Как нам включить свет?

      Просто любопытно.              Азирафель по возможности старается избегать вопросов «почему» по причинам, которые кажутся ему очевидными. В результате он часто размышляет над, казалось бы, бесконечными вопросами с, казалось бы, непостижимыми ответами. Почему небо голубое (одни говорят, что от печали, другие — что это совпадение; все зависит от интерпретации). Круги на полях (скучающие дети). Курица и яйцо, что появилось первым (ни то, ни другое; это был петух, а курица была сотворена из его ребер. Остальная часть петуха оказалась просто восхитительно вкусной).              Иногда, однако, у него просто нет никакого отношения к непостижимым для него темам, причем совершенно намеренно. Ему не суждено постичь слова Всемогущей; верить в иное — значит слишком близко подойти к самопоклонению.              Поэтому он не задается вопросом почему. Вместо этого он размышляет в пассивной, задумчивой манере: просто говорит себе «любопытно» и надеется, что ответы откроются ему сами по себе. Пока что эта стратегия не слишком себя оправдывала.              Он знает, что, согласно указаниям Метатрона, должен был встретиться и провести переговоры с Великим Герцогом Ада. Он также знает, что Всемогущая привела его к Кроули по каким-то своим причинам, и вот это-то совпадение ему и не понятно. Если Метатрон уже проинструктировал его встретиться в определенное время на той скамейке в Сент-Джеймсском парке с Великим Герцогом Ада, с Кроули, тогда почему?.. Или, скорее, любопытно, что Всемогущая побудила его сделать то же самое. Это ведь совершенно лишнее, могли бы сказать некоторые — не Азирафель, конечно, а некоторые.              Универсальные истины просты; приписать их все Неисповедимому Плану и продолжать заниматься своими делами — вот таков был modus operandi Азирафеля последние шесть тысяч лет. Бог любит человечество. Азирафель любит Землю. Земля и человечество неотделимы друг от друга.              «Как Земля и Кроули», — хочет добавить проницательная назойливая часть его мозга. Когда он отгоняет ее, она шипит: «Интересно, что это значит?»              Но теперь у него нет библейского текста, которому можно следовать, нет точки сравнения. Он руководствуется инструкциями, данными ему и только ему, думая о втором задании Метатрона: «Ты должен убедиться, что бездна будет открыта к тому времени, когда Иисус спустится из Рая».              Логично, что, если Всемогущая собирается вести его окружным путем, чтобы сделать то же самое, то разгадка кроется где-то в тумане в его голове, в видениях, просочившихся в память за несколько тысячелетий. Для них просто не было места, но, будучи божественными, они освободили место таким образом, что, возможно, поставили под угрозу несколько материальных когнитивных кусочков, отвечающих за решение проблем.              «Думай». Если он закроет глаза и попытается очистить мысли, то сможет различить проблески. Модуляция Ее голоса и золотистый свет, сопровождающий видения, донесенные до него чужим, но все равно знакомым ему языком. Киты, всегда киты. Раскаленное, обжигающее сияние магмы, простирающейся до самого горизонта. Книга в руке Азирафеля, тогда как другая рука так, ах, сокрушительно сжимает ладонь Кроули, орудующего… уф, его слова, отчаянные и хриплые, складывающиеся в крик «Мое имя, оба… Книга… Ты должен…»              Азирафель громко стонет, прижимая пальцы к вискам, которые скрипят, как корпус судна под водой, в попытке сдержать ангельскую кровь, чтобы она снова не потекла из его отверстий под давлением.       Но он не испугается — не сейчас. Больше нет. «Что мне делать дальше?»              На этот раз он может разобрать все чуть более отчетливо, когда вновь прижимает пальцы к голове и дышит нарочито ровно, так что грудь медленно, медитативно поднимается и опадает. Вид с воздуха на прибрежный город. Береговая линия, усеянная смертью. Грандиозный красный мост, раскинувшийся на фоне туманного утреннего неба, бледный солнечный свет отражается, переливаясь, от залива, над которым он выгибается.              Азирафель, к сожалению, узнает его.              «Нет, что угодно, только не это». Предпочитая не считаться с этим видением, он возвращается к инструкциям с еще большим отчаянием.              «Господи, я понимаю, что это была скорее… доставка сообщений, чем продолжительный диалог, но, конечно, ты не заставишь меня… — довольно громко думает он. — Вернее, я надеюсь, что ты будешь уважать мои чувства относительно…»              Перед его глазами мелькают сцены, как тени зданий на закате, когда едешь в машине со скоростью 90 миль в час — на пассажирском сиденье, покрытом потертой кожей. Зрение проясняется, как при выезде из города, когда ловишь солнце прямо на ровном горизонте, пролетающем мимо. Вот аэропорт Хитроу, и он видит вспышку надписи на своем билете «SFO — Международный аэропорт Сан-Франциско»…              — Мистер Азирафель?              — Господи! — восклицает Азирафель, подпрыгивая от неожиданности. Он все еще в своей квартире, с предрассветных часов сидит в почти не используемом пыльном кресле в надежде найти ответы в относительной тишине. Ответы он и вправду нашел, к своему ужасу.       Мюриэль неловко улыбается.              — Простите, что напугала вас, — говорит она, сама несколько испуганная, словно Азирафель вот-вот поразит ее.              Азирафель делает глубокий вдох и поворачивается, чтобы посмотреть прямо на нее. На Мюриэль по-прежнему футболка поло с бейджиком, только теперь с белыми шортами-карго и блестящими, без единого пятнышка, походными ботинками. Она держит довольно внушительный рюкзак, который застегивается спереди прямо на груди, и… это что, свернутая палатка сверху? Ее лицо едва видно из-за падающих на глаза кудряшек, примятых бежевой панамкой.              — О боже правый! — замечает Азирафель, озабоченно сводя брови. — Что с тобой произошло?              Ее улыбка становится еще более бессознательно-искренней, что было ей свойственно со времен Иова, вспоминает Азирафель.              — Вы же попросили меня о помощи! — восклицает Мюриэль, взволнованно указывая на свой наряд. — Я не знала, куда мы едем, но решила подготовиться ко всему. Я даже взяла с собой немного закусок! Хотя, в общем, никому из нас не нужно… неважно. А еще я реализовала все активы книжного магазина, чтобы в обозримом будущем позволить себе аренду. Продала все безделушки, коллекцию настольных игр, даже звуковую систему. И книги, разумеется.              Азирафель лишь растерянно моргает на нее, ошеломленный этим словесным потоком. Мюриэль вопросительно наклоняет голову и делает шаг вглубь квартиры.              — Как думаете, шести лет достаточно, чтобы покрыть выплаты? Может, мне еще и инвестиции использовать?              — Я… — Азирафель обводит взглядом комнату в поисках часов, а затем, не найдя их, выглядывает в окно. Определенно утро. — Мюриэль, прошло всего около четырех часов. Как ты?..              — Пока я не забыла, смотрите! — Она протягивает ему пластиковый пакет, не полностью заполненный неизвестным порошкообразным веществом. — Это то, что люди называют «поднимателем настроения» на случай, если вы чувствуете себя, ну, подавленным. Его надо принимать, высыпая дорожку на ровной поверхности, вроде как… ха, как ряд муравьев! А потом вы просто… — Она издает громкий звук втягивания воздуха носом, похожий на хрюканье свиньи.              — …О, как увлекательно, — неопределенно отвечает Азирафель, затем встряхивается и отталкивается от спинки кресла. — Однако со мной и так все в порядке, спасибо. У меня… у меня такое чувство, что я в любом случае буду в некотором роде подниматься.              — Вы… — распахивает глаза она. — Всемогущая сказала вам, куда мы отправимся дальше?              — Да, вообще-то, — говорит Азирафель, вставая и смахивая пыль с одежды с некоторым сожалением. — Но это касается только меня, поскольку, боюсь, мне нужно будет сделать эту часть работы самостоятельно. В сжатые сроки. — Он почти не продолжает. Не то чтобы он получал от кого-то четкий приказ держать Мюриэль подальше, но… Слова срываются с его губ прежде, чем он успевает передумать. — Однако есть одно дело, которое я хотел бы поручить тебе в свое отсутствие. Если ты справишься.              Мюриэль так энергично кивает, что панамка едва не слетает с головы.              — Да, да, конечно, я справлюсь! У меня тут своя счастливая кроличья лапка. — Она жестом показывает на маленький мешочек в руке, и Азирафель вздрагивает. — На самом деле это, конечно, не настоящая кроличья лапка, но все равно нет ничего, с чем бы я не справилась. За все это время на Земле я прочитала множество книг. Стоит ли мне ожидать трудного путешествия? Полного опасных колец, гигантских птиц, солдат-гномов, сэра Иэна Маккеллена…              — Мне нужно, чтобы ты разыскала все книги, в которых фигурирует имя Кроули.              Улыбка Мюриэль меркнет.              — Что?              — Кроли, Кроули, Энтони Дж. Кроули — любая вариация его имени. — Азирафель колеблется, решив, что слишком требователен к ней, но чувствует себя еще более отвратительно, когда в итоге награждает Мюриэль отеческой улыбкой, слегка похлопывает по плечу и говорит: — У тебя так хорошо получается тут, на Земле, с книгами, их продажей и… наркотиками, что я могу доверить это задание только тебе.              В любом случае, он говорит искренне. Если кому-то и нужно погрузиться в книги с головой, а сам Азирафель этого сделать не может, то Мюриэль — следующий лучший вариант. Единственный вариант, на самом деле. В лучшем случае, это убережет ее от проблем с любой стороны, если у Азирафеля не получится остановить конец света; ему и самому не помешала бы кроличья лапка на удачу, учитывая обстоятельства. Просьба насчет книг — просто… необходимое чтение, очевидно. В последний раз похлопав ее по плечу, он убирает руку и направляется к двери. Чуть помедлив, Мюриэль спускается следом за ним по лестнице.              Его слова, по крайней мере, вновь возвращают ей прежнее воодушевление.              — Хорошо, ладно, — кивает она, по-прежнему просунув большие пальцы под лямки рюкзака. — Думаю… нет, знаю, что справлюсь, мистер Азирафель.                    — Я тоже знаю, что справишься. Ищи все, вроде текстов по демонологии, переписей населения, даже глиняных табличек из Месопотамии, если сможешь их достать. Все, что попадется под руку. — В свое время Кроули недолго занимался придумыванием странных наказаний во времена правления царя Хаммурапи. «Что-то про алкоголь и кукурузу, — с усмешкой рассказывал он Азирафелю много позже, показывая на табличку в Британском музее. — Я толком не помню. Был пьян в стельку. Даже не знал, как писать клинописью, просто рисовал фигурки и надеялся на лучшее».              — Текстов по демонологии? — переспрашивает она, слегка скривившись. — Этого хочет Всемогущая?              Азирафель медлит, уже почти выходя из дверей книжного магазина. С Всемогущей это не связано, и он прекрасно это осознает. Он может объяснить это тем, что книга с именем Кроули существует, и это не Книга Жизни, а нечто изменяемое, и в видении, которое дала ему Всемогущая, Кроули упоминает, что в ней есть его имя. Но он поручил это задание Мюриэль по иной причине, которая как он боится, куда более эгоистичная. Высшему Архангелу совершенно не подобает о подобном просить.              — Да, — все равно лжет он.        ***

ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно

к Колоссянам 2:9.

      

       ***       — Понравилась тебе моя речь? — спрашивает Гавриил.              Они находятся в Галилее сразу после полуночи; луна слишком темная, чтобы ее можно было различить на бездонном небе. Точнее, они в Назарете, где Азирафель живет уже более десяти лет. Он откликнулся на внезапный призыв Гавриила, и теперь они парят на высоте птичьего полета, на самом нижнем уровне облаков, заглядывая вниз через крышу спальни четырнадцатилетней Марии. На облаках невозможно сидеть, разумеется, пока ангел не соизволит на них встать. В этом случае они становятся твердыми и покрываются легким ковром, как те, что устилают спальни в роскошных отелях линии Four Seasons, до изобретения которых еще пара тысяч лет.              Гавриил призвал Азирафеля, чтобы тот наблюдал за тем, как он объявляет о непорочном зачатии и одаривает Марию ребенком. Никто из других архангелов не присутствует, а это значит, что Гавриил хотел, чтобы Азирафель был единственным советником. Несомненно, это один из его приемов запугивания, который также предоставляет Верховному Архангелу одну из его любимых возможностей услышать похвалу в свой адрес. Азирафель обнаружил, что лучший способ иметь c ним дело — это подыграть ему и просто наслаждаться возможностью выпустить крылья.              — Ах да, я нашел ее… познавательной, — ровно отвечает Азирафель, сцепив руки на животе. — Однако финальная часть мне не вполне понятна.              — Что, когда я сделал этот жест руками в знак того, что святой дух вошел в ее тело?..              — Нет, нет, с этим все было довольно ясно, — говорит Азирафель, уже отводя глаза, так как не в силах сдержать недовольную гримасу.              — Ты имеешь в виду собственно оплодотворение? — продолжает Гавриил, наклонив голову. Его длинные каштановые локоны — полная противоположность «пружинистым», потому что идеально застывают на месте. — Это было просто, хотя, конечно, невероятно сложно и требовало определенных навыков. Я просто сделал ее сосудом для Всемогущей, освободив место для божественности, как… ну, не знаю. Разделил ее душу пополам, словно она — Красное море, а я — Моисей. — Гавриил хмурится. — Нет, словно Моисей — это я, вообще-то. Очевидно.              — Точно. — «Сложная процедура», — сухо думает Азирафель. — Я имел в виду часть про Елизавету.              — О, старушка-кузина! — Гавриил открывает рот, как будто хочет сказать что-то особенно глубокомысленное, что было бы совсем не в его духе, однако медлит, хмуря брови, но затем его лицо проясняется. — Конечно же, на то воля Всемогущей! Я действовал по сценарию, хотя все это сказал бы в любом случае. Нет, Всемогущая проявила доброту, как это часто бывает, подарив Елизавете ребенка от ее мужа так же, как Мария получила своего от славы Божьей. Думаю, люди называют это «особое предложение: двести сорок по цене одного».              «Особое предложение: два по цене одного».              — Совершенно верно, — немного поспешно кивает Азирафель. — Или… убить двух зайцев одним выстрелом.              Гавриил фыркает, отмахиваясь от слов Азирафеля, как будто они буквально материализуются в воздухе.              — Это нелепо, Азирафель, — говорит он, словно сдерживая смех. — Мы не убиваем зайцев. Мы освобождаем человечество от грехов и даем ему последний шанс на вечное искупление ко Второму Пришествию.              — Прошу прощения, — отвечает Азирафель, сдерживаясь, чтобы не закатить глаза. — Я ошибся.              Молчание становится неловким, тем более из-за того, что имеет место внизу. Наблюдать за оплодотворением подростка — не совсем то, чем Азирафель хотел занять вечер, независимо от способа этого оплодотворения, но он не знает, когда будет уместно извиниться и вернуться в свой скромный дом. Там его ждет египетский свиток с транслитерацией Текстов пирамид.              Он готовится потихоньку смыться, когда его останавливают дальнейшие слова Гавриила.              — Это очень больно, я так понимаю, — говорит архангел в своей спокойной, раздражающе всезнающей манере.              Мария корчится на соломенной подстилке, вцепившись пальцами в грубые простыни и упираясь ногами в матрас в поисках опоры. Азирафеля никогда не касался божественный экстаз, но он ел жареную курицу с бургульско-гранатовой начинкой на пропитанном медом пшеничном хлебе, посыпанного фетой с травами. Вряд ли эти ощущения равноценны, но он все равно узнает выражение лица юной Марии.              — …Да, — отвечает он уклончиво. — Больно.              — Как я понимаю, люди придумали иной способ зачать ребенка, да? Такой, в котором не используются ребра? — Гавриил озадаченно качает головой, каким-то образом выглядя одновременно и впечатленным, и снисходительным. — Ну у них и фантазия.              — Не они это придумали, — напоминает ему Азирафель, не в силах удержаться от демонстрации того, что, возможно, знает больше, чем Верховный Архангел, о Земле. Хотя Гавриил с этим ни за что не согласится. — Так поступают почти все животные, если у них есть для этого соответствующее анатомическое строение.              — А вот и нет, — самодовольно говорит Гавриил, наклоняясь, чтобы слегка толкнуть Азирафеля. — Только не курицы.              «Вот блин». Гавриил подловил его, учитывая, что курица — единственное животное в Эдеме, за созданием которого Гавриил лично наблюдал, пока ему не наскучило.              — Нет, не курицы, — недовольно соглашается Азирафель.              Мария излучает мягкое золотистое сияние, заключая силу Всемогущей в своем теле; Азирафель особенно гордится ею за то, что она не распадается на части. Он всегда знал, что она похожа на Еву, какой он запомнил ее в самом начале: сильная и воплощающая в себе безграничную любовь, таящуюся в ее теле. Ее родители крепко спят в соседней комнате, не подозревая о том, как быстро, словно в одно мгновение, их дочь становится канонизированной Божьей Матерью. Как безвозвратно изменились их жизни и жизни всех людей, которые когда-либо существовали и будут существовать. Как она больше никогда не будет делать украшения.              — Ей придется скрываться, — бормочет Азирафель в основном про себя. — Ее новый жених, несомненно, изгонит ее. Как и ее родители. Ее кузина — возможно, единственный человек, который поймет, через что она проходит.              — Кому? — спрашивает Гавриил, прежде чем нарочито сделает вид, что вспомнил, слегка застонав и задрав голову к небу. — Азирафель, да брось, ты все еще говоришь о Марии? Тебе нужно смотреть на вещи шире. — Он порывается добродушно обнять Азирафеля рукой за плечи, но потом колеблется и неловко цепляется за его крыло. — Ее сын — вот что важно. Он — единственное воплощение Самой Всемогущей, которое когда-либо будет ходить по Земле. Подумай о том, что он сделает.              Тупая боль беспокойства начинает охватывать все тело Азирафеля — и телесное, и ангельское.              — Что именно? — тревожно спрашивает он.              — Ну… ну, — начинает Гавриил, неловко отдергивая руку. — Ну, для начала, как я слышал, он превратит воду в вино.              «Из всех вещей…»              — Это… какая от этого польза? — говорит Азирафель, который до сих пор не раскрыл тайну того, почему людям нравится пить алкоголь. — Ужасно обезвоживает. При такой погоде им нужна вся возможная вода, особенно если учесть, что лето не за горами…              Гавриил прерывает его, закатывая глаза.              — Он сможет увеличить количество рыбы и хлеба, чтобы накормить тысячи людей. Еще одно большое дело.              Вот это уже больше по душе Азирафелю. Он почти спрашивает, распространится ли волшебная сила Бога только на рыбу и хлеб, или Сын Божий теоретически может увеличивать количество и других продуктов. Например, оливок. Или инжира. Или последнего брикета из дыни, который Азирафель берег для особого случая.       Но Гавриил быстро продолжает, похоже, предчувствуя, какое направление приняли мысли Азирафеля:       — А еще — тебе это понравится — он сможет ходить по воде…              Почему Азирафелю это должно понравиться?              — …Интересный трюк…              — А потом люди будут его жестоко пытать и распнут на кресте, пока он не умрет.              — Но я не понимаю… Что? — Не то чтобы Азирафель считает, что Рай выше того, чтобы допускать подобные жестокости, но… он полагал, что с настоящим Сыном Божьим будут обращаться как со «знаменитостью», так сказать. — С какой стати им это делать?              — Потому что Всемогущая так распорядилась в Своем плане, — отвечает он, фыркнув. — Очевидно.              Нет! Не очевидно! Азирафель быстро вспоминает их разговор, пытаясь найти хотя бы крупицу контекста, за который он мог бы зацепиться для объяснения этого заявления про распятие. Что-то сразу бросается в глаза, выпирая, как заноза.              — Ты сказал «Второе Пришествие», — неуверенно произносит он, и его глаза бесцельно скачут туда-сюда, как будто в попытке угнаться за мечущимися мыслями. — Это означает… Что именно это означает?              — А, это самое интересное. После ужасной смерти Сына Божьего он будет воскрешен в последние времена, чтобы судить души всех, кто когда-либо жил. И предвосхищая твой вопрос… — он кивает, как будто Азирафель собирается сказать правильные, по его мнению слова (чего он никогда не делает), — да, во время этого суда будет решено, будут ли они жить вечно в раю, либо окажутся запертыми в бездне в огненном озере с Сатаной и его парнями навечно. Мы думаем назвать это «Страшным…              — …Судом». Екклесиаст 12:14, — слабым голосом заканчивает за него Азирафель.              Гавриил морщится.              — Слишком в лоб, тебе не кажется? Эм, неважно. Я добавлю это в список «возможного». — Он вздыхает в самодовольной, но вечно обескураживающей манере; статичные кудри касаются его шеи, когда он качает головой и властно смотрит за горизонт. — Физическая смерть мальчика станет величайшей жертвой человечества, — продолжает он, словно это очевидно. — Она как бы «перекроет» все грехи человечества с юридической точки зрения. Это не в юрисдикции моего отдела, так что не спрашивай, как это работает. Как-то завязано на оформление нужной документации. О, и это касается только тех, кто верит в его жертву, конечно.              — Конечно, — тихо повторяет Азирафель, а затем сцепляет пальцы и настойчиво наклоняется вперед. — Но что случится со всеми остальными? С теми, кто не верит в его существование или в то, что он тот, за кого себя выдает? Я имею в виду, Сын Божий? Наивно ожидать от людей слепой веры в столь оторванную от их повседневной жизни идею.              — Что тут непонятного? — отвечает Гавриил, награждая его странным взглядом. — Он скажет, что он Сын Божий, и они поверят ему, потому что в противном случае им же будет хуже.              — Потому что люди же никогда не лгут, — иронично замечает Азирафель.              Гавриил оглядывается по сторонам, словно на облаке, на котором они находятся, кто-то притаился, кого можно подтолкнуть и сказать: «Только послушайте, что несет это существо в человеческом обличье».              — Но Он не человек, — медленно произносит он. — Он Сын. Бога. Может, мне достать лекционную доску или еще что-нибудь?              Азирафель подавляет вздох и серьезно продолжает:       — Значит, все, кто родились слишком давно в прошлом и родятся в далеком будущем, то есть не застали и не застанут этого времени, должны руководствоваться… слепой верой, чтобы их души пережили Апокалипсис через сколько там? Две тысячи лет? Что когда наступит их судный час, несмотря на то, что они никогда не знали Бога как человека, если они захотят вечной жизни в Раю, им придется… поверить?              Гавриил подмигивает ему.              — Теперь до тебя наконец дошло.              Скорбь, наполняющая грудь Азирафеля при этом замечании, так же бездонна, как пресловутая бездна конца времен. Он не может не спросить:       — А как же жертва Марии? — Он жестом указывает вниз. Юная Мария спит лицом вверх, ее волосы разметались вокруг ее головы в виде потного спутанного ореола. Она нежно обнимает живот руками. — Получить сына и знать, что он будет рожден только для того, чтобы умереть? — «А как же свобода воли? — не спрашивает он. — А как же все Творение?»              Невысказанность этих слов не имеет значения, потому что Гавриил поворачивается лицом к нему с таким видом, словно все равно их услышал.              — Все люди рождаются, чтобы умереть, Азирафель, — тоже серьезно говорит он, и глаза его вспыхивают ярчайшим фиолетовым светом. — Это буквально то, для чего они созданы, согласно Великому Плану. Возможно, если бы ты был в Раю, а не… — он морщит нос, — …ассимилировался здесь, то понял бы это так, как задумывала Сама Всемогущая.              Азирафель смотрит на спящую Марию, чувствуя тошноту. Хотя он знает метафизические аспекты Рая наверху и Ада внизу, но не может избавиться от ощущения, что ему суждено было взглянуть на Землю под другим углом: увидеть ларьки, в которых он покупает себе еду, площадь, на которой играют в мяч дети, дорогу, по которой каждое утро Мария ходит в поисках «драгоценностей». Дороги, на преодоление которых у него уходят часы, словно это всего лишь муравьиные тропы.              — Конечно, — отвечает Азирафель и снова поворачивается к Гавриилу. — Мои извинения, Ваше… — Он запинается, осознав, что внезапно остался в полном одиночестве, и испускает вздох облегчения.              Но затем он медлит и задумывается. Много лет назад ему было приказано присматривать за Марией. Гавриил не дал ему сейчас никаких иных указаний. Логично предположить, что ему стоит продолжать выполнять эту задачу до тех пор, пока… ну, пока не станет бессмысленно оставаться по эту сторону земного шара. Он слышал, что к северу от Средиземного моря происходят удивительные вещи. Можно попробовать отправиться туда.              Встряхнув крыльями, Азирафель решительно кивает и плавно растворяется в ночи. ***       Азирафель отнюдь не стремился провести это день в касавшейся небес смертельной ловушке, мчащейся быстрее Икара, но… «пути Господни неисповедимы» — в данном случае вполне буквально.              Он не понимает, как они вообще поднялись в воздух, не говоря уже о том, чтобы удержаться на нем и каким-то образом направиться в точное место через половину земного шара. Физика никогда не была специальностью Азирафеля. А поскольку он почти не понимает, как устроен самолет, идея «стыковочных рейсов» казалась ему просто ненужной. Он вышел из самолета в Нью-Йорке, надеясь, что Сан-Франциско находится где-то совсем близко от него, но тут его повели во второй терминал.              — Есть еще один? — раздраженно воскликнул он, все еще борясь с аллергией. Его тело словно бы отвергает Америку.              Теперь, повторяя предыдущий полет, Азирафель чувствует себя в нескольких секундах от развоплощения при каждом толчке и встряхивании этой взрывоопасной штуковины. И, в отличие от полета из Лондона, теперь, если самолет разобьется, это произойдет над землей. Он старается быть скупым на чудеса, чтобы не привлекать внимание Рая (особенно сейчас, учитывая близость к пункту назначения), но при этом не доверяет своим рефлексам, сомневаясь, что ему удастся улететь невредимым. Если Метатрон узнает о его действиях, то может сам открыть бездну, чтобы первым сбросить туда Азирафеля. Вот это точно станет для него концом.              Самолет совершает движение, эквивалентное наезду на кочку. Азирафель издает унизительно-высокий писк.              — Если этот самолет не перестанет трястись в ближайшее время, — говорит он вслух, сжимая руками подлокотники, — боюсь, он может некстати взорваться.              Женщина рядом с ним, которая надела наушники и решительно игнорировала его и его стенания на протяжении всего взлета, наклоняется в его сторону и шепчет:       — Нельзя так говорить.              Азирафель ее не расслышал.              — Что?              Она плотно закуталась в желто-зеленое флисовое одеяло, украшенное мультяшными утками, ведь, едва ступив на борт, Азирафель первым делом понизил температуру на несколько градусов, чтобы избежать приливов жара. Полноценным чудом это вряд ли можно счесть. Она освобождает одно ухо от наушника плечом и повторяет чуть громче:       — Я сказала, нельзя так говорить. — Когда Азирафель не сразу отвечает, она поясняет: — Что самолет… ну, вы понимаете.              — Бабахнет? — слабым голосом подсказывает Азирафель.              — Этого тоже нельзя говорить. — Он чувствует, как она внимательно его осматривает, понятия не имея, как человек воспримет его нынешний вид — нечто среднее между нервным неортодоксальным женихом, едущим на свадьбу, и золотоискателем-южанином из XIX века, которому очень нужна стрижка. В итоге она спрашивает: — Никогда раньше не были в США, да?              У нее американский акцент, характерный для Нью-Йорка. Азирафель обдумывает ее вопрос и вспоминает, что ему несколько раз приходилось пересекать «пруд», но никогда на самолете и уж точно не по своей воле.              — Я бывал тут раньше, — отвечает он, словно оправдываясь. — Однако не могу сказать, что у меня возникало желание вернуться.              — Справедливо, — говорит она ровным, почти скучающим тоном. — Зависит от того, куда вы направляетесь. Калифорния — просто безбожная земля, но Сан-Франциско — это неприлично дорогой голубой оазис. Голубая вода, голубое небо, но вечно грустные люди, потому как рынок жилья тот еще ад. Вы едете по делам или для удовольствия?              Он немного неуверенно отвечает:       — …По делам? — Вряд ли он сможет назвать ей истинную причину. — А вы сами?              Она наклоняет голову вперед и назад, как бы взвешивая варианты.              — Наверное, и то, и другое?              Затем она вздыхает, откидываясь на подголовник. Ее вьющиеся черные волосы убраны в пучок, спутанная челка кажется слишком коротко постриженной.              — Я собираюсь завести ребенка, — наконец отвечает она.              Азирафель хмурится. Он не слишком хорошо разбирается в женской репродуктивной системе, но уверен, что есть более простые способы зачать ребенка, чем лететь через всю страну.              — Ладно, — неловко говорит он. — Э-э. Кто… Поздравляю?..              Она бросает на него слегка озадаченный взгляд.              — Нет, я имею в виду, что в Сан-Франциско работает последний в стране врач по лечению бесплодия. Его расписание забито на годы вперед, и сам он уклонялся от судебных исков налево и направо, но с учетом того, как устроен мир, мне повезло, что я избежала… в общем, я хочу ребенка, но перепробовала техники манифестации, закон притяжения и прочее дерьмо в таком роде, так что лучше сказать, что я собираюсь завести ребенка, и… ого, зачем я вам все это рассказываю?              Его ангельская сущность. Незнакомые люди, рассказывающие ему истории своих жизней, — это настолько привычная ему территория, насколько это возможно на такой высоте.              — Мне говорили, у меня лицо располагающее, — решает пояснить он.              Вполне удовлетворительный ответ.              — Ладно, — неловко отвечает она, но вроде бы успокаивается. — У меня нет партнера, и я, наверное, напрасно искала все существующие клиники по лечению бесплодия на Восточном побережье. Время поджимает, а тут еще… Мне не нужно вам это объяснять. Вы и сами знаете, о чем я.              — А-а, — говорит он со всей серьезностью. — Менопауза.       Ее шоколадно-карие, пылающие гневом глаза устремляются на него. Она сурово поднимает брови.              — Вы только что?.. Ладно, мудак. Очень мило. Мне еще даже сорока нет, к твоему сведению, хотя это тебя вообще не касается. К тому же, кто бы говорил. Как прошла гражданская война, кстати? Не запачкал ли ты кровью свои любимые панталоны? Пошел ты, дедуля.              Азирафель ни за что на свете не надел бы панталоны, но точно не собирается ей об этом сообщать.              — Ну, — говорит он чопорно, смотря прямо перед собой. — Вы, несомненно…              — …просто душка, да? — раздраженно заканчивает за него женщина. Это еще мягко сказано.              Он поднимает бровь, складывая руки над пряжкой ремня безопасности.              — …за словом в карман не лезете, — заканчивает он более дипломатично. — Прошу прощения за недоразумение, я не… слишком хорошо разбираюсь… в вашем виде.              Он имел в виду людей, точнее, американцев, и осознает свою оплошность, когда слова уже срываются с губ. Но он чувствует сдвиг в воздухе, тихое, почти нежное понимание, которое меньше похоже на прозрение и больше на теплоту сочувствия, хотя и немного смущенное. От этого ему больше не хочется говорить того, что может ее расстроить.              — О, конечно нет, — извиняется она. — Вы… прошу прощения. Я уже догадалась. — Он сомневается, что она догадалась об его истинной форме.              — В самом деле?              — Ну, просто… — Ее руки все еще завернуты в одеяло, поэтому она указывает на него подбородком, дернув его вверх и вниз. — Ваша одежда, то, как вы… держитесь. Наш пункт назначения. Не нужно быть детективом, чтобы догадаться.              Азирафель недоумевающе хмурится.              — Мне казалось, вы говорили, что Калифорния — безбожная земля.              — Именно! — И тут она комично распахивает глаза. — Подождите, нет, я имела в виду… Ну, вы понимаете. Сан-Франциско! Это же ваш тип города, верно? Из-за всех этих… радуг… — Ей явно становится крайне неловко. — Кстати, я союзник.              — Это какой-то код?       Она быстро продолжает:       — Вы никогда раньше не были в Сан-Франциско? Вы уже упоминали, что не любите эту страну, что опять же… Я бы тоже не любила на вашем месте, учитывая все это. Ладно, неважно. То есть, конечно, важно! — Теперь уже она просто болтает без умолку. — В любом случае, США — большое место. Все зависит от того, куда поехать. Вы не пробовали посетить Новую Англию?              Однажды, еще во время революции. Он хмыкает в знак неопределенного согласия.              — Тоже не понравилось, — отвечает он. Слишком неуважительное отношение к чаю. Местные чаи, особенно холодный — просто отвратительная вещь.              — Юг? Думаю, вам ужасно не понравится за пределами центров крупных городов, таких как Хьюстон или Атланта. Но если вы любите выпить или неравнодушны к публичным непристойностям, вам, вероятно, понравится Новый Орлеан…              Эти слова зажгли что-то в его глазах, что-то, о чем он годами не думал, вполне целенаправленно. Он вспоминает свою поездку в Новый Орлеан почти два десятилетия назад, когда они с Кроули распили бутылку спиртного рядом с нефтяным пятном, пылавшим, как адский огонь. Они вместе с Кроули (и Бентли) предприняли увлекательное путешествие по интернету туда и обратно, и Азирафель до сих пор не решил, хуже ли оно, чем путешествие на самолете, или нет. Компания Кроули переводит его в разряд положительных, но рикошет от спутника он предпочел бы не повторять. Воспоминания о той поездке не помогают ему справиться с тошнотой.              — Однажды я был в Новом Орлеане с моим… — Он замолкает, внезапно почувствовав себя неловко. Словами не передать ни того, кем они с Кроули были друг для друга, ни того, чем они являются сейчас. Если бы досадный человеческий язык мог выдержать весь этот вес, тогда, возможно, они смогли бы это обсудить.              — А-а, — отвечает она с сочувствием. — Вашим бывшим?              Азирафель морщится.              — …В некотором роде, — выдавливает он не без усилия.              — Не хочу открывать старые раны, — говорит она и тут же продолжает без крупицы такта: — Давно расстались?              Не так уж и давно, с космической точки зрения.              — До неловкости недавно, — честно отвечает он, не успев передумать.              Она, как акула, почувствовала кровь в воде. Азирафель краем глаза видит, как женщина неловко поворачивается к нему, словно изгибающаяся гусеница. На ее кривой переносице виднеется румянец от холода.              — Расскажите, — умоляюще говорит она. — Я забыла скачать аудиокнигу в автономном режиме.              Он окидывает ее, даже не пытающуюся скрыть своего неуемного любопытства, сухим взглядом.              — Нечего рассказывать.              — А-а, — снова тянет она и кивает, поморщившись. — Натурал, да?              О, так вот к чему она клонила. Азирафель чувствует, как его лицо искажается в выражении, которое он и за миллион лет не смог бы воспроизвести при всем желании, и женщина разражается смехом.              — Определенно, нет, — заверяет он, не в силах сдержать недоверчивую улыбку. — Вы бы видели, как он одевается, это… очень… — Он пытается вкратце описать весь гардероб Кроули за последние тысячи лет. — Экстравагантно.              — Что, как Элтон Джон?              — Фредди Меркьюри, — серьезно отвечает он.              Женщина драматично выдыхает.              — Ого. И вы позволили ему уйти? Ничего печальнее в жизни не слышала.              Самолет снова вздрагивает. Азирафель рад, что разговор отвлек его от турбулентности, но теперь снова цепляется за подлокотники, умерив свою ангельскую силу, пока случайно не оторвал их напрочь. Он хрипло говорит:       — Человек никогда не должен был летать так высоко. Вы, люди, что, никогда не читали «Метаморфозы»?              — «Вы, люди»? — фыркает она. — Говорите так, будто вы не один из нас.              Точно. Ему полагается быть человеком. А что делают люди, когда встречают кого-то незнакомого?              — Приятно познакомиться, — немного неожиданно говорит он, словно только что вспомнил о хороших манерах. — Спасибо за временное отвлечение. Меня зовут… — Он почти представляется, используя свою человеческую личину, но в итоге говорит: — Я Азирафель.              Женщина поднимает брови.              — У всех британцев, которых я встречала, странные имена, — решительно заявляет она в ответ.              — Очень приятно, — тем не менее вежливо отвечает он, отрывая руку от подлокотника, чтобы протянуть ей в знак приветствия. Когда она гримасничает, пожимая закутанными в одеяло плечами, он моргает и опускает руку. — О, извините.              — Все в порядке, — говорит она. Ее челюсть слегка дрожит. — Никогда не летала в таком холодном самолете.              Азирафель игнорирует укол вины — все равно в нем нет для него ничего нового.              — А, да, я тоже, — говорит он слишком быстро. — Странные времена мы переживаем.              — Мягко сказано, — бормочет она, почти про себя, а затем добавляет уже громче: — Кстати, меня зовут Лайла. Спасибо за беседу и за то, что не… ну, вы понимаете. Не взорвали самолет.              — Мне из достоверного источника стало известно, что этого говорить нельзя.              Но женщина уже прислонилась головой к внутренней стене, так что полуденное солнце над облаками проливает свет на ее щеку и скулу. На ней слишком много пирсинга, чтобы это могло быть удобным. Она вновь заправляет наушник в ухо плечом.              — Я вас не слышу, — плоско шутит она. — Я сплю.              Азирафель кривит рот. Как только она закрывает глаза, он незаметно шевелит пальцами и поднимает температуру внутри кабины до нормального уровня. В любом случае, он был наготове, чтобы успокоить любого суетливого ребенка или временно оглушить себя, если это не поможет, как только он услышит пронзительный, звонкий плач. За весь полет из Лондона ребенок ни разу не заплакал, и теперь на втором самолете он слышит только шум мотора и неясные разговоры в непосредственной близости от себя. Благодаря фильмам он верил, что плач младенцев в самолетах — проблема куда более универсальная, чем, похоже, есть на самом деле.              Но эта мысль заставляет его нахмуриться, ведь, если подумать, то с момента прибытия на Землю он не слышал и даже не видел ни одного младенца. Ни в аэропорту, ни на Уикбер-стрит, ни даже во время роковой прогулки с Кроули по Сент-Джеймсскому парку и по самому центру Лондона. Никаких колясок. Никаких криков. И уж точно никакого смеха. Если бы он не знал лучше…              Что ж.              Это любопытно. Более подходящего слова для описания ситуации и не подберешь.        ***       Заходящее солнце над Фараллоновым заливом радует своей красотой, сверкая на фоне волн, разбивающихся о западные, упирающиеся в море скалы Сан-Франциско. За спиной Азирафеля — мост Золотые Ворота, холмы и вершины, олицетворяющие полуостров, и печально известный остров-тюрьма Алькатрас. Он снял (дурацкие) туфли и носки, чтобы зарыться ногами в еще не прогретый солнцем песок, и закатал штанины, наплевав на то, что они помнутся. На самом деле, он будет этому только рад.              А вот что совсем не радует, так это запах. Рядом с Тихим океаном он еще отвратительнее, чем в Лондоне, — вонь серы, разложения и зла настолько плотная, что Азирафель мог бы попробовать ее на вкус, если бы не постился. От него жутко слезятся глаза, а легкие словно охвачены адским пламенем. Вместе с ракушками волны приносят кости, куски гниющей рыбы и тюленей, пустые клешни крабов и путаницу сетей.              Он узнает этот ландшафт из одного из видений, которые внушила ему Всемогущая: побережье смерти, запустения и раковин моллюсков. Это то самое место.              — Точно, — неуверенно говорит Азирафель океану. — И что мне здесь делать?              На прибрежной полосе развешаны таблички, предостерегающие от контакта с токсичной морской водой. Над ближайшим к нему знаком нарисован грубый рисунок кита свекольно-красного цвета, с чернилами, стекающими с пересекающихся линий, словно кровь. Рисунок нанесен на каждый знак, насколько Азирафель может видеть, и расположен через равные промежутки слева и справа на протяжении многих миль. Он обводит побережье тревожным взглядом.              Конечно, океан не отвечает. Вместо этого в его голове мелькает зернистая цветная картинка, как будто он видит ее на экране кинотеатра. Потому что это видение не исходит напрямую от Всемогущей, а взято из его воспоминаний. Он действительно видел ее в кино и сразу же узнает сцену, ведь все, что было создано компанией Disney в середине XX века, стало обязательным для просмотра в Раю: «20 000 лье под водой». Ужасный фильм, причем роман — еще хуже, а такое словосочетание редко приходит Азирафелю в голову.              Все усугубляется тем, что Всемогущая показывает ему не фильм, а костюм.              — Нет, — протестует Азирафель.              Есть еще одно видение с различимой только со спины фигурой, которая спускается в море — предположительно он, — а заходящее солнце впереди него на западе освещает его розово-золотыми лучами света. Эстетически красиво, но ужасно на практике. Наставление настолько недвусмысленное, насколько возможно, и все же…              Азирафель издает совершенно мелодраматический стон.              — О, так Ты все равно заставишь меня делать то, что велел мне сделать Метатрон? — Дно Тихого океана, пожалуй, самое идеальное определение «входа в бездну», которое только можно найти, не считая Waffle House. — Прости меня за дерзость, но я просто не понимаю, почему…              Он замолкает, закрывает глаза, делает глубокий вдох прогорклого воздуха и пытается напомнить себе, с кем говорит.              Повторяет как мантру: «Любопытно. Любопытно. Чертовски, мать его, любопытно».              — Ладно, — едко говорит он покачивающимся на волнах кускам неопознаваемой туши и тычет пальцем в горизонт. — Но если эта мерзкая вода хотя бы коснется моего тела, я… да поможет мне… — Он с сожалением, смущенно смотрит вверх, недовольно хмурясь. — Неважно.              Пятнадцать минут спустя Азирафель в старинном водолазном костюме с медным шлемом без кислородной трубки уверенно шагает по дну океана, уходящему все глубже и глубже к подножию Земли. Он рассекает воду с нечеловеческой скоростью, несмотря на то что давление растет, а солнечный свет меркнет и меркнет, пока за стеклянным смотровым окошком шлема не окажется лишь ужасная, всепоглощающая тьма. Он изолирован во всех смыслах этого слова, но запах каким-то образом просачивается сквозь его слои, хотя он остается (к счастью) совершенно сухим. Если не считать текущего носа. Он жалеет, что не может дотянуться до лица носовым платком.              К своему ужасу, Азирафель догадывается, что должен следовать за запахом. Он приближается к источнику зла, вызывающему гниение на Земле; вонь пронизывает его до костей, так что даже зубы болят, словно от кариеса. Здесь нет жизни, нет света, нет добра, нет звуков, кроме его собственного тяжелого сердцебиения. Сверхчеловек он или нет, но после спасения планеты ему нужно заняться кардиотренировками, это уж точно.              Тишина внутри скафандра прокладывает ему дорогу к его собственным, а не вложенных ему в голову Богом, мыслях, которые он игнорировал последние четыре года в Раю. Теперь, когда он приближается к сердцу, к кардии материальности, воспоминания приходят обрывками. Мутные, приглушенные, полностью человеческие. Книжный магазин, каким он был. Бентли. Мэгги и Нина, как ни странно. Жизнь, которую он вел какое-то время, временно свободный от Рая и Ада, пока Гавриил не появился на пороге его дома. Тишина приносит ему, как ни странно, момент покоя.              Однако она приносит и Кроули. Азирафель не знает, считать ли ему эту компанию удачной или нет.              «Новое хобби, ангел?» — думает он, зная, что это его собственные мысли, но не может не представлять себе, как это звучит голосом Кроули. И от этого становится еще труднее не отвечать, но ему удается продержаться целую минуту, прежде чем он срывается.              «Вообще-то, я останавливаю Второе Пришествие. Можешь присоединиться ко мне».              «Неа». Он представляет, как Кроули прислоняется к стене, или к Бентли, или вообще ни к чему. Нарочито невозмутимо. Под таким углом, что ни одно тело не сможет повторить. «Наблюдать со стороны гораздо веселее».              И объективно Азирафель не может на него за это злиться.              «Уверен, что так. Насколько нелепо я сейчас выгляжу?»              «О, уморительно. Настоящий я дразнил бы тебя за это до скончания времен. Не могу поверить, что ты отказался от блинчиков ради чего-то подобного».              Азирафель едва не спотыкается о какие-то механические обломки, как он полагает.              «Ну, я просто… Дело ведь не в блинчиках, — возражает он. — Не с тобой. Не… не в нынешнем состоянии наших отношений. Как я мог принять приглашение?»              В голосе Кроули звучит недоумение.              «Конечно, дело не в блинчиках. Думаешь, я этого не знаю? Дело никогда не было в блинчиках, или в суши, или даже в устрицах чертова Петрония…»              «Это были очень хорошие устрицы», — вынужден заметить Азирафель.              Он практически слышит, как Кроули стонет и проводит рукой по лицу, протирая пальцами глаза под очками.              «Это не… Я бы никогда не осмелился сказать, что ты не любишь еду, ангел, — защищается он. — Я видел, как ты ешь практически все съедобные вещи, которые когда-либо существовали, причем в избытке. Не думаю, что твой босс задумывала, чтобы люди сметали всю еду с доски для закусок в качестве одной лишь затравки. Я просто хочу сказать, что это никогда не было просто едой, не так ли?»              «Ну, если ты собираешься приводить такой аргумент, мистер Эдемский Змей, — почти сердито думает Азирафель, — давай вернемся к источнику, а?»              Он представляет, как Кроули запрокидывает голову с нарочитым смехом, словно торжествуя.              «О, бык, — говорит он, снова опуская голову и глядя на Азирафеля почти безумным взглядом. — Я бы с удовольствием поговорил о быке».              Желудок Азирафеля ухает куда-то вниз, как будто он и так не находится под смертельным давлением.              «Нет, давай… Яблоко — вот, что я…»              «Бык интереснее. На самом деле, я почти уверен, что Данте каким-то образом очутился в том подвале, подглядывая через дверной проем. — Опасная ухмылка Кроули просто разрывает ему сердце. — Иначе откуда бы он сам догадался, что «обжорство» — это круг ада? Если он не следил за тобой, ха, полностью отпустившим тормоза…»              «Прекрати».              Кроули пожимает плечами.              «Стыдиться тут нечего. Мы все по-разному справляемся с разными видами голода».              «У меня только один голод», — думает Азирафель. Он знает, что лжет, как только мысленно произносит эти слова, знает, что довольно сильно противоречит тому, что ему уже известно. Кроули в его голове соглашается.              «Ты знаешь, что это не так».              «О, ради всего святого, ты искусил меня тем быком. — Скверна просачивается сквозь водолазный костюм Азирафеля, нагревает медь вокруг его головы, заставляет его жужжать, как осиное гнездо. Делает его немного резким, более язвительным, чем обычно. — Если я голоден, это твоя вина».              Наступает молчание, как было все это время, разумеется. Темнота сквозь стекло шлема вовсе не черная, а мутная, ярко-оранжевая.              Затем нежно, словно ласка:       «Ты даже не представляешь, насколько ты прав».              И это самое страшное. Азирафель знает, что в его голоде виноват Кроули. Знает, что этот голод — один из многих. Что, как и блинчики, бычье ребро — не просто бычье ребро, и никогда не было.              — Ты прав, — вслух бормочет Азирафель. — Не представляю.              Миг, длящийся одно биение сердца, а затем:       «Может, тебе пора начать притворяться, что представляешь, — голос Кроули доносится издалека, растворяясь в вибрациях плотной гулкой глубины. — Может, тебе просто нужен толчок?»              И тут Азирафель слышит громкий окрик:       «Прыгай!»              Ноги от неожиданности подкашиваются, скользя по холму из гладкого почерневшего камня, и он чувствует, как его многочасовой спуск превращается в нечто, напоминающее свободное падение. «О, черт!» Он машет руками то ли в падении, то ли в подъеме. Азирафель издает проклятье, которое обычно точно не стал бы произносить, и, не задумываясь, со всей силы прыгает на подножие холма в метре или около того рядом с собой. Он сомневается, что у него получится, учитывая, что его тянет вниз, к бурлящей под ним скверне, словно ему больше некуда идти. Словно это неизбежно.              «Пожалуйста», — неистово бьется у него в голове. Он не знает, к кому обращается с мольбой.              Но он все равно прыгает, бросая вызов законам физики и уходя от внезапного падения без трения, от которого его ноги чуть не поскользнулись в последнюю секунду. Он вскарабкивается на холм, опираясь на обе негнущиеся руки, и успевает подтянуться, прежде чем снова искушает судьбу. Он дает себе минуту паузы, отдыха, наслаждаясь слишком человеческим приливом адреналина, которого всегда старательно избегал.              «Спасибо». Теперь он знает, кого благодарит.              Он обильно потеет, радуясь тому, что костюм, в который облачился, защищен божественностью. Потому что, как только он встает на ноги, взбирается на холм и смотрит прямо на неправдоподобно яркое океанское дно, то понимает, что в противном случае уже должен был бы превратиться в расплавленный шар из плоти и металла. Его дыхание учащается; кислорода давно нет, поэтому вместо него он вдыхает углекислый газ, даже не замечая этого.              О-о… «Гребаный Господи Иисусе».              На дне Тихого океана, насколько Азирафель может видеть даже через свой крошечный обзорный экран, кипят потоки магмы. Идентично тому видению, которое дала ему Всемогущая. Вода плотная, но прозрачная, все живое вокруг уже умерло и всплыло на поверхность, оставив после себя лишь соленую воду и сам Ад.              Озеро Огня.              Лава остается раскаленной и выпуклой, вырываясь из десятков, нет, сотен вулканов, постепенно темнея по мере того, как они поднимаются по периметру стен гигантского кратера, на одной из которых стоит сам Азирафель. Вокруг кратера — ореол извергающейся магмы, похожий на огненное кольцо. Как жидкое адское пламя, настолько исполненное зла, что Азирафель чувствует, что развоплотится, если будет долго смотреть на его яркость. Стены кратера под его ногами слишком гладкие, словно умоляющие его снова споткнуться. Потому что он должен был споткнуться; никогда бы не подумал, что у него хватит сил перепрыгнуть на твердую землю, если бы не…              Но он вдруг с ужасом понимает, что это не кратер. Чернота в центре — не от недостатка света, а от недостатка чего бы то ни было. Тянущиеся вверх стены, извергающиеся вулканы, вода, нагретая сверх физически возможной температуры, — все это лишь окружает дыру, размеры которой выходят за пределы понимания Азирафеля. А понять он может очень многое.              Например, Азирафель понимает, что Всемогущая привела его сюда не для того, чтобы открыть бездну, как того хотел Метатрон.              Она показывает ему, что та уже открыта.