мог бы отправиться в Ад. Мы оба знаем, что там тебе обеспечили бы защиту, как это ни парадоксально». Кроули издает при этом предупреждающий звук, нечто среднее между хрипом и болезненным стоном. «Но ты вернулся в Рай. Разумеется… ну». — И тут голос Мюриэль полностью принадлежащий ей самой, срывается. Она сглатывает и продолжает: «Ты должен понимать, что мы не можем позволить тебе уйти. Что ты не сможешь этого пережить».              А затем голос Азирафеля: «Я знаю. Я понял это в тот момент, когда сделал свой выбор. Но что еще мне оставалось...»              — Нет, стой, стой! — умоляет Кроули, полностью отвернувшись и поднеся руки к ушам, пальцами крепко вцепляясь в волосы. Его дыхание сбивчивое, громкое, неистовое в пустом, гулком пространстве перед ним. У Азирафеля возникает ощущение, будто его тело распадается на части, которые отламываются несимметрично и потому уже никогда не соберутся в единое целое. Руки чешутся так, словно в них завелись огненные муравьи.              — Ты собирался позволить им убить себя, — приглушенно говорит Кроули в темноту между вдохами. — Ты вернулся в Рай после оплодотворения той девушки и... и сказал им, что виновен. И ты решил умереть вместо того, чтобы... чтобы... — С ужасным звуком, вырвавшимся из глубины его груди, Кроули срывает очки и не глядя швыряет на пол. Линзы с треском разбиваются, пустая оправа пару раз подскакивает и останавливается в нескольких сантиметрах от ног Мюриэль, которая отшатывается, словно очки могут ее укусить.              Эта вспышка не пугает Азирафеля, но и не вызывает у него сочувствия. Она лишь заставляет гнев заурчать в его животе, такой же болезненный и неутолимый, как голод, от которого он не может избавиться ни на минуту.              Он делает полшага вперед.              — Человечество всегда будет для меня важнее всего, Кроули, — почти шипит он, сжимая ноющие руки в кулаки, прежде чем они потянутся к нему по собственной воле. — Неважно, в какую галактику ты пытаешься меня затащить, или как искушаешь меня, заставляя думать, что мои книги, магазин, проклятые блинчики — мои единственные приоритеты, ты ошибаешься. Каждый. Раз. — Кроули по-прежнему стоит к нему спиной, скорбно сгорбившись, словно у него больше нет сил стоять прямо. Азирафель напористо продолжает: — Я тысячу раз откажусь от собственной жизни, если это будет означать, что кто-то — кто угодно — сохранит свою. С радостью!              Кроули никак на него не реагирует, словно Азирафеля тут нет — словно его уже списали.              — Значит, ты никогда не выберешь нас? — наконец говорит он тихим, поразительно хрупким, уязвимым голосом. — Все годы... нашего Соглашения, совместное распитие спиртного, каждое мгновение, которое мы могли провести вместе, пока наши стороны этого не видели. Я... — Он шумно сглатывает. — Я никогда не входил в это уравнение? Я даже не… учитываюсь? Ты вообще когда-либо меня учитывал?              Именно в этот момент Азирафель понимает, что Кроули так и не прочитал его письмо.              Решение приходит мгновенно.              — Ладно, — решительно говорит он, отрывисто кивнув. Волосы спутаны, тело в синяках, одежда порвана и потрепана, но он излучает столько божественного авторитета, сколько может в таком непрезентабельном состоянии — видимо, достаточно, потому что Мюриэль быстро, словно инстинктивно, выпрямляется. Он обращается к Кроули: — Ты пойдешь со мной. Мюриэль, мне нужно, чтобы ты осталась. Можешь… уничтожить этот дурацкий ковер или еще что-нибудь. А еще можешь вернуть обе наши коллекции книг вниз, раз уж на то пошло.              Он уже было стягивает пиджак со спинки кресла, но решает, что он не в лучшем состоянии. Придется выходить на улицу в ужасно неформальном виде, в одной жилетке поверх рубашки.       Мюриэль с тревогой в голосе уточняет:       — Все?              — До последней. — Вряд ли это что-то изменит в глобальном масштабе, но... Азирафель считает, что ему пора задуматься о деталях. Удовлетворенный своим внешним видом, он проходит мимо Кроули через автоматические двери, стараясь не задеть демона, всегда помня о том, как расположить руки.              Кроули все это время не шевелился и ничего не говорил, молча смотря куда-то в сторону своих испорченных очков в пустой темноте книжного магазина, отвернув лицо от Азирафеля.              — Мне есть что тебе показать, — говорит Азирафель ему в спину. — Но мне нужна твоя помощь, чтобы добраться туда.              Спина Кроули при этом шевелится. Он вдыхает, так что дорогая ткань его пиджака колышется, и запрокидывает голову, выдыхая в потолок. Должен был выдохнуть дым, думает Азирафель, как огромный дракон, или остатки сигаретного дыма, заполняющие магазин горящим табаком, пока все вокруг не станет расплывчатым, скрытым от глаз. Пока Азирафель не сможет притвориться, что он больше не такой чертовски пустой.              Он разворачивается и уходит под запоздалый звук дверного колокольчика. Вскоре Кроули следует за ним. ***              Азирафель вспоминает, как с ним часто случается, о 1941 годе. ***              Он справился!       Снимок лежит в нагрудном кармане пальто, оттягивая его, как нечто тяжелое, согревая и напоминая о себе при каждом шаге. Он снова ведет Кроули в книжный магазин («Пропустить по стаканчику на ночь, — сказал он, выходя из театра в Вест-Энде. — У меня есть что тебе показать». Кроули лишь хмыкнул в знак согласия). Поездка выдается ухабистой и слишком быстрой, но ничто не может испортить хорошего настроения Азирафеля — даже безрассудно опасная езда в автомобиле без ремней безопасности.       Кроули притих. Азирафель понимает его внезапные опасения: демон наверняка переживает, наверняка в ужасе от того, что их фотография попадет на Совет Ада. Впервые за время их... дружбы именно Азирафелю выпало взять на себя роль спасителя. Ну, не считая спасений, который он выполняет, будучи ангелом. На этот раз все куда более волнующе.       Азирафель краем глаза наблюдает за демоном, который выглядит таким же угрюмо-нейтральным, как и всегда. Он даже не снимает пальто, когда принимается лениво осматривать одну из полок, словно впервые зашел в магазин.       Не удержавшись, Азирафель говорит:       — Доставил нам беспокойства этот твой друг-демон, да?       Кроули морщит нос.       — Друг? Какой он мне друг? Никогда в жизни не встречал этого парня.       Не прошло и тридцати минут, как демон низшего уровня распинался о том, что они с Кроули знакомы, но... Азирафеля не настолько интересует эта тема, чтобы снова ее поднимать.              — Конечно, ты волнуешься, — начинает он медленно, словно приоткрывая занавес, и драматичным жестом подносит руку к нагрудному карману. — Ты, должно быть, в ужасе, что Ад придет за тобой из-за этой истории с фотографией. Но не бойся, потому что...       — Не-а, — перебивает его Кроули, не поворачиваясь к нему, когда стаскивает с полки книгу.       — Не-а? — хмурится Азирафель.       Кроули шмыгает носом, но не оборачивается. Кладет книгу на место, берет следующую.       — Не боюсь. Все утрясется, ангел, как обычно утрясается все, что связано с Адом.              — ...Ясно. — Азирафель смущенно опускает руку, немного раздраженный таким поворотом событий.       У него на глазах Кроули проделывает то же самое еще несколько раз: выбирает книгу, листает ее, кладет обратно, берет следующую. Как будто он очень, очень целенаправленно избегает разговора, не затрагивая то, что только что произошло в театре; его уклонение от этой темы намного красноречивее, чем ее непризнание, словно попытка проигнорировать... слона в комнате или что-то равнозначное по размеру. Азирафель пока подавляет свое предвкушение. Действия Кроули интересуют его гораздо больше, чем, похоже, Кроули заинтересован в его откровениях, а маг никогда не умоляет зрителей раскрыть им свои секреты — все должно происходить с точностью до наоборот.       — Что ты вообще делаешь? — в конце концов не выдерживает Азирафель.       — Просматриваю твою коллекцию американских авторов, — сухо отвечает Кроули. — Всегда удивлялся, почему они здесь. Ты ведь вечно твердил, что американцы говорят на другом языке, чем все мы.       — Я так говорил, верно, но... — Азирафель наклоняет голову, косясь на полки, которые Кроули загораживает собой. — Кого конкретно ты ищешь?       Демон приподнимается на носочках, протягивая руку к ряду у себя над головой.       — По.       Азирафель едва не давится этим словом.       — По...       — Или Хоторна. Хемингуэя. Пока не уверен насчет Марка Твена...       — И ты думаешь, что я буду держать кого-нибудь из них в своем магазине для удовольствия? — Азирафель даже не пытается сдержать скулеж в голосе. — Мой дорогой мальчик, почему?       — Просто... — Кроули покачивается на носках ботинок, в которых он, пританцовывая, прошел для спасения Азирафеля через всю церковь, прежде чем она успела полностью секуляризироваться после своего тотального разрушения. — Американские книги, похоже, единственный вид книг, из которых ты вырезал бы страницы. И, вероятно, с удовольствием.       Понимание несколько успокаивает Азирафеля, и его бурлящее (хотя и настороженное) волнение осторожно возвращается.       — Ищешь пистолет? — спрашивает он. Кроули не отвечает. Не в силах скрыть улыбку, Азирафель продолжает: — Определенно ищешь. Боюсь, против орды демонов он мало что сможет сделать, но тебе и не нужно его искать. Потому что я, Удивительный мистер Фелл, вообще-то...       — Глупое имя, — ворчит Кроули.       Азирафель с раздражением захлопывает рот. Может, он уже перестанет прерывать попытки Азирафеля удивить его? Это довольно неприятно.       — Не то чтобы ты не был таковым, — продолжает Кроули совершенно небрежно, почти пренебрежительно, не поднимая взгляда от книги в руках. Ему уже должно быть известно, что Азирафель считает Олкотт исключением из правил. — Удивительным, я имею в виду. Самым... удивительным из всех, кого я знаю, — решиться на такой трюк, чтобы спасти меня от гнева старухи. — Он неловко прочищает горло.              Пока Азирафель просто смотрит на напряженную линию его спины, в его груди начинает разливаться что-то теплое, словно из переполненного керамического кувшина с солнечным светом.       Кроули продолжает, будто не смог бы остановиться, даже если бы попытался:       — И... ты справился. Поймал пулю. Ты... не знаю, верил в меня, хотя я сам в себя не верил, и... ну, я бы сказал, что это, эм, я бы сказал, что ты заслужил звание «удивительный», даже если это глупое имя для фокусника. Чертовски удачно придумал его. И… ага. Я, эм, я наконец затыкаюсь.       Кроули неловко переминается на месте, скрипя половицами, делает глубокий вдох, нетвердыми руками кладет книгу на место и медленно опускается на пятки. За следующей он больше не тянется.       Азирафель собирает волю в кулак, и медленно направляется к Кроули, который поворачивается к нему, словно ожидая его приближения. Наблюдая за ним. Его лицо такое ужасно отстраненное, обеспокоенное, что заметно даже с учетом шляпы и очков. Губы плотно поджаты, словно он предвкушает нечто ужасное за свое признание. Но… конечно, хуже не будет. Конечно, ангелы созданы именно для этого — распознать чью-то боль и исцелить ее.       Половица перед Кроули скрипит, когда Азирафель останавливается меньше чем в шаге от него. Их груди еще не соприкасаются, но тепло от обоих тел согревает воздух между ними, который словно бы начинает гудеть.       — Старуха была очень страшной, — тихо произносит Азирафель, чуть наклонив голову, чтобы пробежаться взглядом по лицу демона. Так близко он может разглядеть тонкий завиток ресниц под теплыми змеиными глазами, нечеткими за очками, но не скрытыми полностью. — Кто знает, что могло бы случиться? Если бы я не вмешался?       Кроули смотрит на него широко распахнутыми глазами и облизывает губы, едва заметно проводя по ним языком.       — Ага, расплата была бы страшной, — выдыхает он.       Азирафель поднимает руку. Все эти годы он был осторожен в своих прикосновениях, всегда осторожен; они оба всегда особо остро осознавали, что делает прикосновение кожи к коже между демоном и ангелом, та приливная волна, от который невольно учащается пульс и углубляется дыхание. Конечно, это чувство библейского масштаба. И все же Азирафель медленно, нежно касается натянутой кожи на щеке Кроули. Указательный палец ложится на ухо, остальные сходятся на затылке, кончики пальцев слегка перебирают коротко стриженные волосы. Они мягкие, слегка влажные. Он всегда ожидал, что они окажутся мягкими, даже такие короткие, как сейчас. Такими же, как ему помнилось, когда ему впервые (и единственный раз) позволили их коснуться много лет назад.       Осторожно потянув его голову вниз, Азирафель привлекает Кроули к себе, закрывает глаза и...       — Остановись, — шепчет Кроули.       Азирафель подчиняется.       Они всего в нескольких сантиметрах друг от друга, ближе, чем когда-либо. Азирафель настороженно открывает глаза и видит, что глаза Кроули по-прежнему скрыты за стеклами очков, на лице застыло страдальческое выражение. Его губы раздвигаются, и с них срывается тихий, почти умоляющий вздох. Кроули наклоняет голову, как бы желая сократить расстояние между ними, но затем сглатывает и наклоняет лицо, усиливая контакт с ладонью Азирафеля, так что гордый гребень его носа оставляет на коже шлейф расплавленного жара. Тело Азирафеля затопляет жадный, голодный свет, каким свет быть никак не может.       Затем, словно внезапный раскат грома, Кроули отворачивается.       Он принимается нервно вышагивать по ковру в открытом входном проеме, то и дело смотря на Азирафеля, и открывает рот, чтобы заговорить, но потом словно заставляет себя отвести глаза и продолжает наматывать круги по ковру, вновь и вновь переводя взгляд обратно. Азирафель, не зная, что делать с руками теперь, когда они пусты, замирает посреди комнаты и старается не потерять самообладания. Его ладони ужасно чешутся. Он изо всех сил сжимает пальцы у себя за спиной.       Наконец он больше не может этого выносить.       — Кроули, — осторожно начинает он. — Не мог бы ты присесть, чтобы мы это... обсудили?       Кроули слишком часто трясет головой, отчего его шляпа опасно накренивается.       — Мы не можем.       — Мы не можем, — повторяет Азирафель ровным тоном, хотя и с явным разочарованием, и уточняет: — Чего не можем? Обсудить это?       Кроули издает еще один нечленораздельный звук, морща лицо в отчаянном негодовании, и яростно машет рукой.       — Ты не...       Азирафель поднимает брови.       — Я не?..       — Я имею в виду... — Кроули трясущимися пальцами поправляет очки, продолжая беспокойно нарезать круги по магазину. Шляпа по-прежнему остается скособоченной. — Ты никогда...       — Ну, теперь ты ведешь себя несколько самонадеянно.       Кроули издает еще один беспомощный звук, замирает и отчаянно дергает головой, отводя взгляд от Азирафель и направляя его в темные глубины книжного магазина.       — Они уничтожат тебя, — добавляет он слишком громко в гнетущей тишине.       Азирафель, которому отнюдь не нравятся эмоциональные качели этого вечера, чувствует, как громкий стук сердца отдается в каждом квадратном сантиметре его тела.       — Дорогой мой, — поспешно продолжает он, не теряя надежды успокоить Кроули, — я поставил защиту на этот магазин, как ты понимаешь, и, что ж, твой вид, похоже, никогда не проявлял особого интереса к мо...       — Я говорю не об Аде, — категорично заявляет Кроули, и Азирафель наконец взрывается.       — А стоило бы! — почти с вызовом бросает он. — Ты должен быть до смерти напуган тем, что тебе могут причинить вред или, что еще хуже, уничтожить! Ты должен быть... ох, ты должен быть безутешен прямо сейчас, и я должен утешать тебя, и...       — Подожди, — растерянно прерывает его Кроули. — Ты... хочешь, чтобы я боялся?       — Я… — Азирафель гримасничает, уже сбившись с мысли. — Ну, нет, но тебе следовало бы бояться, и твоя самоуверенность просто смешна. Потому что ты должен быть...       — А я не боюсь. И… и вообще, почему ты так хочешь, чтобы я испугался? — протестующе взвизгивает Кроули.       — Почему ты сказал мне остановиться? — бросает Азирафель в ответ, переходя в оборону.       — Потому что... — Кроули снова морщится и наконец идет напролом. — Потому что мы не можем этого сделать. В противном случае не думал ли ты, что мы... нет, это просто не для нас. И никогда не было. Мы... мы наслаждаемся обществом друг друга так, чтобы тебя не бросили в адский котел, если об этом узнают в Раю. Выпивка, светские беседы, ужин раз в несколько десятилетий и... — Он силится что-то добавить, но потом резко проводит рукой по воздуху, будто разрубая что-то на две части. — И на этом все! Так закончится наш вечер, а потом я уйду, и для твоей же безопасности мы больше никогда не поднимем эту тему.       Азирафеля словно бы резанули по сердцу. Он ощущает и горе, и гнев, и немалую долю смущения, ведь он так хотел спасти Кроули этим вечером. Оказать ответную услугу, которую задолжал ему за все эти годы. Но вместо этого все опять повторилось.       И так будет всегда. С Раем и Адом над (и под) их головами ничто и никогда не изменится. Колесо продолжит вращаться, хотя спицы никто не держит.       — Значит, сегодня вечером мы... — Азирафель неловко замолкает.       Кроули сглатывает, затем тяжело опирается на книжную полку; паническое выражение на его лице сменяется меланхоличным, словно у него больше нет сил на все это.       — Мы выпьем, — устало говорит он. Поникшие плечи и морщины старят его еще на несколько тысяч лет. — Нам нравится выпивать вместе. Мы продолжим держаться за счет этого.       Азирафель вспоминает об Иерусалиме, о пещере, высеченной в склоне скалы. Он думает о прикосновении к щекам Кроули (тогда еще Кроли), об острой линии его скулы. О том, как впервые почувствовал всплеск электричества. Как он тогда понял, что такое настоящий голод, даже если еще не знал, что с ним делать. Сейчас он чувствует тот же голод, протягивающий сквозь время и пространство горячие тонкие пальцы, впивающиеся в ткань его лацканов. Его собственные руки тоже сжимаются в кулаки, словно бы в подражание. Словно у него хватает мужества бороться за желаемое, даже если это идет вразрез с желаниями Рая. Или любой силы выше него, как, например...       И тут же он тоже расслабляется.       — Сначала танец, — решительно говорит Азирафель, хотя голос его дрожит. Он подходит к стоящему в углу граммофону, старательно избегая взгляда Кроули. Там уже лежит пластинка. — В качестве извинения.       Он буквально слышит гримасу Кроули.       — Ангел, можем мы просто... Не за что извиняться, не надо...       — Не отдельный, — отвечает Азирафель. Начинает играть тихая музыка, мерцающая прямо под поверхностью. Звуки оркестра, вибрато Веры Линн: «ТОЙ ОСОБЕННОЙ НОЧЬЮ, КОГДА МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ…».       Азирафель продолжает, достаточно громко, чтобы быть услышанным:              — А совместный танец извинений. Тебе тоже есть за что извиняться этим вечером, сам знаешь. Например... — Он неуверенно замолкает. Кроули смотрит на него, упорно не желая снимать очки, пальто или даже шляпу. Азирафель выжидательно поднимает брови.       Когда Кроули понимает, чего от него хотят, то сразу же ухватывается за возможность.       — Э-э, — неловко мямлит он, приоткрыв рот. — Я... я ехал слишком быстро.       — Ужасно быстро.       — Я взорвал церковь.       — Наверное, я должен был сильнее из-за этого расстроиться, так что да. Да, это достойно извинений.       — Я сказал тебе заткнуться после того, как ты попытался сделать мне комплимент.       — Ах... — Азирафель слегка нахмуривается в ответ на это заявление. Он все еще немного раздражен этим. — Точно.       — И...       — Кроули, — многозначительно прерывает его Азирафель, протягивая ему руку ладонью вверх. — Потанцуем?       На несколько секунд воцаряется тишина, прерываемая лишь песней из крутящейся в граммофоне пластинки, и вызвана она не колебаниями, а моральной подготовкой, собиранием воли в кулак, чтобы поделиться ею с другим. Наконец Кроули сдвигается с места, отталкиваясь от книжной полки, и на этот раз сам подходит к Азирафелю. Он берет протянутую им руку в свою, когда оказывается достаточно близко, и их пальцы свободно переплетаются — явная ошибка, если Азирафель стойко намерен игнорировать искры, распространившиеся по его руке вверх от этого прикосновения. Как бы то ни было, он умудряется не обращать на них внимания.       — Я не буду танцевать гавот, — ворчит Кроули с заметно пылающими в свете ламп щеками. Его пальцы подергиваются в руке Азирафеля.       Азирафель лишь грустно улыбается.       — Мы станцуем вальс, — говорит он. — Всего один раз.       — Всего один раз, — хрипло и почти неслышно повторяет Кроули.       Азирафель осторожно направляет его в центр книжного магазина, на открытое пространство, которое теперь благословенно не видно из-за задернутых жалюзи. И они танцуют всего один тур вальса — довольно длинный, под зацикленную пластинку, но все равно один. И после того, как они выпивают по бокалу, а Азирафель показывает ему фотографию, не вызвавшую особо бурной реакции, Кроули уходит, не оглядываясь. Они не видятся еще несколько лет — не до 1967 года, но их встречи в этом временном промежутке настолько незначительные и короткие, что Азирафель едва ли рассматривает их всерьез. По-настоящему он рассматривает лишь несколько из них. Но в гораздо более широком смысле он не забыл ни одной встречи, прижимая их к своей груди, словно они тоже сложены в его нагрудном кармане.       «Именно там, в четырех шагах от второго окна слева от двери», — отчаянно думает он позже, меньше часа спустя после ухода Кроули. Он трет подушечкой пальца блестящую гладкую фотобумагу и смотрит на то самое место, где коснулся лица Кроули, его настоящего лица, прямо перед книжной полкой с ужасными американскими авторами. Там, где под его весом скрипнула половица. Приподнять ее целиком не составит большого труда.       «Я спрячу фотографию там». ***       Кроули проводит их к складу, расположенному в пяти кварталах от магазина, и набирает на входе код из нескольких цифр, чтобы ворота распахнулись и позволили им войти.       На ограниченном пространстве, выделенном под эти цели властями Лондона, выстроились ряды и ряды складских гаражей. Впереди — здание высотой в несколько этажей, в котором через окна от пола до потолка видны небольшие контейнеры, предположительно для тех, кому нужен контролируемый климат и меньше места для хранения, чем требуется для целого автомобиля. Кроули ведет его не туда, а направляется к рядам снаружи, похожим на тесно прилегающие друг к другу сараи. Здесь очень хорошее освещение: фонари заливают светом всю дорогу и тротуар. Они сворачивают в ряд с фонарем, обозначенным цифрой «6». Поздний ночной (или ранний утренний) воздух слегка прохладен, что раздражает Азирафеля.       Здесь нет гаража с номером «666», который, по мнению Азирафеля, выбрал бы Кроули, хотя демонический смысл этого числа — всего лишь суеверие. Однако на контейнере в конце ряда написано «668», и он полагает, что это достаточно близкое по смыслу число.       Туда они и направляются. Кроули роется в кармане в поисках ключей — обычной своей связки, на которой есть и ключ от Бентли и которая теперь кажется несколько более увесистой. Одно из дополнений — современный серебряный ключ — легко входит в замок в дверном проеме сбоку от контейнера, при этом большая дверь гаража остается плотно закрытой. Очевидно, что сегодня в их планы не входит увеселительная автомобильная прогулка.       Если Кроули и реагирует на то, что наконец снова воссоединился с Бентли, то никак этого не показывает. Он держит дверь открытой для Азирафеля, который, пошатываясь, вслепую входит внутрь первым. Он едва не спотыкается обо что-то, не припоминая, чтобы пол был захламлен, когда он появлялся здесь в последний раз почти четыре года назад. Затем его вытянутые руки достигают гладкой поверхности Бентли без пыли и пятен. Машина никак не реагирует на прикосновение. Азирафель нащупывает ручку и, найдя ее, проскальзывает внутрь, ударившись ушибленной лодыжкой о дверцу и выругавшись про себя, что Кроули никак не комментирует, хотя обычно не упустил бы случая отпустить ироничное замечание. Азирафель уселся на сиденье со стороны водителя, поэтому перебирается на привычное пассажирское, освобождая место для Кроули.       — Возьми письмо на лобовом стекле, — говорит он, прежде чем Кроули успевает закрыть дверь.       Дверь захлопывается. Темнота настолько плотная, что Азирафель не видит свои собственные веки, когда закрывает глаза. Сверху раздается щелчок: Кроули включает верхний свет, хотя Азирафель не помнит, чтобы он тут когда-нибудь был. Он чуть было не интересуется, откуда он взялся, но потом вспоминает, что демон довольно долго прожил в машине, не сказав ему об этом. Наверняка ему пришлось внести изменения для большего удобства. Что-то касается его руки — толстый конверт, безлично переданный ему.       Азирафель опускает взгляд на письмо, которое теперь видно в желтом искусственном свете, — на адрес, написанный на обратной стороне конверта: «Энтони Дж. Кроули, демону; черный (иногда желтый) Бентли 1926 года; по адресу: Лондон, Великобритания». Он пару раз проводит большими пальцами по словам, а затем протягивает конверт Кроули.       — Прочти его.       Кроули напряженно трясет головой и отпихивает его обратно Азирафелю, который тут же протестует:       — Нет, Кроули, пожалуйста...       — Я хочу услышать его твоим голосом, — отвечает Кроули, чей собственный голос заметно охрип. — Прочти вслух.       Азирафель колеблется.       — Уверен? Здесь одиннадцать страниц, исписанных с обеих сторон.       — Мне все равно. — Кроули ерзает на сиденье, словно устраиваясь для долгого ожидания, и скрещивает руки на груди, чтобы не поддаться искушению и не провести ладонями по любимой машине, наконец-то воссоединившись с ней. Очередной слон в комнате. — Четыре года назад у меня не было бы такой возможности. Я хочу этого сейчас.       — ...О-о. — Сглотнув, Азирафель открывает конверт, запечатанный им четыре года назад, и достает райский пергамент, каждый квадратный сантиметр которого исписан его собственным почерком. На ощупь он кажется не более святым, чем обычная бумага. Азирафель вспоминает, что пользовался шариковой ручкой, которую можно купить в магазине на углу. Он разворачивает толстую, тяжелую стопку листов в руках. — Может, мне просто...       Кроули не отвечает, глядя прямо перед собой с напряженно сведенными челюстями.       Тогда Азирафель, прочистив горло и глубоко вздохнув, начинает без промедления с первой страницы:       «Не пугайся, получив это письмо, Кроули, но боюсь, я должен потребовать твоего внимания...» ***       «...Еще одна вещь, которая выводит меня тут из себя — почему все в Раю должны носить накрахмаленную и неудобную одежду? Белый — не мой цвет, я в нем ужасно бледный, но вряд ли мне нужно тебе это объяснять. А манеры! Ни у одного ангела в этом дурацком месте нет никаких манер, они всегда говорят слишком громко или забывают сказать «пожалуйста» и «спасибо». Невероятно. Раз уж я об этом упомянул, надо бы не забыть выпустить по этому поводу постановление... О, и это я еще о хоре не сказал! Ужасно невпопад, и вечно поют песни, о которых никто даже не слышал. Ничего похожего на тот бибоп, который тебе так нравится. Никакого подобия ритма. И что уж говорить о модных тенденциях…» ***       — Неужели все твое письмо — сплошные жалобы? — с раздражением прерывает его Кроули.       — На добрую страницу или две — да, — мягко отвечает Азирафель. — А теперь тише, обещаю, мы скоро дойдем до основной части.       Кроули хмыкает. ***       «...Здесь ужасно, теперь я готов это признать. Я призываю Совет прислушаться ко мне, но никому из них, похоже, нет дела до того, что я хочу сказать. Из всех них у меня достаточно хорошие отношения только с Саракаэль, но боюсь, мое определение «хорошего» изменилось с тех пор, как я поднялся сюда — и очень сильно. С кем я могу посплетничать? С кем могу проводить бесконечные дни, пить и смеяться? Кому могу позвонить, когда Михаил натыкается на меня в коридоре, а потом извиняется, как будто это вышло случайно, но по тому, как она улыбается, я понимаю, что это вовсе не случайность. О, мне совсем не нравится Михаил.       Я знаю, ты тоже считаешь ее грубой. На самом деле у меня есть для нее более подходящее имя, раз уж это письмо предназначено только для твоих глаз: «Архангел Михаил — задница»». ***       Кроули издает смешок, который подозрительно похож на всхлип. ***       «...К более насущным делам. Не продавай ни одной книги, змей. Я знаю, что в гневе на меня ты поддашься искушению, но даже не думай! У каждой из этих книг своя история, которую я мог бы пересказать тебе по памяти, но не стану тебя утомлять. Я просто прошу тебя беречь их в мое отсутствие. Мне нужно, чтобы ты нашел одну из них до того, как Мюриэль доберется до нее, и спрятал в квартире наверху. Во втором ряду снизу книжного шкафа с американскими авторами находится пустая книга с Дерринджером. Ищи антологию Эдгара Аллана По...»       — По, — стонет Кроули, вцепившись в руль. — Я знал, что это По.       — Может, хватит уже прерывать? — сухо замечает Азирафель. — Потому что я могу и остановиться.       — Не смей.       И Азирафель не останавливается. ***       «...Я вижу тебя повсюду. Я слышу тебя повсюду. Ты здесь, рядом со мной, когда я пишу эти строки, когда я читаю их про себя. Ты — это не ты, но и не совсем я. Твоей райской версии, похоже, не очень-то весело тут, но я слишком эгоистичен, чтобы изгнать ее. На самом деле, увидев, как я пишу эту часть, он просто сказал: «Если действительно хочешь избавиться от меня, ангел, можно побрызгать святой водой». Он неправильно произносит слово «ангел», что настолько выводит меня из себя, что хочется кричать. Я скучаю по настоящему тебе сильнее, чем эти чернила на этой дурацкой бумаге способны выразить...»       И он продолжает читать... ***       «...Я бы предположил, что ты искушал меня все эти годы, на всем протяжении нашего знакомства. Чувства, которые я испытываю к тебе, не подобают ангелу, они могут быть вызваны только демоническим влиянием. Если постараться, я смогу легко убедить себя в этом. Полагаю, в конце концов я бы даже поверил в это. Иногда, когда я смотрю на тебя с нежностью, а ты хмуришь брови, мне кажется, что ты и сам в это веришь, без моего влияния.       Но ты не хуже меня знаешь, что это неправда. Мои чувства к тебе неангельские, но это не значит, что они по умолчанию демонические. И несмотря на то, что я ангел, я все еще чувствую их. Каждую секунду каждого дня. Я чувствую их повсюду...» ***       «…В 1941 году ты сказал, что мы не можем. Ради моей же безопасности, говорил ты. Что нам придется заполнить наши дни Соглашением и любыми придуманными людьми уловками. Поэтому я не поцеловал тебя. Большая часть нашего совместно проведенного времени проходила в невозможности поцеловать тебя, и это было ужасно. Я с уважением отнесся к твоим желаниям, но, оглядываясь назад, с трудом понимаю, как это пережил. Я больше не прикасался к тебе и даже дал тебе святую воду, о которой ты просил. Мы продолжали выполнять свою работу (а иногда и работу друг друга). Я помогал тебе растить ребенка-не-Антихриста. Я надеялся, что в конце концов для всего этого найдется место, если я проявлю терпение и не буду давить на чувства, которые ни на минуту не прекращали мучить меня самого.       А потом, в наш последний день вместе, ты... О, ты знаешь, что ты сделал. Ты приоткрыл окно возможности, которую я ждал, в тот момент, когда узнал, что я ухожу навсегда. Это, пожалуй, самый демонический поступок из всех, что ты когда-либо совершал...» ***       Азирафель так отчаянно хочет протянуть руку и переплести свои пальцы с пальцами Кроули, прикоснуться к его коже так, как демон избегал касаться его. Но он не делает этого. Осталась еще одна страница. ***       «...Когда я покидал Землю, я не хотел покинуть и тебя. Теперь, когда я это сделал, свет исчез из моей жизни. В Раю всегда светло, никогда не бывает ночи, нет оттенков серого, чтобы разбавить белизну — и все же я чувствую себя окутанным тьмой каждую секунду, когда нахожусь здесь, а не на Земле с тобой. Светом для меня всегда был ты. Но ты должен знать, что я принял бы эту должность, несмотря ни на что, Кроули, и ты никак не смог бы на это повлиять. Вспомни, как часто наши стороны разлучали нас. А потом подумай о том, как часто человечество защищало нас от них, а не наоборот. У меня не было иного выбора, кроме как стать Верховным Архангелом, чтобы спасти твою жизнь, спасти жизни миллиардов людей, чтобы получить шанс наконец начать нашу. И я спрашиваю тебя: а ты бы поступил по-другому?       На этом я с тобой прощаюсь. Если в мое отсутствие ты подвергнешь себя опасности, то опасайся не Божьего гнева, а моего.       Остаюсь навсегда твоим другом,       Ангел Азирафель».       После столь длинной речи голос Азирафеля звучит неровно, а наступившая за ней тишина действует на нервы. Он складывает стопку бумаг липкими непослушными руками, запихивает их обратно в конверт и кладет его на приборную панель. Долгое время никто из них ничего не говорит и даже не шевелится; оба смотрят в черноту через лобовое стекло, на отражение их лиц на стекле, создаваемое лампами в салоне. Щеки Кроули мокрые — как и у самого Азирафеля.       — Я же говорил, что в конце концов это нас убьет, — говорит Азирафель в темноту. Он и так уже столько наговорил — еще немного откровений не повредит. — Там, на скамейке. Я сказал тебе, что нам нужно это обсуждать, иначе мы этого не переживем. Что ты ответил?       Кроули, понятное дело, ничего не говорит. Азирафель смотрит на свое отражение.       — Ты ответил: «Кто сказал, что я хочу?» — продолжает он. — И я... — Он кивает, чувствуя пощипывание в носу, которое труднее игнорировать, чем синяки на всей правой половине тела. Он легонько кладет руку на ручку двери, словно проверяя свою решимость остаться. — Я согласен с тобой. Не думаю, что мне бы тоже хотелось это пережить, учитывая мой послужной список в разрушении того, что мне дорого.       Он словно бы не может остановиться, продолжая ужасно скрипучим голосом:       — Земле было… лучше без моего разрушительного влияния. Как и человечеству до того, как я физически поместил Христа на Землю, чтобы он судил их, как и Раю, о чем они недвусмысленно заявили, и я... Этому суждено было произойти, полагаю. — Его глаза все еще влажные, и он колеблется, но ничего из сказанного для него не ново или особенно сложно для восприятия. Вот уже пять месяцев он практически ничем иным, кроме обдумывание этой ситуации, не занимается. — Бог привела меня к исполнению моего предназначения, чтобы разрушить все, и за это я буду уничтожен. У того, что останется... возможно, не будет иного выбора, кроме как стать лучше, когда меня не станет. Естественный порядок вещей.       — Потому что ты как-то сказал мне, что если я не могу охладить вещь чудом, я просто... должен убрать из нее тепло. Звук, свет. Так вот, этот мой приговор... он уберет меня из уравнения, как в термодинамике. — Он смотрит на Кроули почти умоляюще, все еще слегка сжимая дверную ручку. — В мое отсутствие Земля, человечество, даже Рай, наконец обретут покой. Какое право я имею этому препятствовать?       Бентли молчит. Не слышно ни толчка, ни ворчания, свидетельствующих о том, что она еще… жива? Обладает сознанием? Все еще находится здесь, с ними, в каком-то качестве? Тишина отдается звоном в ушах Азирафеля, создавая какофонию, несмотря на отсутствие звука.       — Несомненно, — наконец плоским тоном говорит Кроули, словно его голос тянут за ниточки откуда-то извне, — ты ничего глупее в жизни не говорил.       Азирафель открывает пассажирскую дверь, вновь давая волю слезам.       — Кроули...       — Нет... — протестует Кроули и тянется, чтобы с силой захлопнуть дверь, держа ее за рычаг, а не за ручку, на которой все еще покоятся пальцы Азирафеля. Азирафель снова порывается уйти, но Кроули, опять издав звук отчаяния, вновь захлопывает дверь, на этот раз гораздо более решительно.       — Послушай меня, — шипит он, и глаза его почти светятся на фоне ламп в салоне. Азирафель никогда раньше не видел на его лице такого выражения, — потому что я скажу это только один раз, а потом буду все отрицать. Я перекладываю ответственность на тебя, я... если слова вырвались наружу, обратно их я уже не заберу. Ясно?       Он нависает над коленями Азирафеля, старательно не дотрагиваясь до него, а лишь слегка касаясь пиджаком ткани на его бедре. Его рука остается сжатой на двери. Его золотистые глаза лихорадочно блестят, лицо находится так близко, как давно уже не было.       Азирафель облизывает губы и широко распахивает наполненные слезами глаза.       — Хорошо.       Кроули кивает, испытывая некоторое облегчение от временного перемирия, и продолжает:       — Термодинамика — полное дерьмо.       Азирафель не ожидал от него таких слов, а потому издает короткий удивленный смешок сквозь слезы. Кроули мрачен и в его глазах стоит вызов, но уголки его рта подергиваются, выдавая его желание рассмешить Азирафеля.       — Это псевдонаука, — продолжает он, — просто кучка психов выдумывает всякое дерьмо на ходу. Например, термальная энергия? Зачем давать причудливое название слову «горячий»? Полагаю, они решили, что если назвать это «горячей динамикой», то это будет звучать слишком похоже на название порносайта. О, и… ультрафиолетовое излучение? Вообще не существует. — Теперь он в ударе и, кажется, забыл, что должен утешать, а не жаловаться на научные названия. — Серьезно, эти люди просто издеваются над нами. Солнечный свет не фиолетовый и уж точно не ультрафиолетовый, и я навеки прокляну любого, кто попытается доказать мне обратное.       Слезы все еще продолжают катиться по лицу Азирафеля, и он растерянно смотрит на Кроули, явно пока не двигаясь в том направлении, в котором Кроули усиленно пытается его направить.       Кроули быстро переходит к сути, насколько вообще способен ее определить.       — Ладно, прости, ладно, я... я пытаюсь сказать, что ты как... это как Земля, понимаешь? Круглая. Мы оба видели ее в самом начале, и мы знаем, что она круглая, и Бог знает, что она круглая, и даже чертовы черви знают, что она круглая. Не спрашивай меня, откуда мне это известно, это фишка безногих существ, но это... Я пытаюсь сказать, что... — Следующие слова он произносит одновременно хриплым и мягким голосом, торопясь так, что они словно бы наскакивают друг на друга в спешке. — Люди, говорящие, что она плоская, все равно говорят это, находясь на круглой Земле. Это ничего не меняет в законах Вселенной, так ведь? Земля все еще круглая, и есть сторонники теории плоской Земли, которые говорят, что это не так, но, несмотря на них, круглая Земля вращается вокруг своей оси и вокруг такого же круглого Солнца, так что... ну, знаешь, кто на самом деле смеется последним, вот что я хочу сказать. — Его брови очень напряженно сходятся над переносицей. — Понимаешь, к чему я клоню?       Ни в малейшей степени. Азирафель снова шмыгает носом, пытаясь найти наиболее близкий по смыслу вывод.       — Значит, я одновременно и Земля, и... сторонник теории плоской Земли?.. При таком раскладе?       Кроули снисходительно вздыхает.       — Ангел, ты — каждый атом во Вселенной, а также их отсутствие.       Азирафель резко вдыхает и продолжает удивленно пялиться на демона — на человека, склонившегося над его коленями и произносящего подобные слова так легко, так непринужденно, словно это универсальные понятия, а не самое романтичное признание, которое Азирафель когда-либо слышал, не говоря уже о том, что оно обращено в его адрес. И это с учетом Уитмена в обоих случаях.       Не замечая его благоговения, Кроули продолжает:       — Итак, да, термодинамика — это хрень, потому что твое существование доказывает, что все эти законы ошибочны. Ты — свет и тьма, ты — звук и ты — тишина... когда мне везет. Прости, прости, — говорит он без всякого сожаления в голосе. И тут в его налитых кровью глазах мелькает что-то озорное. Немного дьявольское. — И раз уж мы подняли эту тему, я могу сказать, что ты также горячий…       — О боже...       Кроули продолжает, несмотря на то, что его щеки стали чуть темнее, чем были ранее:       — И холодный, конечно, но я просто хотел внести ясность во избежание недопонимания.       Азирафель вновь невольно прыскает и вытирает рукавом мокрые щеки, чувствуя громогласный стук своего сердца. Губы Кроули искривляются в улыбке, брови выгибаются дугой над его все еще исполненными тревоги глазами, взгляд с нежностью блуждает по чертам лица Азирафеля.       — Если честно, я догадывался, что ты так думаешь, — признается Азирафель.       — Конечно, догадывался, — фыркает Кроули. — Не то чтобы я это особо скрывал все эти годы.       Смех затихает, превращаясь во что-то выжидающее, более устойчивое, чем раньше, но все еще грозящее опрокинуться. Кроули начинает осторожно, словно пытаясь не спугнуть Азирафеля:       — Пусть ты не считаешь себя важным — это нормально, ничего не меняет. Я имею в виду, что ты идиот, верящий в плоскую Землю, и ошибаешься, раз не видишь истины, позволяющей планете существовать, но, ради всего святого, Азирафель, ты... — Он обрывает себя на полуслове, отворачивается и утыкается лицом в собственное плечо, словно пытаясь перевести дыхание. Он смотрит в окно на темный гараж за пределами машины. — Как ты этого не видишь? Как ты влияешь на всех живых существ на планете, даже на тех, кто еще не успел с тобой познакомиться? Причина, по которой ты на Земле, причина… всего этого?       Он оборачивается и вновь встречается взглядом с Азирафелем.       — Ты — все. Нет ничего, чем бы ты не был.       Азирафель и сам чувствует себя приливной волной. Скоро он достигнет гребня, а ускорение все нарастает и нарастает, так что ребра трещат от давления, как медный корпус.       — Когда я... — Кадык Кроули подпрыгивает, и он шипит, словно пытаясь заглушить звук, но он все равно вырывается: — Когда я поцеловал тебя, я не... это был не я... О боже, ладно. Я поцеловал тебя не для того, чтобы ты остался или ушел — это был эгоистичный и жестокий поступок, призванный произвести достаточно сильное впечатление, чтобы в мое отсутствие, возможно, какая-то крошечная часть тебя думала, что я для тебе тоже вс...       Азирафель подается вперед и целует его.       Это целомудренный поцелуй — куда менее яростный, чем их первый. Азирафель держит руки на коленях, подальше от спины Кроули и шелковистых отворотов его лацканов. Дым заполняет его нос, словно их человеческие тела воспламенились. Сомкнутые и неподвижные губы Кроули теплые, а кончик носа, прижатый к щеке Азирафеля, прохладный. Больше они нигде не соприкасаются.       Азирафель наслаждается ощущениями еще несколько секунд, прежде чем неохотно отстраняется с тихим чмокающим звуком.       Он вспоминает, как осторожно Кроули себя вел, ни разу не дотронувшись до его кожи за все время их встреч... с тех пор. То, что напоследок Кроули решил коснуться именно губ Азирафеля более четырех лет назад, и неизбежность всего этого ошеломляет. Вполне логично, что к ним он первым делом прикоснется и сейчас.       — Я… — беспомощно начинает Азирафель, когда Кроули не двигается и вообще никак не реагирует. — Я не мог... Ты так близко, и я... — Раздается скрип, когда Кроули крепче вцепляется в дверную раму. — Как ты мог сказать нечто подобное и ожидать, что я не...       Волна вздымается, и Азирафеля смывает за борт.       Он не успевает отследить молниеносное движение: свет над головой меркнет от неосторожного удара головой о потолок Бентли, костлявое колено врезается в его ушибленное бедро. Азирафеля стремительно вдавливает в обивку вес твердого тела, прижавшегося к его изрядно помятому, и, когда он охает от напора неожиданных ощущений, Кроули отчаянно сглатывает его вздох.       Это не столько поцелуй, сколько прижатие горячего, открытого рта ко рту Азирафеля, очаровательное в своей неуклюжей неопытности. Кроули с лихвой компенсирует это голодом и тем, как быстро он приспосабливается; когда их языки соприкасаются, он благоговейно облизывает рот Азирафеля изнутри; когда нежный случайный укус заставляет Азирафеля зашипеть, Кроули делает это снова и снова, пока нежность не отступает и остается только жар, гудящее электричество между ними, пока свет у них над головами снова не меркнет без физического вмешательства. Огни за окнами тоже дезориентирующе быстро мигают. Бентли, словно воскреснув, оживает под ними.       Азирафель стонет — Кроули сглатывает и этот звук.       Его руки повсюду. Они проводят по спутанным кудрям Азирафеля, прижимаются к сиденью за его спиной; потные ладони плотно обхватывают его лицо, затем со скрипом кожи впиваются в обивку сиденья у него над головой; пальцы проникают под руки Азирафеля, словно порываются вцепиться в его бока, но вместо этого вновь хватаются за обивку. Кроули как будто не знает, к чему прикасаться, что ему позволено, поэтому дотрагивается до Азирафеля урывками, чтобы его не застукали. В каком-то смысле он всегда так делал, еще со времен Иерусалима.       Азирафель, не испытывающий подобных ограничений, уже давно расстегнул жилет Кроули и вытащил полы его рубашки из брюк, чтобы провести ладонями по горячей скользкой коже его спины вниз, а затем опять вверх, снова и снова. Кожа изысканно обжигает его ладони. При движении вниз он позволяет тупым кончикам ногтей слегка царапать плоть, не в силах сдержаться, отчего Кроули издает серию горловых звуков и сильнее прижимается к нему; Азирафель, конечно же, просто обязан сделать это снова, и снова, и снова.       В какой-то момент Кроули поднимает голову, тяжело дыша, и смотрит в раскрасневшееся лицо Азирафеля широко распахнутыми безумными глазами, темные отблески в которых едва видны во вспыхивающей темноте.       Азирафель немедленно готовится к разочаровывающему отрезвлению, приводящему к последующему разговору в стиле «Я хотел сделать это уже чертову вечность. Буквально вечность», или «Прямо сейчас я очень жалею, что изменил свои заводские настройки», или «Ты так прекрасен, что я начинаю понимать язычников», или «Я никуда не уйду, пока ты меня не отпустишь. Наступит Рождество, а мы все еще будем здесь, и, может быть, чудесным образом Рай не уничтожит то, чего не сможет найти». Возможно, все и сразу, произнесенное вместе, как «Аве Мария».       Но Азирафель решает ничего из этого не говорить. Он уверен, что и сам выглядит весьма неистово: глаза быстро скользят по лицу Кроули, рука тянется вверх, чтобы обхватить его затылок, влажный, как в приступе лихорадки.       — Кроули, — только и успевает сказать он, прежде чем снова сжимает пальцы. — Кроули, я...       Руки вцепляются в лацканы его жилета — не так сильно, как он держится за пиджак, но Азирафель все равно вздрагивает от боли, вновь остро ощутив свои повреждения. Кроули поворачивает его и опускает вниз, используя свои ноги, чтобы расположить Азирафеля на сиденье в полусогнутом состоянии. И вот они уже оказываются в горизонтальном положении, и Кроули прижимается к Азирафелю, и они снова целуются, как будто никогда не смогут остановиться, как будто это их последняя ночь на Земле, канун ее уничтожения. Твердость у бедра Азирафеля невозможно не заметить.       — Да, — шипит Азирафель, притягивая его ближе и чувствуя себя так, словно они уже слились в одно целое. — Да-а.       Азирафелю доводилось вскользь размышлять об этом — о сексе с Кроули. Пожалуй, «вскользь» — это некоторое утрирование: эта мысль всегда так или иначе оставалась на задворках его сознания во время любого общения с демоном с того момента, как они встретились. Едва сформировавшаяся идея отчаянно требовала признания, и, следовательно, постоянно подавлялась. Подобное устремление, умоляющее, чтобы его увидели и почувствовали с таким неизменным порочным желанием, — опасное, отвлекающее и не то чтобы Дурное, но слишком далекое от Добродетельного, а потому вызывающее у Азирафеля дискомфорт.       Но когда он размышлял об этом в качестве абстрактного концепта сродни гипотетическому отпуску в другой галактике, он и представить себе не мог, что это будет так. Никогда.       Потому что бездумный голод, желание поглощать — нечто, свойственное сугубо Азирафелю. Тот же голод грызет его человеческое тело, ненасытный и неизбывный, не находя выхода — выхода, который он заставил себя устранить в тихом протесте еще в Раю. Он всегда думал, что, если бы ему дали такую возможность, он поглотил бы и Кроули по частям, пока от него ничего бы не осталось.       При этом он не задумывался о голоде Кроули — таком же бездумном и сильном, как у ангела, впервые попробовавшего пищу, — быка, для сравнения. Вот таким образом Кроули и пожирает его сейчас.       Азирафель допустил серьезную ошибку, решив, что изголодался только он один.       — Кроули, — выдыхает он, зарываясь пальцами в его волосы, впиваясь ногтями в кожу головы. Он не знает, куда движется, какую финишную черту сможет пересечь, но желание, которое он испытывает к демону, выходит за пределы физического тела. Эротичные движения бедер Кроули, его запах — такой человеческий благодаря поту, его дыхание, звуки, которые он не подавляет, почти скорбные, хриплые стоны и высокочастотные фырканья, которые Азирафель вытягивает из него с почти религиозной интенсивностью. Все это слишком сложно осознать, чтобы не прийти в такое возбуждение, когда не знаешь, что с собой делать, учитывая, что ты в принципе не в состоянии ничего с собой сделать.       Кроули прижимается к промежности Азирафеля, к пустой плоскости, в которую он упирается, извиваясь, болезненно твердый в своих сшитых на заказ дорогих брюках. Их ноги сплетаются на переднем сиденье, так что подошвы ботинок Кроули ритмично стучат в стекло со стороны водителя. Азирафель упирается ступней в пол для равновесия, чтобы встретить толчки Кроули, подстроиться под него, предоставить ему место в теле, которое уже давно не в состоянии это сделать чисто физически.       — Вот так, — шепчет Азирафель, запустив пальцы в волосы на его затылке и притягивая его ближе. — Вот так, дорогой, ну же...       Кроули судорожно стонет в щеку Азирафеля, а затем снова настойчиво ищет его губы. Соль жжет их языки, и Кроули издает болезненные, хриплые звуки, наполненные слишком большим количеством эмоций, чтобы их можно было определить. Он дрожащими руками хватается за Азирафеля, который вдруг понимает: демон больше не потеряет контроль над собой, как не терял его и сам Азирафель со времен Уц. Он тянет время, оттягивая неизбежное в безмолвном протесте против того, что с этим придется иметь дело впоследствии.       Звук, который он издает в рот Азирафеля, можно описать только как всхлип; он бы тоже оставил их здесь до декабря, если бы мог. Как будто это что-то изменит.       И, ох, Азирафель ничего не может с собой поделать, когда сталкивается с кем-то столь явно, столь отчаянно обделенным вниманием.       Азирафель проводит руками вверх и вниз под рубашкой Кроули, прижимая ладони к коже его груди и чувствуя рыжие волоски под своими пальцами, и, когда демон отстраняется и смотрит на него с открытым ртом и переполненными слезами глазами...       ...позволяет божественности вытечь из своих ладоней.       Кроули кончает с силой плотины, прорвавшей бетонные барьеры. Его бедра неистово толкают в бедра Азирафеля, и влага разливается между ними, словно таинство. Бентли содрогается, срабатывают дворники ветрового стекла, выхлопная труба дымится, сиденья двигаются под ними, будто живое, дышащее существо. Кроули утыкается пылающим лицом в шею Азирафеля, издавая придушенные неразборчивые звуки и невнятные слова в его кожу, проклиная его, ввергая их обоих в адское пламя.       Там есть и «Господи Иисусе», и «о боже», и «ангел», и беспорядочные ругательства, большинство из которых состоят из имени Азирафеля и божественных слов, которые обжигают его язык, когда он прижимается к коже Азирафеля, опаляя его просто от близости к себе.       Они оба божественны, оба прокляты и никогда больше не смогут утверждать иное.       Азирафель наконец убирает руки и проводит пальцами по угловатым мышцам его живота, заставляя Кроули рефлекторно дернуться. Это тоже напоминает ему об Иерусалиме. Азирафель обнимает его за спину, притягивая ближе, чем это доступно гравитации. При этом Кроули полностью оседает, больно упираясь подбородком в ушибленное плечо Азирафеля, и тяжело дышит в мягкую обивку под ними. Его сердце трепещет, как птица в клетке, и неистово бьется в грудину Азирафеля.       Нежно утешая его, Азирафель одной рукой проводит по взъерошенным волосам, а другой — успокаивающе гладит его по спине, пытаясь замедлить собственное дыхание, собственное колотящееся сердце. Он даже не жалеет о том, что не добился хоть какого-то высвобождения, открыв бочку, содержимое которой слишком долго бродило, непрерывно пузырясь под самой его кожей. Он не может представить большего удовлетворения. Вес Кроули — тяжелый, твердый, желанный для тела, которое было слишком легким без него. Азирафель никогда не захочет его отпускать.       Но обычно все у них бывает совсем иначе — вот и сейчас Кроули слишком скоро напрягается, и его дыхание внезапно становится очень, очень тихим.       Он медленно приподнимается, высвобождаясь из рук Азирафеля, который опускает их к животу, неохотно выпуская Кроули из своей хватки. Он уже чувствует прохладу от внезапной потери тепла демона и его тяжести, когда они снова становятся двумя отдельными людьми. Кроули шумно нащупывает ручку дверцы позади себя и чуть не вываливается из машины назад. Азирафель садится, морщась от слишком многих видов боли, чтобы им можно было дать определение.       — Послушай...       — Я… — заикается Кроули, пятясь назад и едва не спотыкаясь о ту же вещь, что и Азирафель, когда они входили в гараж. Без очков на его лице совершенно отчетливо читается ужас.       — Кроули, пожалуйста, не...       Но Кроули уже разворачивается, умудряясь по пути к двери что-то громко уронить, неразличимое в тусклом свете гаража. Теперь путь к двери фактически заблокирован. В нетерпении он бросается в другую сторону и с размаху распахивает дверь гаража, спотыкаясь в раннее утро, словно пьяный, пока не оказывается достаточно далеко, чтобы чудом исчезнуть сквозь саму землю. Азирафель никак не может его остановить.       — …уходи, — слабо заканчивает он и вздыхает, но потом его взгляд падает на освещенную внутреннюю часть гаража, заставив охнуть.       Яркий утренний свет заливает настоящую коллекцию, которой не было здесь раньше, когда Азирафель посетил этот гараж в первый и единственный раз. Он неуверенно поднимается на ноги, отбрасывая тень на заднюю стену в клубящихся вихрях пыли. Коробки за коробками, стопки за стопками до самого потолка. Одна из коробок подписана «ЗАГАДКИ С ГОРЯЧИМИ ДЕТЕКТИВАМИ»; другая — «ЛЕСБИЯНКИ», явно переполненная неопубликованными письмами Дикинсон, несколько из которых адресованы непосредственно Азирафелю; третья — «ГЛУПЫЙ УИТМЕН»; есть и такая, где просто сердце с черной неровной линией, проходящей через его середину. Тут есть биографии. И пророческие тексты. И первые издания Шекспира. И личные дневники давно ушедших друзей. Даже, как это ни парадоксально, его Библия с опечатками. Из коробки, которую Кроули опрокинул во время своего поспешного бегства, высыпались пятьдесят два экземпляра «Джейн Эйр»; на ее боковой стороне ужасным почерком Кроули написано: «ЭТО ДАЖЕ НЕ ТАКАЯ УЖ И ХОРОШАЯ КНИГА». Вокруг него клубится пыль, наполняя легкие, — та же, как и десятилетия, столетия назад.       Книги. О, книги.       Азирафель стоит в забитом до отказа гараже в Сохо с пустыми руками, на нетвердых ногах и с пульсирующим во многих смыслах телом и снова ощущает себя тем переполненным керамическим сосудом с солнечным светом, только на этот раз сосуд изливается и наполняет его теплом, музыкой и золотистым сиянием, пока — он не смог бы сдержаться, даже если бы попытался — Азирафель не запрокидывает голову и не разражается смехом. ***

Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями. Доколе день дышит [прохладою] и убегают тени…

Песня Песней 2:16—2:17