Ойхон

      — У шамана была дочь и три сына. Дочь влюбилась и убежала против воли отца к возлюбленному. Отец отправил на ее поиски сыновей, они ее нашли, но сестра смогла уговорить своих братьев, чтобы они не выдавали ее отцу. Они вернулись, сказали, что не смогли найти ее. Отец быстро понял, что они соврали, и в наказание превратил их в скалы, затем нашел дочь, и ее тоже превратил в скалу. И вот с тех пор они стоят на берегу Байкала.       Огонь тихо трещит в вечерней тишине, постепенно оставаясь единственным источником света.       — А что с женихом своей дочери сделал отец?       Дима задумчиво пялится на пляшущее пламя и даже не замечает тяжелого взгляда Сережи, и то как он жмет плечами, отвечая на вопрос:       — В легенде про это ничего нет.       Дима расстроенно поджимает губы.       — Как-то нелогично. Дочь наказал за то, что сбежала. Сыновей — за то, что обманули. А тот, получается, главный виновник, остался жив-здоров. Наверняка же вскружил девке голову, что та не захотела возвращаться. А потом еще женился на какой-то другой, а про эту и забыл. Решил не связываться с отбитым батей.       Антон улыбается, слушая рассуждения Димы, и косится на такого же улыбающегося и сидящего рядом Арсения.       — Поз, это просто легенда.              — Да знаю я.       Дима широко зевает, машет рукой и поднимается на ноги.       — Ладно, посмотрим завтра на этих каменных братьев и их сестру.       Сережа в последний раз что-то переворачивает в огне и поднимается следом за ним.       — Да, согласен, рассос, парни.       — Что? Как ты сказал? Рассос?       Дима тоненько хихикает, повторяя забавное слово.       — Ну да, а что такого?       Невозможно не улыбаться, слыша задушенный смех Димы, смотря в полумраке на его сморщенное от смеха лицо.       — Никто так не говорит!       — Я так говорю! Давайте, тоже долго не засиживайтесь. Доброй ночи.       — Нет, ты серьезно? Нет такого слова!       Смешки Димы и защищающийся голос Сережи быстро растворяются в темноте вместе с их фигурами.       Звезды не спешат загораться, потому что летнее небо все никак не темнеет, оставляя на западе у самых макушек гор тонкую полоску света. Крохотный костер, который они соорудили из собранных по дороге веток, больше тлеет, чем горит по-настоящему.       По плану эта ночь — экватор в их путешествии по Ольхону. Завтра еще до обеда они дойдут до Саган-Хушуна, того самого мыса трех братьев. Дальше им останется только самая южная точка острова — мыс Хобой, а потом обратная дорога на север, но уже по восточному побережью. Да, им еще предстоит в последний день пешего путешествия подъем на гору Жиму, но сразу после этого они уже на машине вернутся в Хужир. А потом и вовсе отправятся с острова на материк, в аэропорт, домой.       И пусть Москва с широкими проспектами, запутанными развязками, высокими домами и миллионами людей в эту секунду на тихом берегу Байкала кажется далекой и почти выдуманной, она уже маячит на горизонте. Антон уже предчувствует горечь от расставания с этими волшебными местами, чистым воздухом и с чувством свободы.       Антон прикрывает глаза, немного жмурится и глубоко вдыхает, стараясь впитать в себя ту энергию, про которую ему говорил Арсений.       Арсений рядом с ним шевелится. Открыв глаза, Антон видит, что тот дотянулся до оставленной Сережей палки и ворошит ею остывающие угли, от чего вверх летят красные огоньки. Антон вытягивает руку вперед, чтобы почувствовать тепло остывающего костра.       — Холодно? — тихо спрашивает Арсений и придвигается ближе, согревая теплым боком.       Антон отрицательно мотает головой, но не отодвигается. Он поднимает глаза в небо, засвеченное остатками догорающего огня.       — Хочешь… Хочешь покажу кое-что?       Антон заинтересованно переводит на него взгляд. Арсений с сомнением вглядывается в его глаза еще несколько секунд, а потом разворачивается к костру и начинает ковырять в нем палкой. Небольшой светящийся красным и белым уголек вывалился из общей кучи, оказываясь на песке под ногами у Арсения. Не колеблясь и секунды, Арсений протягивает руку и хватает его.       Из Антона вырывается испуганный вздох, он весь подбирается, чтобы выбить раскалённый уголь из рук Арсения, но тот отодвигает руку и с таинственной улыбкой заглядывает в лицо Антона. Хлопая глазами и в очередной раз не понимая чего-то в этой жизни, Антон пялится на стремительно темнеющий уголёк на раскрытой ладони Арсения.       — Чего? Как?       Антон тянется к руке Арсения, но тот опять предостерегающе отодвигает её:       — Осторожно, он ещё горячий.       Антон вскидывает брови и смотрит в полумраке на Арсения, забываясь и слегка повышая голос:       — Да что ты говоришь!       Арсений хихикает и вытягивает руку, опять раскрывая ладонь. Антон во все глаза смотрит на то, как Арсений играючи дует на уголь, тот краснеет и белеет одним боком, а с лица Арсения при этом не сходит улыбка.       — Что за шаманские фокусы?       Арсений тихо смеётся, сжимает ладонь в кулак и, раскрыв его, показывает, что уголёк раскололся на несколько кусочков. Антон всё продолжает хлопать глазами, когда Арсений с улыбкой выбрасывает угольки обратно в огонь и отряхивает ладонь от сажи.       Антон тянется за его рукой и, направляя её к последнему слабому источнику света, пытается среди чёрных угольных полосок разглядеть ожоги, но ладонь остаётся такой же, как была и, кажется, даже не покраснела.       С немым вопросом в глазах Антон поднимает голову и натыкается на улыбку.       — Говорят, что внутри шаманов огонь. Я не чувствую жара. Мне никогда не бывает холодно.       Антон вспоминает все разы, когда ему доводилось касаться Арсения, и понимает, что тот и правда был всегда тёплым, даже в ледяной байкальской воде.       — Я не понимаю, — Антон переводит на Арсения растерянный взгляд.       — Что?       — Как это возможно?       — Что именно?       — Все! Ты! В смысле, как так получилось? Ты таким родился?       Арсений терпеливо улыбается, отворачивается к костру, опять подбирает палку и ворошит остатки догорающих углей.       — Нет, шаманами становятся. Помнишь, я же рассказывал, что человеку является дух в образе орла?       — Да, точно, и у тебя теперь есть собственный орел.       Арсений фыркает, улыбается, но согласно кивает.       — Да, типа того. Но этот дух должен не просто явиться тебе, ты еще должен пройти обряд посвящения. Помнишь еще про три разных мира?       Про это Антон тоже, кажется, помнит, поэтому кивает.       — Духи живут в верхнем и нижнем мирах, люди, находясь в среднем мире, могут чувствовать их влияние, но не могут их понимать. Это умеют шаманы, но чтобы научиться этому, нужно пройти обряд посвящения, то есть стать гостем другого мира, то есть символически умереть.       Антон вскидывает брови, вглядывается в Арсения, который рассказывает это все обыденным, почти скучающим тоном, и спрашивает, немного повышая голос:       — Умереть?       Арсений слабо улыбается его яркой реакции, и невозмутимо поясняет.       — Символически. Когда мне было лет пятнадцать, мы сюда с родителями приехали. Ненадолго, дня три всего были, кажется. И в последнюю ночь у меня резко поднялась температура, что я даже не помню ничего с той ночи. Родители испугались, врачей местных вызвали, но те руками развели и другого человека позвали. Юрия, как потом оказалось, шамана.       Антон выгибает бровь и Арсений согласно кивает.       — Это до сих пор здесь осталось, что люди частенько зовут на помощь не врачей, а шаманов. Представь вообще реакцию моих родителей, когда я лежу в бреду с температурой под сорок, а им говорят, что со мной все будет в порядке, что меня выбрал сам Хан Шубу-Нойон и вообще это огромная честь. Они в бешенстве были, естественно, и не знаю, как Юрий уговорил их подождать до утра, но я правда проснулся так, словно ничего и не было.       Завершив рассказ, Арсений замолкает, ковыряет палкой остывающий костер, пока Антон несколько секунд в тишине усваивает полученную информацию.       — И это было твоим посвящением? После этого ты стал… Шаманом?       — Да, Юрий объяснил это так, что в ту ночь огонь, который подарил мне хозяин острова, проник в меня, выжег мою душу и занял ее место. Правда, еще он говорил, что в ту ночь у меня и сердце останавливалось, но я, если честно, не особо верю, что пережил клиническую смерть в подростковом возрасте.       Арсений говорит спокойно и уверенно, словно рассказывает не о мистических ритуалах, которые пережил подростком, а о том, как пошел вслед за понравившейся девочкой в театральный кружок.       После небольшой паузы Антон осторожно предупреждает:       — Я ведь верю вообще во все, что ты мне сейчас говоришь. Скажи, если где-то решил пошутить над моей доверчивостью.       В темноте видно, как силуэт Арсения трясет головой, и он серьезно отвечает:       — Я бы никогда так не сделал. Я не вру.       И Антон верит ему опять.       И в рассказ про посвящение, и про то, что у Арсения по венам течет не кровь, а жидкий огонь. Это совсем не вписывается в знакомую ему картину мира, но трудно не верить в то, что видишь и чувствуешь сам.       Антон дергается и ведет плечами, когда от затылка вниз по рукам пробегает дрожь.       — Жесть, я аж в мурашках, — сообщает он, растирая предплечья ладонями.       — Почему?       Антон жмет плечами, потому что как-то неловко признаваться в собственных слабостях, но, наверное, на его месте любой почувствовал бы себя подобным образом.       — Да просто… Я никогда особо верующим не был, верил во что-то, но не всерьез. Больше в науку верил. А тут ты со своими чудесами и легендами про духов в каждом камне и дереве.       — Тебе страшно? — осторожно спрашивает Арсений.       И опять стыдно признаваться, но Антон всегда был довольно трусливым, поэтому привык честно говорить об этом.       — Ну, не то чтобы прям страшно, просто не по себе. Ночь, темно, тихо совсем, мы на краю леса… Неприятно. Кажется, что на меня кто-то смотрит.       Вместо успокаивающих слов, Антон вдруг слышит от Арсения:       — Тебе не кажется, они правда сейчас смотрят.       — Чего?       Вопрос едва слетает с губ Антона, а Арсений уже движением одной ноги засыпает остатки огня песком. Не привыкшие к кромешной темноте, глаза не успевают быстро перестроиться, и на несколько пугающих мгновений Антону кажется, что он оказался в пустоте наедине со своим грохочущим сердцем.       Боясь пошевелиться, Антон шипит сквозь сжатые зубы:       — Арсений.       — Спокойно, я здесь.       — Зачем ты это сделал?       Рука Арсения вдруг накрывает руку Антона. Сердце в своих глухих испуганных ударах немного запинается.       — Чтобы ты не боялся. Они тебя не тронут, потому что ты со мной.       В каком бы смысле это не было произнесено, Антону нравится, как это звучит.       От нахлынувших эмоций, он на мгновение прикрывает глаза, но тут же распахивает, чтобы не оставаться совсем без ориентиров в пространстве. Антон часто моргает, жмурится, пытаясь как можно скорее привыкнуть к темноте, но ночь выдалась облачная, свет от звезд и луны почти не доходит до земли.       Антон не может удержать воображение и зачем-то представляет глаза в глубине леса прямо за их спинами, и сразу же едва замедлившееся сердце вновь заводится.       Словно слыша его мысли, Арсений слегка треплет его напряженную руку:       — Расслабься. Они просто смотрят, им любопытно, кто ты. Слышишь их?       Антон ничего не слышит, кроме гула в ушах.       Но спустя время, он различает сначала слабый шелест травы, затем далекий звук прибоя, а потом и стрекотание цикад из пугающего леса за своей спиной.       Насекомые размеренно трещат, Антон вслушивается, представляет, как обладатель пугающих глаз в тени деревьев смотрит на него, сидящего на заваленном дереве перед затушенным костром. Как этот кто-то с опаской наблюдает за незнакомцами и боится, что покой его леса и его поющих цикад будет нарушен этой ночью. Антон ощущает себя непрошеным гостем, и хочет извиниться за неудобства, но он молчит, чтобы не прерывать пение насекомых.       Глаза со временем все же привыкают к кромешной темноте, Антону удается различить силуэты расстилающихся перед ними холмов. Арсений размеренно и тихо дышит рядом, и все еще держит его руку. Антон улыбается этому факту, и вдруг понимает, что, кажется, на него больше никто не смотрит.       Возможно, Антон сам себе это все придумал, и это все игра воображения, но радость от этого чувства ощущается самой настоящей.