Солнечные блики в твоих медовых глазах

В следующие дни я отчетливо ощутил, как интерес к персоне Амано возрос в разы. И не только у меня. Казалось, что вся школа сошла с ума. Я уже упоминал, что школа в Кайто была единственной, оттого и была переполнена учащимися, так что каждого новенького особо не замечали. Тогда я убедился в том, что это не совсем так. Скорее, это касалось только меня, и это вполне объяснимо: мало того, что я некрасивый, я еще и самый обычный. Ну, то есть, таких, как я, много. Встреть меня на улице — и через пять минут даже не вспомнишь, как я выглядел. К тому же, я был замкнут, неразговорчив и диковат. Если бы в мой первый день ко мне не подсел Мабучи, я, наверное, так и остался бы одиночкой. Но Амано Рин был не такой, как я. Первое, что бросалось в глаза, его внешность, оказалось не единственным его плюсом. За несколько дней я успел понаблюдать за ним со стороны и понял следующее. Амано был приятным и вежливым. Несмотря на то, что на каждой перемене ему буквально не давали продыху, окружая и заваливая вопросами, он не казался раздраженным, не пытался отделаться от навязчивого внимания, напротив, он улыбался, даже несколько смущенно, и терпеливо общался с каждым, кто к нему подходил. Не отмахивался он и от хихикающих девчонок с параллели, что устраивали ему засады: врезались в него в коридорах, поджидали за поворотом, ходили туда-сюда, лишь бы привлечь его внимание. С ними он разговаривал доброжелательно, хотя вряд ли какая-то из них вообще по-настоящему привлекла его внимание. Учился он тоже хорошо, и учителям нравиться умел. С ними он держался особенно учтиво. Но при этом таким же задротом, как Мабучи, назвать его язык бы не повернулся. Потому что хорошо учиться — это не всегда про бесконечную зубрежку, которой страдал Мабучи. Можно быть отличником, не прикладывая чрезмерных усилий. Например, можно быть не только умным, но и обаятельным, подвешенным на язык, любопытным и изворотливым. И именно такую сторону я увидел в Амано, когда его впервые вызвали к доске. Это было на уроке истории Японии. Я пристально наблюдал за ним и заметил, что он вовсе и не знал ответа на все вопросы учителя, то есть, он, конечно, кое-что знал, но не всё. Если бы к доске вызвали Мабучи, ответы отскакивали бы от его зубов, едва учитель задал бы вопрос, причем именно в таких формулировках, которые были в учебниках. Но Амано отвечал своими словами, и говорил он прекрасно: грамотно, с выражением, с расстановкой, этим своим низким, чуть хриплым голосом. И ударялся в детали или отклонялся от темы в те моменты, когда не знал точного ответа. То есть, мастерски лил воду. И потому слушать его было неимоверно приятно. И, наверное, можно подумать, что я сам себе придумал проблему. Раз Амано такой хороший и дружелюбный, раз он разговаривал со всеми и не казался чрезмерно избирательным в общении, то что останавливало меня? Я ведь мог бы просто подойти, как и любой другой одноклассник, попытаться как-то завязать разговор. Я мог вклиниться в толпу, что окружала его на переменах, в конце концов. Но, честно говоря, я представлял себя на месте Амано. Представлял, каково это — приковывать к себе внимание одним своим присутствием? Обладать настолько сильным магнетизмом? Чувствовать на себе столько следящих за тобой глаз? И я подумал, что для него это всё, наверное, уже так привычно, что он об этом и не задумывается. Он, наверное, не запоминает имена и лица, они смешиваются у него в памяти. Я даже представлял, как Амано идет по красной дорожке, словно какая-нибудь бешено популярная кинозвезда, а вокруг бесконечно щелкают затворы фотокамер, глаза слепит вспышка, а толпа фанатов тянет к нему руки и рукоплещет, отчаянно выкрикивая его имя. То есть, мне не хотелось быть в этой толпе фанатов. Я хотел, чтобы Амано заметил именно меня. Я в тайне мечтал о том, чтобы столкнуться с ним на автобусной остановке или войти в пустой класс, а там обнаружить его в одиночестве. Так, чтобы оказаться с ним наедине. Тогда, думал я, я бы набрался смелости и заговорил с ним. Но шли дни, и ничего не менялось. Застать Амано где-нибудь в одиночестве не представлялось возможным. На уроках мешали учителя, на переменах его обступала толпа одноклассников, обед он коротал в компании Тачибаны и его прихвостней, и даже домой уходил он вместе с Тачибаной, видимо, им было по пути. И Амано совсем не замечал меня. А я вскоре убедился в том, что мысль, посетившая меня после того, как я впервые нарисовал его портрет, абсурдна. Во-первых, потому что, откровенно говоря, никакой я не художник, так, любитель попачкать бумагу. Во-вторых, потому что я действительно хотел приблизиться к нему, и не ради каких-то рисунков. Мне хотелось поговорить с ним, представиться, дружить с ним. Хотелось, чтобы он смотрел на меня, слушал меня и смеялся над моими рассказами так же, как он смеялся над словами Тачибаны. К слову, о Тачибане. С момента появления Амано прошло около двух недель, и стало ясно: больше всех он был расположен к Тачибане и его компании. На уроках они всегда садились вместе, и если Сакамото, Имаи и Курамору время от времени менялись, то Тачибана всегда садился рядом с Амано. Меня, честно говоря, компания эта раздражала. Тачибана — большой любитель повыделываться, язык за зубами держать не умел, и юмор у него, мягко говоря, дебильный. Так в начале первого года средней школы он пристал ко мне на уроке физкультуры, посмеялся, что я якобы бегаю, как девчонка, и даже начал пародировать, но я и ухом не повёл и на издевательства никак не отреагировал, сделав самое равнодушное выражение лица, и, видимо, ему это наскучило, поэтому он отправился доставать других. Ко всему прочему, он любил всякие тупые затеи, например, незаметно приклеить учителю на спину листочек с непристойным рисунком или кидаться скомканной бумагой в девчонок. Курамору был его верным подпевалой, поддерживал, что бы тот ни задумал, чуть ли не в рот ему заглядывал и, кажется, получал от этого искреннее удовольствие. Именно Курамору казался мне козлом отпущения для остальных в этой компашке. Он, должно быть, был тем самым человеком, который у них исполнял роль козла отпущения или кого-то вроде посыльного. Ну, тем, кого обычно гоняют в магазин притащить снэков и газировки, ну, что-то в этом роде. Имаи казался парнем устрашающим. Не то, чтобы я его по-настоящему боялся, но связываться с ним было себе дороже. И он вовсе не был верзилой с громадными тяжелыми кулаками. Ростом почти, как я, но не тощий, а скорее поджарый. Но было в нем что-то такое, что заставляло его остерегаться. Драться он любил и умел, обычно сам без повода не лез, как тот же Тачибана, и в целом казался спокойным, но если повод появлялся, то себя не сдерживал. Имаи играл в баскетбол и состоял в сборной школы, ездил на региональные соревнования, и играл так же хорошо, как и дрался. Из всей этой шайки только Сакамото вызывал у меня хоть какую-то симпатию. Он казался мне немногословным, серьезным и самым адекватным из них. Встреть я этих парней по отдельности, в жизни бы не подумал, что они друзья. Но, как мне рассказывал Мабучи, еще в началке Имаи и Сакамото друг друга недолюбливали и как-то раз сцепились в драке, и оказавшийся неподалеку Тачибана разнял их, что впоследствии положило начало их дружбе. А Курамору и так таскался, как собачонка, за Тачибаной, с самого первого класса. В компании их негласным лидером был Тачибана, конечно. Но, к моему удивлению, Амано не походил на того, кто станет лишь его тенью, как тот же Курамору. Как бы это объяснить…Наблюдая за ним, я замечал, что Тачибана вьется вокруг Амано, а не наоборот. То подойдет на перемене, то усядется рядом с ним на уроке, то закинет руку на плечо, так, словно они закадычные друзья. То есть, во всем этом было что-то такое, что наводило на мысль: Тачибана будто нуждается в Амано больше, чем тот в нем. Амано даже не старается с ним подружиться, скорее позволяет. Как-то так. Впрочем, Амано не нужно было стараться в принципе. Как Мабучи и предсказывал, вокруг него вились практически все. Одноклассники, ребята с параллели, девчонки. Особенно девчонки. Словно ядовитый плющ. Меня тошнило каждый раз, когда я видел, как очередная хихикающая девка проходит мимо Амано, улыбается ему и дебиловато накручивает на палец локон. А потом еще одна. И еще. Тошнило и от того, что он сдержанно улыбался в ответ. Не так слащаво и заискивающе, как они, конечно, я сомневался, что Амано вообще так умеет. Меня тошнило, когда я представлял, что я, вторя этим идиоткам, иду к нему, растягиваю рот в сахарной улыбке и тяну руку, называю свое имя. Я почему-то чувствовал, что в ответ получил бы только плохо скрываемое отвращение во взгляде. Тетка говорила, чтобы я не открывал рот, когда улыбаюсь. Зубы у меня тогда были кривые, а при улыбке подбородок становился еще длиннее и острее, так что выглядел я уродливее обычного. Говорят, улыбка красит человека, но ко мне это не относилось. В общем. Мне оставалось только наблюдать. Что я и делал практически весь учебный год. У меня было время изучить Амано Рина от и до. И каждую деталь, что я подмечал в нем, я невольно запоминал наизусть. Например, он носил темно-синий гакуран, из добротной дорогой ткани, цвет у него был даже не синий, а иссиня-черный, как полуночное небо. Цвет ему безумно шел, в сочетании с его светлой кожей это выглядело даже как-то по-аристократически. Пиджак гакурана Амано обычно застегивал на все пуговицы, кроме самой последней. Он носил ослепительно белые кроссовки c сине-красно-белой эмблемой какого-то иностранного бренда, наверняка дорогущие. Иногда, в особенно жаркие дни, он снимал пиджак, и я видел, как перекатываются под белой хлопковой тканью рубашки едва формирующиеся мышцы. Когда было прохладно, Амано менял пиджак на джемпер. Вообще, в целом, он одевался скромно, лаконично, но со вкусом, что, как мне кажется, совсем несвойственно для парней нашего возраста. Почти вся его одежда, что мне довелось видеть, была простой, однотонной, преимущественно в белых, черных, серых и синих оттенках, фасоны он предпочитал незатейливые, но беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что одежда эта дорогая, качественная, возможно, даже пошитая на заказ. Амано никогда не носил школьный рюкзак на обеих лямках, он носил его как-то по-особенному, небрежно закидывая одну из лямок на плечо, и казалось, что рюкзак вот-вот свалится. Я готов поклясться, что больше никто в этой школе не носил этот дурацкий рюкзак так, как это делал он. У него был раскладной телефон серебристого цвета с висящим на нем брелком с эмблемой футбольной команды. В нем он частенько что-то печатал на переменах, прислонившись спиной к шкафчику, подолгу глядел в экран, а еще часто затыкал уши белыми наушниками. Я часто размышлял о том, что же он слушает, какую музыку предпочитает, в голове у себя строил предположения. Мне почему-то виделось, что Амано любит что-то очень непопулярное, даже андеграундное. Какой-нибудь жуткий скандинавский метал, к примеру. Должна же в нем найтись какая-то неидеальность, пусть даже такого рода. Однажды я увидел мельком, что с обратной стороны дверцы шкафчика Амано приклеен какой-то постер, какой-то группы, но как ни тянул шею, разглядеть не смог, он захлопнул дверцу, так и оставив меня в неведении. И меня тогда просто обожгло обидой. Мне до жути хотелось узнать, что там было (так, может и тема для разговора бы нашлась), и у меня в голове даже пронеслась безумная мысль: что, если остаться в школе до темноты, и попробовать вскрыть его шкафчик? Естественно, брать оттуда я ничего бы не стал, я же не вор какой-то. Так…просто посмотрел бы. Но потом я вспомнил, что в школьных коридорах есть камеры, и представил, как снова получу нагоняй от тетки с дядей, так что затею эту отбросил. Таким образом, время шло, и я думал, что, ну, так не может быть вечно. Постепенно мой жгучий интерес к Амано угаснет, и он станет для меня всего лишь одним из одноклассников. И в какой-то момент я даже думал, что так и случилось. Я как-то привык к положению вещей, привык, что Амано на меня ни разу даже не посмотрел. Смирился с тем, что к нему мне не приблизиться. Но потом случилось вот что. Как-то раз, случилось это в середине ноября, выдался особенно дождливый день, а я как назло не взял зонт, потому что проспал и собирался впопыхах, и пока притопал в школу, всю мою одежду можно было словно губку выжимать, а в кроссовках неприятно хлюпало. Я зашел в гардеробную, в которой ученики обычно оставляли свою верхнюю одежду, планируя немного подсохнуть. Все равно я опоздал на полчаса, приходить на первый урок с таким большим опозданием смысла я не видел, да и стыдился появляться на глазах Амано в таком виде, поэтому я остался. К счастью, в гардеробной не было ни души. От входа до противоположной стены тянулись стройные ряды вешалок, на которых тут и там висели куртки, плащи, зонты. Я снял пиджак гакурана, оставшись в одной рубашке, до которой дождевые капли добраться не успели, чуть выжал его и повешал за крючок на вешалку, чтобы он хотя бы немного просох. Затем я снял кроссовки, вылил прямо на пол собравшуюся в них воду, выжал, как смог, и приставил к стене. Я мрачно думал о том, что до следующего урока они точно не успеют высохнуть, а к концу дня от моих ног начнет исходить неприятный запах. Изо всех сил пытаясь минимизировать проблему вонючих ног, я начал снимать свои мокрые носки. И я правда думал, что я в гардеробной один. Но когда я поднял взгляд, я замер, потому что среди рядов вешалок я увидел Амано. Одного. Без Тачибаны и остальных. То есть, я был в гардеробной наедине с ним. Когда именно он тут появился, я не знал. Может, был тут и до того, как я пришел, а я попросту его не заметил. Он только что повесил свое пальто на крючок, а теперь поправлял ворот гакурана и приглаживал влажные от дождя волосы, вернее, зачесывая их пальцами назад. Зонта при нем я не заметил, но выглядел он не таким мокрым, как я, должно быть, его привезли на машине. Кажется, Амано меня тогда тоже не заметил. И, тем не менее, я застыл, в полусогнутом состоянии, неловко держа в руках один мокрый носок. Сердце у меня отчаянно забилось. Соображал я плохо. Все мои мышцы будто одеревенели. В горле пересохло, и я боялся, что если сейчас что-то скажу, то голос у меня сорвется или из горла вырвется лишь непонятное бульканье. Я боялся шелохнуться, боялся, что издам какой-нибудь шорох, и тогда Амано повернется и увидит меня, в этой дурацкой позе, в ужасном виде, с вонючим сырым носком, зажатым между указательным и большим пальцами. Зрелище, должно быть, не самое приятное. Отвратительное. Но вместе с этим какая-то часть меня, я бы даже сказал, большая часть меня страстно желала, чтобы он повернулся. И это случилось. Мне для этого не понадобилось что-либо произносить или двигаться, в таком остолбенелом ошарашенном состоянии, учитывая и мою неказистую внешность, я вполне мог слиться с антуражем гардеробной. Ну, такой вот предмет мебели. Однако Амано меня увидел. Он повернулся. На этот раз расстояние между нами было меньше пяти метров, то есть, я стоял близко к нему, ближе, чем когда-либо, более того, мы были одни, и никто не мельтешил вокруг него, и я снова невольно подумал: какой же он, черт возьми, красивый. Даже, когда не выглядел, как с иголочки, как обычно. Его волосы мокрыми прядями были зачесаны назад, открывая высокий лоб и тонкие темные брови вразлет, влажные ресницы блестели в полумраке гардеробной, и даже брызги грязи на его белоснежных кроссовках совершенно не портили вид. Он повернулся, и я увидел тянущиеся от его кармана до ушей белые проводки. Значит, он был в наушниках. И только после этого до моих ушей, словно из-под толщи воды, послышалось тихое потрескивание музыки. Значит, слышать меня он не мог. И, если бы я сказал, что Амано на меня посмотрел, я бы соврал. Несмотря на мою отчужденность от людей и малое количество контактов, я, пожалуй, правильно истолковывал невербальные сигналы. Особенно внимателен я был ко взгляду. Когда говорят, что глаза — зеркало души, не лгут. По взгляду можно сказать очень и очень многое. Бывает взгляд внимательный, присутствующий — так смотрят люди, которые в тебе заинтересованы, которые в тебе что-то разглядели и зацепились за это. Я не помнил, чтобы на меня когда-либо вот так смотрели. Обычно по мне скользили взглядом, бегло, не задерживаясь, уж точно не рассматривали (рассматривала меня обычно тетка, ну, перед тем, как снова разразиться гневной тирадой о том, как сильно я похож на своего идиота отца). Так бегло обычно смотрят на что-то несущественное, например, на пыль. И я, в общем-то, не расстраивался, когда ловил на себе подобные взгляды. Но. Амано Рин скользнул по мне взглядом. Он сделал это и ушел. А я так и остался стоять в гардеробной, ошарашенный и с безумно колотящимся сердцем. Понемногу я приходил в себя от этой встречи, а затем опустил взгляд и увидел, что на втором носке, который я еще не успел снять, была громадная дырка, а из нее торчал мой большой палец. И я засмеялся. Потому что Амано скользнул по мне взглядом. Даже на секунду его не задержал. Я был пылью для него. Но в том, что он это сделал, имелся один плюс: он не увидел мой дырявый носок и торчащий из него палец.

***

Не сказать, что я сильно расстроился от того, что случилось в гардеробной. Конечно, осознавать то, как Амано посмотрел на меня (ну, то есть, как на пыль), было неприятно, но все же. Все же. Он на меня посмотрел. Амано Рин на меня посмотрел. Мысль эта била набатом в моей голове весь последующий день. Весь следующий урок — то была геометрия — вместо равнобедренных треугольников и прочей лабуды я рисовал на клочке бумаги, вырванном из тетради, и как-то по-глупому улыбался себе под нос. Рука, сжимающая карандаш, выводила какие-то недорисунки: линия челюсти, челка, падающая на лоб, ухо… Полностью нарисовать его я не смел. Не сейчас, посреди урока, когда любой может заглянуть в мою тетрадь, и когда под боком сидит Мабучи. Он, конечно, слушал учителя и был весь внимание, но все-таки в любой момент мог повернуться ко мне. А руки чесались. Безумно хотелось достать альбом. Поворачиваться к Амано я тоже не смел. На этот раз он сидел непривычно позади на несколько парт, рядом с Тачибаной. Если раньше я украдкой глядел ему в спину, а для этого мне было достаточно поднять глаза, то сейчас мне пришлось бы разворачиваться едва ли не всем корпусом, что определенно будет заметно. Едва урок подошел к концу, я сорвался с места и, заверив Мабучи в том, что у меня болит голова и я лучше схожу в медпункт, стремительно понесся по коридору, расталкивая поток учеников, в сторону старого корпуса. Там я поднялся по лестнице на второй этаж, но на лестничном пролете не устремился в коридор, а поднялся дальше, вверх по лестнице, уходившей в запертую на замок дверь, ведущую на крышу. Это был закуток, в котором мало кто бывал, по крайней мере, раньше я тут никого не видел. Здесь я обычно прогуливал уроки и курил. Я уселся на свою сумку, предварительно выудив из нее альбом и карандаш. Наконец-то стоявшая в моей голове картинка вылилась на белый лист очередным рисунком: торопливым, не очень аккуратным, но все же получился он хорошо. Закончив, я оглядел лист. Это снова был портрет, только не в анфас, а в полупрофиль, именно так я увидел его сегодня утром. Я попытался натурально изобразить стекающие по вискам капли дождевой воды и влагу на убранных назад темных волосах. Особенно трудно было нарисовать ресницы, длинные, темные, изящно изогнутые, поблескивающие от стоящих в них каплях. Конечно, рисунок не передавал и половину красоты этого лица. Поэтому на следующий день я снова был в гардеробной в то же самое время. То есть, я снова серьезно опаздывал. И уже почти слышал жужжание теткиного голоса, когда ей позвонят со школы, чтобы пожаловаться на мои прогулы. Но меня это не волновало. Снова шел дождь, только на этот раз я взял с собой зонт и по дороге старательно обходил лужи, так что по прибытии в школу был сух и выглядел не так кошмарно, как вчера. Я не ожидал, естественно, что Амано оценит мои старания или мой относительно опрятный внешний вид, но хотя бы я не чувствовал бы себя так жалко. В гардеробной я стоял, оперевшись о стену и, когда кто-то заходил, я напрягался. Пока я ждал появления Амано, я думал о том, что мне делать, когда он придет. Просто стоять и смотреть? Это я и так делал на протяжении всего времени с тех пор, как его встретил, так какой тогда смысл? Все сводилось к тому, что я должен был с ним заговорить. Но что сказать? В голову не шло абсолютно ничего. Однако придумывать ничего не понадобилось. Потому что Амано так и не появился. Уже после, опоздав на урок на добрых двадцать минут, я увидел его в классе. То же самое произошло и на следующий день, и во все последующие. Неделю спустя я оставил попытки столкнуться с Амано с гардеробной и перестал опаздывать на уроки. К счастью, на этот раз тетка ничего о моих опозданиях не узнала. Теперь эти попытки казались мне глупостью. Я вспоминал о них с отвращением, ведь я ничем не отличался от тех вертихвосток, что выслеживали Амано, сталкивались с ним с коридорах якобы случайно, стремясь завладеть его вниманием. Вскоре я устал. Ничего не менялось, и я не знал, как быть. Я только и делал, что наблюдал со стороны. Амано даже и не подозревал, что стал объектом моего пристального внимания, потому что, ну, он в принципе был в центре внимания. Постоянно. И даже если бы я попытался от него отвлечься, перестать о нем думать, ничего путного у меня бы не вышло. Ведь Амано был везде, как и его тень в виде шептаний и болтовни о нем. Тень Амано сквозила даже в речах учителей. Потому что Амано был не только красив, он был еще и отличником. И учителям он нравился. Что может быть лучше для рядового школьного учителя, чем прилежный умный ученик, из благополучной семьи, да еще и вежливый и приятной наружности? Да если бы только все были такими, вряд ли тогда было столько злых и нервных преподавателей, верно? Как-то так. Амано Рин преследовал меня везде. Я не мог от этого скрыться. Мабучи тоже это заметил, еще в первый день, когда Амано пришел, и недовольно фыркал всякий раз, стоило ему завидеть черноволосую макушку новоиспеченного одноклассника в толпе учеников. Однако со временем Мабучи на него забил, и я связал это с тем, что он убедился: хоть за новеньким и охотились практически все девчонки с нашего класса и параллели, его любимая Нориаки не входила в их число. Поэтому между собой Амано мы не обсуждали. Естественно, делиться своими переживаниями с Мабучи не входило в мои планы: во-первых, сомневаюсь, что он понял бы меня правильно, во-вторых, я не делился с ним в принципе ничем, ни тем, что происходило дома, ни тем, что происходило в моей голове. Второй год средней школы подходил к концу. Амано был перед моими глазами, в моей голове, он был у всех и у меня на слуху. Амано был в моем альбоме — к имеющимся там двум первым портретам раз за разом появлялись новые: вот он сидит за партой, подперев рукой голову, вот он идет, сунув руки в карманы. Практически каждый раз, когда я любовался Амано, я запечатлевал этот момент в своём альбоме. Я довольствовался тем, что, по крайней мере, нахожу в нем вдохновение. И постепенно буря во мне улеглась. Я, можно сказать, окончательно смирился. Не пытался больше перебороть себя и просто не замечать Амано так же, как он не замечает меня, но и оставил попытки сблизиться с ним. Я приходил в норму и заставлял себя привыкать к текущему положению дел. В какой-то момент даже подумал, что, раз есть подвижки, может быть, однажды я вообще не буду выделять Амано, и он станет для меня, как тот же Тачибана, просто одноклассник. И учебный год должен был закончиться вот так. Пока не случилось то, что снова и, кажется, бесповоротно, выбило меня из колеи.