Солнечные блики в твоих медовых глазах

Когда я добрался до своего района, день клонился к закату. Семья Масуда, должно быть, собиралась ужинать. Я планировал вернуться домой и сразу же сесть за компьютер, есть мне не хотелось, но едва я, сбросив в темноте прихожей свои кроссовки, поднялся на одну ступеньку по лестнице, тут же услышал громогласный дядин голос. — Иди сюда. Нехотя я поплелся в столовую, мрачно размышляя о том, за что мне сегодня прилетит. Из столовой доносились звон приборов и звуки теткиной возни с детьми — наверняка она усаживала их за детские стулья, пока те тянули ее за волосы или разбрасывались своими игрушками. Двойняшки чуть подросли и постепенно превращались в непоседливых вертлявых карапузов, с которыми тетке становилось все сложнее совладать, оттого она часто была нервной. — Помой руки, — резко бросила она, едва завидев меня в дверном проеме. Я повиновался, быстро ополоснул руки на кухне, которая была рядом со столовой. Пакет с гостинцами от госпожи Амано я оставил там на столешнице. Тетя зашла на кухню следом за мной и тут же спросила: — Что это? — Был у друга, — ответил, я безразлично пожав плечами. — Его мама дала сладости с собой. — Поэтому прогулял? — Тетка вперила в меня сердитый взгляд. — Опять звонили со школы. Я промолчал, возражать было бессмысленно. Ну а чего еще я ожидал, прогуливая в самом начале учебного года? — Садись за стол, — процедила она и, взяв с плиты противень с еще горячей запеканкой, направилась обратно в столовую. Ужин проходил в напряженном молчании, впрочем, как и всегда, но в этот раз оно казалось еще более гнетущим и неприятным. Раньше тетя с дядей хотя бы переговаривались между собой, обсуждали новости, соседей, детей, не обращая никакого внимания на меня, а сегодня молчали и лишь молча переглядывались с максимально угрюмыми лицами, будто было что-то, что они хотели мне сказать. Тетка выглядела напряженной, дядя скорее уставшим. Я почувствовал, что дело вовсе не в прогуле. Будь это так, они бы уже, не стесняясь в выражениях, клевали мне голову с двух сторон. Тут было что-то другое. Аппетит так и не появился, я без энтузиазма жевал свою порцию. Наконец первым заговорил дядя: — Ну, и когда это прекратится? Я оторвал взгляд от тарелки и посмотрел на него. Он сверлил меня своими темными глазами из-под густых нахмуренных бровей, в голосе звучали угрожающие нотки. Свои массивные кулаки он держал перед собой в замке и пальцами потирал костяшки. Я подумал невольно: небось, не терпится дать мне тумака. — Год только начался, а Каору уже звонят со школы, говорят, мол, ты прогуливаешь, — продолжал дядя. — Оценки хуже некуда. Кроме того, твое поведение на уроках оставляет желать лучшего. Не готовишься, на уроках витаешь в облаках, говорят, рисуешь. При последнем слове дядя издевательски хохотнул, и я вспыхнул. Потому что, ну, я не думал, что это так заметно. Мне всегда казалось, что учителя на меня особо не смотрят, тем более, я правда старался как можно тщательнее скрывать свои рисунки. — Рисует он, — фыркнул дядя. — Ты что, маленький? Тебе же скоро пятнадцать, в конце концов, ты уже не ребенок. Я с силой сжал в руках вилку. Пришлось оторвать взгляд от дяди, чтобы он не заметил, как в нем разгоралась ненависть, и перевести его на Аки, который только непонимающе хлопал глазами. — Уже пятнадцать, — пробормотал, не сдержавшись. — Что? — Мне уже пятнадцать, — повторил я громче. — Исполнилось в мае. Дядя заморгал, будто совсем не ожидал такого поворота, и нахмурился так, словно я его обманывал. — У тебя же день рождения в сентябре, — произнес он, и угрожающие нотки в его голосе стали интенсивнее. — Нет, в мае. Двадцать восьмого. Повисло молчание. Я не мог сказать точно, стало ли ему неловко, потому что по взгляду этого видно не было. Хотя, впрочем, если бы и стало, такой человек, как Масуда Йошинори, виду бы не подал. Ему было необходимо всегда быть правым, а признать свой прокол, особенно перед малолеткой, вроде меня, было смерти подобно. А вот тете явно стало не по себе. Потому что глаза ее бегали, а руки неловко мяли салфетку. Впрочем, мне было все равно. Ни тетя, ни дядя не придавали значения моему дню рождения. Раньше, когда я был поменьше, они меня, конечно, поздравляли, но скорее дежурно, для галочки. Не было ни праздника, ни торта, ни подарков. А в этом году они и вовсе о нем забыли, напоминать я не стал, потому что своему дню рождения и сам значения не придавал, поэтому никаких чувств по этому поводу не испытывал. — Кхм, ну ладно, в общем. — Дядя отхлебнул чай, чтобы наверняка заполнить долгую паузу, и продолжил: — Мысль мою ты понял. Ты уже взрослый парень. Этот год пролетит незаметно. Не успеешь оглянуться, как окажешься в старшей школе, а там начнется подготовка к экзаменам. Я кивнул, продолжая апатично глядеть на ребенка напротив меня, тот внимательно разглядывал меня так, как это обычно делают маленькие дети, и безмятежно улыбался беззубым ртом, с уголка которого стекала слюна. Я подумал, классно быть младенцем: сидишь себе, пускаешь слюни, ни о чем не думаешь, пока взрослые вокруг ведут какие-то непонятные серьезные разговоры. — Как ты думаешь, — спросил дядя, хмуря свои кустистые брови. — Если ты продолжишь учиться вот так, спустя рукава, сможешь ли сдать экзамены и поступить в университет? — Нет, конечно, — отозвался я тут же. Я понимал, к чему клонит дядя и решил, что лучшей тактикой будет просто с ним соглашаться. Тетка переводила взгляд с дяди на меня и обратно, словно подгадывала, в какой момент вмешаться и вставить свое слово. — Вот именно. А получить стипендию тем более. В стране десятки талантливых и умных ребят, которые с детства из кожи вон лезут ради хороших оценок. — С этими словами дядя стукнул по столу, наверное, хотел выглядеть властно и убедительно. — Потому что понимают, что просто так, с неба, ничего не падает. Я такой же был, и тетя твоя тоже. Все мы старались, ночами не спали, чтобы получить образование. Знали, что надеяться не на кого. Понимаешь? Я молча взглянул на тетку и снова кивнул. — Ты не сможешь учиться в университете без стипендии, — промолвила она очень холодно, рукой зачем-то пригладила и так гладко зачесанные в узел волосы. — В Кайто нет университетов, а это значит, что тебе придется ехать в Фукуоку либо в другую префектуру, и жить отдельно. Мы не сможем оплачивать ни твое обучение, ни проживание. Мне хотелось закатить глаза от того, как она произнесла мы, хотя за все всегда платил дядя, потому что тетка не работала ни дня в своей жизни. Но потом я понял, что под этим мы она подразумевала не конкретно себя, а семью Масуда в целом, даже двойняшек. И я подумал о них. Сейчас Аки и Айко еще совсем малыши, но однажды тоже пойдут в школу. Их нужно растить, покупать им одежду, учебники, нанимать для них репетиторов, копить деньги на их образование. Дядя Йошинори хоть и занимал высокую должность, семью едва ли можно было назвать обеспеченной. Они, конечно, не побирались, не утопали в долгах, как когда-то моя мать, и вполне могли позволить себе недорогой отдых в рамках страны раз в год или новую мебель, но деньгами явно не разбрасывались. По сравнению с семьей Амано, они были почти что бедняками. И я понимал тетю. Разграничение, которое она провела между мной и своей семьей, было мне предельно ясно, и ее слова, сказанные мне сейчас, были вполне закономерными. Когда она это говорила, в ней даже не было раздражения или агрессии, она просто сообщала мне то, что я по сути и так знал. — Поэтому, — продолжала тетя. — Ты должен получить стипендию. — Хорошо, — кивнул я незамедлительно. — Я исправлю свои оценки. Как только я это произнес, тетя заметно расслабилась, словно она очень давно готовилась к этому разговору, ожидая какой-то плохой исход. Может, они с дядей думали, что я начну скандалить и требовать, чтобы они обещали дать мне образование, даже если я не получу стипендию? Но это было вообще не в моем характере — скандалить, я имею ввиду, или требовать от них что-либо, когда я вообще никогда ни о чем не просил. То, что я сказал тете с дядей, ну, о том, что исправлю оценки, было больше для того, чтобы отвязаться от дальнейших нравоучений. Я и так понимал, и без этого натянутого, словно струна, разговора, что рассчитывать на этих людей мне не стоит. Они прекрасно постарались за последние годы совместной жизни убедить меня в том, что я тут временно. И все это время, пока я жил, нет, даже существовал в Кайто, я знал, что уеду, независимо от того, получу стипендию или нет. Оставаться тут в мои планы не входило. — Спасибо за ужин, — произнес я после долгой паузы, прерываемой лишь звоном приборов и лепетанием детей. — Я пойду к себе, буду готовиться к школе. — Вот-вот, наконец-то мыслишь в правильном направлении, — активно закивал дядя. — Надеюсь, что это не просто слова. Тетя лишь несмело мне кивнула. Я видел в ее глазах смятение, должно быть, она не ожидала, что я вот так быстро с их словами соглашусь и спокойно приму ее слова. Дядя же, кажется, вообще ничего не понял, он явно был горд собой — воспитательная беседа, глядите, удалась на славу, и даже кулаки в ход пускать не пришлось — и с наслаждением продолжил поглощать свой ужин. Я же ушел и, заперев за собой дверь комнаты, немного походил вперед-назад, собираясь с мыслями, а потом действительно сел за уроки. Как бы я ни плевал на стипендию, на университет, все же в глубине души я и сам этого хотел. Куда лучше переехать в общежитие и получать каждый месяц хоть какую-то сумму, пока посещаешь занятия, чем болтаться от одной подработки к другой, в постоянной нехватке средств, пока все более-менее не устаканится. Такое будущее — ну, со стипендией, студенчеством и перспективами — как ни крути, виделось надежным и безопасным. За учебу я серьезно не взялся, по крайней мере, цели такой себе не ставил. Но подумал, что могу двигаться и небольшими шагами. Перестать прогуливать, к примеру, ну и готовить домашнее задание, а не надеяться на зубрилу Мабучи. Выполнение домашки заняло у меня почти весь вечер, и, когда я закончил, было около полуночи. Я хотел спать, но у меня еще оставались незавершенные дела. Поэтому я сел за компьютер и ввел в строку поиска не выходившее из головы со времени поездки в Такэру имя: Амано Рюсэй Поиск выдал несколько релевантных результатов, включая многочисленные статьи и парочку интервью. По фотографиям я понял, что это именно тот Амано Рюсэй, которого я искал. Фотографии в интернете явно были свежее, чем тот снимок в доме семьи Амано, на котором молодые родители держали на руках младенца Рина. К тому же, их было много, поэтому я смог как следует разглядеть этого человека. У постаревшего господина Амано было узкое лицо с ярко выраженными скулами, смугловатая кожа, опущенные уголки губ и узкие серьезные глаза. Каштановые волосы, которые со времен молодости стали гораздо длиннее, были чуть подернуты сединой, собраны в густой тугой пучок и закреплены неброским аксессуаром. Практически ни на одной фотографии он не улыбался. В основном, смотрел в камеру, чуть приподняв голову, сверху вниз, сложив руки в замок перед собой. Амано Рюсэй производил впечатление интеллигентного и вдумчивого мужчины. Пока я изучал его фотографии, невольно подумал о том, что Рин явно больше был похож на мать, от отца в нем был мало черт, разве что спокойная доброжелательная сдержанность. Из статьи, опубликованной каким-то онлайн-журналом о современном искусстве, я узнал его биографию. Родился он в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, значит ему сейчас было пятьдесят восемь лет. Посчитав, я очень удивился тому, какая большая разница между ним и супругой, ну, потому что я не знал, сколько лет Рёко, к тому же, Рюсэй выглядел на свой возраст, а вот Рёко нет. Рюсэй, как сообщалось в статье, с самого детства был творческим, он рисовал, танцевал, играл на музыкальных инструментах, поэтому вопрос о выборе профессии его родителями вообще никогда не поднимался. Он закончил Токийский университет, выучившись на факультете изящных искусств и музыки, после чего долгие годы занимался живописью и скульптурой. Успех пришел к нему, лишь когда ему было около сорока лет, тогда его творения стали пользоваться спросом, их стали размещать на известных выставках. В статье было сказано также и о личной жизни Рюсэя: вскоре он женился на женщине по имени Арагаки Рёко, и у них родился сын. О самой Рёко в статье сказано практически ничего не было: вскользь было упомянуто, что женщина занимается дизайном интерьера и моделированием одежды, и что они с Рюсэем были однокурсниками в Токийском университете. На фотографии с торжественного открытия Рюсэем собственной студии в Токио — он и Рёко, оба красивые, высокие и статные, маленький Рин между ними скромно глядит в камеру. Студия была названа — тут я невольно улыбнулся — Rinyoko. Под фотографией была маленькая подпись: две тысячи пятый год. Семь лет назад. Значит, Рину тогда было восемь. И мне тогда было восемь. И я вдруг подумал, как же по-разному мы провели то время. Где-то в центре Токио этот чистенький ухоженный розовощекий малыш держал за руку свою красавицу маму и своего талантливого благополучного папу, пока журналисты щелкали затворами фотокамер, в то время, как в богом забытом поселке Томия другой ребенок, тощий, запуганный и хилый, смотрел, как его запитый отец запинывал до крови его потерявшую волю к жизни мать. И хоть ни Рин, ни Рёко, ни Рюсэй в этом виноваты не были, горькая обида разливалась где-то в глубине души. От несправедливости самой жизни, наверное. Дальше я бегло просмотрел его интервью, в нем он больше говорил о течениях и тенденциях в искусстве, личной жизни не касаясь. Изучив работы Рюсэя — что ранние, что последние — я понял, что в искусстве ни черта не разбираюсь. Одно дело то, что рисовал я — портреты, пейзажи — все это было просто и понятно, но все эти абстрактные квадраты, треугольники на однотонном фоне, хаотичные разводы красок на холсте — я не видел в этом искусства, но в голове не укладывалось, что Рюсэй мог бы добиться такого успеха, будь его творения бездарными, и пришел к выводу, что я чего-то не понимаю. После я еще примерно час серфил в интернете, изучая встретившиеся мне в статье термины, например, авангард, импрессионизм, нео-поп и так далее, до тех пор, пока не начали слипаться глаза. Чувствовал я себя воодушевленным — столько всего нового узнал. В мир искусства хотелось углубиться, несмотря на то, что я его пока толком не понимал. Перед сном я решил зачем-то снова проверить профиль Рина в Mixi. Он так ничего не публиковал, но я все равно проверял его каждый день. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил на его странице новую запись. «И как я мог не замечать его раньше?» — гласила она. Сердце ёкнуло. Потом я понял, в чем дело. Ниже была прикреплена обложка альбома The Smiths, того самого, о котором я говорил Амано сегодня днем. Публикация была сделана два часа назад, но под ней уже были комментарии. «Готов поспорить, ты слушал это на виниле, потому что модник» — писал Тачибана в своей привычной манере. Я еще долго смотрел в экран, будто, помимо загадочной строчки, в публикации Рина должно было появиться что-то еще, затем выключил компьютер и постарался поскорее уснуть, пока мной не завладели навязчивые мысли. Конечно, он имел ввиду альбом, думал я, укрывшись головой и жмуря глаза. Я показал ему, что слушаю первый альбом The Smiths, и ему захотелось послушать его. Он сам сказал, что не замечал этот альбом раньше, поэтому он написал о нем именно так. Именно это он имел ввиду, и никакого скрытого смысла в его словах не было. Не было ведь?

***

Амано должен был вернуться в школу в понедельник, поэтому до конца недели я не ожидал его появления и, придя в класс на следующий день, я лишь мельком взглянул на сидевшую на привычных местах компашку и коротко поздоровался. Плюхнувшийся рядом Мабучи удивленно округлил глаза, когда увидел мое подготовленное домашнее задание. — Че это с тобой? — спросил он ошарашенно. — С каких пор ты делаешь его сам, а не списываешь у меня? — Пора браться за ум, — коротко ответил я, пожав плечами. — Ого! — Мабучи хмыкнул. — А че тогда вчера прогулял? — Не зуди, прошу. — Что-то случилось? — Взгляд Мабучи показался мне обеспокоенным. — Нет, я… Договорить я не успел, потому что в этот момент к нам подошел Тачибана. Он остановился рядом с моей партой, сунув руки в карманы штанов, и переминался с ноги на ногу. — Привет! — Голос, как всегда, бодрый и энергичный. Мы поздоровались в ответ. Мабучи понял, наверное, по взгляду Тачибаны, что подошел он именно ко мне и тактично отвернулся к своим конспектам. — Слушай. — Тачибана казался мне чуточку растерянным, он то и дело запускал руку в небрежно причесанные волосы, взлохмачивая их еще сильнее, а я внимательно наблюдал за ним, потому что, ну, я всегда становился таким в присутствии Тачибаны — настороженным, потому что пытался понять, что следует от него ожидать. — Вчера я что-то сглупил. Сказал тебе номер своего дома, а не дома Амано. — Я почти видел, как Мабучи навострил уши. — Просто думал, что мы пойдем навестим его вместе. Не подумал, что ты хочешь сделать это сам. Ты уж прости, я не хотел, чтобы ты потерялся. С этими словами он сердечно прижал руку к груди, мол, мне правда жаль, и приподнял брови домиком. Это меня раздражало — жесты казались мне наигранными, неискренними, но это же был Тачибана, актер без Оскара, который в принципе любил кривляться. Я не мог понять, правду он говорит или нет, и все еще придерживался догадки, что Тачибана сообщил мне номер своего дома специально, только не понимал, зачем. — Все нормально, не извиняйся, — ответил я. — Я нашел его дом почти сразу. Я видел краем глаза, как удивленно на меня смотрит Мабучи. — О, да, я знаю, что нашел, Рин упомянул, что ты заходил. Я просто решил объясниться, не думай, что я сделал это специально. — Я и не думал, — соврал я. — Ничего страшного, бывает. — Так ты не в обиде? — Конечно, нет. — Отлично! — просиял Тачибана и вдруг протянул мне ладонь. — Значит, друзья? Я неуверенно пожал ее. — Ага. Я надеялся, что теперь он уйдет, но здоровяк, похоже, собирался сказать что-то еще. — К слову, скоро фестиваль, Рин мне сказал по секрету, что ты будешь звездой вечера, — не переставая широко улыбаться, сказал Тачибана. — Он…Он так и сказал? — пробормотал я, и мне казалось, что я красный, как помидор. — Ну, это я от себя добавил. В общем, портреты будешь рисовать, да? Знаешь, я тут подумал, ты же будешь рисовать в кафе, а что, если мы там организуем твою выставку, а? — Чего? — Ну, повесим на стенах твои рисунки, ну, те, которые у тебя уже есть. Я непонимающе уставился на Тачибану, а он, видимо устав стоять, опустился на пустующий стул за партой впереди меня, лицом ко мне. — Это для создания атмосферы, — терпеливо объяснял он. — Приходящие в кафе посетители увидят, как круто ты рисуешь, и им захочется, чтобы ты нарисовал их портрет. Ну, что скажешь? Крутая же идея, да? Я не заметил, как Мабучи включился в разговор и сидел, повернувшись к Тачибане и развесив уши. — Согласен, идея хорошая, — вклинился в разговор он и пихнул меня локтем в бок, мол, давай, соглашайся. — Рисуешь же ты классно. — Вот-вот, — вторил ему Тачибана. — Че прятать такой талант? Ну, что? Я выдержал вопросительные взгляды их обоих, и, приняв решение, кивнул. Я, конечно, демонстрировать свои работы стеснялся, но раз я буду рисовать портреты, то их все равно увидят, так ведь? — Ладно, только я сам выберу, какие рисунки повесить. — Конечно. Вот и договорились. Тачибана поднялся, собираясь вернуться на свое место. И я уже был готов облегченно выдохнуть, но, конечно, он обернулся и произнес, чуть склонившись ко мне, даже почти что шепотом, словно не хотел, чтобы кто-то, даже Мабучи, услышал: — Только выбери самые лучшие, хорошо? Ну, те, которые тебе больше всего нравятся. Уверен, ты всех удивишь. Или, может быть, кого-то конкретного. По спине у меня почему-то пробежал холодок, и я замер. — Ты это к чему? — спросил медленно, чувствуя, как сухо стало в горле. Он отодвинулся, и моментально его лицо приняло самое невинное выражение, но я был готов поклясться, что минуту назад, когда он склонился к моему уху, он хитро улыбался. — Ну, девчонку какую-нибудь, например. Затем он, сверкнув напоследок своей белозубой улыбкой, ретировался. Как раз в этот момент пришел учитель, и разговоры в классе стали умолкать. — Что это сейчас было? — удивленно прошептал Мабучи, который все слышал. — Он что, Киритани имел ввиду? Он знает? — О чем? — Ну, Киритани. — Он выпучил глаза так, будто хотел взглядом навести меня на мысль. — Он знает, что она тебе нравится? Я заморгал, потому что был в каком-то странном состоянии, будто до меня все очень долго стало доходить. Но потом вспомнил, что сам же и наврал Мабучи о своей мнимой симпатии к Киритани. — Может, как-то догадался, — рассеянно ответил я. — Тогда он чертовски проницательный, по тебе же и не скажешь, — усмехнулся Мабучи и после недолгой паузы спросил: — А давно вы с Тачибаной кенты? И почему ты ходишь в гости к Амано? Почему ты мне ничего не рассказываешь, в конце концов? Я коротко пожал плечами, открывая учебник. — Никакие мы не кенты, это же Тачибана, он всегда такой. А к Амано мне нужно было по…по одному вопросу. — По какому такому вопросу? — Мабучи подозрительно сузил глаза, а потом вдруг изумленно их распахнул. — Ааа, так ты поэтому вчера прогулял? Я раздраженно выдохнул. От обилия вопросов и любопытства Мабучи меня начало тошнить. — Тебе-то что? Надо было, вот и все. — И как он тебе? Ну, его дом? Небось, королевские хоромы? — затараторил тот, будто не замечал моего нежелания отвечать. — Я вам не мешаю? — Прозвучал резкий сердитый голос учителя Токита, и Мабучи сел как по струнке. — Простите, учитель. Больше Мабучи расспросами меня не доставал, по крайней мере, до конца урока, и я погрузился в свои размышления. Делиться с ним моими впечатлениями от визита в дом Амано я не хотел, это было личное, только мое. После того, как я сдал домашнее задание и выполнил задачи, остаток урока я провел в размышлениях о Тачибане и о произошедшем между нами разговоре. Каждый раз, когда он со мной заговаривал, я мысленно препаривал каждое его слово, в поисках возможно заложенного в него тайного смысла. И никак не мог понять, был ли он искренен в своих объяснениях по поводу адреса. С одной стороны, он ведь и вправду мог забыть сказать мне адрес Амано, а с другой — мог сделать это специально, только вот зачем? Проверить меня? Или просто поиздеваться? Может, вчера он вообще наблюдал, смеясь, из окна своего дома, как я, словно бродяжка, несмело звоню в дверь двадцать пятого дома? Но этот вариант я отмел сразу — я ведь сбежал с последнего урока, а Тачибана нет, и никак он не мог добраться до Такэру раньше меня. И эти его двусмысленные фразы... Только выбери самые лучшие, хорошо? Уверен, ты всех удивишь. Или, может быть, кого-то конкретного. Фразы, которые казались совсем безобидными, и вполне такими могли быть, но в то же время могли означать что-то еще. Я думал о них весь день, во время уроков, во время обеда и по дороге домой. Пока я выполнял домашнее задание, я не мог отделаться от навязчивого голоса Тачибаны, звучащего внутри моей черепной коробки. Он и его фразочки, истинный смысл которых я не мог понять до конца, стали для меня как сложная задачка по математике, которую я никак не мог решить. От этого у меня кружилась голова. Перед сном я достал все свои рисунки. Фестиваль вот-вот должен был начаться, и мне нужно было определиться с тем, какие работы я покажу на своей так называемой выставке, поэтому я разложил их на полу, насколько позволяла ограниченная площадь моей комнаты, и стал рассматривать. Тогда я вдруг с удивлением обнаружил, что я нарисовал очень много портретов Амано. Действительно много. Можно даже сказать, что они были в большинстве. Некоторые, самые ранние, были хуже, казались сырыми и менее проработанными, в неправильных пропорциях лиц все еще чувствовалась неумелая рука. Последние портреты были в разы лучше — достаточно разок взглянуть и становится понятно, кто изображен. И мне вдруг стало так грустно, будто сердце полоснули бритвой, а в уголках глаз предательски защипало. Я смотрел на разложенные передо мной рисунки, и мне даже захотелось отбросить эту идею с фестивалем и выставкой, сказать Тачибане и Амано, что в этом участвовать я не собираюсь, и причин не объяснять, потому что, ну, причину я и сам не понимал. Лишь убрав рисунки и зарывшись лицом в подушку, тяжело дыша, я понял, в чем дело: в портретах Амано Рина и в том, что я не мог, просто никак не мог — и это и было тем, что заставляло так саднить в сердце — устроить выставку, на которой показаны были бы только они.