Как нам включить свет?

      Апрель пролетает незаметно.              На Земле время идет гораздо быстрее теперь, когда Азирафель вернулся к суточному ритму; восходы и закаты продолжают восхищать его, даже если время между ними он тратит только на чтение. И курение. И чаще чем иногда вяжет пледы из пряжи, созданной Мюриэль с помощью чуда, чтобы хоть как-то занять руки, которые вновь стали довольно беспокойными в его теперешнем полностью осязаемом состоянии. Они хватают, болят, чешутся. Он чувствует свою телесность как никогда прежде, прожив почти четыре года без нее, и руки, похоже, принимают на себя основную нагрузку.              Он не копается в источнике их жажды – независимой, но неотличимой от его собственной. Вместо этого он делает одеяла. Вряд ли от него можно ожидать чего-то другого, учитывая обстоятельства.              По жаре на рассвете первого мая становится ясно, что весна официально переместилась куда-то в другие края. Как ни странно, Азирафель не скорбит об этом: он любит совсем другую весну, не такую выжженную и бесцветную. Он думает о распустившихся цветах, о буйной растительности, прорастающей после зимних морозов, о разноцветных зонтиках под приятными, прогретыми солнцем ливнями. Он скучает по зеленому цвету, полагая, что тоскует по нему больше всего.              Он также скучает по своим оригинальным книгам, но довольствуется той внушительной коллекцией, что есть в выпотрошенном книжном магазине. Он только что закончил книгу «Змеи Нила: От Апофиса до Эдема», а теперь перешел к следующему историческому произведению, которое привлекло его внимание: «Шекспир и критикан, который послужил вдохновением для сэра Эндрю Эгьюйчика». Весь месяц он читает о Кроули, думает о Кроули и нервно предвкушает свою следующую встречу с Кроули.              Мюриэль, по сравнению с ним, проводит дни в непрерывном приступе паники.              – Не знай я лучше, – говорит она дрожащим голосом из соседней комнаты, словно на грани то ли сердечного приступа, то ли панической атаки, – я бы сказала, что никто в Раю не знает, что делает.              Азирафель в уборной, расположенной недалеко от входа, – лишняя вещь сейчас, когда книжный магазин закрыт для посетителей. Он вручную приводит себя в порядок у зеркала над раковиной. При словах Мюриэль он поднимает бровь и смотрит на свое отражение; ей совсем не свойственно оскорблять других ангелов. Он не собирается притворяться, что не впечатлен.              – Вот как? – спрашивает он. – Что навело тебя на эту мысль, интересно?              Сейчас она сидит на вращающемся стуле у кассы, превращенной в письменный стол, в окружении растущей коллекции книг и десятков пустых бутылок из-под энергетических напитков. После урока Анафемы Азирафель научился правильно звонить по телефону, а Мюриэль овладела тонким искусством... пить – в общих чертах. За прошедший месяц она не провела и пятнадцати минут без баночки чего-нибудь в руках.              – Просто... то есть, эм, чего я не понимаю, – продолжает она одновременно маниакально взволнованно и совершенно разочарованно, – так это того, что... это Книга Жизни. Не «Книга Существования», а «Книга Жизни». Я… я читала, что она восходит к Судному Дню, когда, если ваше имя удалят из Книги Жизни, вы не получите свою вечность с мистером Христом...              – Значит, смерть, – рассеянно произносит Азирафель, вглядываясь в свое отражение над раковиной. Когда он успел так постареть? – Это то, что мы... они считают смертью.              – Именно! – слишком громко восклицает Мюриэль, заставив Азирафеля вздрогнуть. – Смерть, а не... не какой-нибудь большой карандашный ластик, который стирает вас...              – Не говори так.              – …со страницы. Нет, угроза Метатрона заключается в том, чтобы стереть вас из прошлого, настоящего и будущего! Но Книга Жизни не об этом. – Азирафель представляет, как она сгорбилась над столом, взъерошивая и без того пушистые волосы беспокойными пальцами. Этот визуальный образ подтверждается, когда ее следующие слова звучат слегка приглушенно. – Мистер Азирафель, вы должны признать, что это не имеет смысла.              – Что не имеет смысла, моя дорогая? – спрашивает он. – Большой ластик для карандашей?              – Все... – Нечасто Мюриэль звучит раздраженно, и Азирафель находит это очаровательным. – Книга Жизни, слова Метатрона, ваш... – Раздается звук хлопка – еще один энергетический напиток. Несколько глотков, а затем Мюриэль продолжает, недоумевающе и слишком быстро: – Вы не беспокоитесь о собственной казни. Почему вы не беспокоитесь о собственной казни? Это тоже не имеет никакого смысла.              Напротив, Азирафель считает, что его судьба вполне логична в общей картине мира. Из другой комнаты доносится шелест бумаг, затем все снова затихает в смутном ожидании. Еще один шумный глоток. Азирафель не нарушает молчание, продолжая возиться со своими слишком длинными волосами перед зеркалом.              – Мюриэль, – наконец начинает он, несколько рассеянно, – ты помнишь Иону?              – ...Что?              – О, ну, знаешь, Иона, которому Бог повелела предупредить жителей Ниневии, чтобы они покаялись, прежде чем их погубят их пороки. – Похоже, эта тема проходит красной нитью через всю Библию. – Иона отказался и был проглочен китом на три дня. Или большой рыбой, в зависимости от перевода. Хотя, зная Бога, я уверен, что Она говорила о ките, а не о каком-то… прожорливом тунце...              – Тунце? Я не...              – Мне эта история никогда не нравилась, – ровным тоном продолжает Азирафель, смотря, как бьется пульс на шее, словно бы со стороны. – Мне никогда не нравилась Книга Ионы.              Вот оно. Он озвучил мысль, которую никогда не позволял себе выразить вслух с тех далеких библейских времен, когда услышал о наставлениях Ионы, переданных ему через одну из незначительных служебных записок Рая, прежде чем смог должным образом прочитать ее в Бытии, опубликованном тысячелетия спустя. Признание кажется неправильным, кощунственным. Едва слышный вздох из другой комнаты подсказывает ему, что не он один обеспокоен этим разговором. Но это необходимо. Он осторожно откидывает волосы со лба.              – Как ты прекрасно знаешь, нам не полагается отдавать предпочтение чему-то из Библии. Это не истории, а основы. Это как… возможно, как то, что Земля круглая. Этот факт не обязательно должен нравится или даже приниматься на веру, но, в конце концов, он все равно остается правдой. – Удовлетворившись прической, Азирафель опускает руки и слегка сжимает края раковины. – И все же. Книга Ионы никогда не была мне по душе. Можешь догадаться, почему?              Мюриэль не отвечает. Азирафель выдыхает через нос и отталкивается от стойки.              – Наверное, несправедливо, – говорит он, выходя из уборной и закрывая за собой дверь, – заставлять тебя гадать. Нет смысла проклинать нас обоих.              За прилавком Мюриэль смотрит на него распахнутыми, налитыми кровью глазами. Он сомневается, что стоило приобщать ее к человеческим удовольствиям, учитывая ее склонность к гиперфиксации, но... вряд ли это на его совести, каким бы ни был ответ.              – Иона решил отправиться в Таршиш, чтобы бежать от Господа после Ее указаний, – начинает он, сложив руки за спиной и чувствуя себя пастором, что, впрочем, не должно быть странным для такого существа, как он. – Иона не хотел проповедовать жителям Ниневии об отказе от пороков, предупреждая их о неизбежной гибели, поэтому Бог приказала выбросить его за борт, где его проглотила гигантская рыба за его отказ. Он оставался в ее чреве, пока его чудесным образом не извергло наружу. Только это не... – голос Азирафеля срывается, но он не позволяет себе сбиться с мысли, продолжая: – Это ведь не чудо, не так ли? Выживание Ионы. Нет, если Бог поместила его туда с самого начала. Как будто...              Он хмурит лоб и раздувает ноздри, словно напрягаясь.              – Ну, это как если бы кто-то, кого ты любишь, опустил тебя в кипящую кастрюлю, а потом ты поблагодарил бы его за то, что он тебя оттуда извлек. С ожогами и всем прочим.              Прилавок завален листами из блокнота, испещренными заметками, написанными смазанными гелевыми чернилами. Некоторые ручки покрыты блеском. Мюриэль смотрит на Азирафеля с удивительной зрелостью и пониманием, словно видит его впервые. Не ангела, не человека, а что-то среднее между ними, или совсем выходящее за пределы обоих видов.              – Мистер Азирафель, – неуверенно произносит она, – что вы хотите сказать?              – Я... – Азирафель колеблется, ненадолго замешкавшись, но потом сжимает челюсти и отрывисто кивает. – Думаю, я не согласен с тем, как Всемогущая обошлась с Ионой, и, возможно, всегда был не согласен. А я... – Пора бы ему уже на этом остановиться. Его биология имеет пределы. Он опускает руки и с натянутой улыбкой похлопывает Мюриэль по руке. Отступая, он берет одну из ее гелевых ручек и кладет себе в карман. – А я отправляюсь на встречу с Кроули. Постарайся по возможности отдохнуть, моя дорогая.              Он покидает книжный магазин и выходит под удушливое утреннее солнце, чувствуя спиной взгляд Мюриэль — настороженный, растерянный и совершенно испуганный.        ***       Первое, что говорит Азирафель, когда Кроули подходит к скамейке:       – Ты опоздал.              Оглядываясь назад, он мог бы сначала хотя бы поприветствовать его. Кроули выглядит так же, как и в первый раз: пиджак застегнут на все пуговицы, волосы идеально уложены. Только… может, Азирафелю показалось, но его туфли немного блестят, ткань бордового галстука чуть богаче. Демон никогда не пользовался одеколоном, но неравнодушен к лосьону после бритья (несмотря на то, что никогда не брился вручную, за исключением одного раза, но об этом сейчас не стоит вспоминать). Азирафель чувствует запах, как будто он только что его нанес – терпкий аромат сандалового дерева на фоне обычной смеси дыма и бурбона. В данный момент дым несколько ощутимее, хотя не Азирафелю, конечно, судить.              Кроули, нахмурившись, плюхается рядом с ним и тут же разваливается на скамейке.              – Да, на сколько, на шесть минут?              Азирафель мысленно отмечает, что Кроули тоже считал, раз так точно знает число.              – Это ты подчеркнул ровно в полдень, – мягко замечает Азирафель, делая акцент на «ровно».       – Я демон, – бросает Кроули в ответ. – Глупо с твоей стороны ожидать, что я выполню свои собственные обещания.              «Тебя это не утомляет? – думает Азирафель, подавляя желание сунуть демону под нос все его дела на протяжении тысячелетий, которые были максимально далеки от демонических. – Честно, ты не устал?» Однако это не принесет пользы ни одному из них, вызвав бессмысленный спор, который еще больше отдалит их друг от друга, поэтому Азирафель предпочитает промолчать.              – Ладно. – Кроули откидывается назад, скрестив руки, и говорит почти скучающим тоном: – Я сделал то, что ты просил.              «Как обычно», – не говорит Азирафель, ограничившись вместо этого благодарностью. Кроули только хмыкает в ответ.              Впереди идут отец с сыном-подростком. Они оба потные; мужчина перебрасывает между руками мяч для регби, а его сын гогочет, пытается дотянуться и отбить его. Они проходят мимо, словно призраки из лимба, за которыми можно наблюдать лишь мимоходом. Отец протягивает свободную руку и игриво подтягивает мальчика поближе за кудрявую светлую голову. Их мимолетная радость лишь подчеркивает, что этот парк, эта скамейка, эта планета находятся на пороге разрушения. Это счастье не должно существовать. Оно несовместимо с окружающим миром, но... наблюдение за ним позволяет Азирафелю наконец-то выдохнуть, хотя он и не подозревал, что задержал дыхание.              Кроули вздыхает, в основном про себя, и в конце концов говорит:       – Я побеседовал с Адамом. Не знаю, почему ты сам не мог вычеркнуть этот пункт из своего списка покупок, который мне дал. У тебя ведь ноги не отнялись? – Он так небрежно вскидывает руку, что Азирафель сначала думает, что он жестикулирует в сторону ближайшего мусорного бака. – Мог бы дотащить свою задницу до пункта выдачи автобусных проездных и купить себе одну из этих штуковин.              Азирафель недоуменно смотрит на него.              – Общественный транспорт? Ты с ума сошел?              Кроули смотрит на него в ответ со схожим недоумением.              – Я сошел с ума? А как же поезда? Ты ж всегда путешествовал на поездах.              – Да, на очаровательных, с тележками-ресторанами, крошечными купе по непомерным ценам и с живописными видами, а не автобусом. Помнишь, как мы в последний раз ехали на нем вместе? Мы видели того мужчину, который сунул кулак в...              – Нет нужды это вспоминать.       – Надеюсь, что нет, но, похоже, он достаточно приятно проводил время, не так ли? – Азирафель жеманно поджимает губы и садится чуть прямее. Бормочет в сторону: – Мы могли бы у него поучиться.              Кроули не смеется. Он также не смотрит на него, но незаметно ерзает на месте.              – Не делай этого.       — Не делать чего?              – Не пытайся меня очаровать. – Кроули качает головой, по-прежнему упрямо глядя вперед, и поджимает губы, прикусывая их. – Не получится. Это чисто профессиональная услуга, для которой я ненадолго смотался наверх. Просто... эм…              – Вошел и вышел? – подсказывает Азирафель.              Кроули гримасничает, словно борется с истерическим смехом.              – О Господи, этого тоже не делай.              Хотя Азирафель давно уже так не веселился, однако решает дать Кроули передышку. Нет смысла разрушать их новое соглашение до того, как оно толком началось.              – Хорошо, – ровным тоном отвечает он. – Что сказал Адам?              – Слишком много всего. Я имею в виду, чего он только не сказал? Парень слишком долго пробыл в Тадфилде. – Кроули меняет позу, снова принимая какую-то текучую форму. – Я рассказал ему основы, знаешь ли. Христос уже в пути, Антихрист будет первой целью. Мы немного углубились в тему. Парень начал говорить что-то об Олимпийских играх? Святом Августине? Я не мог уследить. – Он свободно скрещивает руки, так что ткань пиджака натягивается на острых плечах. – Но он не собирается останавливаться. Ведет Землю ко Второму Пришествию. Я пытался с ним договориться, ну, знаешь, как существо из ада с существом из ада, но он не слушал, как типичный ребенок. Он хотел мне что-то показать, пытался схватить за руку, так что... я сразу свалил нахрен оттуда.              – Разумное решение, – серьезно отвечает Азирафель. – Он бы забрал тебя в Америку.              Кроули содрогается.              – Фу. Увернулся от пули. В Америке это было бы невозможно сделать.              – Он сказал что-нибудь еще?              – ...Да, вообще-то, он много чего рассказывал про эти свои... видения. Они у него всегда были, он ведь пророк, или как там его, но эти... Есть вещи, о которых даже я не знаю, а я ведь получаю служебные записки! Я должен был знать о них! – Кажется, его немного беспокоит этот момент, но он быстро отмахивается от него. – То, что он видит... Не поверишь, что-то вроде кислотных дождей фиолетового цвета, Рождественских святок и… и почему-то тилапии. И... – Кроули делает паузу. Его голос затихает, превращаясь в нарочито бесстрастное, пренебрежительное бормотание. Его кутикулы внезапно становятся самыми захватывающими вещами на Земле. – Глупости про ангела и демона.              – О-о? – Эта часть привлекает внимание Азирафеля. – Что-то конкретное?              Нос Кроули подергивается определенным образом, позволяющим Азирафелю выигрывать в каждой их партии в покер.              – Не-а, – отвечает он чуть погодя, подернув пальцами скрещенных рук. – Эта часть была довольно туманной.       — Вот как? — Азирафель не может сдержать слабую вспышку веселья, прорывающуюся наружу. — Не назвал никаких имен?              Кроули, напротив, выглядит неуверенным насчет того, какое направление принял разговор. Беспечная фамильярность Азирафеля явно беспокоит его больше, чем любые оскорбления, которые он мог бы в его адрес произнести. Кроули открывает рот, чтобы ответить, но тут же поджимает губы. Похоже, ему ужасно не по себе.              Азирафель чувствует, как свет тускнеет.              — Прости, — неловко говорит он, — я не собирался...              — Нет, — осторожно отвечает Кроули. — Нет, это...              Горячий порыв ветра треплет их волосы, сушит кожу. Кроули опирается рукой на сиденье между ними, словно хочет поделиться чем-то, предназначенным только для его ушей. Они все еще сидят слишком далеко. У Азирафеля возникает странное ощущение, будто что-то происходит, но он не понимает толком, что именно. Что-то может означать что угодно, если подумать. Он видит себя в отражении очков Кроули и жалеет, что не видит больше. Под правильным углом и при правильном освещении, он может разглядеть силуэт трепещущих ресниц сквозь линзы.              Но тут Кроули сжимает челюсти и отодвигается строго на свою сторону скамьи.              — Никаких имен, — плоским тоном соглашается он, пресекая все возможные что-то в зародыше.              Азирафель настороженно наблюдает за ним, чувствуя себя как животное, ожидающее нападения. Но хищник — не Кроули, конечно же, нет, а свет фар вдалеке на извилистой заснеженной дороге, «Белое Рождество», звучащее из радиоприемника и отражающееся от блестящих, покрытых инеем деревьев. Дорога слишком обледенела, чтобы Азирафель мог избежать их или успел вовремя остановить машину. Столкновение неизбежно.              Когда Кроули больше ничего не добавляет, Азирафель не может не спросить:       — Ты нашел ее? — Он не считает нужным уточнять, о ком речь.              Кроули кривит губы и отрывисто трясет головой.              — Нью-Йорк просто кишит «Лайлами», причем в самых разных написаниях. Не то чтобы у меня было достаточно критериев, чтобы их отфильтровать. — При этом он бросает на Азирафеля недовольный взгляд. — Мне понадобится больше информации, чтобы ее найти. Но, переходя к следующему пункту, то у меня... возможно, есть зацепка по поводу блокиратора чудес. Как ни странно.              Это, по крайней мере, заставляет Азирафеля оживиться.              — Правда? — с надеждой спрашивает он.              — Да, я поручил нескольким низшим демонам покопаться в этом, чтобы выяснить, что разрешено законом. Но если и есть способ.. — он кривит губы в гримасе, — не думаю, что он тебе понравится.              Азирафель полагает, что мог бы смириться со многим, если бы это означало возвращение возможности творить чудеса. Кроме того, если Кроули вообще сделал это предложение, значит, все не настолько плохо. Он бы никогда не подверг Азирафеля даже риску получить солнечный ожог, не говоря уже о том, чтобы подвергнуть его реальной опасности. Если Азирафель и может чему-то доверять в последнее время, так это этому.              — Не мог бы ты рассказать об этом подробнее при следующей нашей встрече, если тебя не затруднит? — спрашивает Азирафель. — Если это означает, что я верну себе возможность творить чудеса, то я заинтересован.              — При следующей встрече? — стонет Кроули, запрокинув голову к солнцу. — Нет, нет, это должно было быть чем-то одноразовым...              — Дома у Анафемы я упомянул продолжительное сотрудничество, — замечает Азирафель. — Уже тогда было ясно, что у меня есть и другие просьбы.              — Да, но я думал... — Кроули драматично скалится, прежде чем снова опускает голову. — Ладно. Чего ты хочешь?              — Боюсь, тебе снова понадобится блокнот, — невинно моргает Азирафель.              Кроули просто окидывает его невыразительным взглядом — его недовольство не могут скрыть даже очки.              Когда Азирафель выжидательно поднимает брови, Кроули умудряется закатить глаза, задействовав всю голову, и начинает рыться в кармане брюк.              — Погоди, погоди, дай мне... — Он достает тот же блокнот, что и в прошлый раз, закидывает согнутую ногу на колено другой и прижимает блокнот к бедру. — Что еще? Только блокиратор?              Азирафель колеблется.              — ...Нет. Есть еще кое-что.              Кроули вздыхает.              — Конечно, есть. Валяй, — говорит он и прочищает горло. — Я имею в виду... ну, ты знаешь. Что дальше.              — Ну да, ну... — Азирафель не загадывал так далеко. Чтобы продолжать встречаться с Кроули, ему придется придумывать дополнительные задания. Он ломает голову над самой большой проблемой, которую только может придумать. — Как насчет... китов?              — ...Хорошо, — странным тоном протягивает Кроули, постукивая пальцами по листу бумаги, и наклоняет голову в сторону Азирафеля. — Не совсем просьба, как ты понимаешь. Планируешь рассказать об этом подробнее, или?..              — Есть несколько видов вымерших китов, и их число растет с каждым днем. — Азирафель очень, очень тщательно подбирает слова. — Адам называет массовое вымирание китов главной причиной, по которой он основал ФЭРБ. Конечно же... конечно же, не помешает посмотреть, сможем ли мы... запечатать причину этого внизу?              — Внизу. Ты... Я полагаю, ты говоришь о запечатывании бездны? — Кроули косится на него, прищурившись. — Какая, по-твоему, у меня юрисдикция?              — Не бездны, дорогой мальчик, а вулканов. — Не обращая внимания на отсутствие реакции Кроули, Азирафель воздерживается от язвительного замечания. Потому что как Великий Герцог Ада может не знать, что творится на дне океана? Это ближе к его «юрисдикции», чем к юрисдикции Азирафеля, это уж точно. — Там тысячи вулканов, которые извергались, когда я… неважно. Именно они нагрели океан, уничтожили большую часть морской жизни. Создали огненное озеро из самого Откровения. Я сам видел их, когда спускался туда. Уверен, ты сможешь найти возможность их заткнуть.              — Ты там был? — Кроули вдруг несказанно заинтересовывается разговором, все больше наклоняясь в его сторону. — Я бы с удовольствием на это посмотрел... Что ты использовал? Подводную лодку? Акваланг для дайвинга? Ты ни за что бы не замочил волосы, даже в обычной морской воде. Плавательную шапочку? Плавательный костюм? Я наслышан о твоем вкусе к купальникам, знаешь ли, в Аду только и могут...              Азирафель не поддается на провокацию.              — Просто запиши. — Когда Кроули не торопится выполнять его просьбу, он подавляет вздох. — Пожалуйста?              Осознав, что в прошлый раз отдал свою ручку, Кроули пытается создать новую. Азирафель, предвидевший это, словно одаренный божественным (очередным) видением, протягивает ему блестящую розовую гелевую ручку, которую ранее стащил со стола Мюриэль. Кроули окидывает ее недоумевающим взглядом, а затем, пожав плечами, снимает колпачок зубами.              — И бесплодие тоже, — говорит Азирафель, пока Кроули пишет. — Глобальное соглашение о сопротивлении деторождению. Это не может быть только влиянием Адама. Я знаю, что Рай причастен к этому больше, чем признает. Метатрон... он использовал мои планы здравоохранения, чтобы внедрить вакцины.              — Вот как? — рассеянно спрашивает Кроули, немного шамкая из-за колпачка от ручки во рту. — Ты имеешь в виду… тот план по переплавке всех драгоценностей короны в бассейне с жидким золотом...              — Это не то, что «разжижение» значит. О, кстати, проверь химический состав изначальной чумы, мне очень интересно, как она...              — Подожди... Ты хочешь, чтобы я...              — Не забудь записать и обновление по блокиратору чудес, а то забудешь.              Кроули пишет так быстро, что слова путаются, и неоновые чернила размазываются по руке. Он протестует, уронив колпачок на тротуар:       — Господи, Азирафель, да сколько же у меня времени, по-твоему?              — О, ты прав, просто вычеркни выяснение химического состава, я проведу собственное исследование. Но... мне действительно нужно найти Лайлу. Пишется Л-А-Й-Л-А, я почти уверен. — Он наклоняется, чтобы посмотреть на то, что записывает Кроули. — У меня для нее есть детское одеяльце.              Кроули отворачивается, как будто пишет тест и не хочет, чтобы Азирафель подглядывал.              — Конечно, есть, — сардонически говорит он, и линия его плеч напрягается. — Я включу это в список своих приоритетов, обязательно. Прямо перед заседанием совета директоров по итогам второго квартала, которое у меня в июне, и... и единоличным ведением легиона проклятых на верную смерть в декабре, и чертовым выездным командообразующим семинаром в Аду в октябре.              — Я бы предпочел, чтобы ты сделал это до заседания совета директоров, да, — невозмутимо отвечает Азирафель.              Кроули стонет себе под нос, продолжая писать под неудобным углом, из-за которого его плечо несколько выпирает.              — Ладно.              Азирафель знает, что лучше не называть Кроули добрым, правда, знает. Он всегда осознавал, чем это может обернуться для них обоих.              — Спасибо, — говорит Азирафель вместо этого. — Я ценю все, что ты для меня делаешь. От всей... — Он сухо сглатывает. — Ну, сам знаешь, чего.              Кроули тоже сглатывает, так что кадык подпрыгивает над нерасстегнутым воротником.              — Увидимся в июне, — резко отвечает он, качнувшись назад и используя импульс, чтобы подняться на ноги. Азирафель чувствует, как что-то сжимается у него в груди в предвкушении очередного расставания. — И ни секундой раньше, — добавляет Кроули.              — Если это будет зависеть от тебя, верно? — спрашивает Азирафель.              — Если... — Кроули сурово хмурится, обеспокоенный тем, что Азирафель догадался о его следующих словах прежде, чем он успел их произнести. Он издает еще один звук, не имеющий фонетического эквивалента, — равнодушное хмыканье, которое определенно нельзя спутать с такими вежливыми словами, как «до свидания», — и уходит, словно намереваясь зайти прямо в пруд напротив скамейки. Достигнув травяной полосы, он исчезает.              При этом он словно бы забирает с собой счастье мира, свет веселья; ранее проходившие мимо мальчик с отцом сейчас, вероятно, идут в меланхоличном молчании, шаркая ногами по асфальту, и у них над головами висит дождевая туча. Так же, несомненно, будет идти и сам Азирафель, возвращаясь в книжный магазин. Он подозревает, что даже их мяч для регби сдулся.              — Июнь, — шепчет про себя Азирафель. Он делает еще один обжигающий глоток гнетущего, едкого воздуха и чувствует, как он колышется в груди. Выпускает его. Один раз подбадривающе кивает себе, прежде чем окончательно подняться на ноги.              Время идет вперед. И будет идти, полагает Азирафель. До тех пор, пока не перестанет. ***       Азирафель находит в тумбочке Библию.              Он все еще не склонен спать, но есть что-то притягательное в том, чтобы снять обувь и растянуться под свежесвязанным одеялом, когда утреннее солнце проникает в окно и освещает комнату. В эти дни он не позволяет себе особых удовольствий, но другого способа скоротать время, когда не ешь, не пьешь и не творишь чудес, просто не существует. Как же люди проводят время?              Занимаются делами, полагает он. Работают, смотрят спорт по телевизору, а потом умирают. Азирафель и сам когда-то был мастером коротания времени. Теперь он жалеет об этом, словно буквально видит, как песок просачивается сквозь песочные часы. Жалеет, что не выбирал время от времени длинный путь домой.              Но ничего не поделаешь, не сейчас.              Он выбирает радиостанцию — столь же устаревшую, как и само устройство, — дымит, как паровоз, и читает что-нибудь из своей коллекции академических трудов по «Энтони Дж. Кроули». Сегодня это «Женщины Рождества и Божественное женское начало». Он скользит в постель, нащупывая в кармане упаковку сигарет. Осознав, что забыл зажигалку внизу, он тянется к тумбочке за спичечным коробком, а вместо него достает Священное писание.              Это, конечно, не обычная Библия. Позолоченные страницы, мягкая кожа переплета, настолько изношенная и эластичная, что она теплая на ощупь и не создает трения о кончики пальцев. Загнутые страницы, некоторые из которых забрызганы чаем десятилетней давности. Заметки на полях, не все написанные рукой Азирафеля.              Он помнит, что наткнулся на эту книгу на распродаже имущества несколько десятилетий спустя после начала века. Он не помнит, какого именно, но помнит, что сразу же влюбился в это издание и заплатил за него гораздо больше, чем просили. Даже тогда это была кража: обращаться с религиозными предметами, в которые вложены годы любви и заботы, — это, пожалуй, нечто самое близкое к божественному экстазу, который только может ощутить ангел. Он и сейчас чувствует, как он гудит на кончиках его пальцев.              В первую неделю мая он просто смотрит на нее. Пристально. Он даже не открывает книгу, просто сидит на кровати и косится на нее краем глаза, словно она может в любой момент напасть на него. Он думает, или, возможно, суть в том, что он не думает — просто пялится и притворяется, что не делает этого.              В какой-то момент Азирафель пытается вспомнить стихи, которые принесли ему утешение в прошлом, слова Всемогущей, способные успокоить и стать бальзамом на душу (даже при условии всех внесенных в них изменений, если учесть постоянный риск неправильного перевода). Есть фрагменты, которые выплывают из тумана его воспоминаний, фразы, которые ползут по его языку, словно порожденные мышечной памятью. Он осторожно, намеренно протягивает руку и перелистывает Библию прямо на самую любимую страницу, позволяя корешку легко раскрыться. Он много раз возвращался к ней.              «Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя», — гласят подчеркнутые слова из Песни Песней. «Прекрасная моя, пойдем со мной».              — Ужасный совет, — с горечью говорит Азирафель. — Есть еще какие-нибудь светлые идеи? — Библия, разумеется, ничего не отвечает. ***       Июнь, как это обычно бывает, еще жарче мая.              — Ты опоздал, — говорит Кроули Азирафелю со скамейки, скрестив руки и ноги.              — Я… — Азирафель нахмуривает брови и проверяет часы, висящие на цепочке жилетного кармана, хотя и так знает время с точностью до секунды. В последнее время это вошло у него в привычку. — Сейчас ровно полдень. Я как раз вовремя.              — Да, опоздал. Обычно ты приходишь по крайней мере на час раньше. — Как Кроули умудряется делать так, чтобы подобные ласковые привычные замечания звучали совершенно скучающе? Конечно, Азирафель без труда распознает это притворство, но солгал бы, если бы сказал, что непоколебимая демонстрация незаинтересованности не беспокоит его в какой-то мере, хотя бы из принципа. Его любимый Кроули — из тех, кто проявляет безоговорочную заботу, хотя и с вечным недовольством.              Так что Азирафель просто хмуро смотрит на него.              — Как долго, собственно, ты меня ждал?              На лице Кроули появляется какое-то сложное выражение.              — Неважно. Можешь... можем мы продолжить? Я сделал то, что ты хотел.              Он не знает, какая из личностей Кроули сегодня с ним, но она довольно нетерпеливая. Азирафель едва успевает коснуться скамейки, как демон уже берет быка за рога.              — Ладно. Встреча официально началась. Что у нас есть... Итак, сначала блокиратор чудес. На него нужно больше времени. Я... я могу получить информацию, просто мне нужно спросить нужных людей, чтобы не вызвать подозрений. Ну, больше подозрений, поскольку подозрительность в самой природе демонов. На этом вопросе мы пока поставим точку. Посмотрим... дальше — вулканы. Я могу запечатать вулканы, но это вызовет еще один виток глобальных землетрясений, извержение еще большего числа вулканов. Придется повторять так несколько раз, и... готов поспорить, будет гораздо больше человеческих смертей и разрушений, если скажешь мне пойти по этому пути, но... раз теперь это твоя фишка, просто скажи «когда». Эм-м... следующим было...              Кроули словно мчится к финишу, не желая быть втянутым в тот же излишне личный разговор, что и в прошлый раз. Азирафель не может вставить ни слова. Кроули тем временем быстро продолжает:       — Лайла, да? Кстати, это правильное написание. Лайла Штерн. У нее целая череда ужасных отзывов в Google на практически всех врачей по лечению бесплодия в Америке, и, что еще важнее, у нее продолжается судебное разбирательство с хозяином квартиры за неуплату арендной платы. Она так и не вернулась в Нью-Йорк. Умеешь ты их выбирать.              Кроули шумно выдыхает и слегка расслабляет плечи, словно сдуваясь. Продолжает на выдохе, как будто слова сами вылетают из него:       — Кстати, когда это будет?              Азирафель раскрывает рот, чтобы ответить на этот словесный поток, недоумевающе нахмурив брови. Ему кажется, что он смотрит на Кроули так, как кто-нибудь смотрел бы на шимпанзе, говорящего на безупречном английском, но не может перестать на него пялиться.              — Я... Когда что?              Кроули делает какой-то жест, разводя пальцы так, словно пытается изобразить (довольно бурное) распускание цветка. Или не очень сильный ядерный взрыв.              — Рождение Мессии. Когда время до нашей эры превращается в нашу эру два ноль. Также известное как день, когда ты станешь отцом...              — Декабрь, — резко прерывает его Азирафель. — Ну, знаешь, месяц, который наступает через девять месяцев после марта.              — Ну, очевидно, но... Я не знал, есть ли у тебя точная дата или приблизительная. — Затем Кроули слегка откидывается на скамье, закинув руку на спинку. Его улыбка, пусть и дьявольская, радует глаз. — Когда же ты это сделал? Готов поспорить, ты был настоящим педантом, вычисляя время с точностью до секунды. В Страстную пятницу? О, Пасхальное воскресенье, это было бы уморительно...              — Должен тебе сказать, что я оплодотворил Лайлу в совершенно обычный день, — твердо заверяет его Азирафель. — Никаких серьезных последствий, библейских или иных. Ну, кроме одного. Совершенно несущественного. На самом деле... — он слегка горделиво надулся, — это был четверг.              Кроули откидывается назад.              — Четверг, — бесстрастно повторяет он.              Азирафель кивает и оглядывается на озеро, наполовину заполненное водой.              — Ты знаешь, какой. Мы встретились за два дня до этого. Вполне обычный четверг.              Кроули долго молчит, бормоча себе под нос цифры, словно подсчитывает что-то. Наконец он невозмутимо произносит:       — 25-е число.              — Прости?              — Четверг перед Страстной пятницей, — продолжает Кроули, выпячивая губы и медленно кивая, словно самому себе. Он поворачивает голову и пассивно наблюдает за Азирафелем. — В этом году это было 25 марта.              Азирафелю требуется несколько секунд, чтобы осознать всю серьезность этой информации. Когда до него наконец доходит, он гримасничает в сильнейшем потрясении. Проклятия так и вертятся на кончике его языка, но он их не произносит. Вместо этого он просто стонет и опускает голову на руки.              — Я дурак, — прямо говорит он, потому что больше ему просто нечего сказать.              Судя по голосу Кроули, он, наоборот, пытается скрыть смех, но у него ужасно получается.              — Нет, нет, это...              — О черт. Это просто... Правда? Я избегаю Второго Пришествия, устроив Непорочное Зачатие для женщины в день Благовещения? Ровно за девять месяцев до Рождества? — Он запускает руки в свои слишком длинные волосы, издав еще один скорбный звук. — Боюсь, в истории не было никого, более достойного определения «дурак», чем я, включая Наполеона. Я мог бы опередить его с запасом, что и неудивительно, учитывая его короткие ноги, но... Как так вышло, что я глупее Наполеона?              Кроули издает небрежный звук, который, кажется, говорит о том, что он согласен, но не считает нужным добавлять свои оскорбления, хотя их накопилось немалое количество. Азирафель и сам прекрасно с этим справляется.              — Не знаю, как ты выдерживал беседы со мной столько лет, — самоуничижительно бормочет Азирафель себе под нос. — Должно быть, чувствовал себя как Леонато и... чертов Догберри.              Следующие слова Кроули звучат напряженно, словно само их произнесение причиняет ему боль.              — Ты... ты не дурак, ясно? Хотя ты можешь вести себя глупо, идиотично. Совершенно нелепо. Как настоящая, даже… эталонная сволочь! Ты... — Он сглатывает и продолжает тихо, но чуть мягче: — Ты не отличаешься чуткостью.              Азирафель поднимает на него глаза. Уголок его рта подергивается там, где лицо тяжело опирается на ладонь упертой в колено руки.              — Я могу быть чутким, — приглушенно отвечает он.              Даже сквозь очки видно, как Кроули закатывает глаза.              — Ой, да брось...              — Честно! — Азирафель приподнимается на своем месте и поворачивается лицом к Кроули, начиная расходиться. — Я гораздо более чуткий, чем ты. На самом деле, я был чутким на протяжении веков, тысяч лет. Даже ты этого не замечал.              — Ты? Чуткий? — В голосе Кроули появляются скрипучие нотки, и он подтягивает свои раскинутые ноги обратно к телу, чтобы драматично повернуться к Азирафелю. — Чуткий… как когда устраиваешь представление для всего чертова ресторана каждый раз, когда ешь сфольятеллу? Или, может, ты имеешь в виду чуткость, которой ты ловко орудуешь, когда злишься на меня за то, что я сказал в Древней Греции, и хочешь, чтобы я ни с того ни с сего извинился за это? Такую чуткость?              — ...Нет, — медленно произносит Азирафель, крутя кольцо на пальце. — Я не... Нет. Не такую. Были и другие способы проявления чуткости. Один в особенности.              Кроули резко втягивает воздух, как будто его ужалили. Он не огрызается в ответ, защищаясь, не отбивается от слишком близкого контакта с темой, которую решил избегать; напротив, он выглядит встревоженным, словно находится на грани полной потери самообладания. Его пальцы впиваются в ткань брюк на бедрах.              — Азирафель, — предупреждает он, — не надо... пожалуйста...              — Бесплодие, — наконец произносит Азирафель, напоминая и тем самым проявляя тактичность. Он старается развивать ее в себе. — Ты забыл рассказать мне о бесплодии, о его причине, о том, как оно распространилось. Какова вовлеченность Рая во все это.              — Ага, — бормочет Кроули как бы про себя. — Да, я действительно забыл. — Он рассеянно почесывает скулу. Колеблется и снова почесывается. — Я не знаю. Я мало что могу разузнать про Рай, разве это не твоя юрисдикция?              — Ну...              Кроули продолжает, повышая голос:       — Кроме того, почему это вообще тебя волнует? То, чем занимаются люди в плане этих акробатических выкрутасов. Никаких детей больше не будет, но ты ведь ненавидишь детей, всегда ненавидел. Я не мог заставить тебя разговаривать с маленьким Варлоком, пока не приучил его к горшку, несмотря на то, что ради этого мы и устроились к Даулингам. Оглядываясь назад, я считаю, что ты согласился только из-за переодеваний.               — Почему это вообще меня волнует? — переспрашивает Азирафель, ошеломленно моргая.                     — Ну, просто... тебя это вряд ли касается, не так ли?              Азирафель хмурится. Со всеми этими замечаниями, конечно, не поспоришь, но они никак не влияют на его мнение о состоянии планеты. Люди начали с деторождения еще в Эдеме (один раз это было связано с ребрами, другой — с акробатическими выкрутасами). Почему его не должно волновать отсутствие секса в глобальном масштабе, приводящее к необходимости наблюдать за медленным вымиранием вида, с которым он ощущает больше родства, чем с собственным?              — Я... чувствую это, — осторожно начинает он, глядя на коричнево-серый горизонт и рефлекторно сжимая и разжимая лежащие на коленях пальцы. — Как сильно уменьшилась любовь на планете за последние несколько лет. Это заставляет меня... чесаться. Меня это напрягает. Я особенно чувствителен к вопросам любви, как и все ангелы. — Он косится на Кроули, замечая, насколько неподвижной стала его угловатая фигура, и продолжает: — Бесплодие это усугубляет. Да и как иначе? Можно иметь секс без любви, любовь без секса, но... они принципиально неотделимы друг от друга, или, по крайней мере... для меня неотделимы. Как ты знаешь.              — Откуда мне знать, — небрежно отвечает Кроули, а затем решительно захлопывает рот.              Это заявление заставляет Азирафеля помедлить. У них трепетное негласное перемирие; обсуждение чего-либо столь обыденного и опасно уязвимого, как интимная близость, вполне может привести к полному разрыву отношений. Азирафель это знает — знает, что у них был шанс это обсудить много лет назад (как бы несвоевременно и бестактно Кроули ни поступил, подняв эту тему). Но в данный момент для Кроули было бы откровенной ложью утверждать, что он никогда не был влюблен и не знает, каково это — любить другого так сильно, что твоя личность становится неотделимой от желания слиться с ним в единое существо, как говорил Платон. Желание прикасаться и ощущать прикосновения в ответ. Все в Азирафеле буквально восстает против того, чтобы проигнорировать это заявление, не оспорив его.              — Ты... знаешь, — медленно, осторожно произносит он. — Определенно знаешь.              Кроули делает неверный вывод из его слов. Он неловко, беспокойно отодвигается со столь быстро изменившимся выражением лица, что оно кажется исступленным.              — Как... Я не… не знаю, как у тебя сложилось впечатление обо мне и людях и... Я знаю, что выдумал всю эту историю с инкубами, но...              — Нет, я имел в виду... — Азирафель делает глубокий вдох. — Кроули, ты не можешь... То есть ты и я... — Он сглатывает и пытается снова. — Что, по-твоему, мы делали все эти годы? Вместе?              — Вместе? — чуть не взвизгивает Кроули. — Не акробатические выкрутасы, я, черт возьми, прекрасно запомнил бы, если бы мы занялись…              Азирафель прерывает его:       — Ты сказал, что мы могли бы быть вместе, Кроули. — На этом рот Кроули закрывается, но не раньше, чем болезненная гримаса искажает его лицо, отдаваясь дрожью во всем теле. — Ты знаешь, как это звучит со стороны? Что происходит после таких признаний? Мы не можем вернуться к прошлому положению вещей, и я... я думаю, что ты это знаешь. Ты же не настолько упрям, чтобы этого не признавать.              Как оказалось, именно что настолько.              — Я этого не помню, — отвечает он ровным, размеренным тоном. — Должно быть, это не имело большого значения.              Азирафель может надавить. Он хочет надавить — хочет наклониться и опасным шипящим шепотом перечислить все то, что означало это признание, что оно собой представляло. Что бы сделал Азирафель сразу после него, если бы Кроули хотя бы чуть-чуть лучше выбрал время. Это не такая уж и загадка: Кроули ведь прочитал пачку бумаг на лобовом стекле Бентли и знает, в каком направлении двигались их отношения. Внутри Азирафеля кипит едва подавляемый, но всепроникающий, ядовитый гнев. Если он не будет осторожен, то сожжет все на своем пути, убьет сам себя изнутри этим адским огнем.              Но в конечном итоге этот гнев может быть направлен только на него самого. Он знает, что в основе его лежит чувство вины (вывод, как никогда подкрепленный фактами), что Кроули защищается только потому, что Азирафель не защитил его — от Ада, от времени, от самого себя. Демону пришлось потратить годы на создание достаточно мощных барьеров, чтобы вообще ничего не чувствовать.              Азирафель должен сам уладить отношения между ними, что довольно эгоистично с его стороны, потому что Кроули вообще не вспомнит его вне зависимости от того, получится у него или нет, когда наступит декабрь. Он считает это чем-то сродни собственной панихиде.       — По-моему... — Азирафель придвигается чуть ближе, — возникло заблуждение, которое я считаю необходимым развеять...              — Нет, нет, прекрати, — говорит Кроули, но не отстраняется — вообще не шевелится, только кожа на его виске подрагивает, когда он сжимает челюсти. Его руки вцепляются в сиденье скамейки так крепко, что оно трещит. — Я не хочу этого слышать.              Азирафель все равно продолжает:       — Ты должен знать, мой дорогой мальчик, что...              — Я ничего не знаю, — шипит Кроули, а затем решительно повторяет: — Ничего. Не меняй это сейчас.              — То, что ты тогда сказал... — шепчет Азирафель, ожесточившись в своей убежденности. — Я не до конца осознавал, насколько мне вообще повезло услышать эти слова. — Он придвигается еще ближе, внимательно изучая черты Кроули: гордый изгиб его носа, плотно поджатые дрожащие губы, напряженные сухожилия шеи, где они исчезают под жестким угольно-черным воротником. — Почти четыре года я так старался не думать о них, что все это время не думал ни о чем другом.              Кроули фыркает, словно собираясь сказать что-то язвительное, но изгиб его губ так непостижимо печален. Азирафель не в силах этого вынести.              — Ты не посмотришь на меня?              Кроули снова тяжело выдыхает, на этот раз через нос, и издает слабый горловой звук.              — И не надейся.              — Я же ангел, а потому не могу не надеяться. — Азирафель осторожно убирает руку с коленей и кладет ее на скамью в нескольких сантиметрах от руки Кроули. Сердце словно пытается выбраться наружу через горло. — Каковы же мои шансы?              Кроули следит за их руками; Азирафель может судить об этом как по наклону его головы, так и по ощущению его взгляда на коже, острого и лихорадочного, что не в силах скрыть даже солнцезащитные очки. Азирафель обменял бы все произведения искусства Ватикана на возможность увидеть неприкрытое выражение лица Кроули прямо сейчас. И он это сделает. У него есть допуск. Например, Аполлона Бельведерского за проблеск правильного оттенка янтарных глаз, напоминающих то расплавленное, то застывшее золото, когда косятся на него.              Он придвигает пальцы еще на волосок ближе. Губы Кроули раздвигаются, словно по собственной воле.              — Когда-нибудь я расскажу тебе... все должным образом, — многозначительно говорит Азирафель дрожащим голосом. — Как только ты мне позволишь — и ни секундой позже.              По шее Кроули расползается румянец. Возможно, это следствие жары, признаком которой также является блеск пота на висках и потемневших волосах на затылке. Кроули делает судорожный вдох и поджимает губы, словно отказываясь отвечать, но терпит неудачу.              — Расскажешь что? — так быстро спрашивает он, будто слова из него вырвались.              — Ты знаешь что, — немного отчаянно отвечает Азирафель.              При этом Кроули наконец смотрит на него. С тех пор, как Азирафель вернулся, они еще ни разу не находились так близко физически. Его брови подергиваются, кожа между ними морщится; он двигает челюстью, словно решая, что сказать. Или сделать. Если повезет, последнее. Пожалуйста, пусть будет последнее. Азирафель следит за его ртом с такой узконаправленной сосредоточенностью, какая возможна только в человеческом теле.              В тот момент, когда рука Азирафеля наконец-то касается его руки, лишь слегка касаясь ее кончиками пальцев, Кроули охает и одергивает ладонь.              — Ладно! — выкрикивает он, вскочив на ноги и заставив стаю голубей неподалеку испуганно вспорхнуть; их популяция, похоже, не пострадала от конца света. Несокрушимые существа эти голуби. — Июль, верно? Я занят, и ты, я уверен… нгк. Ладно. — Он принимается судорожно застегивать пиджак, словно его едва не застали раздетым.              — Тебе не обязательно...              — О, мне точно пора уходить.              Азирафель не встает, но наклоняется вперед.              — Мы должны об этом поговорить, Кроули, — настойчиво говорит он.              — Не думаю, что тебя интересовал разговор, — бездумно брякает Кроули и тут же заливается краской, словно приливной волной. — О, черт возьми, я должен... м-м, ага, мне надо сваливать.              Азирафель тоже встает, слегка сжимая висящие вдоль боков руки в кулаки. Ладонь, коснувшаяся руки Кроули, словно пульсирует жидким жаром, пронизывая все его тело электричеством.              — Как ты можешь рассчитывать на то, что ситуация изменится к лучшему? — требует он дрожащим от напряжения голосом. — Мы не можем просто игнорировать то, что произошло, мы должны… мы должны все прояснить. Должны обсудить, а не просто сбегать, как только все становится...              — Сбегать? — повторяет Кроули, замирая. Его голос звучит так низко, что почти превращается в шепот. — Ты хочешь поговорить со мной о побеге?              Он неправильно застегнул пиджак и уже приступил к тому, чтобы это исправить; ткань неуклюже выпирает примерно на полпути вниз. Азирафель вздергивает подбородок, но не то чтобы от гордости. Если он не подготовит себя к этому не самому легкому разговору, то просто рассыплется.              — Разговор включает в себя и признание того, что я сделал неправильно, — жестко говорит Азирафель. — Я не... Это будет не просто перечисление твоих неправильных поступков, это... Для нас обоих важно, чтобы мы избавились от этого, как от инфекции, и могли наконец исцелиться. И я... хочу услышать, как я причинил тебе боль, чтобы мы могли...              — Нет, не хочешь, что ты... — Кроули замечает свой перекошенный пиджак и взмахивает рукой, чтобы это исправить. Издает слишком громкий разочарованный звук, когда ничего не происходит. — Дьявол побери, проклятье, я не могу... Я давно тебя знаю, Азирафель, — достаточно давно, чтобы понять, что ты скорее продашь... ну, не знаю, все до единой свои книги, чем выслушаешь хоть один чертов намек на свои недостатки...              — Вряд ли я смогу продать хоть одну книгу, если учесть, что ты велел Мюриэль избавиться от них! — огрызается Азирафель.              Кроули просто пялится на него. Пиджак по-прежнему нелепо сидит на нем из-за одной пропущенной пуговицы.              Азирафель продолжает, немного смущаясь от того, что повысил голос, но все равно идет напролом:       — Вот что я имею в виду: именно такие темы нам надо поднимать, обсуждать, а потом от них избавляться, чтобы перейти к следующей и так далее. И так до тех пор, пока у нас не кончатся причины для извинений. — Азирафель делает шаг ближе, умоляюще подняв руки. — Не думаешь же ты, что мы это переживем, Кроули, если не...              — Кто сказал, что я хочу? — недоверчиво огрызается Кроули, уязвимый и ранимый, словно зверь, которого окружает охотничья стая.              Азирафель судорожно вздыхает, едва не отшатываясь и чувствуя себя так же, как много лет назад, когда Сандальфон ударил его в живот и он пытался втянуть в легкие воздух, который ему не нужен. Проклятые человеческие тела. Вечно в чем-то нуждаются. Сокрушительный удар превращается в нечто более близкое к гневу. — Кто сказал, что ты... — Не в силах больше это игнорировать, он восклицает: — Ты меня поцеловал!              Воздух вокруг них шипит, пузырится статическим электричеством. Озоном. Эти слова не должны быть столь легко произносимыми — они должны звучать, как реактивный самолет, преодолевающий звуковой барьер, как управляемый снос небоскреба прошлого века. Должны извергаться, как тысячи вулканов, с силой пробивая Землю, словно ее слои — не более чем картон. На деле же они выходят простыми, ничем не примечательными — обычные три слова. Азирафель провел большую часть четырех лет в абсолютном ужасе от этих трех слов.              Выражение лица Кроули, напротив, нечитаемое, руки свободно висят вдоль боков, поза совершенно открытая. Его голос, когда он отвечает, уверенный, ритмичный, плавный, улыбка представляет собой мрачный вызов.              — Понятия не имею, о чем ты говоришь, — заявляет он. — Это был не я.              Когда он такой, разговаривать с ним бесполезно. Азирафель и сам чувствует, что находится в нескольких секундах от коллапса; он уже видит, как вдалеке раскачивается ядро для разрушения зданий. Об остальном позаботится инерция движущегося тела.              — Значит, я ошибся, — устало говорит он. — Должно быть, я спутал тебя с кем-то другим.              — Неудивительно, учитывая твой послужной список, — говорит Кроули с удивительной язвительностью и исчезает прежде, чем Азирафель успевает ответить. ***       Слезы не останавливаются. У этих людей совершенно негерметичные тела.              — Мистер Азирафель, — умоляет Мюриэль уже, наверное, в сотый раз. Они сидят вместе, как и в первый раз, когда Азирафель вернулся на Землю, на ящике с книгами, который на этот раз служит скамейкой у входа. Без марихуаны, конечно. Как и тогда, она переживает за него, просто в силу близости; она настолько эмпатична, что за этим больно наблюдать, словно она зеркально отражает его страдания в десятикратном размере. — Я не могу... я не знаю, как помочь вам без чудес. Я не могу заставить слезы остановиться. А как еще люди перестают плакать? — Когда Азирафель издает еще один скорбный звук, Мюриэль паникующе восклицает: — Мне вызвать скорую?              — Прости, — стонет Азирафель, уткнувшись в руки, — я погряз в жалости к себе и не могу остановиться... Я… Что же мне делать? Если наступит декабрь, а мы с Кроули так и не сможем понять, как разделять эту дурацкую скамейку без того, чтобы... — Он издает громкий разочарованный звук, не имеющий эквивалента в английском языке.              Мюриэль медленно обнимает его за плечи, как будто не уверена, что ей это позволено. Физические прикосновения у метафизических существ не приняты.              — Не хочу лезть не в свое дело, но, мистер Азирафель... — Ее голос становится хриплым, словно она тоже готова расплакаться, рука на его плече слегка сжимается. — Вы должны рассказать мистеру Кроули об этом, о вашей… — Ее нижняя губа дрожит. — О вашей казни.              — Я знаю, — быстро говорит Азирафель, потому что согласен с ней. Он знает, знает, что неразрешимое может разрешиться, только когда они с Кроули работают вместе. Книга Жизни, девятимесячная отсрочка (теперь меньше чем семимесячная). Казнь. Он знает, что если хочет спасти мир, то должен рассказать Кроули и остальное, если также хочет выжить...              Что ж.              В этом-то и загвоздка, не так ли?              — Мистер Азирафель?              Азирафель быстро моргает, вытирает влагу носовым платком и опускает взгляд на свои руки. Он сосредотачивается на том, чего упорно добивался; он потратил два месяца из отведенного ему времени на то, чтобы жалеть себя и коротать время. Вязать крючком. Да, он уничтожил планету, но все это время пытался ее спасти. Конечно, намерения что-то да значат.              — Я привел Землю к гибели, — говорит он, отрывисто кивнув самому себе. — Боюсь, «праздник жалости» затянулся. Мир нуждается в спасении, и я — единственный, готовый что-то для этого сделать. Причина его разрушения не имеет значения.              — Землю? Но как же...              Азирафель вспоминает слова Кроули, тот однозначный провал первого воссоединения.              «Как так получилось, что... ты до сих пор не понял? — шипел Кроули, искренне негодуя. — Я, Земля — мы одно и то же».              Азирафель полагает, что это вполне может стать первым шагом.              — Разреши воспользоваться твоим телефоном, — просит он Мюриэль.              В магазине больше нет дискового телефона, так что остается прямоугольный. Когда ему без слов вручают трубку, он встает, морщась от боли в коленях. На рабочем месте Мюриэль лежит ручка с номером — рабочим телефоном Великого Герцога. Азирафель легко находит его и набирает цифры на сенсорном экране мобильника так, как научила его Анафема пару месяцев назад, после чего прижимает телефон к уху.              Кроули отвечает на половине первого гудка каким-то дребезжащим голосом.              — Мюриэль?              — Неплохая догадка, — хлюпает носом Азирафель.              Возникает пауза, а потом слова беспорядочно льются на него из линии. В голосе Кроули звучит одновременно и облегчение, и извинение.              — Ан… Азирафель, что... Слушай, я не имел в виду то, что сказал... Мы только что виделись, все в...              — Нет, ничего не в порядке, — с досадой отвечает Азирафель. — Все ужасно, потому что Земля умирает, и люди не… занимаются акробатическими выкрутасами, и мои книги пропали, и вся эта проклятая планета ужасно, ужасно пустеет каждый раз, когда ты возвращаешься в Ад. Я не знаю, как, по-твоему, мне справляться со всем этим в одиночку. Эгоистично с твоей стороны, по правде говоря. Пренебрежительно.              На другом конце линии наступает тишина, прерываемая лишь статическими помехами. Затем Кроули нерешительно произносит:       — Ты плакал?              — Это к делу не относится...              — Эм, нет, на самом деле я бы хотел заострить внимание на этом деле, если ты... Если ваше превосходительство позволит мне поинтересоваться...              — Я больше не превосходительство, — жалобно говорит Азирафель. — Меня понизили в должности, помнишь?              Кроули шумно фыркает в трубку. Азирафель морщится от этого громкого звука, но держит мобильник прижатым к уху, словно это может приблизить его к человеку на другой линии. На самом же деле они как никогда далеки друг от друга.              — Что случилось? — спрашивает Кроули, и на этот раз его голос становится мягким — таким мучительно мягким. На глаза Азирафеля вновь наворачиваются слезы.              — Я... — У него дрожит подбородок. Он сжимает челюсти, надеясь, что это не позволит ему развалиться на части. — Я так и не перечислил следующие свои просьбы.              На том конце линии тихо, лишь ровный гул белого шума. Азирафель ожидал, что в Аду будет больше разнообразных звуков на заднем плане: в основном крики, но, может быть, и бряцание цепей, шипение горящей кожи, текущая расплавленная лава, бесконечный повтор мелодии «Может, позвонишь?». Когда он спустился в ад в теле Кроули, все остальные звуки заглушали крики разъяренных демонов, и это только на верхнем этаже. Кто знает, как глубоко находится офис Великого Герцога, как близко он должен быть к Врагу рода человеческого, самому Сатане. В глубинах Ада не должно быть так тихо.              — Ты плачешь, потому что забыл отдать мне список покупок, — вкрадчиво говорит Кроули, проявляя вполне закономерный скептицизм.              — Да, — печально отвечает Азирафель. — Я опустошен, я вне себя, я, ох... буквально пал ниц посреди книжного магазина, потому что я... не успел это сделать. Не дал тебе задания, как должен был. Есть строчка из «Макбета», которая объясняет мои чувства, по-моему, она звучит так: «Завтра...              — Ладно, хорошо, только без декламаций, я, черт возьми, понял, о чем речь. — Кроули прочищает горло. — Эм, у тебя есть какие-нибудь просьбы? Раз уж мы разговариваем?              Азирафель расхаживает по магазину, избегая порезанного ковра, который Мюриэль не удосужилась починить.              — О, у меня масса просьб, — серьезно заявляет он. — Я почти уверен, что только Великий Герцог мог бы помочь мне с ними.              Голос Кроули становится прохладным.              — Почти уверен, да?              Азирафель хмыкает.              — Да, боюсь... ну, они довольно сложные. Если я попытаюсь объяснить их по телефону, все нюансы наверняка потеряются.              — Конечно, ага, — странным тоном отвечает Кроули и издает какой-то неясный звук, как будто только что сел. Его голос становится осторожно-пренебрежительным, но в нем теперь чувствуется нечто похожее на теплоту. — Похоже, тебе следовало бы перечислить мне их. У нас впереди еще целый месяц.              — Да, однако... эти просьбы, они очень... — Азирафель напрягается в поисках подходящего слова, которое обеспечило бы возвращение Кроули в книжный магазин по окончании этого разговора. — Видишь ли, они очень срочные. Не думаю, что у меня есть месяц в запасе, прежде чем я окажусь в затруднительном положении.              — Жалость какая, — рассеянно бормочет Кроули. — Настоящая трагедия.              Молчание снова затягивается. Азирафель уже было решает попробовать другую тактику, но его опережают.              — Возможно, я... мог бы, — предлагает Кроули, словно оказывает Азирафелю огромную услугу, и размер этой услуги невозможно переоценить, — заглядывать время от времени в течение месяца. Ты же бывший архангел, в конце концов. Тебя опасно оставлять на произвол судьбы без... э-э... наблюдения или типа того.              Вот теперь они наконец на одной волне.              — По-моему, звучит вполне логично, — отвечает он. — О, чтоб тебя, старый ты змей. Нарушаешь мои планы своими частыми...              — Не очень частыми...              — …визитами. Теперь мне будет так трудно творить добро.              Кроули фыркает и продолжает скрипучим голосом:       — Что-то мне подсказывает, что ты все равно найдешь способ творить добро, со мной или без меня. — Раздается плеск жидкости, затем глоток — он что-то пьет. И добавляет, понизив голос на октаву: — Ты — ангельский шип у меня в боку.              Мюриэль прищуривается и растерянно, озадаченно смотрит на Азирафеля.              — Скажите ему! — говорит она ему одними губами.              Он отмахивается от нее и отворачивается, глядя вниз, где его ноги шаркают по полу.              — Кроули... — начинает он дрожащим голосом. «Нам надо перестать причинять друг другу боль, — думает он. — Мы не можем вернуться назад после того, что произошло… это неприемлемо. Это пытка. И я скучаю по тебе. Я знаю, что ты тоже скучаешь по мне. Ты не сможешь убедить меня в обратном так, как пытаешься убедить себя. В конце концов, мы поцеловались. И когда ты наберешься храбрости признать это, я собираюсь снова тебя поцеловать».              — Не опаздывай, — говорит он в конце концов.              — Ладно, — говорит Кроули несколько придушенным голосом, словно каким-то образом услышал мысли Азирафеля. — Я... я свяжусь с тобой через неделю, хорошо? Может, не успею выполнить все твои просьбы, но...              — Мне все равно, — быстро отвечает Азирафель и добавляет: — То есть тебе не нужно спешить. Всегда есть следующая неделя.              — И следующая за ней, — соглашается Кроули.              Азирафель заканчивает разговор, чувствуя себя гораздо легче, чем в последнее время на Земле, удерживаемый на ней гравитацией, с которой ему пришлось заново знакомиться. Затем он ловит взгляд Мюриэль и протестует:       — Не смотри на меня так, я собираюсь сказать ему, дорогая, это всего лишь... это не та тема, которую стоит обсуждать по телефону, как ты понимаешь.              — Но вы ведь собираетесь? Рассказать? — Она неловко переминается с ноги на ногу, но в ее последующих словах слышен легкий вызов. — Я не... я ничего не скажу, я спрячу свои книги о Книге Жизни и… Откровения. Но только... только если вы пообещаете, что расскажете ему о своем приговоре. Я... — Она отрывисто кивает, как будто готовясь к спорам. — Я настаиваю.              Азирафель ободряюще улыбается ей, тронутый ее состраданием, явно различимым за этой попыткой угрожать.              — Конечно, не беспокойся. А пока... — Он кивает в сторону их прилавка-стола и табурета, стоящего сбоку от него, который так и просится, чтобы он опустился на него и наконец-то послушал, над чем она работает. — Мне было бы интересно послушать твои выводы относительно Книги Жизни, если у тебя есть время.              — Если у меня... — Она просто сияет в ответ. — Вы серьезно? Я... то есть, да! Совершенно верно, у меня действительно есть книга о предопределении, которая пришла вчера, в ней много говорится о старом добром Иове, позвольте мне…              Когда она отворачивается, чтобы порыться в своих записях, улыбка Азирафеля сходит на нет. Он отодвигает табурет и опускается на него, словно мешок с костями. Его глаза горят от слез, а тело болит от энергии, потраченной на их выделение. Каждый день приближает его к тому, чтобы закрыть глаза, поддавшись изнеможению, настолько глубокому, что оно неотделимо от его существа, притягивая его к земле, словно камни.              Он чувствует, как оно крадется из тени; чувствует, как что-то леденит его до мозга костей. Полная противоположность лету — холодная, жуткая и темная. Даже у него не хватает воображения, чтобы игнорировать это, чтобы не понять, что это значит.              Он умирает. Вернее, он стремительно приближается к смерти — смерти библейского типа.              Мюриэль перегибается через стойку, открывает книгу и указывает на слова и иллюстрации. Она говорит, но слова, слетающие с ее уст, бесформенные, расплывчатые. Расфокусированные.              Азирафель знает, что его собираются вычеркнуть из Книги Жизни. Безотчетно знает. Он чувствует, как его божественная сущность готовится, слабея в ожидании того, что ее погасят навсегда. Все это временно; если в конце концов его вычеркнут, значит, он не существует сейчас, не существовал и в начале. Он — призрак в лимбе. Но он отказывается уходить, пока не сделает то, ради чего пришел, — пока не исполнит свое последнее желание: убедится, что планета не будет стерта вместе с ним. Его не будут помнить, но он сделает так, чтобы его наследие не забылось.              Это большее, что мог бы сделать любой на его месте.              У него чешутся руки. Он засовывает их в карманы и издает приличествующий случаю заинтересованный звук, наклоняясь вперед, чтобы читать вместе с Мюриэль.