Солнечные блики в твоих медовых глазах

В тот день я проснулся с мыслью, что день будет самый обычный. Вернее, я даже не думал об этом в таком ключе. Не ждал, что произойдет что-то необычайное, и предчувствия никакого у меня не было. Потому что жизнь шла своим чередом: я ходил в школу, там на переменах болтал с Мабучи, весь день протирал штаны за партой, а затем возвращался домой и запирался в комнате, чтобы не попадаться лишний раз на глаза тётке. Читал или что-нибудь смотрел, рисовал и ложился спать. И так каждый день, кроме выходных и каникул, последние два года. Потому что такой стала жизнь после того, как меня забрали в Кайто. Я, если честно, многое из того, что за это время происходило, не помню, ведь оно прошло, я бы сказал, безлико. Вспомнить особенно нечего, да и имеющиеся воспоминания приятными не назовешь. Как только я сюда приехал, я поселился в доме семьи Масуда. Это фамилия моей замужней тётки. Их дом, большой, двухэтажный, чистый и уютный, находился на пересечении улиц Такешита и Сономия, в достаточно приличном районе Кайто. Глядя со стороны на этот дом, на образцовую педантичность, с которой он был построен, глядя на ухоженный сад и окружавший его забор, можно было без сомнения решить, что дом этот принадлежит порядочным людям. Он был совершенно не похож на тот, что отобрали у меня и моей мамы: наш был очень старый, обветшавший, с проседающим фундаментом, с заброшенным, сплошь заросшим сорняками палисадником. Когда я впервые оказался в доме семьи Масуда, несмотря на моё нежелание оставаться в Кайто, меня всё же посетило некое чувство удовлетворения. Определённо, жизнь в таком месте казалась приятной. На первом этаже дома располагалась просторная гостиная с огромным бордовым диваном дорогого винного оттенка посередине, рядом кресла, в тон дивана, многочисленные торшеры, телевизор, за которым семья Масуда коротала время за просмотром вечерних новостей, и высокий книжный стеллаж, забитый книгами разных авторов. На стенах красовались обои с витиеватым цветочным рисунком. На них висело огромное количество рамок с фотографиями. В этой гостиной тётка принимала гостей, а в свободное время полировала горизонтальные поверхности, чистила ковёр, мыла полы, в общем, всеми силами поддерживала порядок. Рядом с гостиной была кухня с выходом в столовую, там мы обычно ужинали, рассевшись за длинным дубовым столом, каждый на своём месте — мы с тёткой и её двумя детьми, Аки и Айко, по двое друг напротив друга и дядя, Масуда Йошинори, во главе. Застеклённая дверь на кухне вела в сад. Ещё на первом этаже был дядин кабинет. Дядя работал директором местной ткацкой фабрики и, если не пропадал на работе, то запирался в своём кабинете, куда никому из домашних входить было нельзя. Что касается второго этажа, то там располагались библиотека, заходить в которую мне запрещалось, гардеробная, доверху обставленная разным хламом, и две спальни, одна — большая и просторная детская, находившаяся на солнечной стороне, а вторая — маленькая и тесная комнатушка, находилась она под мансардой и больше походила на чердак. Я пожил в большой детской совсем немного, до тех пор, пока тётка не родила Аки и Айко, двойняшек, которые появились на свет несколько месяцев спустя после моего приезда. Произведя нехитрые расчёты, я тогда понял, что в нашу первую с тёткой встречу она уже была беременна. В общем, после их рождения меня переселили в каморку под мансардой, в которой было катастрофически мало места, так что помещалось немногое: узкая кровать, небольшой комод для одежды, стол и стул. Стол стоял совсем близко к двери, так что каждый раз входя в комнату, я, совсем позабыв о тесноте, ударял дверью об его угол. Плюсы, конечно, тоже имелись, например, окно в моей комнате было относительно новое и без щелей, к тому же, стены дома были толстые, так что я не мёрз и мог спать раздетым. В целом, я не жаловался. Моя каморка, несмотря на свой размер, мне нравилась. Ещё больше мне нравилось, что никто туда не входил, по крайней мере, в моё присутствие никто не врывался без разрешения. Тётка обычно стучала в дверь, дядю я вообще на втором этаже никогда не видел, он всегда торчал в своём кабинете, будто не знал, что в доме имеется второй этаж. Поэтому комната мне нравилась. И тут я хотел бы вернуться к тому, какие отношения сложились у нас в тёткой. Я-то поначалу надеялся на проявление какого-то тепла от единственного оставшегося у меня родственника. Я не ждал, что тетка заменит мне мать, не ждал, что она начнет называть меня своим сыном. Но, всё же, наверное, в глубине души на это надеялся. В общем. Супруги Масуда меня усыновили. Ну, так это называется. По документам я стал их приёмным ребёнком, и я, честно говоря, не знаю, как тогда решались подобные вопросы, но их фамилию я не взял, у меня осталась отцовская. Насколько я знаю, я тогда уже был в таком возрасте, достаточном для самостоятельного принятия подобных решений, и я даже хотел избавиться от отцовской фамилии, она мне никогда не нравилась, ни по звучанию, ни по значению. Масуда была хорошей фамилией: звучной, легко запоминающейся, а главное — я думал, что эта фамилия, став моей, могла бы сделать меня частью семьи. Поэтому я сказал об этом тёте с дядей, однажды за ужином, пока вопросы, связанные с усыновлением, ещё не были до конца урегулированы. То есть, я сказал, что не против взять их фамилию. Но то, как нахмурился дядя, то, как тётка поджала губы, то, как перестали звенеть приборы и повисла неловкая тишина, всё это наводило на мысль, что против были они. Затем я услышал в ответ лаконичное «нет». Никаких объяснений не последовало, а я побоялся спрашивать, и фамилию Масуда так и не получил. Я не знал, почему они отказались, не понимал, что в этом плохого, и, размышляя позже, искал разные оправдания тому категоричному безапелляционному «нет». Думал, что, наверное, юридически оформить это сложно или даже невозможно, и тётя с дядей об этом знают. Думал даже (какой же глупой была эта мысль), что они хотели, чтобы я сохранил фамилию отца и таким образом память о нём, и чтобы род отца не прервался на нём же. Думал, что им почему-то не плевать на этого ублюдка. Но причина заключалась в другом. Супруги Масуда меня, в общем-то, ненавидели и едва выносили моё присутствие. Я это понял, когда прошло немного времени после моей несмелой просьбы дать мне свою фамилию. Они в целом очень редко со мной разговаривали. В основном, переговариваясь между собой, они могли упомянуть обо мне, но в третьем лице, так, словно меня рядом нет. «Надо купить ему новую обувь, старая совсем никуда не годится» «Да, я завтра поведу его в магазин» «И сразу своди его к парикмахеру, он что-то сильно оброс» Даже с младенцами Аки и Айко, которые не то, что ответить, даже понять, что им говорят, не могли, тётя с дядей разговаривали чаще, чем со мной. Так как я всё же чаще видел тётку, чем пропадающего на работе или в своём кабинете дядю, я как мог пытался наладить контакт. Пытался заговорить с ней, когда приходил со школы, и использовал для этого любой повод: рассказывал о том, что случилось сегодня на уроках, какие темы мы изучали, какую оценку я получил. Но это не работало, потому что тётя реагировала сухо, молча выслушивала меня, пока занималась своими делами, или просила меня не отвлекать её (отвлекать от подметания и так чистого кухонного паркета). Я даже предлагал ей помощь по дому, но она отказывалась, коротко отвечая, что моя единственная работа — это хорошо учиться и не доставлять проблем. Можно списать её холодность на особенность характера, вот только у тётки были свои дети, с которыми она была ласкова как никогда. Я наблюдал с удивлением, как она преображалась, стоило ей перевести свой равнодушный взор с меня на своих деток: её глаза теплели и увлажнялись, на щеках проступал лёгкий румянец, а губы изгибались в широкой улыбке и щебетали слова любви. Очень скоро я сдался и перестал пытаться пробиться сквозь тётину непроницаемую броню. Я понял, что дело вовсе не в характере, понял, что несмотря на то, что я ребёнок её родной сестры, я всё же чужой. Свалившийся ей на голову в напоминание о смерти сестры. Я понял, что тётя меня не полюбит. И я даже с этим смирился, меня вполне устраивало равнодушное отношение, я даже понимал её. Вот только не мог понять одного: почему всякий раз, когда она смотрела на меня, в глубине её глаз плескалось что-то тёмное и нехорошее? Почему она поджимала губы, едва завидев меня в поле зрения? Почему всегда говорила обо мне в третьем лице в моём присутствии? Я чувствовал, что раздражаю её, что она ненавидит меня. Но не мог понять, почему и за что. Вскоре я это понял. В общем, когда меня отдали в местную школу, оказалось, что я довольно сильно отстаю. Ну, из-за того, что произошло, и из-за переезда, и из-за того, что часто прогуливал. Отставал я настолько сильно, что вполне мог остаться на второй год, но мне дали шанс и время подтянуть оценки. Директор школы посоветовал тёте нанять для меня репетитора, иначе мне будет очень сложно. Однако репетитора тётка искать не стала, лишь коротко сказала мне, что в школьной программе ничего сложного нет, и мне надо просто поднапрячься. Получалось плохо, я всё время приносил домой плохие отметки, и тётю это, в общем-то, не волновало бы, если бы её не тревожили звонками со школы, с просьбой приехать и обсудить мою успеваемость. И, видимо, её эти звонки, вся эта необходимость со мной возиться так раздражали, что она начала срываться. То есть, если раньше моя тётка в отношении меня казалась просто ледяной стеной молчания, от которой исходило лишь одно — тихое раздражение, то теперь диапазон её эмоций и взаимодействий со мной стал шире. Сначала она, разозлённая очередным звонком со школы, презрительно сказала мне, что я копия своего отца. Это случилось на летних каникулах после того, как закончился первый год средней школы. Я лежал в саду на траве и рисовал в альбоме, когда она появилась в дверном проёме, нахмуренная, сжимая в руках телефонную трубку. Я впервые видел её такой злой и насторожился. Обычно её не заботило, где я нахожусь и чем занимаюсь, а ещё я не слышал от неё запрета выходить в сад, но тогда она буквально набросилась на меня, обрушив шквал ругани. Ругалась, что валяюсь в саду, хотя выходить туда мне запрещено, что бездельничаю, пока ей звонят и жалуются на мои оценки, и вообще, у меня было столько времени подтянуть успеваемость, а я потратил его впустую. Я молчал, потупив взгляд, хоть мне очень хотелось оправдаться. Потому что я не тратил время впустую. Каждый день, вернувшись с занятий, я честно садился за учебники и занимался до темноты. Я правда старался. Просто я действительно многое пропустил и многое не понимал, потому исправить оценки было неимоверно сложно. Но, если честно, я не хотел признаваться в том, что не справляюсь сам. Тётя ведь сказала: ничего сложного, надо просто постараться. Поэтому я молчал и слушал. И тогда она сказала, что я похож на отца. Что я такой же бестолковый и бездарный, как он. Что я не получу должного образования и стану таким же разгильдяем. Что я его копия, даже внешне. И что она проклинает тот день, когда её сестра спуталась с таким отбросом общества, как мой отец. Слова тёти резанули слух, и внутри меня что-то болезненно сжалось. Я знал, что похож на отца, но только внешне, и даже больше, чем на мать. От отца мне достались высокий рост (в средней школе я уже был ростом около ста семидесяти сантиметров), тёмные волосы, что вечно не ложились как нужно, а торчали в разные стороны, узкие глаза, некрасивый длинный нос и вытянутое лицо. Я был нескладный и неказистый с самого детства, и с каждым годом будто становился всё уродливее. Мама, напротив, когда-то была очень красивой, ну, до того, как страшно похудела и потускнела. Их сходство с тёткой было поразительным, даже характером они были похожи, за исключением того, что в тётке практически отсутствовала присущая маме мягкость. В общем, я действительно был вылитый отец. Тот самый мужчина, что угробил её единственную сестру. И тогда понял, что этим и раздражал тётку. Но. Меня переполняла обида. Я ведь не походил на него во всем остальном. Я не был моральным уродом. Я никогда не делал того, что делал он. Я даже никогда не дрался. Характер мой отличался от отцовского: я с самого детства был более стабилен, не страдал перепадами настроения и агрессивности во мне не было ни капли. Поэтому меня охватило возмущение. Я хватал ртом воздух и сжимал руки в кулаки, пока тётка говорила мне всё это. Тогда я не выдержал и впервые ей возразил. Сказал, нет, даже выкрикнул, что я не похож на отца и не хочу быть похожим на него. Я едва не расплакался, так сильно меня трясло. Тогда тётка умолкла и, развернувшись, ушла, бросив напоследок, чтобы я прекращал валяться и шёл учить уроки. И, если я думал (и надеялся), что это был первый и последний раз, когда меня сравнили с отцом, то я сильно ошибался. Стоило мне в чем-то провиниться, тётя снова говорила это снова и снова, повторяла, как мантру, словно её эти слова успокаивали. Каждая её нотация закономерно заканчивалась сравнением меня с отцом. И все мои попытки перечить ей обрывались, тётка приказывала мне заткнуться и не перебивать, когда она говорит. Я злился, и от злости меня трясло. Буквально колотило от того, что я не мог ничего возразить, а мог только слушать. Моё отношение к тётке было испорчено окончательно. И я поверить не мог в то, что когда-то верил, что однажды она меня полюбит. И я окончательно понял истинный смысл, стоявший за тем самым «нет». Однажды тётя серьёзно перешла все границы. Это произошло за ужином. Она в очередной раз журила меня за какую-то мелочь (порванную в школе рубашку или потерянный зонт, что-то в этом роде) и снова подошла к теме схожести меня и моего отца. Сидевший во главе стола дядя жевал свой тонкацу, слушал её и поддакивал. Сидевшие в детских креслах уже подросшие двойняшки лепетали что-то, пока тётка кормила их овощным пюре. Я смотрел в тарелку и безучастно ковырялся палочками в её содержимом. Меня тошнило. Потому что тонкацу был жирным, буквально сочился маслом, и потому что снова слышал об отце. Пререкаться мне не хотелось, я уже как-то подустал. Но, когда тётка, совсем разойдясь, ляпнула, что когда-нибудь я стану таким же алкоголиком и наркоманом, я не выдержал и выплюнул ей в ответ нехитрое: иди в задницу. Об этом я тут же пожалел. Ведь секунду спустя послышался скрип отодвигаемого стула, звук тяжелых шагов, и ее муж, услышавший это, зарядил мне по лицу звонкой пощечиной. Ну, вернее, пощечиной, под силой крепкого кулака превратившейся в настоящий удар. Меня потом всё-таки стошнило, и с тех пор я ненавижу тонкацу. А на лице у меня потом две недели красовался лиловый синяк. Перед тёткой мне пришлось тогда извиниться, и я потом не мог уснуть всю ночь, потому что меня колотила злость. Так мы и жили дальше. Тётя не цеплялась ко мне постоянно, а только в те моменты, когда я доставлял ей какие-то неудобства, например, случалось что-нибудь, что заставляло её делать что-то для меня (водить меня к врачу, разговаривать с моими школьными учителями, покупать мне одежду и принадлежности в школу). В остальном она меня игнорировала. Постепенно к нападкам тётки я привык и перестал реагировать. Думал, пускай жужжит себе, что хочет, словно надоедливая муха. Муху ведь не заткнуть, можно лишь от неё отмахнуться. Потому я только кивал и соглашался, когда она снова начинала свою песню. Не могу сказать, что её слова перестали ранить меня, потому что, ну, даже спустя сотню сравнений с отцом мне всё равно было обидно. Но я уже знал, что мои возражения ничем путным не закончатся. Поэтому возражать я перестал. А еще стал представлять, как тётку сбивает автобус или сверху придавливает стальная балка, так становилось чуточку легче. С дядей я предпочитал не пересекаться. Он тоже игнорировал моё присутствие. Не потому что он чувствовал вину за ту пощёчину, ничего подобного. Нет. Он игнорировал в принципе мое существование. Замечал только, когда требовалось хлестануть меня по лицу за непослушание, за дерзость, за плохие оценки, да и за все, на что только стоило пожаловаться тетке. К двойняшкам я относился скорее никак. Для меня они были как домашние животные, я их не замечал, ими не интересовался, и так было вплоть до моего ухода из дома семьи Масуда. И вот так. Именно так я понял, что несмотря на выделенную мне комнату, несмотря на то, что меня кормили, одевали и обували, среди членов семьи Масуда не нашлось для меня места. Я научился думать об этом месте как о чем-то временном. И не только о доме. О школе, о Кайто, обо всех, кого я там знал. Я знал, что однажды уеду навсегда. Если говорить о школе, то, честно говоря, рассказывать тоже особенно нечего. В Кайто была только одна школа, и я искренне не понимал, почему не построят ещё одну, ведь учеников было настолько много, что в каждом классе числилось человек по тридцать пять-сорок, а в коридор на перемене даже выходить не хотелось — до того людно, что не протолкнуться. В этом, однако, я нашёл один плюс. Было легко затеряться в толпе. В мой первый день на меня даже никто внимания не обратил, и я был этому несказанно рад: я не очень радовался перспективе рассказывать о том, кто такой, откуда и почему приехал под испытующими взглядами одноклассников. Поэтому в мой первый день я ни с кем не разговаривал, кроме, разумеется, учителя. До тех пор, пока ко мне не подсел одноклассник. Грузный толстяк с круглыми глазами представился мне Мабучи Наото, и с ним мы с тех пор, скажем так, подружились. Ну, скорее, он подружился со мной. Я друзей заводить не рвался, но Мабучи не раздражал, поэтому я позволял ему садиться со мной на уроках и вместе обедать. Мабучи любил болтать, и большую часть нашего взаимодействия можно было описать так: он говорит, а я слушаю. Мабучи был всезнайкой и задротом, каждый день вываливал на меня подробности какой-то новой прочитанной им манги, ещё у него был компьютер, и в свободное время он только и делал, что играл во всякие онлайн-стрелялки. Иногда он надоедал мне, но всё же Мабучи казался неплохим вариантом для дружбы. Более того, он хорошо учился и помогал мне с уроками, даже давал списывать. Сама учеба меня не интересовала. Вернее, я как-то к ней перегорел. Ещё в начальной школе я демонстрировал определенные успехи, но потом случилось всё, что случилось, и до школы мне дела не было. Я пытался нагнать своих одноклассников в Кайто, но остановился на том, что буду и дальше учиться кое-как, а особенно сложные задания буду списывать у Мабучи. Мабучи еще с первого года средней школы то и дело заговаривал об университете. Мол, нужно готовиться заранее. Я же считал, что до поступления в университет ещё уйма времени, но, честно говоря, я не видел себя в роли студента. Вернее, я был бы не против стать студентом. Но даже если поступить бы не удалось, я бы все равно уехал. Перебрался бы в Токио, устроился на работу, что-нибудь придумал бы. Так я думал. То есть, я хотел только одного — уехать из Кайто, в принципе, неважно куда. Пока я не мог осуществить свой побег: у меня не было ни черта, я бы даже до Фукуоки не смог добраться. Да и смысла в этом не было. Я же был несовершеннолетний. Меня бы поймали и вернули в лапы ненавистной тётки. И я жил в ожидании того дня, когда это станет возможным. Я понемногу собирал копейки, которые мне выдавали на карманные расходы, временами подрабатывал, как тогда, когда мне было двенадцать лет. Я надеялся, что к совершеннолетию накоплю хотя бы на билет на самолёт. А там будь что будет. И я просто ждал, когда наступит этот день. Больше ничего другого не хотел. Это изменилось, когда в середине второго года средней школы, тем самым апрельским днем, который обещал быть самым обычным, в наш класс вошел он. Амано Рин. Тогда я, задумавшись, рисовал на полях тетради и не поднял глаз, даже когда учитель Сагава попросил всех обратить внимание. Новенький и новенький, подумаешь. Плевать. Но, когда я услышал голос, тот самый голос, самый особенный голос в мире, с легкой хрипотцой, низкий, неторопливо растягивающий слова, рука моя дернулась и карандаш выпал. — Меня зовут Амано Рин. Пожалуйста, позаботьтесь обо мне. Такой была первая фраза Амано Рина, коснувшаяся моего слуха. Я поднял взгляд. Я люблю задаваться вопросом: понимал ли я тогда, кем он станет для меня? Что нас ждёт впереди? Понимал ли, что так сильно полюблю? Что буду сгорать от этой любви? Вспоминая тот день, я могу сказать, что я тогда абсолютно ничего не понимал. Теперь же я знаю, что тот день был судьбоносным. Для меня. Для Рина. Это был самый важный день в наших жизнях. Я солгу, если скажу, что не заметил первым делом его внешность. Конечно, её трудно не заметить. Амано Рин был красив. У него было красивое лицо, аккуратное и приятное, совсем не такое, как у меня. Каждая его черта была гармоничной. Пока он, поклонившись, проходил к свободному месту, я всматривался и искал в нём недостатки, будто это было важно, но найти их не смог. Миндалевидные глаза с удивительным золотисто-медовым оттенком. Ровный нос и пересекающая его россыпь совсем бледных едва видных на молочной коже веснушек. Тонкие розовые губы, изгибающиеся в улыбке. В легкой и небрежной, доброжелательной, но не заискивающей. Блестящие черные волосы. Они были почти такими же непослушными и жесткими, как у меня, но даже это совершенно его не портило. Даже в этих торчащих прядях сквозило совершенство. Это было первое, что я увидел в Амано Рине. А когда он уселся в соседнем ряду, на несколько парт впереди меня, я украдкой глядел ему в спину. У него были достаточно широкие плечи, фигура по-мальчишески угловатая, он был худой, но при этом не костлявый. Учитель продолжила урок, но я все прослушал. Я не мог оторвать взгляд от нового ученика. Даже когда я пытался заставить себя уткнуться в конспект, я понимал, что не вижу букв, не вижу перед собой бумагу и ручкой вывожу бессмысленные закорючки. Перед глазами у меня все еще стояло его лицо. И я снова возвращался к созерцанию. Я радовался тому, что непослушная прядь все время падала мне на глаза. Прикрывшись ей, я мог украдкой смотреть на Амано. Он сидел за первой партой и за весь урок ни разу не обернулся, только разок слегка повернул голову влево, чтобы посмотреть в окно, и тогда я увидел его тонкий профиль. В солнечном свете, косо льющемся из окна, он был похож на ангела. Впервые я жалел, что урок закончился. Едва звонок прозвенел, класс стал шумно собираться, поднялся гомон и болтовня, и за спинами одноклассников я увидел, как Амано поднялся, закинул лямку рюкзака на плечо и вышел из класса. Вид его удаляющейся спины слегка привел меня в чувство. И я вскочил, как ужаленный, и на скорую руку сгреб свои принадлежности в рюкзак. Руки у меня дрожали. Я не знал, что за мной двигало, но я безумно хотел пойти за ним, догнать его, чтобы…Я не знал, что сказать, и по правде боялся. Навыков заведения друзей у меня не было от слова совсем. Да и взмыленный вид и дрожащие и наверняка потные ладони явно не играли мне на руку. Но Амано, которого я тогда совершенно не знал, так тянул к себе, непреодолимо, словно магнитом, что я стал сам на себя не похож. В коридоре, как обычно, сложно было протолкнуться. Я расталкивал учеников, нагло прорывался сквозь толпу, а глаза отчаянно шарили по всей этой серой массе. В итоге я только ещё больше вспотел, потому что вся перемена ушла на безрезультатные поиски, а когда я пришел на следующий урок, учитель Идзуми уже начал проверку домашнего задания, поэтому…я решил отложить знакомство до следующей перемены. На уроке я не мог усидеть на месте. Мабучи даже спросил, всё ли со мной хорошо, а то я выгляжу и веду себя так, словно меня в задницу ужалила пчела. Я отчаянно хотел, чтобы урок закончился поскорее, ведь тогда я бы без промедления подошёл бы к Амано. Однако, когда прозвенел звонок, и я был готов пулей вылететь в коридор вслед за ним, учитель Идзуми, тоже заметивший мою непоседливость, задержал меня, чтобы поговорить о моей успеваемости и моем поведении. На разговор с ним и выслушивание нотаций снова ушла вся перемена, и я опять упустил Амано. Я был раздражен и расстроен, но потом понял, что уж сильно накрутил себя. Прошло только два урока, а впереди были еще четыре и, конечно, перерыв на обед. Успокоившись, я и сам не мог понять, почему, словно безумный, гонялся за Амано по всей школе. Я надеялся, что никто из одноклассников этого не заметил, потому что мне было стыдно. В конце концов, подумал я, Амано наверняка тоже непросто, пусть он немного привыкнет, а знакомства подождут. Я решил не подходить к нему до обеда. Подумал, что, если между нами завяжется разговор, то позову его обедать вместе. Приглашать Мабучи при таком раскладе я, честно говоря, не желал. В обеденный перерыв я, однако, без особого интереса ковырял свой бенто и вяло поддакивал на излияния о грядущей контрольной рядом сидящего Мабучи, особенно в его слова не вслушиваясь. Мои глаза при входе уже обшарили кафетерий в поисках Амано, а убедившись в его отсутствии, теперь гипнотизировали входную дверь, через которую туда-сюда сновала бесчисленная школота. Амано куда-то запропастился, и я не смог позвать его на обед, а теперь нервно кусал губы, думая, что делать. Я уже хотел выбросить свой бенто и отправиться на поиски Амано, как вдруг из этого странного состояния перемалывания мысленной жвачки меня вырвал голос Мабучи. — …Амано или как там его… — Что? — переспросил я, сфокусировав взгляд на Мабучи. — Эй, ты вообще слушаешь, что я говорю? — Мабучи нахмурился и не удержал палочками кусок курицы, та бухнулась обратно в бенто, и на белый рукав его рубашки капнул соус. — Говорю, этот Амано, судя по всему, теперь местная знаменитость. Я моргнул, непонимающе уставившись на друга, на что тот вздохнул и продолжил: — Ну, не видел, что ли? Не прошло и дня, а вокруг него уже все вьются. — На лице Мабучи отражалась смесь любопытства и какой-то странной досады. — Вон, смотри. Мне пришлось развернуться, чтобы проследить за направлением его взгляда. В противоположном конце кафетерия, около автоматов с напитками, промелькнул Амано. Вернее, часть его лица. Все остальное я видеть не мог, потому что он был окружен целой толпой одноклассников. Они обступили его кольцом, словно загнанную в угол добычу. Наверняка поэтому я и не увидел, как он здесь появился. Моя решимость подойти к Амано таяла на глазах, и с каждой секундой мое желание познакомиться с ним, мои попытки догнать его, отыскать на перемене казались жалкими. Чувство стыда стало сильнее. И с чего я взял, что он захочет со мной знакомиться? Что он захочет знакомиться именно со мной? Я пристально разглядывал собравшихся вокруг Амано одноклассников. Среди них, конечно же, затесался Тачибана Такаюки, вездесущий болтун, что вечно отхватывал двойки за поведение, ведь не мог молчать дольше пяти минут. Вот и сейчас он что-то рассказывал, с выражением и активно жестикулируя. Рядом стоящий Курамору Акайо, сунув руки в карманы, поддакивал ему и явно вставлял свои замечания в нескончаемый поток болтовни Тачибаны. Сакамото Джун и Имаи Юко, стоявшие рядом, молча слушали, и по их лицам было заметно, что рассказ Тачибаны они слышат не в первый раз. Эта компашка — низкорослый очкарик Курамору, молчаливый Сакамото и задиристый Имаи с чересчур общительным Тачибаной — явно стремились заполучить Амано Рина в свои ряды. Это бесило. А еще Амано внимательно слушал и даже смеялся. На его лице я не увидел никакого выражения, которое могло бы говорить о том, что Тачибана ему неприятен или неинтересен. И это заключение оставило у меня в душе горький осадок. Я отвернулся и принялся снова ковырять свой бенто палочками. — Так и знал, что Тачибана к нему прилипнет, — протянул Мабучи. — Да и девчонки все с ума скоро сойдут. Мабучи не соврал, я уже видел, как стайка девочек с моего класса хихикала, уставившись на Амано. Но до девчонок мне дела не было вообще никакого. — А тебе-то что? — Кусок в горло не лез, и я наконец перестал мучать свой обед, отложил его в сторону. Возникло сильное, жгучее желание отыграться на Мабучи. — Хотел в друзья к нему набиться? Или боишься, что твоя Муч-чан в него влюбится? Забавно то, с какой ленивой незаинтересованностью я произнес это, хотя сам горел от такого же желания. Мне нравилось иногда подкалывать Мабучи, хотя по большей части он на такое не реагировал. На мои подколы он реагировал спокойно, его они совершенно не задевали. Но если речь касалась объекта его воздыхания, девочки с параллельного класса Нориаки Муцуки, то броня Мабучи трескалась. И сейчас он густо покраснел и вперил в меня злой взгляд. — А это тут причем? Мабучи был влюблен в Нориаки еще с началки, но все никак не решался с ней сблизиться, боялся, что она ему откажет. О своей симпатии к ней он рассказал мне к концу первого года средней школы и приказал под страхом смерти никому не рассказывать. Я дал обещание молчать, в основном, потому что знал: она ему откажет. Просто Мабучи был почти как я. Внешне мы выглядели совсем по-разному. Я долговязый, он низкий, я тощий, он толстяк, я носатый и костлявый, он круглый и пухлый, как свежий пончик. Да и характером мы были совершенно разные. Но. Мы с ним, скажем так, одного поля ягоды. Ну, из тех, кто не может понравиться девчонке. Из тех, кого девчонки обходят стороной в принципе. Особенно такие, как Нориаки, миловидные, популярные, не обделенные вниманием. Поэтому я думал так: пусть лучше Мабучи будет страдать от того, что тайно вздыхает по Нориаки, чем будет страдать от того, что опозорит себя перед ней. Наверно, это — ну, то, какими мы были, каким был я — и заставило меня расстроиться, едва я увидел, как Амано смеется, окруженный компанией Тачибаны. Ведь Тачибана и его ребята не такие, как мы с Мабучи. Это касалось всего: начиная тем, как мы выглядим, заканчивая тем, кем работают наши родители и что мы носим в школу — аккуратный гакуран из дорогой ткани и брендовые туфли или дешевенький вариант формы, выданный школой, и старые затертые кроссовки. В затертых кроссовках как раз ходили мы с Мабучи. Тачибана и его ребята были, как бы я сказал тогда, крутыми. И такие, как они, Амано Рину под стать. Не такие, как я. Я понял это в первый же день нашей встречи, когда увидел его в кафетерии, рядом с Тачибаной, в компании подходящих ему людей. Вот и все. Поэтому на вопрос Мабучи я фыркнул и ничего не ответил. Настроение скатилось до нуля. Вернувшись домой в тот день, я завалился в свою комнату и рухнул в постель, даже не раздеваясь. Лежал с закрытыми глазами, пока в голове калейдоскопом картинок проносились события прошедшего дня. Конечно, львиную долю из них составлял Амано. Я прокручивал в голове все с самого начала: как его голос резанул по моим ушам (и почему я так отреагировал на это?), как я поднял глаза и увидел его лицо, вот он улыбается, вот он кивает учителю и шагает к своему месту, вот он сидит, подперев рукой голову и смотрит в окно, его профиль, вот он выходит из класса, растворяясь в потоке толпы, вот он смеется, кивает, глядя на Тачибану, и совсем не замечает… Пока я был погружен в свои мысли, не услышал, как в дверь тарабанит тетка и зовет спускаться к ужину. Сославшись на плохое самочувствие, я отказался от еды и не стал выходить из комнаты, хотя от голода сосало под ложечкой. Хотелось чем-то себя занять, но не хотелось что-либо делать. Странное состояние. Я пытался сделать уроки, пытался почитать книгу, но все не мог сосредоточиться. Тогда я откинулся на спинку стула и без особой цели осмотрел комнату. Взгляд зацепился за край торчащего из-под подушки альбома, и все встало на свои места. Я рисовал с самого детства. В художку не ходил, особенно не разбирался ни в живописи, ни в чем-то подобном. Просто мне это нравилось. И рисовал я неплохо. Я открыл альбом на чистом листе и начал карандашом выводить линии. Тогда я впервые нарисовал Амано, только портрет, до плеч. Тщательно выводил черты его лица, насколько позволяли память и тот факт, что мне еще не доводилось видеть его ближе, чем на расстоянии пяти метров. На рисунок, казалось, ушло немного времени, но когда я закончил, уже стемнело, в доме воцарилась тишина, а глаза мои слипались. Рисунок получился хорошим, пожалуй, лучшим из тех, что я рисовал. Я ведь вложил всю душу. И хотя, посмотрев на него, вряд ли можно было с ходу сказать, что это именно Амано, своей работой я был доволен и вроде как успокоился. Лёг в постель и ещё подумал перед сном: может, дело только в этом? Мне нужно просто нарисовать Амано, воплотить своими руками его красоту? Может быть, мне, как художнику, всего лишь хотелось запечатлеть его лицо, да и только? А я по глупости спутал именно это желание с чем-то другим?