Как нам включить свет?

      Когда Азирафель выныривает из океанских глубин, уже наступает утро.              Стоя лицом на восток, он видит красный мост Золотые Ворота, раскинувшийся на фоне подернутого дымкой неба; бледный солнечный свет сверкает на заливе, над которым он выгибается. Туман низко стелется по холмам, клубясь вокруг зданий и башен, возвышающихся над ландшафтом. Редкие деревья коричнево-зеленые, почти без листьев, что совсем не характерно для конца марта. И все же при других обстоятельствах здешняя земля могла бы быть прекрасной, несмотря на то что это Америка, да еще и находящаяся в шаге от конца света. Азирафель готов это признать.              Он начинает со шлема, с трудом удерживая застежки пальцами в перчатках. Осторожно сняв его с головы и держа так далеко от тела, как только возможно, он гримасничает при виде морской воды, капающей с медного корпуса, словно шлам.              — Я же говорил, — мягко произносит он, обращаясь к небесам, — что не хочу вступать в контакт с этой грязью. Мне потребуются десятилетия, чтобы вывести вонь из волос. — Затем он хмурится. — Но ведь у меня нет десятилетий, верно? Больше нет. Ну и ну.              Он бросает шлем и вылезает из остального скафандра, позволяя ему дематериализоваться и оставаясь в своем привычном костюме и совершенно сухом. Точнее, не привычном костюме — не том, который он носил веками, — а «профессиональном», который ему выделил Метатрон. В конце концов, ему же нужно дать всем понять, что он является представителем Рая. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь решил, что он ушел в самоволку.              И тут Азирафель замечает на пляже одинокую фигуру, свернувшуюся калачиком на одеяле. Одета она полностью в черное, на голове шапка, на руках перчатки, и, насколько он может судить, около четырех слоев одежды. Ее спина незаметно подрагивает от рыданий.              Почувствовав немного непривычную после стольких лет в Раю вспышку сочувствия, Азирафель направляется к плачущему человеку, остерегаясь разложения и мусора, смешанного с песком. Прежде всего он узнает одеяло, на котором он, а вернее, она, лежит.              — А-а, — робко начинает он, стараясь не напугать ее, — Лайла, да?              Она все равно подскакивает, нащупывая перцовый баллончик на брелоке, но потом поднимает на него ошалелый взгляд и сразу узнает.              — О, это вы. — Она шмыгает носом и немного расслабляется. — Мистер Странное Имя с самолета.              — Азирафель, — любезно напоминает он ей. — Какой маленький городок, да?                    Она слегка фыркает и изображает вымученную полуулыбку.              — Крохотный по сравнению с Нью-Йорком. — Затем она оглядывается через плечо и обратно, смотря на замусоренную землю вокруг них и мертвых крабов, давно растерзанных чайками. Недоуменно изучает следы, ведущие вверх от прибоя. — Откуда вы вообще взялись? Вы же говорили, что приехали в Сан-Фран по делам.              — Да, у меня… нестандартная работа. — Он складывает руки на пояснице. Сегодня жутко холодно, хотя безжалостное солнце, несомненно, вскоре начнет припекать. — С вами все в порядке, дорогая? Вы… — Он неловко замолкает.              — Нет, да, я просто… — Она поджимает губы, отчего на левой стороне ее лица появляется ямочка. — Утро не задалось.              — Очень жаль это слышать. — Он копается в мозгах, пытаясь вспомнить что-нибудь важное из того, что произошло в самолете накануне. — Встреча уже состоялась?              Лайла смотрит на него с подозрением.              — Как вы узнали об этом?              Он сомневается в себе, пытаясь вспомнить, что она на самом деле ему сказала, а о чем подумала. Дело не в «чтении мыслей», а в том, что он не знает наверняка, какие воспоминания — его собственные, а какие напрямую помещены ему в голову Всемогущей. К счастью, он уверен, что Всемогущую мало интересуют случайные человеческие женщины в самолетах, поэтому разумно полагает, что тут имеет место первое.              — В самолете вы упомянули, что хотите, вернее, собираетесь завести ребенка, верно? Надеюсь, с моей стороны не слишком навязчиво спросить.              Еще пару секунд не сводя с него взгляда подозрительно прищуренных глаз, она, похоже, успокаивается.              — Да, ладно. И нет, на самом деле, прием прошел ужасно, потому что доктора Мендеса закрыли сегодня утром. Буквально за час до начала приема, на который я записывалась больше года. Гребаное везение, да? — Она натягивает шапочку на розовые уши с многочисленными проколами. — Хотя не то чтобы он был успешен от слова совсем. Оно и неудивительно, но… неважно. Через месяц он, наверное, станет «антинатальным», как и все остальные врачи по бесплодию. Так глупо.              — Пронатальным, — поправляет ее Азирафель, словно побуждаемый инстинктом.              Она моргает, совсем как сова. Ее круглые глаза сразу же становятся настороженными.              — Я имела в виду антинатальным, — мягко возражает она.       Азирафель фыркает в некотором недоумении. Он и раньше, в самолете, счел, что она оговорилась. Именно поэтому и запомнил, что у нее назначена встреча.              — Эм, просто… все остальные врачи антинатальные? Какой врач, занимающийся лечением бесплодия, не хочет, чтобы у женщин были дети?              Ее настороженность не рассеивается, а наоборот, становится исполненной недоумения.              — Те, которые хотят сохранить свою лицензию, — медленно произносит Лайла. — Я была почти во всех клиниках по лечению бесплодия на восточном побережье, и все до единой пытались навязать мне укол. На данный момент это клиники, где делают уколы, а не клиники по лечению бесплодия. — У нее стучат зубы. Похоже, она вообще мерзляк. — Как на конвейере, как только девочки достигают половой зрелости. Уколы — это единственное, что держит клиники на плаву.              — Уколы?              — Ну, знаете… — Она имитирует то, что походит на удар ножом в живот, прямо как в фильме ужасов. — Уколы. Я знаю, что вы не целевая аудитория, но даже вы не могли их пропустить.              — Вы говорите о вакцинах? «Это все еще продолжается?» — с досадой думает Азирафель.              Ее черные брови сурово сходятся вместе на переносице.              — Вы… — Она оглядывает Азирафеля с ног до головы, словно видит впервые. — Вы понятия не имеете, о чем я говорю, не так ли?              — Применительно?.. — спрашивает он.              Она драматично и недоверчиво вскидывает руки в перчатках в сторону прибоя.              — Я… вы не понимаете, что я имела в виду, говоря об уколах, как будто вы не… Как будто не было… Где вы, черт возьми, были? В бункере времен холодной войны сидели?              Азирафель спешит прервать очередной поток ее разглагольствований.              — …В отпуске, — вкрадчиво отвечает он.              — Четыре года? За пределами планеты?       Он торопливо ищет что-то, что могло бы послужить оправданием.              — Я… эм, там не было телевизоров. — Она возмущенно открывает рот, и он так же быстро продолжает: — Я бы хотел получить хоть какие-то разъяснения по поводу всего этого, если вы можете мне помочь. Я совсем запутался с тех пор, как вернулся. — И добавляет, моргнув: — Из отпуска.              Она долго смотрит на него. Ее карие глаза больше не слезятся, но щеки все еще покрыты ручейками потекшей туши, кожа на них слегка покраснела. В конце концов она вздыхает.              — Ладно, — неохотно говорит она, но все равно подвигается и похлопывает по одеялу рядом с собой. — Хотя все весьма хреново. Скорее всего, после этого вы захотите вернуться под свой камень.              Азирафель опускается на одеяло, вздрагивая, когда колени хрустят. Его физическое тело уже не то, что раньше, если вообще таковым было.              — Полагаю, я могу справиться с гораздо большим, чем вы думаете, — отвечает он. — Не жалейте меня.              Лайла хмыкает и устремляет невидящий взгляд на Тихий океан.              — Все началось с чумы, — приступает к рассказу она, утерев рукавом покрасневший нос и сделав судорожный вдох.              Азирафель хмурится.              — До сих пор? Но вы только что сказали…              — Другой чумы, — устало говорит Лайла. — Вы собираетесь все время меня перебивать?              Не исключено.              — Мои извинения, — говорит он, должным образом пристыженный. — Пожалуйста, продолжайте.              Что она и делает.              — На самом деле она не так… она затронула только часть населения. Меньшинство, но все равно безумно значительное. Думаю, в итоге она охватила… чуть меньше четверти женщин? И людей с маткой. Люди заболевали в случайном порядке. Симптомы были самые разные, обычно просто в виде гормональных сбоев, но некоторые случаи были странными. Я имею в виду странности в стиле «больше не вижу желтый цвет». Словно худший в мире раунд «Колеса Фортуны». — Она кривит губы в гримасу. — Но одна общая черта все же была.              Все, что Азирафель заметил до сих пор, встало на свои места: лозунг на плакате, отсутствие смеха и кричащих детей в самолетах.              — Бесплодие.              — Бинго. — Она пожимает плечами. Татуировка, которую он не заметил в самолете, извивается вверх по ее шее прямо под скулой — затененный изгиб листа. — Люди стали говорить… не знаю, что это карма. Земля мстит за все дерьмо, которое мы ей причинили. Что мы это заслужили.              — Но это же смешно, — искренне отвечает Азирафель. — Откуда вы, люди, взяли эту теорию?              Лайла молча указывает рукой на горизонт и вокруг них. Мертвые деревья. Океан, еще более мертвый. Запах. Скелеты выцветших на солнце крабов, моллюсков и равномерно разбросанные по песку кости, некоторые из которых размылись на частицы осадочных пород под воздействием постоянно разбивающихся о берег волн. Полувыжженная растительность. Слишком холодные ночи и слишком жаркие дни. Атмосфера, покрытая волдырями и шелушащаяся, как будто она миновала стадию, когда ее еще можно было спасти, и нуждается в том, чтобы ее прикончили из жалости.              — …Понятно.              — Я считаю, что это полная хрень, — говорит она, опуская руки, чтобы покопаться в рюкзаке. — Планета давно бы убила нас, если бы хотела, чтобы мы умерли, но… Мы упорствуем. В этом вся суть человечества. Но когда видишь, как распространилось это безумие, и… по правде говоря, я бы сказала, что это и есть настоящая чума, особенно учитывая, что с цифрами не поспоришь. Перенаселение убивало нас уже много лет.              Она достает пачку сигарет — с настоящим табаком — и протягивает одну Азирафелю. Он принимает ее без колебаний, зажимает между губами и склоняется над зажигалкой.              Иронично, но впервые за целую вечность он может нормально дышать. Чувствуя жжение на языке, он едва не закрывает глаза от того, как табачный дым впивается в его и без того болезненное горло, как копошится в груди, словно дикая птица, запертая в клетке. Он напоминает ему демонический дым, адское пламя. Бурбон. Он напоминает ему о многих вещах.              — Вы упомянули про уколы, — настороженно говорит он на выдохе. — Полагаю, было найдено лекарство?              Лайла разражается уродливым смехом.              — Можно подумать, да? Такие огромные средств были вбуханы в исследования, а неинфицированные женщины месяцами стояли в очереди, чтобы им вкололи пузырек с этой дрянью прямо сюда. — Она небрежным жестом показывает на низ живота. — Ранняя менопауза чистой воды, сертифицированная FDA.              Поначалу Азирафель не осознает всей серьезности сказанного.              — Что-то я не понимаю.              — Без шуток? Это невозможно понять. — Она снова затягивается сигаретой и медленно выпускает дым из приоткрытого рта, позволяя ему лениво струиться, подобно дракону на китайском свитке. — Скажу простым языком: уколы не лечили зараженных, как вакцины. Нет, они были предназначены для заражения остальных.              Азирафель едва не давится следующей затяжкой, так сильно у него сжимается горло.              — Почему… — Он кашляет. — Зачем, ради всего святого, это делать?              Она вяло машет сигаретой в его сторону, словно пьяная.              — Извечный вопрос. Человечество уже давно исчезнет к тому времени, когда на него найдется ответ.       Уже утро, но солнце мерцает, как лампочка на последнем издыхании, отчего бледный горизонт слегка тускнеет. Азирафель выдавливает:       — Но… А как же… Есть же изолированные народы, племена, группы, не имеющие доступа к больницам, не говоря уже об обязательных прививках. Наверняка какая-то часть из них все еще… зачинает.              — Нет, нет, я как раз подхожу к лучшей части. — Лайла наклоняется ближе, страшно воодушевленная. — Всеобщее здравоохранение, чувак. Глобальное. Реально начинаю думать, что ты какой-то инопланетянин, раз каким-то образом пропустил эту инфу. — Еще одна затяжка. — Идея возникла сразу после того, как Земля начала бунтовать, чуть больше трех лет назад. И все мировые лидеры по всей планете с ней единогласно согласились. Настоящая «всеобщая гармония», блин.              Всеобщее здравоохранение по всему миру. Более трех лет назад. Откуда… Азирафель точно слышал это раньше, в деталях…              Лайла продолжает:       — Я должна была догадаться, что мы в глубоком дерьме, когда король Англии распродал все, что монархия украла за столетия, чтобы профинансировать этот план.              Азирафель замирает.       — Признавать свою ошибку как-то не в духе британцев, — продолжает она, не обращая на него внимания. — Без обид. И… ладно, по правде говоря, не только британская, но и все остальные королевские семьи распродали свои… свои вторые летние резиденции, свои короны с бриллиантами. Самая жуткая гаражная распродажа в мире.              Азирафель вспоминает отчет, который составил в первые дни своего пребывания в Раю — тот, что состоял из 138 страниц и был до ужаса оптимистичным. Всеобщее здравоохранение. Облегчение человеческих страданий. Как он сказал: «Если мы ликвидируем ряд нечестиво нажитых активов в нескольких монархиях, все еще существующих по всему миру, я уверен…»       В чем он был уверен? Он помнит только Сандальфона с его зловещей жутковатой улыбкой, говорящего: «Чем больше людей погибнет, тем больше душ восстанет вместе с Мессией и будет сражаться бок о бок с ним». Чем больше людей погибнет. Тем меньше живых. Неужели Второе Пришествие сводится к цифрам?              — …И экономика тоже в полной жопе. Вся. — Лайла наклоняется к нему и говорит искренне возмущенным тоном: — Я сегодня купила бейгл с кофе, и знаете, во сколько это мне обошлось? Почти тридцать баксов! И я даже не смогла получить к нему семгу или сливочный сыр, потому что теперь все сплошная питательная веганская хрень!              Метатрон отозвал его в сторону после того неудачного предложения. Нет, несколько недель спустя. И сказал ему: «…я бы хотел узнать побольше о твоем… как там его? плане «общественного здравоохранения»? Пока они вместе прогуливались, Азирафель изложил ему все сорок четыре этапа этого плана. Во всех подробностях. И Метатрон слушал, что случалось довольно редко, сказав, что это «очень, очень умно».              Небо еще чуть-чуть померкло. Нескрываемое облаками солнце все сильнее нагревает землю.              — А что с мужчинами? — спрашивает Азирафель.              Лайла фыркает.              — Они не бесплодны, но в таком же херовом положении. Ну, хотя любые производные от слова «хер» к ним теперь уже не особо применимы. Хоть что-то мало-мальски хорошее из всего этого вышло. У них уже… третий, наверное, год воздержания? Коллективный. Я имею в виду их всех! — Она несколько игриво подталкивает Азирафеля. — По правде сказать, объективно, кто же на самом деле оказался в проигрыше?              Азирафель начинает слышать свой голос словно бы со стороны.              — Вы… — Он закрывает глаза, пытаясь вспомнить. — Вы сказали… Вы ведь еще не делали прививку, не так ли? Это не обязательно?              Лайла с удрученным вздохом качает головой. Все ее возмущение ситуацией как будто разом сходит на нет; теперь она выглядит просто изможденной.              — Никто никого не принуждает. Просто словно бы… словно бы все одновременно решили, что так будет правильно. Население планеты уже сократилось. Мы вернулись к семи миллиардам; еще пара лет — и дойдем до шести. Планируется гребаный парад в честь этой вехи, как будто это что-то хорошее. Буквально все считают воздержание, бесплодие — все это… покаянием, полагаю. Что человечество должно прекратить существование, чтобы Земля… ну, не знаю… возродилась. — Она докуривает сигарету и стряхивает пепел на рассыпающийся песок, держа окурок в руках, словно его еще тлеющий кончик греет ее через перчатки, а не рискует обжечь. — Все, кроме меня.              — Звучит… — Азирафель сглатывает и с дрожью делает еще одну затяжку. Дым похож на туман, который волнами набегает на океан, резко поднимаясь от солнца. — Звучит довольно одиноко.              Лайла грустно улыбается.              — Ничего более одинокого и не придумаешь.              — Моя дорогая, не может быть, чтобы только вас посещали подобные мысли. — Все звучит довольно приглушенно, включая его собственный голос — словно он все еще на дне океана. — Просто невозможно, чтобы миллиарды людей независимо друг от друга решили добровольно отказаться зачинать детей. Это большая планета.              — С каждым днем она становится все меньше, — замечает она и, порывшись в кармане пальто, достает мобильный телефон. — И это не так. Независимо, я имею в виду. Есть одна группа, которая как бы «запустила» идею прививок от бесплодия, и… не знай я лучше, я бы решила, что они суперзлодеи из комиксов. У них должно быть много средств для шантажа, раз все мировые лидеры так загорелись этой идеей. — Очевидно найдя то, что искала, Лайла поворачивает телефон к нему экраном. — Вы ничего не замечали в последнее время о китах?              Он наклоняется и, прищурившись, смотрит на экран ее мобильного. Это еще один плакат, похожий на тот в его книжном магазине: на нем изображен кит, выделенный жирным шрифтом, с витиеватыми деталями, как старомодная татуировка. Вода, брызжущая из его дыхала, ярко-красная. Рядом с ним начертаны слова «ОПТИМИЗМ ПЕРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИ СТАНЕТ БРЕМЕНЕМ ДЛЯ ВАШЕГО РЕБЕНКА». И в углу подпись «Фонд «Экологическая реформа бытия».              Азирафель зачитывает адрес штаб-квартиры организации. Солнце снова мерцает.       — О, это… — вздыхает он, скорчив лицо в гримасе, — это совсем нехорошо, не так ли? ***

Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно.

Исаия 40:8

***       »…Уничтожить Антихриста. Уверен, тебе особенно не нужны рекомендации на сей счет».              Тадфилд сильно разросся с момента последнего визита Азирафеля почти десять лет назад. Он по-прежнему довольно причудлив и живописен, если не считать хрупких деревьев и выжженной травы; и хотя запах скверны слабее вдали от побережья, послеполуденное солнце здесь такое же суровое, как и везде. Полет обратно в Англию занял меньше времени, чем перелет в Америку, в основном благодаря тому, что Азирафель просто воспользовался собственными крыльями, а не дурацкой летающей штуковиной, немного скостив путь между физическими реальностями и преодолев расстояние в два раза быстрее самолета. Азирафель до сих пор не понимает, почему Всемогущая заставила его лететь в Америку человеческим путем, но лучше не задавать Ей подобный вопрос — ему ли не знать.              Она не просила его наведываться сюда. Всемогущая. Ее присутствие постепенно угасало, оставляя после себя золотистое тепло видений; инструкции все еще там, роятся в его голове, но последнее ее прямое сообщение касалось разломов и его глубоководного похода. Чернота на дне океана просачивается в дневной свет здесь, на поверхности, незаметно затемняя все, включая божественность. Азирафель прибыл сюда, потому что увидел флайер в телефоне Лайлы… И куда ему еще было идти в конце концов?              Он считает, что у него не было другого выбора.              Он довольно быстро находит «оперативную базу», поскольку весь Тадфилд превратился в гигантскую ВПП аэропорта. Очень удобно с воздуха. Повсюду указатели — одни нарисованы мелом на бетоне, другие висят на фонарях: «ФЭРБ».              В конце концов он оказывается на склоне холма и с недоумением смотрит на то, что кажется обычным домом.              Азирафель хмурит брови. Он помнит, как однажды мельком видел этот коттедж, только тогда он был гораздо темнее. Он вышел из машины, чтобы забрать… что-то вроде… самоката — нет, велосипеда! Именно. Не для себя, конечно, а для… кого-то другого.              Закат еще не наступил. Позднее послеполуденное небо еще тускнеет, как бы подстраиваясь под покров ночи в памяти Азирафеля.       И тут раздается голос Кроули: «Залезай, ангел».              Точно. Конечно. Это обитель Анафемы Гаджет.              Или, по крайней мере, была. Сразу видно, что тут находится штаб-квартира антинатальной организации, которая (по словам Лайлы) заразила всех мировых лидеров, все страны, как чума. Поверх надписи «Жасминовый коттедж» криво наклеен листок ламинированной бумаги для принтера, на котором вручную написан знак, гласящий «АДВОКАТЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЗАБАВНЫМИ».              По крайней мере, группа могла бы попытаться выглядеть профессионально, если уж она якобы захватила контроль над земным шаром и его обитателями. Но откуда Азирафелю знать? Может, для этого поколения это и есть признак профессионализма. Убедившись, что надежно скрыл крылья, он стучит в дверь.              Вскоре она чуть приоткрывается. Лицо за дверью ему смутно знакомо, как и все человеческие лица, если поднапрячь память. Только…              — Здравствуйте, — говорит он довольно любезно.              Видимо, манерам тут не место.              — Я вас знаю, — говорит девушка, прищурившись.              — …Кажется, я тоже тебя знаю, — отвечает Азирафель, и его вежливая улыбка сходит на нет. — Ты была одним из тех детей на военной базе.              — Может, была, а может, и нет. — Она открывает дверь чуть шире, окидывая его оценивающим взглядом с ног до головы. Ее вьющиеся черные волосы убраны с лица розовой банданой. — Но если и была, то помню, что вы тоже там были. Не помогали остановить конец света, а просто стояли и держали своего бойфренда за руку.              — Я держал Адама за руку, — вынужден возразить Азирафель, потому что подобное бы точно запомнил. — Мой бойф… Кроули держал его за другую руку.              Она пожимает плечами.              — Одна фигня. Можете заходить. — Но прежде чем открыть дверь до конца, она медлит и спрашивает через плечо: — Разве это не плохой знак? Дать демону разрешение войти внутрь?              — Это про вампиров… прошу прощения, я не демон. — Азирафель недоверчиво смотрит на свою полностью белую одежду, все еще ослепительную, хотя и немного помятую и покрытую подозрительными пятнами в результате его путешествий. С тем же успехом он мог бы достать свой нимб и порхать по Сикстинской капелле. — На мне больше белого, чем на черт… в смысле, я ангел!              Его заявление явно не производит на нее впечатление.              — А я думала, что вы иронизирующий нонконформист, — говорит она. — Было бы гораздо интереснее, если бы вы были демоном.              Сразу видно, что внутри коттеджа нет ничего пригодного для жилья, но и на офис он тоже не похож. За очаровательным деревенским фасадом — всевозможные технологические устройства, стопки бумаг и подозрительные пятна. Тот самый беспорядок, который обычно присущ дому, в котором живут совсем недавно ставшие взрослыми люди университетского возраста. По стенам развешаны плакаты с изображением китов, вдоль стен — около дюжины несочетаемых шкафов для бумаг, засунутых куда попало, папки-файлы (по иронии судьбы) на всех доступных поверхностях, а по телевизору, стоящему в углу кухни, крутят эпизод американского ситкома.              — Добро пожаловать в штаб-квартиру ФЭРБ, — безразлично говорит девушка, возвращаясь к кухонному острову, превращенному в стол. В глубине кухни у столешницы стоит пара молодых людей, один из которых использует плиту (незажженную) как подставку для своего компьютера с тремя мониторами. Другой пытается заварить себе чашку чая горячей водой из-под крана. — Вы помните Уэнслидейла и Брайана, не так ли?              Азирафель ее-то с трудом вспомнил.              — Ах да. Конечно.              Только один из них удосуживается поднять голову — тот, который с чаем.              — Пеппер, ты не можешь просто так впускать демонов в дом, — протестует молодой человек. Азирафель предполагает, что это Брайан. Он похож на Брайана. — Это рабочий день.              Брайан одет в треники. Азирафель не собирается читать мальчику в трениках лекции по теологии.              — Эй! Господин президент, сэр! — Пеппер комкает один из флайеров, которые сортирует по конвертам, и бросает через всю кухню по изящной дуге. Он ударяется о пару печатающих рук. — У нас гости.              Молодой человек за кухонным столом, задвинутым в угол, поднимает глаза и поворачивается на стуле, чтобы посмотреть прямо на Азирафеля. Его светло-каштановые волосы короче, чем та шевелюра, которую он носил, когда должен был наступить конец света, но глаза остались прежними. Голубые, ясные, но при этом не по годам взрослые, что несколько нервирует Азирафеля.              — Это вы, — удивленно говорит он. — Азирафель. А как же… где другой?              Азирафель делает глубокий вдох, задерживает его в горле, а затем с хрипом выпускает, жалея, что он не смешивается с дымом от сигареты.              — Адам, — скорбно приветствует он. — Думаю, нам нужно поговорить.              Через несколько минут Азирафель и Они оказываются в гостиной. Пеппер возится со своим мобильным телефоном в сторонке, Уэнслидейл через плечо подглядывает за экраном ноутбука Адама, а Брайан проверяет, насколько метко он сможет подбросить сгусток слизи к потолку, чтобы он не прилип. Азирафель сидит в потертом кресле, сложив руки, и с немалой долей недоумения наблюдает за всем происходящим вокруг.              — Извините, — говорит ему Адам, бешено печатая на клавиатуре, а затем передает ноутбук Уэнслидейлу, который тут же начинает печатать еще быстрее. — Вы застали нас в неудачное время. Мы только что добились закрытия последней клиники по лечению бесплодия в США в обмен на включение американского футбола в Олимпийские игры. Там даже не было настоящего врача. Это хорошая сделка, но думаю, мы сможем заставить их согласиться на открытие нашей второй базы в Калифорнии в доме Винчестеров, если правильно сформулируем запрос.              — Точно, — слабым голосом отвечает Азирафель. — Здорово… отличная работа.              Наклонившись вперед и упершись локтями в колени, Адам потирает ладони, а затем жестом указывает на Азирафеля.              — Ну что ж, добро пожаловать в нашу глушь. Вам снова нужно, чтобы мы остановили для вас конец света?              Азирафель моргает, ошеломленный, а затем фыркает с довольно покровительственной улыбкой.              — Мой дорогой мальчик, мне кажется, у меня все было под контролем, пока ты не…              — «Под контролем»? А я помню все несколько иначе, — фыркает Пеппер, не поднимая глаз от телефона. Ее большие пальцы печатают на экране быстрее, чем это физически возможно. — Но вы же отвлеклись, не так ли?              — Ах да. На своего бойфренда, верно? — сухо замечает Азирафель.              — Это вы сказали, не я.              — Что… ты определенно только что это сказала…              — Тогда что привело вас сюда? — без обиняков говорит Адам, но то, как прозвучал вопрос… он не то чтобы спрашивает, но и не бросает вызов. Ему словно бы любопытно в том смысле, что он уже знает, что будет дальше, но все равно хочет услышать, что скажет ему Азирафель.              И ангел не разочаровывает.              — Точно. Если вкратце, то я выяснил, что ты являешься лидером глобального заговора по исключению всех зачатий, что фактически приведет к уничтожению человеческой расы. Я подозреваю, что ты все еще каким-то образом остаешься Антихристом, поскольку нет никакого рационального объяснения тому, как ты смог убедить всю планету не только отказаться от деторождения, но и договорился со всеми мировыми лидерами о всеобщем здравоохранении и обязательных инъекциях, если только в этом не замешаны силы самого Ада. Короче говоря, я здесь, чтобы… — Азирафель вспоминает знак, который видел ранее, и кривит губы, — выступить адвокатом.              Все четверо какое-то время хранят молчание, уставившись на Азирафеля, словно оценивая его текущую форму. Даже Уэнслидейл отрывается от экрана, смотря на него налитыми кровью глазами, выгнув брови над очками. Из кухни доносится тихий звук телевизора. Что-то о человеке по имени Пепе Сильвия.              — Это не так, — в конце концов отвечает Адам.              — О, хорошо, — отвечает Азирафель, расслабляя плечи и одаривая группу смущенной ухмылкой. — Я на это и рассчитывал. Вообще-то…              — Да, не всех зачатий, — возражает Пеппер. — Животные в порядке. И растения, если это вообще считается. Мы просто не хотим, чтобы люди рожали.              Улыбка Азирафеля меркнет.              — Кроме того, — рассеянно добавляет Уэнслидейл, возвращаясь к набору текста, и экран ноутбука отражается от его линз, — «заговор» подразумевает что-то спорное или скрытное. Наша же деятельность довольно открытая. На постерах даже есть наш адрес.              Брайан ничего не добавляет. Он роняет свою слизь на довольно грязный пол и теперь занят тем, что собирает с нее крошки и клочья шерсти.              — Спасибо за разъяснения, — медленно произносит Азирафель, тщательно обдумывая свои следующие слова. Перебирает в уме несколько вариантов, прежде чем остановиться на следующем: — Ты не планируешь… останавливаться? В ближайшее время?              Адам моргает.              — На повестке дня этого нет, — говорит он без капли сарказма.              Азирафель тяжело вдыхает через нос. Организация выглядит смехотворно любительской, и хотя Они уже не дети, она больше похожа на школьный кружок, чем на мощный проект, который по своим пропагандистским возможностям не уступает Соединенным Штатам, учитывая его глобальный охват. Азирафель находит идею убедить в чем-либо группу людей моложе сорока лет совершенно утомительной, но все равно пытается.              — Ты ведь понимаешь, что сейчас сильно осложняешь мне жизнь, не так ли? Этой своей попыткой покончить с человеческой расой. Ты создаешь идеальные условия для Второго Пришествия, которое, хочу заметить, убьет вас, людей, вместе со всеми остальными.              Адам задумчиво наклоняет голову.              — Второе Пришествие — библейское событие, не так ли? Оно должно произойти независимо от того, что мы сделаем. — Прежде чем Азирафель успевает ответить, Адам хмуро продолжает: — Вы пытаетесь остановить его, не так ли? Вы не должны его останавливать.              — С какой стати ты… — запинается Азирафель. — Вообще-то, прошу прощения, я определенно…              — О, он точно пытается его остановить, — почти с восторгом добавляет Пеппер. — Он выглядит, как Пес, когда тот писает на ковер и притворяется, что не слышит, как ты на него кричишь.              С Азирафеля хватит ее комментариев.              — Пеппер, я помню, что в свое время ты была ярой феминисткой, судя по твоим словам в адрес Всадников. Как ты успокаиваешь свою совесть, лишая женщин всего мира самостоятельности?              Ее глаза вспыхивают.              — Что, раз я женщина, то должна считать, что все мы — просто машины для производства детей?              — Я считаю, что женщины должны иметь возможность выбрать, хотят ли они становиться машинами для производства детей, или нет. —Азирафель морщится при виде ее ответного возмущенного взгляда. — Я неправильно сформулировал свою мысль. Прошу прощения, я… я просто не могу понять, зачем вы четверо вообще это делаете.              — Потому что так должно быть, — ровным тоном отвечает Адам. — Я считаю, что когда что-то должно произойти, оно все равно происходит. Наше расформирование ФЭРБ не остановит Второе Пришествие, Азирафель. Оно неизбежно. Иначе и быть не может.              Азирафель поднимает руки, почти сдаваясь.              — Я знаю, что Второе Пришествие должно… может произойти, — говорит он с легкой горечью, но затем встряхивается и продолжает с предельной серьезностью: — Я говорю о страданиях, которые ты причиняешь. Забудь о Христе, Рае и Аде. Подумай о том, что ты делаешь с человеческой расой в целом.              — Мы сосредоточиваем свои усилия не на человеческой расе, — возражает Адам, выразительно указывая подбородком на стены вокруг них. — Люди — просто сопутствующий ущерб, тогда как настоящие жертвы вовсе не они.              — Ах да. Я чуть не забыл про китов. — Азирафель обводит плакаты, украшающие гостиную, широким жестом, и продолжает бесстрастно, но совершенно намеренно: — Знаешь ли ты, что Бог особенно любит китов? Она Сама так сказала тысячи лет назад.              Брайан хмыкает и бормочет про себя:       — А так и не поймешь.              Азирафель многозначительно поднимает брови. Свет меркнет, совсем чуть-чуть, только на этот раз он действительно тускнеет, и молодые люди перед ним нервно смотрят в потолок. Азирафель тихо, но нарочито продолжает:       — Я знаю, что это так. Я был там, когда Она произнесла эти слова. И я здесь сейчас, потому что Она сказала другие слова мне, побуждая остановить то самое опустошение, которое вы четверо каким-то образом единолично провоцируете. Поверьте мне, вы точно не захотите нажить себе врага в лице Бога. Поэтому, пожалуйста. Отмените то, что вы сделали. Если нам повезет, возможно, в процессе мы сможем отменить конец света.              Они больше ничего не говорят, только настороженно поглядывают друг на друга и на властную фигуру Верховного Архангела Азирафеля, Проходящего Обучение или нет. Азирафель не слишком-то хочет демонстрировать им остальные свои глаза, но сделает это, если это хоть немного изменит ситуацию.              Наконец Адам вздыхает.              — Хорошо.              Азирафель едва не вздыхает от облегчения.              — Ты закроешь свою организацию?              — Нет, — говорит он и больше ничего не добавляет. Он несколько раз нажимает на клавиши на ноутбуке на коленях Уэнслидейла, после чего отталкивается от дивана и встает, вытягивая длинные руки над головой. — Я скоро вернусь, — говорит он остальным.              — Ты собираешься показать ему ту штуку? — почти скучающим тоном спрашивает Брайан.              Адам надевает пальто.              — Да.              — Возьмите с собой маски, — говорит Пеппер, морща нос. — Может, и костюм химзащиты.              — И мятное масло, — услужливо подсказывает Уэнслидейл. — Хирурги используют его, когда от пациентов особенно воняет. Наносят прямо под нос.              — У нас нет мятного масла. У нас никогда его не было…              Уэнслидейл закатывает глаза за стеклами очков.              — У него есть способности, Пеппер. Он может просто его сделать.              Брайан вставляет свои пять копеек:       — Имбирные жевательные конфеты рядом с дверью, прямо над микроволновкой. Слегка подтаяли.              Адам берет горсть конфет в обертке, нарочито машет ими в воздухе и засовывает в карман.              — Спасибо, спасибо.              Он проходит через входную дверь и придерживает ее для Азирафеля, который неохотно следует за ним.              — Что за штука? — требует он, когда Адам молча оглядывает улицу, а затем резко сворачивает прямо в одновременно мертвый и разросшийся кустарник рядом с Жасминовым коттеджем. От асфальта исходит густой гнетущий жар, а трава (или то, что от нее осталось) ужасно хрустит под все еще неудобными мокасинами Азирафеля. Ограда давно упала, и, переступая через прогнившие доски, Азирафель видит неумело вырезанные на дереве инициалы «A + Н» с перевернутым сердцем.              Как только они скрываются из вида с улицы, Адам поворачивается к нему лицом.              — Вы готовы?              Азирафель с недоумением оглядывает юношу с ног до головы, так что брови почти сходятся на линии роста волос.              — Что, прости? — спрашивает он голосом на октаву выше обычного.              — Некоторых людей от этого тошнит, — предупреждает Адам, протягивая руку между ними на уровне груди. — Полагаю, вы уже делали это с Кроули. Насколько я понимаю, это не совсем «ангельское» дело. Это он научил меня, как это делать.              Почти оттолкнув протянутую руку, Азирафель пятится назад, к сухим, крошащимся веткам. Вся прежняя бравада «Верховного Архангела» полностью исчезает из его поведения.              — Не знаю, что вы задумали, молодой человек, но я вынужден настаивать, чтобы вы…              Адам берет его за руку, и прежде чем Азирафель успевает сказать что-то еще, они растворяются в воздухе. ***

Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных.

Евангелие от Матфея 24

***       Они материализуются на краю извилистой холмистой дороги, упирающейся в крутой скалистый утес, возвышающийся над ними. На противоположной стороне дороги есть перила, но Азирафель не может разглядеть, что находится за ними, кроме туманного вечернего горизонта, но слышит далекий шум океана. Запах — прогорклый, въедливый, и гораздо хуже всего того, с чем Азирафель сталкивался до сих пор. И все же, несмотря на жжение в носу, он почти не замечает его. Он все еще не отошел от неожиданного путешествия и смотрит на молодого человека рядом с собой так, словно видит его впервые.              Адам же не столько касается руки Азирафеля, сколько крепко держится за нее.              — Это было чертовски труднее, чем обычно, — хрипит юноша, покачиваясь так, будто вот-вот рухнет.              — Ты… — запинается Азирафель: — Но ты…              — Сохранил свои силы? — Адам шумно выдыхает. — Да, сохранил.              — Но Сатана…              — Все еще не мой отец. — Цвет его лица приобретает довольно нездоровый оттенок, словно его вот-вот стошнит. Он разворачивает липкую имбирную жвачку и кладет ее в рот, предлагает другую Азирафелю, который от нее отказывается. Азирафель пытается обработать информацию, поступающую со всех сторон, и в итоге решает сосредоточиться на земле, на которой стоит.              — Куда ты нас перенес?              Адам кивает головой в сторону, где дорога идет не вверх, а вниз. Отсюда вдали виднеются края сверкающего города на берегу залива. Азирафель хмурится, пытаясь определить его местоположение, пока не замечает вдалеке поблекший красный мост. Сан-Франциско, понимает он, чувствуя, как что-то тяжелое оседает в желудке.              Почему? Что такого может быть в Сан-Франциско?              — Вы сказали, что мы в одиночку все это устроили, — слабо произносит Адам и начинает переводить их на другую сторону пустой дороги, на дальний край утеса, с которого открывается вид на океан. Азирафель почти что несет его на себе. — Но мы не создавали чуму. А правительства уже и так организовали всеобщую медицинскую помощь из-за нее, ФЭРБ просто подтолкнул их к уколам.              Обхватив мальчика за плечи, чтобы удержать его в вертикальном положении, Азирафель нехотя позволяет вести себя.              — Это… молодой человек, это бессмысленно. Как прекращение рода человеческого может что-то решить?              — Вы имеете в виду прекращение существования людей, из-за которых вымерло более восьмидесяти процентов морских обитателей во всем мире? Этих людей? — Адам пыхтит, отчасти от напряжения. — По-моему, они утратили право на то, чтобы избежать собственного вымирания, как считаете?              Несмотря ни на что, Азирафель думает: «Нет, дорогой мальчик. Я так не считаю», но стиснув зубы, спрашивает вслух:       — А что насчет китов?              Адам кивает вниз, облокачиваясь на защитные перила, не позволяющие упасть в расщелины внизу.              — Смотрите сами.              Азирафель нерешительно перегибается через перила, чтобы получше рассмотреть то, о чем говорит Адам, и охает, едва не задохнувшись от прогорклого воздуха.              Под ними на широком недоступном выступе пляжа царит настоящая бойня.              Ряды китовых туш, в которых можно различить только массивные грудные клетки. Некоторые черепа, растерзанные чайками и теперь уже мертвыми крабами, до блеска выбелились на солнце, высохли и стали хрупкими. С некоторых новых скелетов соскальзывают куски гниющей плоти, зеленой и полупрозрачной, как бумага. Очевидно, что большинство из них пролежали здесь много лет, тогда как некоторые все еще были живы несколько месяцев назад. И дело не только в китах, насколько Азирафель может судить; все, что он счел песком, оказалось грудами и грудами костей: рыб и млекопитающих. Здесь нет любви, которую он мог бы почувствовать — только горе, печаль, смерть. Все это обрушивается на Азирафеля с такой силой, что его грудь чуть не трещит под давлением, которое могло бы раздавить его, если бы он поддался невыносимой тяжести всего этого.              — Тела прибивает к побережью, некоторые из них добираются сюда аж от Аляски, — качая головой, говорит Адам скрипучим голосом, словно разъеденным коррозией. Азирафель никогда еще не видел мальчика таким расстроенным — в том числе и во время Армагеддона. — Что-то связанное с профилями волн. Некоторые из них уплывают в Мексику, но большая часть попадает в залив, как видите. Тюлени, рыбы, дельфины, акулы… киты. — Он судорожно вздыхает, давясь воздухом. Азирафель прекрасно понимает любовь Адама к планете; воистину воплощение человека.              — Сколько их осталось? — спрашивает Азирафель с отчаянием в голосе. — Есть… Где остальные?              Адам шмыгает носом. Кажется, его сейчас вырвет от запаха, но потом он закрывает глаза и берет себя в руки.              — Вы на них смотрите. На самом деле, вон тот большой кит, согласно нашим данным, был последним из синих китов. Его просто выбросило на берег в начале года, — скорбно отвечает он.              Он отодвигается от поддерживающего его Азирафеля и тяжело приваливается к перилам, безучастно смотря на горизонт.              — Вас здесь не было, Азирафель. Это как… это как будто сам Ад разверзся, много лет назад, — объясняет он. — Геологи не могли понять, что происходит, говоря, что вроде как все вулканы под океанами разом стали извергаться. Начались землетрясения и цунами. Трубопроводы лопнули. Выбросы истончили атмосферу. Как будто бы все, что только могло, пошло наперекосяк, и тогда я все понял. Вот для чего все было сотворено, вот к чему всегда стремились Рай и Ад. Это было… Звучит ужасно, но это было слишком идеально.              — А потом?              Адам поводит челюстью, все еще жуя конфету. Он не смотрит на Азирафеля.              — Началась чума.              Чайки пролетают мимо к другим выступам пляжа, избегая воды под ними. На кладбище внизу для них ничего не осталось. Ничего утилизируемого.              — Я был там, внизу, — слабым голосом говорит Азирафель. — На дне Тихого океана, только сегодня утром.              — Ого, — замечает Адам, удивленно моргая. — Занятой день.              — Действительно. Там такие большие… разломы. Массивные штуки, выдолбленные самим злом, что кажется невозможным, но я там был. Я сам это видел. — «Я чуть туда не упал. Чуть не проклял себя навсегда».              Легкий бриз, ласковые волны. Вдалеке зарождается шторм; он, как энергия, вбирает в себя все, что есть поблизости, чтобы затем выплеснуть это проливным потоком.              — Иногда я тоже это вижу, — тихо говорит Адам. — Конец. Я вижу конец уже много лет. То, что мы сделали на той военной базе… Это ничего не изменило — не так, как вы хотели.              — Что еще ты видишь? — вынужден спросить Азирафель.              Он отвечает не сразу.              — Я… я вижу фигуру, спускающуюся с неба. Я вижу, как он изгоняет всех. Разрывает реальность на части, заталкивает осколки на дно океана. В разломы. — Он бросает почти нервным взгляд на Азирафеля. — Ангел бездны. Это ведь один из моих титулов, не так ли?              Нет смысла лгать.              — Да, дорогой мальчик.              Адам сглатывает и продолжает:       — И я вижу себя. Ни в одном из видений я не делал ничего конкретного, просто был тем, к которому человечество прислушивалось. Я мог бы выступать за рождение детей, и люди все равно нашли бы лучший способ убивать друг друга во имя этого. Я бы все равно стал лицом движения, так или иначе. — Его брови сходятся над ярко-голубыми глазами в тихом, однако неумолимом разочаровании. — Я — Антихрист, — плоским тоном добавляет он.              Азирафель наклоняется и решительно заглядывает ему в глаза.              — Но ты можешь сделать иной выбор. Рай поручил мне устранить тебя. Еще не поздно для тебя и для планеты. Если бы я не верил в это, я бы не стал пытаться, не так ли?              — И вы действительно думаете, что прекращение деятельности ФЭРБ остановит все это? — Адам выгибает губы в лишенной юмора улыбке. — Я был сотворен, чтобы повести за собой Ад.              — Значит, в конце концов, ты просто делаешь то, для чего был сотворен, — медленно, с разочарованием произносит Азирафель, снова выпрямляясь. — После всего этого ты все равно остаешься просто Антихристом. Лжепророком, порождением зла.              Адам долго молчит.              — Не думаю, что это справедливо, — в конце концов отвечает он, но не с детским вызовом, а скорее как-то отстраненно, хотя и устало, словно бы рефлексируя. — Называть меня злым.              Азирафель фыркает.              — Ну, дорогой мальчик, так уж вышло, что ты сын Сатаны…              — Уже нет.              Да, конечно. Азирафель поднимает руки в вежливой капитуляции.              — Конечно, — успокаивающе говорит он. — Если не принимать во внимание отцовство, ты все равно Антихрист. Очевидно.              — Да, это так.              — Ты сохранил адские силы.              — Ничего не мог с этим поделать.              — Значит, назвать тебя злом — вполне справедливо, думается мне. С библейской точки зрения, конечно. — В конце концов, у Азирафеля есть опыт общения со злом библейского толка.              — Но у зла ведь есть моральное обоснование, верно? — задумчиво начал Адам. — Так, во всяком случае, говорил святой Августин. Зло означает, что у вас есть выбор сделать добро, но вы выбираете противоположное. Но вы говорите, что я злой из-за своего рождения. Это не очень справедливо, не так ли?              Азирафель удивленно выгибает бровь и прочищает горло.              — А ты подготовился к этому разговору, да? — спрашивает он немного резко.              Адам хмыкает, разворачивая очередную имбирную жвачку.              — Мне сообщили, что я Антихрист, в одиннадцать лет, — говорит он почти безразличным тоном. — Вот и скажите мне, о чем еще я должен был думать с тех пор.              Азирафель пробует другой подход.              — Хорошо, ты не злой в силу своего рождения. Однако ты используешь свои силы во зло, верно? По сути, ты отбираешь у людей свободу воли, заставляя их впадать в то зло, которое ты описал. Ради всего святого, женщины решительно направляются в клиники за инъекциями, вызывающими бесплодие, а мужчины выбирают воздержание. Мужчины. Ты же не станешь меня убеждать, что это происходит исключительно по их собственному выбору.              — Да? А что насчет свободы воли? Как может человек родиться с уже предрешенным для него будущим и при этом обладать свободой воли? Как вы можете ожидать, что я поступлю иначе?              — Но мы не люди, — твердо говорит Азирафель. — У нас нет свободы воли, не то что у остальных жителей планеты.              Адам пожимает плечами, ничуть не впечатленный этим возражением.              — У нас ведь человеческие тела, не так ли? С тем же успехом наши действия могут быть человеческими.              Мальчик явно не желает понять.              — Это… это не так работает, — возражает Азирафель.              — Тогда как же это работает?              Азирафель пробует объяснить, но не может подобрать слова, которые бы удовлетворили их обоих.              — Это… это не нам решать, а…              — Богу, верно? — Адам оглядывается на него через плечо. — Почему единственное существо, которое не живет как человек, может создавать правила для людей? Особенно когда нам даже не позволено указывать ей на ошибки, когда она их допускает?              Азирафель чувствует вспышку беспокойства уже от того направления, которое принял разговор.              — Она не ошибается, Адам. Все это — часть Неисповедимого Плана, и так было с начала времен.              Адам тяжело приваливается к перилам, отделяющим склон утеса от бойни внизу.              — Послушайте, что вы говорите, — с раздражением говорит он. — Если у меня нет свободы воли, а люди — часть некоего «Неисповедимого Плана», то и у них ее нет. Мы все просто делаем то, что должны. Мы не можем по-настоящему выбрать что-то другое, это все просто… я не знаю. Иллюзия.              Тошнота, зарождающаяся в желудке Азирафеля, уже не имеет отношения к путешествию.              — Это не Неисповедимый План, — возражает он, но чувствует, что почва постепенно уходит у него из-под ног. Видит, как позднее вечернее солнце тускнеет за набегающими грозовыми тучами. Его охватывает странное чувство, будто он выдает секрет волшебного фокуса. — Когда мы говорим… «неисповедимое» буквально означает необъяснимое, непознаваемое. Это не… не то же самое, что Великий План, который был предрешен с самого начала. Неисповедимый План Бога просто рационализирует действия по мере их совершения, то, как они согласуются с Ее волей. Люди все еще могут делать выбор…              — Но вы же сказали, что Неисповедимый План тоже был запланирован с самого начала. Это следует из самого названия.              — Ну…              — И вообще, если Неисповедимый План или что-то еще определяется нашими действиями, то разве это не означает, что у нас изначально есть свобода воли, даже если мы не люди? Разве она не была у нас всегда?              — Ты только что сказал, что ни у кого нет свободы воли…              Адам всплескивает руками.              — В этом-то и дело! Мы ходим по кругу! У меня есть свобода воли, у меня ее нет, я зло, я могу измениться, я «воплощение человека» и в то же время нечто иное. Все эти аргументы, которые вы приводите, они… они неверны. Совершенно ошибочны. До самого основания. — Адам вздыхает и проводит рукой по волосам. Ветер постепенно начинает усиливаться. — В любом случае, это всего лишь теории, вот и все. Они не выдерживают столкновения с реальностью и не предназначены для этого. Их создала та, кто никогда сама их не проверит.              Небо теперь почти цвета индиго, словно по коже Азирафеля стекают чернила.       — Тогда что же мне следует делать, мистер Августин? — Азирафель хотел, чтобы его слова прозвучали резко, словно в попытке защититься, но вместо этого в них слышны искренняя обида и недоумение. — Как правильно поступить?              Адам фыркает, словно читает лекцию особо недогадливому малышу. Азирафель даже не в состоянии возразить.              — Послушайте, — начинает Адам. — Есть то, что мы должны делать, то, что нам предназначено делать, и то, что мы в конце концов делаем. Иногда потому, что нам этого хочется. В основном потому, что ничего лучшего просто не остается. Вы понимаете, о чем я?              Азирафель готов расплакаться.              — Ни в малейшей степени.              Адам морщится.              — Ага, бессмыслица какая-то, да? По крайней мере, у меня в голове в этих словах был смысл.              Кости внизу чернеют, накрываемые надвигающейся тьмой. Зло нависает над ними, как гниль, как чума. Все всегда сводится к чуме, ведь так? Азирафель делает последнее усилие.              — Если ты продолжишь идти по этому пути, Адам, то окажешься запертым с остальными обитателями Ада. Ты ведь это понимаешь, да?              — Я в курсе. — Но в глазах Адама мелькает страх — не настолько сильный, чтобы ввергнуть его в панику, но показывающий, что он ощущает на себе эту печать смерти как таковую. От этого он выглядит ужасно старым, словно человек, приговоренный к казни.              — И тем не менее такой выбор ты делаешь. Отложив в сторону философию, у тебя есть возможность прекратить эту операцию, использовать средства и связи, чтобы обратить изменения вспять. Я… — Он кладет руку на плечо Адама и легонько трясет его, как бы подчеркивая значимость своих слов. — Мне сказали устранить тебя. Пожалуйста, не ставь меня в такое положение снова, просто потому что что-то в тебе предрешено кем-то другим.              Азирафель опускает руку. Адам выпрямляется, чтобы встретиться с ним взглядом, и отталкивается от перил. Глаза мальчика пустые, но настолько ясные, что Азирафель видит в них будущее, видит, что киты и бесплодие — это не конец смерти и опустошения. Даже и близко нет.              — Между прочим, — услужливо подсказывает Адам, — я Антихрист из-за своих действий, а не из-за рождения. Мы можем целый день спорить о том, насколько предопределены эти действия, но в конечном итоге я Антихрист из-за своих поступков. Потому что я выбираю им быть.       — Но почему? — умоляюще вопрошает Азирафель. — Почему ты это выбрал?              Он равнодушно пожимает плечами.              — Потому что должен быть лжепророк, прежде чем появится настоящий. Потому что мир должен закончиться. А может, и потому, — он одаривает Азирафеля свирепой, но шаткой улыбкой, — что я этого хочу.              Азирафель внимательно всматривается в него, а потом оглядывается через плечо на дорогу, ведущую в Сан-Франциско. На облака, затеняющие на горизонт и скрывающие солнце. На кости под ними, обугленные месяцами, годами под палящим дневным светом. На свои собственные руки. На что они способны, когда доходит до дела. И чем они никогда не смогут стать.              — Ладно, думаю, мне пора возвращаться, — замечает Адам, засовывая руки в карманы пальто. — Если вы не против. Вы остаетесь?              Азирафель молча кивает.              — Наверное, к лучшему. Не думаю, что мне удалось бы вернуть и вас. Божественность, она… не знаю, тяжелая. — Адам оглядывает его с ног до головы и морщится. — Без обид. Мне кажется, прозвучало не лучшим образом.              Азирафель думает о наставлениях Метатрона, о том, как Бог провела его вокруг них окольными путями. О том, как ему было сказано устранить Антихриста. Он знает, что не может — точно не сейчас, да и в будущем тоже. Но Азирафелю было дано указание, которое ему необходимо прояснить.              — Адам, прежде чем ты уйдешь… — спрашивает он, боясь, что уже знает ответ. — Когда… разломы, вулканы. Когда они появились?              Адам задумчиво наклоняет голову.              — О, это было… в сентябре будет ровно четыре года, пожалуй.              Почти четыре года назад Азирафель сказал добродетелям: «я считаю, что, создав под дном океана систему резервуаров, которая, автоматически отрегулирует различные уровни моря, стратегически наполняясь и опустошаясь в противовес сбоям в круговороте воды… Мы сможем стабилизировать процессы на планете и сделать работу более эффективной, чем раньше».              А когда Азирафель спросил, что делать с предложением дальше, Метатрон сказал ему:       «Ты отправишь его мне, чтобы я заверил его нотариально от имени Всемогущей».              — Ясно, — с трудом произносит Азирафель. — Береги себя, Адам. Я уверен… мы еще встретимся, не так ли? Перед концом света?              — Обязательно, — торжественно отвечает Адам, словно давая обещание. А может, и угрожая, дай Азирафель себе труд как следует задуматься над этим. Но он все равно вежливо кивает Адаму и поворачивается лицом к океану.              Азирафель закрывает глаза и чувствует, как содрогается реальность, когда Адам переносится обратно в Тадфилд. Он смотрит вниз, на широкие грудные клетки, обесцвеченный песок, обветрившиеся кости и на всеобщее гниение — уже совсем старое, но до сих пор происходящее. Они не сразу умерли — они страдали. Они горевали. Азирафель позволяет себе тихую минуту скорби, когда на глаза наворачиваются слезы.              Он не удивляется, когда рядом с ним оказывается Кроули — вернее, тот, что поселился у него в голове; Азирафель бы узнал, будь он настоящим — узнал бы по запаху, по звуку, по тому, как пространство между ними гудит от чего-то невидимого, трепещущего, материального, словно осиное гнездо. Он смутно припоминает, что это называют электронами. Что он и Кроули, в сущности, сделаны из одного и того же материала и что их атомы всегда будут отталкиваться друг от друга, как магниты с одинаковыми полюсами.              Азирафель начинает тихо, прерывисто:       «Я всегда старался поступать правильно».              «Мне бы и в голову не пришло утверждать обратное, ангел».              «И все же… даже пытаясь поступать правильно, я каким-то образом умудрялся все испортить. — Азирафель наклоняется вперед, опираясь локтями на перила, как Адам ранее. — Как будто я не сотворен ни для чего другого. Для нас. Планеты. Самой жизни».              «Меня, — услужливо подсказывает Кроули. — Честно говоря, я был… Как давно мы знакомы? Сколько лет я открыто бросал вызов Аду, пока ты не подтолкнул меня к тому, чтобы стать его чертовым лордом? — Его голос звучит озадаченно и немного скрипуче. — Как ты заставил меня это сделать?»              Азирафель облизывает губы и неотрывно смотрит на морскую пену, густую и блестящую, как инфекция.              «Не знаю, — честно признает он. — Я надеялся, ты мне скажешь».              «Откуда, Рай тебя подери, мне знать? Я — это ты. Мы с тобой одно лицо».              Азирафель глубоко вдыхает.              «Тогда я задам другой вопрос. — Гниль пузырится, бродит в легких; он не заслуживает ничего иного, кроме как смаковать ее, учитывая, насколько он голоден. — Почему Метатрон использовал мои планы, чтобы остановить зачатие по всему миру, если в конце концов Христос просто сойдет на Землю в совершенно взрослом состоянии? Я не… я не вижу здесь взаимосвязи».              На мгновение становится тихо.              «Ну, это не по моей части, но если уж гадать… — Он представляет, как Кроули задумчиво втягивает воздух между зубами. — Все сводится к лжепророкам, не так ли? Ты только что встретил одного. Когда пресловутый потоп закоротит пресловутый вентилятор, люди будут держаться за то, что знают. Они всегда будут во что-то верить. Я предполагаю, что Рай не хочет, чтобы у них был выбор».              Это теория, конечно, но все же… с этой логикой что-то не так. Азирафель не может понять, что именно.              Кроули тем временем продолжает: «Но тебе не этим вопросом надо задаваться. Мы можем согласиться, что Метатрон предложил тебе повышение, чтобы ты покинул Землю, верно? И ты на это купился?»              Азирафель поджимает губы. Медленно, молча кивает.              «Спасибо, огромное спасибо. Я имею в виду, не похоже, что ты действительно многого добился там по большому счету. Просто убивал время. Удивительно, что ты умудрился сократить подразделение ангелов-хранителей, не догадавшись, что что-то не так с рождением, но, знаешь ли, живи и дай жить другим. Хотя, если подумать… — Он наклоняется. Его дыхание может быть просто легким бризом на шее Азирафеля. — Что происходит наверху? Что заставило их отправить тебя на Землю, чтобы отвлечь?»              «Второе… — Азирафель сглатывает. — Второе Пришествие. Вот почему… почему мне велели спуститься сюда, хотя вместо этого я последовал за Всемогущей. Инструкции…»              Не-Кроули разражается недоверчивым смехом.              «Инструкции от того, кто велел тебе спуститься и открыть бездну, хотя должен был прекрасно знать, что ты ее уже открыл? Кто, добавлю, является голосом Всемогущей и при этом понятия не имеет, что Она вообще с тобой связалась? — Его слова текучие и в то же время раздражающие — как соленая вода. — Ты об этом пижоне говоришь, да?»              «Ничего из этого… — Небо разверзается и все больше тускнеет. На этот раз не без причины: за темным валом грозовых туч солнце садится в Тихий океан. Как будто оно пробирается в утробу самой Земли. — Это бессмысленно…»              «Думай, Азирафель, — рычит он ему в ухо. — Этот твой мозг ведь не просто для украшения. Он уже покрылся райской паутиной, без сомнения, но никуда не делся. Думай!»              Азирафель узнал, что каждая строчка Библии была произнесена Богом с самого начала, что слова исходили непосредственно от самой Всемогущей. Или: «От Нее, затем мои копии отправлялись Метатрону, чтобы передать их пророкам, когда придет время, конечно же». Утроба, кардия. Азирафель не знает, к чему склоняется, если не к выводу, с которым уже смирился, но… по крайней мере, это начало.              «Они точно не ставят пятерки за старание, да? Попробуй еще раз».              Оригинальный стих, расшифровку которого ему показала Саракаэль. Откровение 20:1. «И увидел я Рафаэля, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей…»              «Похоже, мудак какой-то, — раздается сухой скучающий голос Кроули. — Продолжай».              Сам Кроули опять же. Всемогущая привела Азирафеля к нему; Метатрон привел Азирафеля к нему. Как две противоречащие друг другу сущности побудили его делать одно и то же? Если они не работают над общей целью? При чем здесь Великий Герцог Ада? Почему им должен был быть Кроули?              «Ты очень часто думаешь обо мне, не так ли? Это уже позади. Зачем ты здесь, Азирафель? — Он представляет, как его трясут, трогают. Руки на его лацканах, все еще сминавшие их в яростном разочаровании. — Ты всегда делаешь то, что хотят от тебя другие, не понимая, зачем. Сейчас у тебя есть шанс».              Это неправда. Азирафель много чего сделал по собственным эгоистичным причинам. Не настолько, чтобы склонить чашу весов не в свою пользу, но достаточно, чтобы быть значимым в данном контексте. Работа под прикрытием формальностями сопровождается осознанием правильности действий, которые он должен совершить. На ум сразу же приходит их Соглашение. Азирафель отмахивается от него, прежде чем воображаемый Кроули успевает его прокомментировать.              «Может… — Азирафель быстро моргает, и это совпадает с темпом его быстро сменяющихся мыслей, словно перелистывание фотоальбома. — Может, поэтому я здесь: чтобы сделать то, что хотят другие, то, что они не могут сделать сами. Как-то так».              «Теплее».              «Я… я хочу следовать за Всемогущей. Всегда хотел. Она хочет, чтобы я… Она сказала мне…»       «Ты в этом уверен? Она покинула нас, ангел. Она не говорит тебе, что делать дальше».              Есть еще столько видений, которые пока не воплотились в жизнь, но и они уже капают чернилами. Запятнанные тьмой, словно кофейные кольца на пергаменте. У Азирафеля сейчас нет времени разбираться с ними. Поэтому он просто старается сосредоточиться на том, что знает.              «Она не обязана говорить мне, что делать дальше. — Азирафель делает глубокий судорожный вдох. Еще один. И еще. — Мне все равно, что сказал Адам. Неисповедимая… Божья воля помогла нам остановить Армагеддон. Она всегда любила человечество, хотела, чтобы оно продолжало существовать. Я знаю, что это так. Я уверен в этом больше, чем в чем-либо в целом мире».              «Ладно. Допустим. Чего бы Всемогущая от тебя хотела? Если бы Она планировала все с самого начала. Если бы Она создала человечество только для того, чтобы оно умерло, но, по твоей логике, хочет, чтобы оно продолжало жить. Любит нас всех. Что тебе полагается сделать?»              Азирафель думает о Марии. Почему он думает о Марии?              «Именно, — мягко уговаривает его голос Кроули, вызывая пусть и воображаемую, но все равно острую боль. — Продолжай. Метатрон воспользовался твоим отсутствием, чтобы принести на планету опустошение. Потому что он знал, что ты слишком любишь Землю, человечество. И все же каким-то образом ты стал этому причиной. — Его слова нежны, словно ласка. — Ты разрушил то, что любишь, совершенно невольно. Я бы даже сказал, что ты был сотворен, чтобы… ну».              Наступает пауза. Азирафель чувствует жжение на щеках; падающий дождь так горяч, так пропитан злом, что шипит на его исполненной божественной благодати коже, словно кислота.              «Что?»              «Ты был сотворен, чтобы сделать все еще хуже. Может, поэтому ты здесь. Они все верят, что ты здесь, чтобы делать то, для чего был сотворен. В том числе и Бог».              «Ты говоришь… скорее, я говорю…»              Ни божественных слов, ни стихов, ни воспоминаний. Он чувствует, как его подбородок подрагивает, рот приоткрывается, но потом сжимает челюсти и проглатывает все, что подавлял в себе с самого утра, когда выбрался из океана, всего двенадцать часов назад. Теперь, по следам своего разговора с Адамом, он не обращает внимания ни на «правильные» ни на «неправильные» вещи. Если это вообще были два предопределенных, четких понятия.              «Что мне делать?»              «Если спрашиваешь демона, что, по его мнению, тебе следует делать, то не удивляйся ответу. — Он физически чувствует на себе взгляд Кроули. Хотел бы он, чтобы демон действительно был рядом, но не знает, как бы в таком случае поступил. — Сделай все еще хуже».              Азирафель знает, зачем он оказался в Сан-Франциско. ***

И нарек Адам имя жене своей: Ева, ибо она стала матерью всех живущих.

Бытие 3:20

       ***       Лайла всегда ненавидела мотели.              Только ее кошелек отдает им предпочтение. Сами номера не дают ощущения безопасности, грязны и всегда слишком холодны из-за чрезмерно активных кондиционеров, которые, очевидно, работают по системе, находящейся далеко за пределами человеческого понимания. Она стонет про себя от того, что ее снова разбудила лютая стужа. Она раскинулась на спине, тщетно пытаясь придать комковатым подушкам хоть какое-то подобие опоры. У нее точно затечет шея к четырем утра, когда ей придется проснуться и ловить такси до аэропорта, чтобы вернуться в Большое Яблоко. Без ребенка. И значительно беднее. Вздохнув еще раз, она пытается снова погрузиться в беспокойный сон.              Но тут, словно удар хлыста, в воздухе раздается тихое покашливание, издаваемое явно мужчиной.              Лайла резко распахивает глаза, видит мужчину из самолета, нависающего над ее кроватью и чуть не обделывается.              — Не бойтесь, — объявляет он.              Она тут же вскакивает и отшатывается от него подальше, пока страх бурлит в ее крови, как раскаленное масло.              — Какого черта ты делаешь в моей… как ты узнал… ты преследуешь меня?              — Нет, нет, простите, я не хотел… — Мужчина поднимает обе руки вверх, словно сдаваясь. Она все еще не может вспомнить его имя. Смутно припоминает, что оно какое-то дурацкое. — Я не хотел вас напугать.              Не сводя с него широко распахнутых, полных паники глаз, Лайла судорожно роется под подушками и одеялом. Пока она это делает, мужчина выглядит совершенно не обеспокоенным, но при этом самозабвенно извиняется. Типа «прошу прощения за столь ужасные манеры, я тоже весьма расстроен».              — Я… — говорит мужчина и с трудом сглатывает. — Для начала я хотел бы сказать, что совершил ряд ошибок.              — Правда? — спрашивает она, наконец найдя то, что искала, и, сняв перцовый баллончик с предохранителя, направляет прямо ему в лицо. — Попробуй это, мудак!              Она нажимает на спусковой крючок. Туман вылетает из баллончика, зависает в воздухе, а затем из-за мощного вентилятора над головой попадает прямо ей в глаза.              — Гребаная сука, ОЙ! — кричит она, падая обратно на матрас. Все ее лицо словно кишит огненными муравьями.              — Зачем вы это сделали? — почти истерично спрашивает мужчина, слегка кашляя от запаха, распространившегося по крошечной закрытой комнате. — Как архаично. Откуда это вообще взялось?              — О, черт, я… я сплю с гребаным перцовым баллончиком, из-за… ах, черт возьми… из-за таких вот случаев…              Она корчится на матрасе, плача от боли и прижимая ладони к горящим слезящимся глазам. Почувствовав руку на своем плече, она вслепую бьет ногой в то место, где, по ее прикидкам, находится его промежность.              — Не трогай меня, твою мать, — стонет она. — Когда я снова смогу видеть, тебе конец. У меня есть связи, знаешь ли. Мафия. Они тебя достанут, твою мать.              Мужчина сочувственно вздыхает, порхая над ней, словно курица-наседка.              — О, моя дорогая. Я не подумал, конечно, вы решили… ну. Уверяю вас, вы меня совсем не так поняли.              Он снова касается ее плеча. Его рука теплая и твердая, и прежде чем она успевает стряхнуть ее, ее наполняет облегчение: неприятные ощущения отступают, вытекая из нее, как из открытой бочки. И тут же глаза перестают щипать. Она нерешительно открывает их, смаргивая слезы, теперь уже совершенно чистые и безвредные. Затем она машинально, яростно их распахивает.              Над ней стоит мужчина, только — о, черт возьми! Он ведь совсем не мужчина, правда?              — Извините, если это вас пугает, — говорит он и, черт возьми, кажется, ему действительно жаль. Он отступает назад и принимается нервно выкручивать руки, сложенные на уровне талии. — Иногда действия говорят лучше слов, полагаю. В такие моменты, как этот.              Он светится. Он и так неплохо отражал свет, но теперь стал настолько ярким, что что вызывает мигрень. От него исходит сияние, похожее на золотистые солнечные лучи, так что где-то на периферии ее зрения сверкают радуги. Только это не сияние, а крылья — белые, слегка взъерошенные и слишком большие для комнаты в дерьмовом мотеле, в которой они оба находятся.              Ангел. В номере мотеля. Ведущий перед ней внутренний монолог, словно в чертовой шекспировской пьесе.              — …Оглядываясь назад, можно сказать, что у меня была черная полоса. Ужасные последние несколько лет. Я потерял планету, которую люблю, потерял человечество, потерял… ох, разрушил отношения с тем, которого просто обожаю. — Кажется, последние слова вызывают у него комок в горле, но он его сглатывает. Его голос дрожит. — Я целые… целые тысячелетия делал все только хуже. Но последние четыре года — мой личный рекорд. Так что я думаю… — Он облизывает губы и решительно кивает, скорее себе, чем кому-либо еще. — Я действительно считаю, что пришло время — время для меня наконец-то все исправить без чьей-либо подсказки. Пришло время для проявления моей воли.              — О-о… — Лайла сглатывает и медленно откидывается на матрас, все дальше от его слишком яркой фигуры. — Это здорово…              — Я собираюсь подарить вам ребенка, Лайла.              Она замирает. Ее рот немедленно открывается, как будто для того, чтобы ответить чем-то язвительным, вульгарным, но прежде, чем слова успевают сформироваться, ее лицо начинает распадаться на части. Она вцепляется рукой в рубашку, пытаясь удержать рвущееся наружу сердце и совладать с дыханием, прежде чем оно полностью покинет ее. Несмотря на все это, она чувствует, как надежда отзывается трепетом в ее животе — больная и чахлая, но живая.              — Вы… Я… Что?              — Ребенка. Человеческого, которого вынашивают девять месяцев. Я уже видел, как это делается, и кажется, помню основы. — Он вспоминает, как Гавриил сказал ему, что просто освободил место для Всемогущей в Марии. Разделил ее душу, чтобы дать Богу возможность войти, но при этом старался не расколоть ее тело. Нет, все, что Азирафелю нужно — это просто впустить свет. Остальное сделает Бог. Он знает, что Она сделает это, несмотря на то, что не сама привела его сюда. — Не волнуйтесь, я не позволю, чтобы с вами что-то случилось, кроме… ну, сами знаете. Я очень педантичен.              Лайла издает почти истерический хрип. У нее выражение лица монахини, которой только что пообещали религиозный экстаз, но она не уверена, что ей можно его принимать. Монахини любят религиозный экстаз.              Азирафель улыбается ей, хотя и нервно.              — Я повторю то, что сказал ранее: не бойтесь. Мне уже доверяли наблюдать за созданием человеческой расы. — Затем он наклоняет голову и внимательно смотрит на свои руки, ладонями вверх. — Однако скажу, что Адам и Ева делали это совсем не так, как собираюсь сделать я. Если вы согласны.              — Если я… согласна.              Азирафель серьезно кивает.              — Я крайне щепетилен в вопросе согласия, — заверяет он ее.              Лайла моргает. Она не в восторге от того, чтобы позволить незнакомцу оплодотворить себя, но… Она уже с лихвой перепробовала секса на одну ночь, но все ее попытки оказались тщетными. Как ни странно, этот ангел — первый, кто в лоб предложил ей заделать ребенка, а он даже не человек, если уж на то пошло.              Но она исчерпала все свои возможности — буквально. Она никогда не была ортодоксальной, ни в каком понимании этого слова. Не зря она сбежала из дома, не зря ее семья настаивала на том, чтобы она остепенилась с хорошим еврейским парнем, прежде чем стать хорошей еврейской домохозяйкой, ведомой верой, которой она себя отнюдь не определяет. Должна быть причина, по которой она жаждала ребенка, а не партнера — причина, по которой зияющая боль в ее животе существует столько, сколько она себя помнит. Может, есть причина, по которой, когда все ее друзья, семья, весь проклятый мир посадили себя на иглу, она посещала банки спермы, вымирающие, как мухи, умоляя о помощи, которую все они отказывались ей оказать.              Может быть, для всего этого была причина.              — Хорошо, — говорит она. — Да, хорошо. Я более чем согласна.              Азирафель, благослови его Бог, явно сомневается. И это понятно.              — Это довольно неожиданно. Правда, моя дорогая, вы абсолютно уве…              — Засуньте, черт побери, в меня ребенка, или помоги мне…              Комната внезапно оказывается залитой светом, словно потопом, — золотистой божественностью, яркой и насыщенной. Лайла вспоминает о любви, о том, как она одновременно обжигает и успокаивает. Она видит свою мать, эту старую каргу, только до того, как она стала старой каргой — видит, как она заплетала ей волосы, касалась в поцелуях теплых ото сна щек, клала записки в ее коробку для обеда с ужасными рисунками. Любила ее до того, как любовь переросла в ненависть, в горькое ожидание, и цикл материнства сломался по своей оси. Лайла не считает нужным прощать тех, кто не заслуживает прощения, но она… она скорбит. Она всегда будет оплакивать то, что потеряла, в том или ином качестве. Свет заставляет ее считаться с этим, напоминает обо всех острых краях ее жизни и тьме ее горя, выталкивая его, пока оно не просочится наружу, как заживающие остатки инфекции. Удаляет гниль, чтобы освободить место для жизни. Лайла думает, что слезы никогда не остановятся.              А в центре всего этого — Азирафель. Азирафель. Теперь она знает его имя, и вряд ли когда-нибудь сможет забыть, точно не после этой ночи. Он олицетворяет золото, божественность, жизнь; он олицетворяет мох, который все еще растет в лесу, он — рыбешка, которая все еще плавает в ручьях, птицы, парящие высоко в атмосфере, поднятые слишком разряженным воздухом. Он — все. И вот он уже склоняется над Лайлой, и в его добрых ясных глазах она видит извинение, смешанное с любовью — такой сильной, что она ударяет ее прямо в солнечное сплетение.              — Гребаный Господи Иисусе, — выдыхает она с широко распахнутыми глазами и вспыхнувшими щеками.              Азирафель невольно улыбается.              — Не совсем, — отвечает он, поднимая руки, чтобы прижать золотистые подушечки пальцев к вибрирующему воздуху вокруг ее талии. — Нет, если я все сделаю правильно.