Солнечные блики в твоих медовых глазах

Мне казалось, что у меня вот-вот случится обморок. Хотя я тогда понятия не имел, как это ощущается. Но состояние было крайне поганое, и чувство, что я сейчас упаду, охватило меня, несмотря на крепкую опору подо мной в виде школьного стула. Ладони вспотели и ощущались, словно чужие. В горле встал ком. Сердце заполошно билось в груди, и каждый его стук гулко отдавался в ушах. И всё это, потому что ближе к концу учебного года, когда на контрольной по алгебре, я, по обыкновению, скатывал у Мабучи и думал только о том, чтобы при этом не спалиться, кто-то занял пустующий стул перед моей партой. Я взглянул мельком, на автомате, без какой-либо заинтересованности. Знал ведь, что Амано уже устроился на соседнем ряду, рядом с Тачибаной. Но глаза за долю секунды мимолетного взгляда выцепили тёмную взъерошенную шевелюру, оттопыренный воротник белоснежной рубашки и знакомые широкие плечи. Амано Рин сел прямо передо мной. И вот тогда я боялся, что и впрямь лишусь чувств. А еще я боялся, что я стал белый, как мел, или густо покраснел, и все это видят. А еще…В голову пришла безумная мысль, что я сейчас выкину что-то странное. Ну, крикну его имя на весь класс. Или начну кудахтать. Или свалюсь в судорогах. В последнее время я всерьез сомневался в своей адекватности. Понимая, что мысли мои принимают абсурдный поворот, я глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз, сжал пальцы, чтобы согнать онемение, быстро взглянул на Мабучи. Тот решал контрольную и, кажется, появления Амано даже не заметил. Тогда я нацарапал на клочке бумаги «чего он сюда сел» и пихнул бумажку Мабучи. Тот нахмурился — видно, я его сбил — прочел и написал в ответ на обороте «ты спишь, что ли? их с Тачибаной только что рассадили, болтали же. и отвянь». После этого Мабучи вернул внимание к контрольной, а я — к Амано. Первый шок прошел, и теперь меня просто слегка колотила дрожь. Амано впервые оказался на расстоянии вытянутой руки от меня. И, наверное, это звучит глупо, потому что мы все-таки одноклассники. Разумеется, мы сталкивались с ним в коридоре, в классе, на физкультуре, но, как правило, он проносился мимо, а я и осознать такую близость к нему не успевал. И вот он тут — прямо передо мной, протяни руку — и можно запустить пальцы в волосы, тронуть плечи, коснуться шеи, что выглядывала из-под расстегнутого на одну пуговку воротника. Конечно, я бы на такое никогда не решился, но мысли об этом сами заполонили голову. Безумно хотелось сделать это. Настолько, что я устыдился такого желания. Это было бы так бесцеремонно с моей стороны — еще каких-то пару минут назад я и представить не мог, что Амано может находиться так близко, а теперь имею наглость прикоснуться к нему. Поэтому я откинулся на спинку стула, сунул руки в карманы брюк, и просто смотрел. К слову, контрольную я списал наполовину и решил, что для оценки удовлетворительно этого достаточно. Контрольная тянулась бесконечно долго, но это сыграло мне на руку. Я смотрел на Амано, изучал его, радовался тому, что он открывается мне с другой стороны. В просвете между его локтем и туловищем я видел тетрадь, на которую аккуратным мелким почерком ложились решения очередной задачки. И, едва я подумал, что стоит время от времени хотя бы отводить взгляд, не то вдруг он его почувствует, как Амано дернулся и засуетился. Я подумал, что, наверное, сейчас он повернется, посмотрит на меня, нахмурится и выплюнет презрительное «чего уставился, придурок?». Мне казалось, что он скажет именно это, несмотря на то, что прежде я не слышал, чтобы он выражался как-то похоже. Вот Имаи мог такое сказать, это было в его манере. Отвести взгляд я не успел. Отвел, конечно, но было поздно, потому что Амано развернулся. Однако, казалось, он ничего странного не заметил. Посмотрев на меня, Амано начал говорить. Сказал. Мне. Обращаясь ко мне. — Слушай, можешь одолжить ручку? Моя как назло закончилась. Сказав это, он слегка улыбнулся и покрутил в воздухе свою ручку. Ручку, благодаря которой я впервые разговаривал с Амано Рином. Вернее, говорил-то он, а я пытался проглотить ком в горле, потому что, ну, я этого совершенно не ожидал. Одно то, что Амано сел прямо передо мной — этого было достаточно, чтобы вогнать меня в это дурацкое состояние, а тут еще и разговор с ним. На сегодня уж слишком много событий. Поэтому я промолчал и принялся шарить в рюкзаке. Второй ручки у меня не было, это я знал точно. Но. Я же не мог просто отказать ему. Поэтому я шарил по внутренним отсекам с особой тщательностью, делая вид, что у меня там так много барахла, что ручку отыскать не так-то просто, хотя на деле в рюкзаке лежали только альбом, карандаш и старая обертка от жвачки, которую я все никак не удосуживался выкинуть. Карандаш отдать ему я тоже не мог. Он ведь именно ручку попросил. Глаз я поднять не смел. Потому что снова вернулось ко мне ощущение приближающегося обморока, а еще я боялся, что из-за моего долгого копошения в сумке Амано просто устал ждать и отвернулся. Или уже обратился к тем, кто сидел впереди него. Все-таки шла контрольная, а он решал задачи сам, а не скатывал, как я. Справившись с собой, взгляд я все же поднял, и с облегчением обнаружил, что Амано не отвернулся, а все сидит полуоборотом ко мне и терпеливо ждет. Он не улыбался, но и какой-то враждебности или нетерпеливой раздраженности я от него не чувствовал. Он смотрел на то, как я копошусь в своих вещах абсолютно спокойным взглядом и лишь мерно постукивал пальцем по спинке своего стула. Тянуть дальше было нельзя, тем более вторая ручка в моем рюкзаке так и не материализовалась, поэтому я убрал его в сторону и, недолго думая, протянул Амано свою. Он слегка опешил, но все же принял ее, и я готов поклясться, еще чуть-чуть, и мы могли бы соприкоснуться пальцами. Почему-то этого мне тоже очень хотелось. Несмотря на то, что я отдал Амано свою ручку, отворачиваться он не спешил. — Это ведь твоя…А как ты будешь писать? — произнес он неуверенно. Я хотел ответить что-то в духе «не парься, все ок» и улыбнуться, но… Но. Надо же было мне посмотреть на ту самую ручку, что я отдал Амано. Ту, что он все еще держал в руке, готовый вот-вот вернуть ее обратно. Обычную ручку с синей пастой и невозможно погрызенным колпачком. Слова застряли у меня в горле, а сам я густо покраснел. Я смотрел на злополучную ручку и сгорал от стыда. Амано это заметил и тоже посмотрел на нее. Конечно, он все понял. И, конечно, колпачок, со следами зубов и наверняка сто раз обслюнявленный, не мог скрыться от его взгляда. Я думал, что его рот изогнется в отвращении, он пихнет ручку мне обратно и теперь уже точно отвернется. Наверное, достанет из рюкзака антисептик, а на перемене руки с мылом пойдет мыть. Потому что, ну, Амано был очень опрятным. Это было видно в том, как с иголочки он был одет, в том, как он двигался и как держал себя. Он точно не грыз колпачки или ногти, даже в детстве наверняка не ел свои козявки, как другие дети, как я, например. Но он лишь повторил свой вопрос, не услышав ответа от меня. На колпачок он не отреагировал вообще никак. То есть, даже бровью не повел. Даже не поморщился. Или просто умело скрыл свое отвращение. Я прокашлялся и ответил: — Я уже ничего не буду писать. И тогда он кивнул. И сказал: — Ладно, как знаешь. Спасибо. Я верну тебе ее после уроков. И отвернулся, слабо улыбнувшись напоследок. И снова начал выводить на листе формулы и вычисления. Моей мерзкой слюнявой ручкой. Невысказанное «не нужно, оставь себе» вертелось на языке, но я не дал этой фразе с него сорваться. Потому что нужно. Потому что я хотел, чтобы Амано вернул ее. Не потому что мне позарез нужна эта ручка. А потому что тогда я бы смог поговорить с ним во второй раз. Пусть даже это будет дежурное «спасибо». И может он улыбнется мне еще раз. Более того, к следующему разговору я буду более подготовлен и уж точно смогу завязать беседу. Так я думал. Какая-то вонючая ручка дала мне надежду снова.

***

Учебный год подошел к концу, и я был рад этому, как никогда, несмотря на то, что закончил его ожидаемо плохо, и получил пару тумаков от крепкого кулака господина Масуды под нескончаемое журение тетки и пару вечеров без ужина. Начались каникулы, и это было хорошо по нескольким причинам: Во-первых, ходить в школу я, откровенно говоря, не любил. Во-вторых, каникулы означали много свободного времени, и я хотел устроиться на подработку, чтобы пореже бывать дома и наскрести каких-то карманных денег. В-третьих, каникулы означали, что я еще полтора месяца не увижу Амано. Сплошные плюсы. Кроме третьего пункта, конечно, он был довольно спорным. Ведь с одной стороны я хотел, чтобы Амано исчез из моей жизни, а с другой — хотел снова его увидеть. По крайней мере, я надеялся, что за время каникул мое непонятное состояние пройдет или хотя бы станет менее интенсивным. С тех самых пор, как Амано заговорил со мной в первый раз, больше мы не разговаривали. Ручку он мне так и не вернул, забыл, наверное, или выбросил, так что повода заговорить с ним не появилось. Так что остаток учебного года я лишь наблюдал за ним со стороны, как привык. И рисовал. К концу года мой альбом закончился. Чистых листов в нем не осталось. Конечно, рисовал я не только Амано, но все же его портреты были в подавляющем большинстве. Закончившийся альбом я оставил дома, вернее, спрятал, в шкафу, под грудой вещей. Тетка не имела обыкновения заглядывать в мою комнату и рыться в вещах, не потому что уважала мое личное пространство, а потому что, ну, я и моя комната для нее были словно пыльный чердак с поселившейся там крысой, но в теории сделать это она могла (моя комната на ключ не запиралась), а мне жутко не хотелось, чтобы кто-то увидел эти рисунки. В нескольких кварталах от дома семьи Масуда располагался небольшой круглосуточный комбини. Не самый популярный и многолюдный, я бы даже сказал, слегка позабытый и захолустный, но все же это было единственное место, откуда меня не выставили тут же, едва я заикнулся, что я школьник, который ищет подработку на время каникул, а спустя полтора месяца будет таков. Хозяин этого комбини, пропахший табачным дымом и перегаром сорокавосьмилетний мужик по фамилии Хаяши, буравил меня мутными пропитыми глазками, пока я натягивал поверх своей майки форменную футболку поло с эмблемой магазина, будто пытался прочесть меня и мои намерения, затем, пригрозив окрутить голову, если что-нибудь пропадет, повел меня в так называемую экскурсию по магазину. Вернее, он показал рукой — вон там холодильник с газировкой, вон там прилавок со сладостями, а вооон там готовые обеды. А потом он ушел, звякнув дверным колокольчиком, оставив меня в тишине, нарушаемой лишь монотонным гулом включенных холодильников и тихим потрескиванием старенького пыльного радио. В эфире диктор прогноза погоды предсказывал долгую череду жарких дней. Смены у меня начинались в разное время: то в семь утра, то в восемь вечера, то в полночь, и длились примерно двенадцать-четырнадцать часов, до прихода моего сменщика. Но я, честно говоря, мог бы торчать тут сутками, лишь бы не идти домой. Посетителей было мало. Не желая сидеть без дела, я ходил по магазину, осматривал прилавки, протирал пыль, собирал завалявшийся мусор. Раскладывал на прилавке нераспакованные свежие партии онигири, убирался в кассовой зоне, распределял по полкам товар, сортируя по вкусам, граммовке, даже цветам. В общем, поддерживал порядок и наводил красоту. Такая работа мне нравилась, она успокаивала. Я уже работал в подобном комбини прошлым летом, и знал, что к чему. Еще с прошлого лета я сумел сохранить заработанную тогда небольшую сумму. Прятал деньги я тоже в шкафу. О них тетка ничего не знала. Знала, конечно, что я работал и какие-то копейки получал, но наверняка думала, что я спускаю их на всякую ерунду, потому карманных денег в течение учебного года я не был лишен. Если в этот раз я заработаю примерно столько же, то смогу купить себе мобильник. Они были уже у всех, у некоторых даже с началки, даже у Мабучи, достался ему от старшего брата, так что и мне хотелось. Я знал, что тетка ни за что сама не додумается до этого, а просить я не хотел. Не хотелось выслушивать и за это. Поэтому решил, что лучше поработаю на каникулах и куплю телефон сам себе. Работа была несложной, непыльной, но временами скучноватой. А еще — эта работа была монотонной. Ну, из тех, что выполняешь на автомате, особенно не задумываясь и не напрягая мозги. Пробивать товары на кассе, смотреть, чтобы в холодильниках стояло достаточное количество напитков, подметать — особого ума не надо. Поэтому, пока я работал, мысли обычно блуждали. Прошлым летом я думал о всяком: как сильно меня душит Кайто, как ненавижу тетку, как ненавижу отца, все еще, даже вспоминал ту бабку с тремя кошками, у которой мы с мамой пожили месяц, думал о маме. В этот раз, как бы я ни старался думать о чем-то подобном, мысленно сделав круг, возвращался к мыслям об Амано Рине. Каникулы начались две недели назад, и столько же я не видел его, но не переставал о нем думать. Мне было интересно, чем он занимается на каникулах, гуляет ли со своей компашкой, а может уехал с родителями на отдых. Пока я не видел его, я пытался осмыслить свои чувства. Тому, что я испытывал к Амано, я не мог дать точного определения. Я точно хотел с ним дружить, я им восхищался. Все те качества, которые мне довелось в нем обнаружить, наводили на мысль о том, что Амано симпатичен мне и просто как человек. Но в то же время я не мог понять, почему реагирую на его появление таким образом. Почему, к примеру, если я знаю, что Амано находится в классе и сидит где-то позади меня, я думаю только об этом — о его присутствии? Почему так выделяю его среди всех? И почему теряю дар речи, почему сердце начинает так часто биться, почему потею и краснею? Я пытался вспомнить, испытывал ли подобное раньше, к кому-то другому. Такое же восхищение, желание подружиться, сблизиться. Испытывал ли я подобное, например, к Мабучи? Уж точно нет. Мабучи просто подсел ко мне в мой первый учебный день в Кайто и, можно сказать, сам навязал мне свое общество, а я, ну, этому не воспротивился. Я называл его своим другом, но не могу сказать, что я в нем нуждался. Если бы Мабучи исчез, я бы, наверное, даже и не расстроился. Так что...Амано оказался для меня первым в своем роде. И все мои размышления о природе такого интереса к нему оставались бесплодными. Шли дни. Я ходил на работу, выходные я не брал. Ел тоже на работе, то есть, там же и покупал себе еду. Тетка не интересовалась, если я задерживался, да и позвонить мне не смогла бы, у меня ведь не было телефона. Домой я приходил тоже в разное время, то под утро, то поздней ночью, и это было прекрасно, потому что так я мог проскользнуть в свою комнату и ни с кем не пересекаться. Если же смена завершалась в середине дня или вечером, я шлялся по улицам до темноты и заходил домой только, когда в окнах гас свет. Иногда в комбини заглядывал кто-то из школы, пару раз заходил Мабучи — связаться со мной он больше никак не мог (обычно он звонил на домашний, но теперь дома я почти не бывал). И вот в один из таких дней я сидел за кассой. Было воскресенье, примерно семь часов вечера, небо постепенно темнело, и солнце превращалось в тонкую оранжевую полоску, утопающую в горизонте, город остывал после жаркого душного дня. Оставалось примерно полчаса до конца моей смены. Я планировал потом прогуляться до своего квартала, купить сигареты в ларьке, в котором мне их всегда продавали без проверки документов, и гулять допоздна. В магазине было пусто. Дверной колокольчик уже, наверное, час как молчал, а я еще в начале смены расправился с партией прибывшего товара и уборкой. Делать было решительно нечего. И я взялся за альбом. К слову, в рисовании я поднаторел. Если раньше рисунки мои выходили через раз, а портреты и на портреты не походили, то мой навык явно улучшился. Сравнивая старые и новые рисунки, я видел, что прогресс имелся, причем существенный. И я еще тогда думал, едва-едва, только начинал задумываться о том, что мог бы и жизнь свою связать с рисованием. Точные науки мне не давались, другие предметы меня не интересовали. Я неплохо знал английский, ну, на уровне школьной программы, и изучать его мне нравилось. Но по-настоящему душа лежала у меня к рисованию. У меня тогда, тем летом, появился компьютер. Не то, что бы супруги Масуда внезапно расщедрились, нет. Просто дядя купил себе новенький, а свой старый отдал мне. Это был старенький компьютер от Dell. И я, честно, обрадовался такой обновке. Это означало, что я теперь мог пользоваться интернетом. До сего момента в интернет я заходил максимум на уроках информатики и когда бывал у Мабучи дома. Компьютер был старый, часто подвисал, а вся нижняя часть экрана была сплошь усеяна битыми пикселями. Когда я рассказал Мабучи об этом, он сочувственно похлопал меня по плечу, но я как-то не расстроился. Я не собирался обжиматься со своим компьютером, как Мабучи, и рубиться с ним в онлайн-шутеры. Главное, что комп работал. В основном, я использовал его для решения домашних заданий и смотрел на нем аниме. И да, я совру, если скажу, что не пытался искать Амано в соцсетях. К слову, у меня тогда появился профиль в Mixi. Там было указано только мое имя и был лишь один пользователь в списке друзей — Мабучи. В свою очередь, список друзей Мабучи вывел меня на профиль Амано. На аватарке у него красовалась забавная фотография: на ней Амано показывал пальцами знак peace и смеялся, высунув язык. Фотография мне так понравилась, что я сохранил ее себе на компьютер. На ней он выглядел младше, чем сейчас, и волосы у него были совсем короткие. Должно быть, фото сделано давно, и профиль свой Амано давно не обновлял. Об этом говорило и полное запустение его блога, где последней записью было краткое загадочное «ненавижу собу» с кучей грустных смайликов, которое Амано опубликовал еще в две тысячи седьмом году. Список друзей Амано насчитывал порядка тысячи пользователей, и я не сомневался, что большую часть из них составляли ученики нашей школы. Я думал о том, чтобы отправить ему запрос, но все еще вспоминал о той дурацкой изжеванной ручке, что я ему дал, и о том, что после этого мы с ним больше не разговаривали, поэтому добавляться к нему я не стал. Вместе этого время от времени посещал его профиль, думал, вдруг, он что-нибудь новое опубликует. Помимо этого, в интернете я искал информацию об университетах. Узнавал, в каких из них есть факультет искусств, что нужно для поступления, выделяют ли они стипендию. Конечно, с моим нынешним набором работ меня бы не взяли, но времени до выпускного было завались, а я уже за столь короткое время добился прогресса, и это меня мотивировало. Выделив немного карманных денег, я купил себе плотную бумагу, акварельные краски и кисти из белки. Узнал в интернете, что акварельной живописью несложно овладеть. А так как я раньше ничем, кроме карандаша, не рисовал, то решил, что нужно научиться чему-то новому. И еще я тогда открыл для себя YouTube. И учился рисовать по видеоурокам оттуда. Рисунки эти от домашних я тщательно скрывал. Чувствовал, что узнай тетка об этом, я бы отхватил по шапке — вдруг запачкаю краской одежду или постельное белье, и ей придется с этим что-то делать. Ночью, рисуя под светом настольной лампы, включив очередной видеоурок с крайне пониженным звуком, стараясь не издавать громких звуков, я чувствовал себя, словно заключенный в тюрьме, готовящий свой грандиозный побег. В общем, за рисование я взялся и занимался этим в любой удобный момент. И в тот вечер я, сидя за кассой, рисовал, положив альбом себе на колени. Краски брать с собой, конечно, было неудобно, поэтому пользовался карандашом. Выводил городской пейзаж, пытался воспроизвести в памяти просмотренный накануне видеоурок по перспективе. И как-то даже увлекся, что совсем ушел в себя, в свои мысли, не слышал ничего вокруг. Такое у меня бывало, когда я сильно погружался в процесс. Поэтому я еще долго не замечал, как кто-то стоит передо мной, с другой стороны кассы, с которой обычно стоят покупатели, и, перегнувшись через стойку, внимательно наблюдает за тем, как я рисую. И я, наверное, и дальше бы сидел и в ус не дул, если бы над ухом не пронеслось чье-то многозначительное «кхм-кхм». Я вздрогнул и потерянно поднял взгляд, ожидая увидеть кого угодно: своего пришедшего раньше времени сменщика или Хаяши, заставшего меня за бездельем. Но никак не ожидал увидеть Тачибану Такаюки. Появившийся словно из ниоткуда, он нависал надо мной, словно надзиратель, и смотрел прямо в мой альбом, выпучив свои любопытные глаза. И я успел подумать тогда: как же хорошо, что я в этот момент не рисовал Рина. Прочесть взгляд Тачибаны было сложно: я не понимал, о чем он вообще сейчас думает, и почему так нагло пялится в мой альбом, но уголок его губы, вздернутый в усмешке, предвещал мало приятного. С ним мы столкнулись взглядом, и моя рука дернулась, в один миг захлопывая альбом. Тачибана издал какой-то разочарованный звук, а потом сказал: — Ну, привет. Не знал, что ты тут работаешь. Но не успел я что-либо ответить, как откуда-то из глубины магазина показался Имаи, шаркая в сторону кассы в своем безразмерном черном худи и мешковатых спортивных штанах, с собранными в охапку пятью пачками чипсов, а следом за ним шел облаченный в шорты и рубашку с короткими рукавами Сакамото, который нес столько же банок с разными напитками. Хвостиком за ними плелся Курамору и растерянно разглядывал полку с моти. Узнав в кассире своего одноклассника, они поздоровались: Курамору — немного удивленно, Сакамото — буднично, Имаи только коротко кивнул. Я кивнул в ответ, а потом застыл и почувствовал, как у меня учащается сердцебиение. Потому что для полноты картины не хватало только Амано. Я мельком взглянул вверх, на экраны, транслировавшие записи с камер наблюдения, и…сердце пропустило удар, потому что Амано действительно был тут. Я постарался взять себя в руки и успокоиться, ведь стоящий передо мной Тачибана все еще надо мной нависал, а еще я все-таки был на работе и мне нужно было пробить все, что Имаи и Сакамото уже выложили передо мной на кассовую ленту. Поэтому я поднялся с места и почти сравнялся ростом с Тачибаной. Он все еще непонятно скалился, и по спине у меня пробежал неприятный холодок. Я принялся молча пробивать чипсы и напитки, следом складывая все это в пакет. Стоявший у кассы Имаи, облокотившись об стойку, постукивал краем банковской карты по поверхности, будто его раздражала моя нерасторопность. Альбом я положил на край стойки, поближе к себе, но пока я был занят, собственно, своей работой, Тачибана, потянувшись, ловко схватил его за уголок и притянул к себе. Внутри у меня все похолодело, и я в миг забыл о незакрытом чеке, вперил взгляд в Тачибану и произнес, удивительно для себя, требовательно и отчетливо: — Отдай. Если бы он пролистал альбом, он бы увидел портрет Амано. И он бы точно его узнал. И я благодарил весь мир за то, что в этом, новом, альбоме был только один его портрет, в отличие от старого, в котором таких — просто тьма. Тачибана, однако, отдавать его не спешил и взглянул на меня как-то оскорбленно, словно я потребовал у него отдать мне свою вещь. — Да ладно тебе, дай посмотреть, — весело сказал он и поднял альбом выше, так, чтобы я не мог дотянуться. Тачибана был выше меня, сантиметров на десять, еще он вытянул руку вверх, так что дотянуться я бы не смог. Мне не хотелось унижаться, и прыгать на задних лапках, словно жалкая собачонка, пытающаяся дотянуться до заветного лакомства. Поэтому я вперил в него почти что уничтожающий взгляд и повторил: — Отдай. И тут появился Амано, и я на секунду даже забыл про альбом, ну, потому что это ведь Амано. Я, по правде, был рад его видеть, несмотря на то, что вроде как на время каникул не желал с ним пересекаться. Он был одет по-уличному, но при этом не изменяя своему излюбленному неброскому стилю: на нем были лаконичная черная рубашка, накинутая поверх белой футболки с абстрактным рисунком и темно-серые джинсы, на ногах белые кроссовки, не те, что он обычно носил в школу, а другие, более массивные. Но самым интересным было то, что его волосы, которые обычно были коротко подстрижены и аккуратно уложены, отросли почти до плеч и были свободно распущены. Такая прическа придавала его внешности некую дерзость, хоть и была непривычной для меня. Еще немного — и он мог бы собирать волосы в высокий хвост или пучок. Амано оглядел всю собравшуюся компанию, скользнув взглядом и по мне в том числе, и, видимо, понял, что Тачибана снова что-то затевает, поэтому подошел к нему и спросил, чуть приподняв бровь: — Что делаешь? Что это у тебя? Тот, уже успевший за время моего залипания на Амано, отстраниться от стойки и отойти на несколько шагов, уже открыл альбом и теперь внаглую разглядывал мои рисунки. Я точно не знал, успел ли он добраться до портрета Амано и, закусив губу, ждал, а сам лихорадочно думал, какое же оправдание мне придумать. Впрочем, лицо Тачибаны в этот момент выражало, я бы сказал, некоторое восхищение. Кажется, увиденное ему понравилось. — Слушай, отдай ему эту штуку и пошли отсюда, — скучающим тоном протянул Сакамото, а Имаи шлепнул картой по терминалу, раздался короткий писк, оповещающий о том, что с нее списались деньги. Я, впрочем, на вылезающую из терминала ленту чека внимания не обратил, не до того было. — Тачи опять хуйней занимается. — Это Имаи сказал, обращаясь к Амано и отвечая на его вопрос. Курамору с Сакамото прыснули от смеха. — Да погодите вы, придурки! — Тачибана коротко и зло взглянул на Имаи и снова уткнулся в альбом. — Блять. — Имаи раздраженно потер нос, схватил пакет с покупками и побрел от кассы в сторону выхода. — Слушай, а ты здоровски рисуешь, — сказал Тачибана, обращаясь ко мне, и улыбнулся, вроде бы даже без издевки. Я только изогнул бровь и скрестил руки на груди. Принимать комплименты от Тачибаны я не желал. Я хотел только вернуть назад свою вещь и всем своим видом это показывал. И мой настрой чувствовали все, кроме Тачибаны. Имаи отошел, словно не желая в этом участвовать. Сакамото мрачно смотрел на друга, сунув руки в карманы и покачивая головой, словно осуждал его, но вмешиваться, однако, не спешил. Амано выглядел несколько смущенным. И даже Курамору — группа поддержки любой тачибановской затеи в одном лице — нервно переводил взгляд с меня на своего кумира и обратно. — Брось, друг, отдай, — негромко произнес он, пихнув его в бок. — Да вы чего все заладили? — Тачибана нахмурился, но альбом из цепких лап не выпускал. Он явно не понимал, что не так. Наверное, в его мире это было нормально — брать чужие вещи без спроса, просто потому что захотелось. — Я же ничего плохого… Он осекся и не договорил, и я знал, почему. Я закусил губу, осознавая свое бессилие в этой ситуации, и опустил взгляд на свои пальцы, сжавшиеся в кулак, костяшки на них страшно побелели. Я чувствовал, как меня заливает краска. Несмотря на включенный кондиционер, мне стало вдруг очень жарко. Потому что он перевернул страницу и увидел портрет Амано. Его я нарисовал после одного урока физкультуры. Тогда я смотрел, как Амано гонял баскетбольный мяч вместе с Имаи, они носились туда-сюда, оба взвинченные, вспотевшие, красные, ни тот, ни другой не желали уступать, и Амано в этот момент был просто потрясающим. Начиная с того, как развевались от быстрых движений его волосы, заканчивая тем, что выражало его лицо: азарт, стремление победить, даже некоторая агрессивность. И я просто не мог не нарисовать его таким. Позже, дома, ночью, под светом лампы. Портрет получился не таким, как я представлял, потому что я пока еще не умел хорошо передавать движение в рисунке. И Амано на нем был вроде как похож на самого себя, но в то же время не на все сто процентов. И я надеялся, в этот самый момент, когда я словно висел на краю пропасти, на то, что портрет на самом деле очень плохой. Надеялся, что это самый худший из портретов Амано из всех. Что его просто невозможно узнать. Повисла недолгая тишина, которую вскоре нарушил сам Тачибана. Он часто заморгал, затем перевернул альбом так, что рисунок увидели все, показал его Амано, Курамору и Сакамото (Имаи уже стоял у выхода, жевал свои чипсы и скучающе пялился в экран раскладушки), затем оглядел коротко всех, включая меня, и спросил: — Видали? Я нервно оглядывал присутствующих, боясь слишком долго задерживать взгляд на Амано, но, конечно, видел его лицо периферическим зрением, и я ждал с замиранием сердца, что сейчас на его лице отобразится отвращение. Не к портрету, конечно, а ко мне, что рисовал его тайком, словно какой-то извращенец. Естественно, я опасался насмешек и со стороны остальных, но, если честно, только мнение Амано было для меня важно. И он, к моему удивлению, подошел ближе, взял альбом и начал разглядывать рисунок. А я стоял и мялся, как девчонка, не зная, что делать, что говорить и куда смотреть. Наконец Амано улыбнулся, и вовсе не насмешливо, и посмотрел на меня. Теперь Амано Рин по-настоящему на меня посмотрел. Не скользнул взглядом, не посмотрел сквозь. Амано Рин смотрел на меня. Расстояние между нами было всего полтора метра от силы, и я чувствовал, как меня обволакивает, словно языки огня, взгляд его необычайных медовых глаз. Хотелось сказать что-то, и я перебирал в голове слова. «Это не ты, это я рисовал по видеоуроку с ютуба» «Я рисовал не тебя, а брал из головы» «Нет, я не следил за тобой, как маньяк, не подумай» Но я молчал, как рыба. Во-первых, потому что вот такой я становился рядом с Амано, превращался в дебила. Во-вторых, я ждал, какой вердикт вынесет он. Ждал, что скажет, что я извращенец. Пошлет меня. И, наверное, какой-то своей частью я отчаянно жаждал, чтобы он все понял. Понял, что я рисовал именно его. Но Амано снова меня удивил. Потому что он просто протянул мне альбом, в таком же состоянии, открытым на его портрете, посмотрел мне в глаза и просто сказал: — Красиво. Вот так. Это был уже второй раз, когда Амано разговаривал со мной. И в этот момент я почувствовал, как внутри медом разливалось тепло. Я все еще нервничал, мое сердце все еще бешено колотилось, я все еще не знал, куда себя деть и все еще хотел провалиться сквозь землю, но теперь все это отходило на второй план, потому что Амано сказал мне это простое слово. Красиво. Он не стал смеяться, не стал задавать вопросы, ни один мускул на его лице не дрогнул, говоря об отвращении или неприязни. Более того, он смотрел мне в глаза. Его необычный оттенок глаз, их разрез, то, каким серьезным был его взгляд — все это отпечаталось в памяти, потому что я тут же отвел глаза. Неосознанно. Мне было тяжело смотреть в них. Я протянул руку, изо всех сил стараясь держаться непринужденно, и забрал альбом. Тут же закрыл его и сунул под стойку, а сам снова мельком взглянул на Амано, который все еще смотрел на меня, и пробормотал: — Спасибо. Пробормотал так, словно слово это предназначалось только для него. И волшебство момента испортил протяжный голос Имаи. — Вы всё там? Мы в киношку опаздываем, придурки. Амано сдержанно кивнул мне и перевел взгляд на Тачибану. — Ну, пошли. — Погоди-ка, — возразил ему тот. Он вперил в меня слегка прищуренный взгляд. — А это кто на рисунке? — Чего? — моргнул я. Я сделал вид, что не понял, хотя, кажется, горящие щеки выдавали меня с головой. А Тачибана все продолжал наседать. — На рисунке. Ну, кого ты нарисовал? Я моргнул еще раз. — Да никого, — пожал плечами, желая выглядеть и звучать как можно более убедительно. — Просто нарисовал. — Вот как? Тачибана сверлил меня взглядом и слегка улыбался, приподняв бровь, и я мог поклясться: он все понял. Он понял, что я нарисовал Амано. И его, должно быть, это уже дико забавляло. Я уже предчувствовал, как после каникул за спиной у меня будут раздаваться смешки. Небось, пойдут слухи, что я гей и запал на Амано. Но ведь это было не так. Ну, так я думал. — Просто… — начал он, потирая затылок и переводя глаза с Амано на меня, будто хотел взглядом навести того на какую-то мысль. — Похож очень на… — Да вы, сука, заебали! Я сейчас сам пойду! Это снова кричал Имаи. И в тот момент я был ему безмерно благодарен. Иначе Тачибана бы озвучил то, чего я так боялся. Поэтому, воспользовавшись шансом, подаренным мне сквернословящим через слово и раздраженным Имаи, я снова пожал плечами и сказал как можно более расслабленно: — Да это я просто учился рисовать, ну, по ютубу. Тачибана в ответ кивнул и протяжно ахнул, якобы ну точно, и как я сам не догадался. Но глаза его говорили обратное. Он мне не поверил. Остальные, однако, я имею ввиду, Сакамото и Курамору к ситуации вроде как интерес утратили и уже двигались к выходу. И Тачибана будто бы собирался снова открыть рот, но тут его опередил Амано. — Всё, пошли. — Он пихнул друга в бок, и тот, к удивлению, повиновался и неспешно поплелся за друзьями. — Ну, в общем, — пробормотал он. Видимо, в этот момент, он, наконец, понял, что переборщил, поэтому выглядел несколько растерянным. — Все понятно. Ну, рисуешь охуенно. — Спасибо, — отрезал я, но благодарности в моем тоне не было ни капли. Однако это был бы не Тачибана, если бы напоследок не сказал что-нибудь еще. Поэтому он бросил мне через плечо, как-то хитро улыбнувшись: — А нарисуй и меня как-нибудь, а? Я с силой сжал челюсти от нахлынувшей с новой силой волны раздражения, стыда и неловкости. Потому что я знал, видел в его глазах, в его улыбке, что именно скрывалось за этим его «и меня». Ну, то есть, ты же нарисовал Амано, нарисуй и меня. И, наверно, я бы послал его нахуй или что-то в этом роде, но при Амано не мог. Все-таки с этим парнем Амано дружил. С этим придурком. — Я сейчас, — бросил Амано выходящему на улицу вслед за остальными Тачибане и повернулся ко мне. Я не ожидал, честно говоря, такого поворота событий. Что он сейчас сделает или скажет? Зачем он остался? Неужели хочет поговорить со мной наедине? Что, если он все понял и теперь планирует разобраться со мной, только не хочет делать это на глазах у всех? Мысли мои разбредались, но заговоривший первым Амано прервал этот поток. — Можешь дать Mild Seven? — спросил он, и голос его показался слегка уставшим. Должно быть, его утомил неугомонный друг. Я сначала опешил, но все же потянулся к стенду с сигаретами. Пока я искал нужные, в голове пронеслась мысль: Амано курит. Я не был против курения, потому что курил сам, но почему-то и подумать не мог, что у Амано есть подобные привычки. Но теперь в моей мысленной коллекции деталей, связанных с Амано, что я хранил в памяти, появилась и такая. И это неплохо встраивалось в общую, скажем так, концепцию. Амано и сигареты. Причем не какие-то с дешевым табаком и горьким послевкусием. Дорогие, но не вычурные. И Mild Seven подходили ему прекрасно. Я даже захотел их попробовать. — Голубые? — уточнил я. — Ага. Я только собирался пробить сигареты, но внезапно вспомнил, что Амано ведь нет двадцати лет, а в магазине повсюду камеры. — Я не могу тебе их продать, — тихо сказал я. — По закону нельзя, и тут везде камеры… Хотя, если честно, я бы рискнул, отказывать ему мне не хотелось. Тогда Амано выудил из кармана бумажник, небольшой, кожаный, и раскрыл его, показывая содержимое. Внутри были какие-то бумажки, старые билеты в кино, купюры, талоны и прочая мелочевка. — На записях будет видно, что я показал тебе портмоне, — объяснил он, увидев мой недоумевающий вид. — Но не видно, есть ли в нем паспорт, так что…Просто сделай вид, что он тут есть. А если спросят, просто скажешь, что я совершеннолетний. Ты же меня не сдашь? При этом он улыбнулся, как-то по-заговорщически, и я невольно улыбнулся в ответ. Затем я пробил сигареты, Амано оплатил наличными и отказался от чека. И я снова мялся. Потому что, ну, я очень хотел поговорить с ним еще немного. О какой-нибудь ерунде. Спросить, на какой фильм они идут. Как проходят каникулы. Или спросить то, что терзало меня внутри — понял ли он, кого я рисовал или нет? А потом я вспомнил, что это, по сути, только второй раз, когда Амано на меня смотрит и говорит со мной, и вспомнил, что такой человек, как он, наверняка плохо запоминает лица и имена, так что скорее всего он меня не запомнил и (в этом я был уверен) даже не знает, как меня зовут. Поэтому я как-то совсем неуместно протянул руку и представился, пробубнив свое имя и сказав, что я его одноклассник, на что он протянул руку в ответ, пожал ее и, все еще улыбаясь, ответил. Сказал то, о чем я потом думал несколько дней подряд. — Ты чего? Я знаю, как тебя зовут. Мы же одноклассники. Я глупо кивнул, пока до меня доходило значение его слов. Тем временем Амано сунул пачку сигарет в карман и зашагал к выходу, усмехнувшись мне через плечо: — Пойду-ка, а то Юко сейчас взорвется от злости. Увидимся в школе! И я еще долго стоял за кассой, вплоть до прихода сменщика, потому что...Ну, меня распирало от счастья. Потому что я увидел Амано, потому что Амано сказал, что я красиво рисую, потому что он смотрел на меня, улыбался мне, пожимал мою руку, сказал, что знает мое имя, помнит мое имя. И сказал то, из-за чего я дико желал скорейшего завершения каникул и с нетерпением ждал начала третьего года средней школы. Увидимся в школе.